Часть IV
Бурная осень
Утро выдалось на редкость яркое и безоблачное. На рассвете над опушкой леса еще маячило несколько пушистых облачков, принявших первые лучи встающего солнца, но сейчас они уже бесследно растворились в прозрачной синеве неба. Князь обошел аэроплан кругом, проверил, хорошо ли закреплены на крыльях две двухсотлитровые бочки с газолином, и повернулся к провожающим:
— Ну, с богом, господа.
Они обнялись, князь легко вскочил на откос стойки шасси, перекинул ногу через высокий бортик открытой кабины и опустился на узкое, неудобное сиденье. Механик потянул за винт, мотор чихнул раз, другой, потом зарокотал, выбрасывая из раструбов синевато-черные струйки дыма. Полковник и капитан, придерживая фуражки, отошли на несколько шагов назад. Князь пару минут погрел мотор, погонял его на разных режимах, потом надвинул на глаза очки и поднял руку, прощаясь и одновременно подавая знак механику убрать колодки из-под колес. Аэроплан, взревев мотором, покатился по пологому склону, потом подпрыгнул и, натужно стрекоча мотором, медленно пополз вверх. Полковник проводил его взглядом и повернулся к капитану:
— И все-таки это авантюра. Насколько мне помнится, в десятом, во время рекордного перелета из столицы до Хлебного поля, что, заметьте, почти в два раза меньше чем то расстояние, которое князь собирается преодолеть на этой этажерке, из сорока семи машин, вышедших на старт, до финиша добралось только восемь. Капитан усмехнулся:.
— По-моему, мы с вами имели уже не один случай убедиться, что авантюры князя, как правило, кончаются так, как он и планировал с самого начала.
Полковник хмыкнул, но спорить не стал. Князь по-прежнему оставался для него загадкой. Последние несколько дней он почти совершенно отошел от военных дел, хотя, кажется, именно к этому его тянуло больше всего, а поле деятельности открылось совершенно необъятное. Люди шли сплошным потоком. Пусть пока не очень густым, но непрерывным. Услышав о возвращении суверена и о небывалом разгроме только что сформированным крестьянским добровольческим батальоном отборных частей «соратников», в городок стали стекаться добровольцы. Люди устали от хаоса и произвола. Среди добровольцев было немало офицеров, из тех, кого не успели расстрелять комитеты или мобилизовать в Новую революционную армию соратник Птоцкий. Эти люди до последнего времени старательно изображали из себя невидимок, спасаясь от первого, уклоняясь от второго и просто стараясь как-то выжить, не имея надежды ни на что третье. К концу первой недели батальон капитана был переформирован в два полка, а к моменту вылета князя на его основе уже были развернуты три бригады общей численностью почти три с половиной тысячи штыков. С востока подтянулись остатки рассеянных под Шумлой сотен атамана Друзя, которые полковник тут же взял в оборот. Так что вместе с отремонтированными в железнодорожных мастерских четырьмя бронеавтомобилями, брошенными отступающими «соратниками» на поле боя, и бронепоездом, а также двумя батареями полевых орудий Восточная добровольческая армия представляла собой ныне самую грозную военную силу не менее чем на тысячу верст по обе стороны хребта; Поле деятельности для талантливого военачальника, каковым полковник после боя считал князя безоговорочно, открывалось широчайшее. Но князь, казалось, совершенно утратил интерес к военному делу и дни напролет проводил в земском управлении, куда набилась чуть ли не сотня «политических деятелей» со всего Рудного хребта и дальних восточных провинций, прятавшихся по щелям во времена «соратников», но тут же повылезавших, как только появился суверен. Их число продолжало множиться. Уж что там интересовало князя, полковнику было совершенно непонятно. Он бросил последний взгляд вослед растворившемуся в синеве неба аэроплану и повернулся к капитану:
— Ну что ж, пора за дело. Тот неопределенно хмыкнул, не отрывая глаз от каких-то листков, которые он извлек из портфеля.
— Что-то очень интересное, господин капитан? Капитан поднял глаза:
— Да вот, князь дал сегодня утром, — и показал полковнику первую страницу, на которой было написано:
«Боевой устав сухопутных войск. Части I (отделение, взвод), II (рота, батальон), III (полк, бригада)». — А я-то думал, зачем ему одному целых три барышни-машинистки? Похоже, ночами диктовал.
* * *
Между тем аэроплан, прерывисто стрекоча мотором, плыл над тайгой. Майор поерзал, стараясь как-то уместиться в тесной кабине, и, зажав рукой неудобную рукоятку управления, стянул с головы очки и слегка свесил голову за борт. Набегающий поток встречного воздуха ему практически не мешал. Скорость перегруженного самолетика едва превышала сотню верст в час, меньше чем крейсерская скорость десантного глидера, с которого ему не раз приходилось десантироваться, причем зачастую без использования каких бы то ни было приспособлений а уж на внешней подножке глидера они в курсантские годы гоняли до ближайшего от лагеря городка за пивом. Правда, стоять на подножке глидера было не в пример удобнее, чем сидеть на этом узком сиденьице.
Майор вел аэроплан над самыми верхушками деревьев. Конечно, нагрузка для столь маленькой и несовершенной стрекозки была слишком велика и он совершенно не рассчитывал долететь до Коева. Скорее всего, примитивный мотор просто развалится от перегрузки. Но даже несколько часов полета изрядно сократят дорогу, особенно в этом мире, где самым скоростным и современным средством передвижения была железная дорога со средней скоростью движения, даже в лучшие времена не превышавшей двадцати верст в час. А уж теперь… Майор насторожился. Двигатель зачихал и выплюнул густую черную струю копоти, майор уменьшил обороты и перевел машину в пологое планирование. Слава богу, они только что перевалили крутой гребень и дальше местность плавно понижалась. Это помогло. Двигатель еще раз чихнул и снова застрекотал более или менее ровно, хотя его тон несколько изменился. Майор досадливо поморщился.
Через два часа он посадил самолет на небольшой луговине, тянувшейся вдоль узкой таежной речушки. Подходящую площадку для посадки и последующего взлета майор начал искать еще минут сорок назад, но все, что попадалось на глаза, его совершенно не устраивало. Для посадки некоторые площадки еще как-нибудь годились, тем более что при необходимости он мог бы посадить аэроплан и прямо на лес, но вот для взлета изрядно перегруженной машины они были маловаты.
Сказать по правде, и эта площадка вызывала у него большие сомнения, однако это было лучшее из всего, что встретилось ему до сих пор, а горючего в баке оставалось минуты на три, от силы пять полета, так что особо выбирать не приходилось. К тому же река на протяжении почти трех верст от луговины не давала изгибов, и он прикинул, что главное — оторвать машину от земли, а набрать высоту он сможет и над рекой.
Предположение майора, что времени на поиски больше не осталось, получило подтверждение практически немедленно, когда на последнем развороте двигатель кашлянул и заглох. Видимо, остатки горючего из-за центробежной силы стекли в угол бака и подача топлива прекратилась. Но запаса высоты хватало, и он повел машину на посадку.
Посадка прошла, в общем, удачно. Аэроплан пару раз «скозлил», чувствительно стукнулся о пень правым колесом, но стойки шасси все-таки выдержали, примитивные колодки тормозов сработали как надо, и самолет остановился, чуть не уткнувшись носом в ствол высокой сосны на самой опушке. Майор выбрался из кабины и походил вокруг аэроплана, осматривая его и разминая затекшие ноги. Считалось, что такие, как он, могут водить все, что движется, и летать на всем, что способно подняться в воздух. Но подобная всеядность давала о себе знать. За неполных четыре часа полета он, к собственному удивлению, порядком устал. И хотя эта усталость была скорее нервная, чем физическая, она ощущалась явственно, чего с ним не случалось давненько. Он хмыкнул и стянул с головы летный шлем. Вокруг шумела тайга, тихонько потрескивал остывающий мотор, а из зарослей густого кустарника, сбегавшего к реке по склону от опушки леса, доносился многоголосый птичий гомон. Совершенно земная картина. И если повернуться спиной к аэроплану, то можно представить, что он в отпуске на Земле и они с ребятами, по давней традиции, спрыгнули с орбиты в Сибирском национальном парке и приземлились где-то между Нижней и Подкаменной Тунгуской и вот теперь он идет по тайге к условленному месту встречи. Майор хмыкнул, вскочил на крыло и начал голыми пальцами откручивать винты крепления топливного бака. Пора было заправляться.
Спустя два часа он легко вскинул на плечо хвостовой костыль полностью заправленного аэроплана и развернул его по оси длинной диагонали луговины. На треть облегченные бочки болтались на своих местах под крыльями. Все тяги были заново смазаны солидолом, а шкворневые соединения прошприцованы. Майор пригладил еще сырые после купания в реке волосы, застропил ось шасси за сосну и встал перед винтом.
Мотор завелся сразу. Майор залез в кабину, прогрел двигатель, потом свесился за борт и выстрелом из барабанника перебил петлю веревки, которая была одним концом закреплена на оси, а другим привязана к сосне, одновременно прибавив газу. Аэроплан побежал по луговине, быстро набирая скорость и подпрыгивая на кочках. И все-таки ему едва хватило места, чтобы оторвать машину от земли. Колеса даже немного чиркнули по воде и подняли тучу брызг, прежде чем машина перестала переваливаться с крыла на крыло и медленно поползла вверх. До речного изгиба он еле успел набрать достаточную высоту, чтобы перевалить через верхушки сосен и заложить разворот.
К его удивлению, эта неуклюжая и примитивная конструкция продержалась почти десять часов. Он заправлялся еще трижды, и солнце успело склониться к закату, когда, всего через полтора часа после последней заправки, двигатель глухо бухнул и тут же резанул по ушам пронзительный визг. Майор молниеносно выключил зажигание, и мотор заглох, продолжая, однако, на протяжении еще какого-то времени издавать звонкий треск и разбрасывать по сторонам куски трех своих цилиндров, лопнувших практически одновременно. Головка верхнего просвистела буквально в паре дюймов над макушкой летчика.
Майор тут же перевел аэроплан в пологое скольжение и завертел головой, отыскивая место для аварийной посадки. Слава богу, заходящее солнце било в спину, но сильно мешали удлинившиеся тени.
Подходящую площадку он так и не обнаружил и посадил аэроплан на поверхность небольшого лесного озера. Что было очень рискованно. Поскольку с его весом он держался на воде ничуть не лучше топора. И хотя он умел задерживать дыхание почти на десять минут, стоило его ногам увязнуть поглубже в донном иле — и он, возможно, просто не успел бы добраться до берега. От удара о воду отвалилось левое крыло и машину слегка развернуло, но искалеченная машина все-таки дотянула до мелководья, так что можно было сказать, что его авантюрное приключение закончилось почти успешно. По расчетам майора, до Коева оставалось не более сотни верст.
Он шел всю ночь и к рассвету вышел на какую-то лесную дорогу, которая, однако, была неплохо наезжена. Причем, судя по следам, не далее как вчера вечером по ней прошел обоз не менее чем из десятка груженых подвод. Майор прошел вдоль колеи около версты и к очередному повороту уже достаточно точно установил характер груза, а также состав и численность сопровождавшего обоз отряда. По признакам это мог быть либо отряд вооруженных мастеровых, занимающийся продуктовым обменом, либо отряд «соратников», осуществляющих продразверстку, либо обыкновенная банда. В любом случае оставлять без внимания, возможно, враждебную вооруженную силу в такой близости от Коева было нецелесообразно, и он решил поближе познакомиться с этим, отрядом.
* * *
К небольшому монастырю или, вернее, порядком разросшемуся скиту он подошел, когда уже вечерело. Место, где находилась банда (а в том, что это именно банда, он перестал сомневаться уже версты через две наткнувшись на брошенные в кустах огрызки соленых огурцов и лужу блевотины), можно было определить довольно точно еще за версту до той точки, откуда был виден монастырь. Над небольшой извилистой речушкой, вдоль которой лесная дорога шла вот уже несколько верст, разносились разухабистые звуки гармошки, вой и рычание, которые, видимо, кто-то считал пением, и множество иных звуков, обычно сопровождающих безудержную гульбу. Майор вышел из леса и остановился на опушке. Скит представлял собой деревянную церковь с колокольней и теснившиеся вокруг нее с полдюжины разнокалиберных изб. Все было обнесено покосившимся частоколом. Ворота были распахнуты настежь, а левая створка вообще существовала отдельно от столба. Никаких признаков охранения в радиусе нескольких верст не наблюдалось. Майор немного постоял, стараясь перебороть ощущение, что он здесь уже когда-то был, потом вздохнул и двинулся дальше.
Частокол был старый — судя по всему, его не поправляли уже лет семь, а то и больше, — но еще крепкий. От луговины, протянувшейся по берегу речушки, доносилось негромкое ржание лошадей, скрытых наплывающими на монастырь языками вечернего тумана. И если бы не какофония за воротами, всю картину можно было бы принять за динамический римейк левитановской «Тихой обители». Майор окинул взглядом открывшуюся картину, усмехнулся и вошел в ворота.
За частоколом раскинулось что-то вроде походного бивуака. Между избами горело несколько костров, а на неширокой площади перед церковью под взвизги гармошки, хохот и азартные хлопки притопывали несколько изрядно хмельных плясунов. Те же, кто не толпился на площади, по большей части мирно посапывали в самых неожиданных местах.
В первый раз его окликнули, когда он уже обошел всю территорию по периметру. Дверь одной из изб распахнулась, и на пороге, пошатываясь, появился худой, низкорослый мужик в шелковой рубахе навыпуск, с четвертью мутно-зеленоватого первача в руке. Его всклокоченная борода была украшена шматками кислой капусты. Мужик разинул рот, собираясь что-то сказать, но вместо этого звучно рыгнул и сморщился. Вторая попытка заговорить удалась, явив миру совершенно не соответствующий габаритам мужика мощный, прямо шаляпинский бас:
— Мужики! Атаман жалует обчеству ишшо один бочонок монастырского пития. — Он повел по сторонам осоловелыми глазами и наткнулся на майора: — А это что за Ыбло?
Майор чуть не рассмеялся. Уж больно потешно выглядело недоуменное лицо мужика, да и слово, прямо скажем… Он шагнул вперед:
— А кто ты такой, чтобы спрашивать? Мужик несколько мгновений стоял покачиваясь, словно пытался понять смысл вопроса, наконец его затуманенный хмелем мозг сумел-таки вписать спрашивающего в окружающий мир, он рыгнул, буркнул: «А вот атаман сейчас…» — и исчез за дверью. Среди стоящих, сидящих и лежащих кто где гуляк, несколько оживившихся было при его появлении, послышался разочарованный всхлип. Майор решил не ждать, пока до светлых мозгов атамана дойдет факт появления на территории его ставки непонятного незнакомца весьма угрожающего вида и, легонько толкнув плечом стоящего перед ним лихого вояку в съехавшем набекрень картузе, отчего тот отлетел в сторону и мешком свалился на землю, двинулся вперед.
Картина, которую он застал в избе, была абсолютно предсказуема. За широким столом, уставленным мисками и блюдами героических пропорций, на дне которых еще сохранились остатки простых крестьянских кушаний, сидело развалясь несколько человек. Все были пьяны. Давешний мужик топтался у плеча дородного мужчины, одетого несколько красочнее других, и, наклонившись к его уху, что-то возбужденно шептал. Майор усмехнулся и сделал еще два шага вперед. Атаман поднял на него осоловелый взгляд и икнул:
— Энтот, што ля? Мужик кивнул:
— Ага.
Атаман несколько мгновений пялился на майора, силясь понять, что ему надлежит делать в этой ситуации, потом устало опустил голову на кулаки:
— А ну яго к шуту. Опосля решим, чого с им делать. А пока посади яго в поруб.
Мужик ошалело уставился на атамана, но перечить не решился. Он боком выбрался из-за стола, выдернул барабанник из кобуры, висевшей на вбитом в стену гвозде, и с опаской посмотрел на майора:
— Ты это, того… не балуй. — И он потешно выставил вперед барабанник, словно это было не оружие, а некий веский аргумент, подтверждающий обоснованность его претензий.
Майор вздохнул. Люди этого мира испытывали несколько непривычный для него пиетет перед своими примитивными железками, но что уж тут поделаешь…
— Ладно, — миролюбиво согласился майор, — в поруб так в поруб, только вот что, мил человек, я со вчерашнего утра ничего не ел, так что… — И он развел руками.
Мужик, слегка приободрившись, снова качнул барабанником и задиристо сказал:
— Давай, кормить тебя еще…
Но видя, что майор не двигается с места, торопливо сгреб со стола остаток окорока, миску с квашеной капустой и каравай хлеба, а потом, опасливо покосившись на прикорнувшего атамана, еще и бутыль с монастырским вином, в которой оставалось чуть больше половины.
— Ну, хватит с тебе, не доводи до греха. Майор кивнул, подошел к столу, бесцеремонно отодвинул голову одного из сотрапезников, прихватил миску с картошкой, густо политой топленым маслом, бросил туда же грудку гуся и направился к двери.
Из поруба, оказавшегося просто одной из монашеских келий, майора извлекли около полудня. Его вывели на площадь, где уже собралась практически вся банда. Майор окинул взглядом изрядно помятые лица — видно, похмельный синдром был так силен, что его не снимал никакой рассол. Прямо перед ним располагались главари банды. Их физиономии тоже несли следы вчерашнего возлияния. Мужик, который вчера вечером проводил его до поруба, и на этот раз торчал за плечом атамана. Майор усмехнулся: все складывалось так, как он и ожидал. Идя вчера по следам банды, он составил довольно простенький план действий — особо не задерживаясь, разделаться с верхушкой, уполовинить число остальных бандитов, а прочих запугать до такой степени, чтобы им никогда больше и в голову не пришло выйти на большую дорогу. Но к тому моменту, когда он пришел в деревушку, почти все ватажники были уже в таком состоянии, что хоть четвертуй их на месте — а ничего, кроме пьяного мычания, от них не услышишь. Так что акция устрашения не имела бы никакого смысла. Позже, вглядываясь в развеселые простецкие лица, майор пришел к выводу, что основной причиной, почему эти люди сбились в банду, была бесшабашность да обыкновенная безнаказанность. Хотя, судя по рожам главарей, костяк банды составляли настоящие налетчики, возможно, даже «деловые» со стажем, остальные же были, скорее всего, крестьяне из окрестных деревень, и у него даже мелькнула мысль, не создать ли на базе этой банды что-то вроде партизанского отряда. Это было бы весьма кстати в преддверии наступления «соратников». Вот почему он вчера безропотно отправился в поруб, решив плотно поужинать и отоспаться. Он был уверен — атаман непременно позаботится о том, чтобы подготовить для него сценическую площадку, как раз такую, какая и требовалась для реализации его плана. И не ошибся.
Атаман, страдальчески морщась, но при этом стараясь выглядеть грозно, вопросил:
— Ну, че скажешь?
Майор с нарочитым безразличием посмотрел вокруг. Шестеро главарей сидели на вынесенных из избы стульях, за ними и по бокам стояло еще человек десять. Эта компания расположилась вольготно, занимая почти половину небольшой площадки. Остальные толпились на той стороне, где стоял майор, позади него, точно крестьяне на сельском сходе перед старостой, урядником и уездным старшиной. Что ж, все как он и предполагал. Майор решил как следует присмотреться к главарям. Надо было решать, кого он оставит в живых. Ибо скучившемуся за его спиной стаду требовался вожак. Иначе перепуганные тем, что скоро произойдет, крестьяне попросту разбегутся.
— Эй ты, ыбло, я тебя спрашиваю? — подал голос недовольный атаман.
Майор посмотрел на него в упор:
— А кто ты такой, чтобы спрашивать?
— Чего-о-о? — удивленно протянул атаман, вытаращив глаза, потом быстро зыркнул по сторонам. Лицо его налилось злобой. — Ах ты…
— Я — генерал, князь Росен, личный военный советник его величества суверена. — Он высоко поднял голову и застыл на миг в гордой позе, дабы подчеркнуть весомость своих слов, и вдруг совсем другим тоном, с насмешкой в голосе спросил: — А что, не найдется ли здесь кого-нибудь, чтоб объяснил мне, кто такой этот убогий и что он здесь делает?
Эта фраза понадобилась ему, чтобы максимально ограничить рамки ответных действий атамана. Он решил его убрать, но совершать НЕМОТИВИРОВАННОЕ убийство ему не хотелось. Сзади возбужденно загалдели. Атаман вскинулся:
— Это какого ж такого суверена? Князь презрительно улыбался. Как легко заставить этих людей поступать так, как хочет он.
— Повторяю для убогих: его величество Коней Второй.
Атаман зашелся злым смехом, но ненадолго — что-то насторожило его в том, как возбужденно загудела толпа, и особенно в подозрительном спокойствии своих по-дельников. Он резко оборвал смех:
— А нет у нас никакого суверена. Был да и сплыл весь. Отрекси.
Князь усмехнулся:
— Уже нет. Увидев, что такие козлы, как ты и твои прихлебатели, — он покачал перед собой пальцем, как бы обводя тех, что находились перед ним, — натворили со страной, суверен аннулировал свое отречение. — Князь шагнул вперед и зловещим полушепотом завершил свою речь: — Все, кончилась ваша вольная жизнь. Скоро таких, как вы, всех к стенке поставят.
Это была последняя капля. Атаман вскочил на ноги:
— Ax ты ыбло… А ну, паря, хватай его! Он нас к стенке поставить хочет, так мы его первого…
Но тут поднялся со стула один из атамановых товарищей, кряжистый мужик с плечами молотобойца:
— Постой, Гугля, тут разобраться надо. Атаман ожег его бешеным взглядом и, развернувшись, ударил кулаком в челюсть. Ударил с такой силой что, казалось, звон прошел, но мужик даже не пошатнулся, только чуть откинул голову. Над поляной повисла мертвая тишина. Мужик утер кровь, сочившуюся из разбитой губы, и медленно покачал головой:
— Значит, вот оно как…
На лице атамана мелькнула тень испуга, но злость пересилила.
— Помолчи, Кудень. Счас мы энтого кончим, тады поговорим.
Кудень оглянулся на стоявших позади атамана и снова качнул головой:
— Э нет, Гугля, пока ты «соратников» и богатеев пощипывал да поезда шерстил, это одно. А я супротив суверена не пойду. — Он резко повернулся, сжав кулаки размером с добрую кувалду каждый, и, бросив: «Пошли отседа, браты», неторопливо направился к крылечку избы. Еще трое таких же, как он, квадратных показались из-за спины атамана и молча двинулись следом. Атаман проводил их злым взглядом, царапая пальцами рукоятку торчащего за кушаком барабанника, и в бешенстве повернулся к гудевшей точно улей толпе ватажников из крестьян:
— А ну цыц!
Те попритихли. Атаман уставился на майора:
— Ну вась сиясь, попортил ты мне крови. Молись! — Он выхватил барабанник.
Майор быстро окинул взглядом людей, сидевших и стоявших рядом с атаманом.
Лишь у мужичка, который сопровождал его в поруб, на лице ясно читалось отчаянное желание оказаться где-нибудь подальше от этого места. Все остальные были полны возбуждения и злорадства. Атаман, оскалившись, вскинул барабанник. Майор усмехнулся про себя и неуловимым для глаза движением скользнул вперед.
…Когда он остановился, на площади царила мертвая тишина. Он выпустил из рук тело с перебитой шеей и повернулся к толпе. Ватажники, оцепенев, смотрели на него с благоговейным ужасом. Кудень и его братья, успевшие дойти до избы, застыли у ступенек крыльца, не отрывая от него глаз. Майор встряхнулся, будто большой пес после хорошей драки, повелительным мановением руки подозвал Куденя и, высоко вскинув голову, заговорил:
— Крестьяне! Я знаю, что по законам божьим и суверена все вы несете на себе печать вины за тяжкие грехи и законом наказуемые деяния. — Он сурово посмотрел на толпу, медленно переводя взгляд с одного лица на другое, и возвысил голос: — Да, ничего не может сделать один человек с другим без его на то согласия. Но я знаю также и то, что вы погрязли в грехе и лихе не только по собственной воле, — он грозно нахмурил брови, — но и по наущению недобрых людей. — Майор гневно посмотрел туда, где валялись в беспорядке покалеченные тела. — Однако они все мертвы! — Он снова возвысил голос, этим нехитрым приемом напрочь отрезая Куденя и его братьев от тех, с кем они всего несколько минут назад были подельниками. — А у вас появилась возможность заслужить прощение суверена. — Майор замолчал.
Над площадью, повисла звенящая тишина. И в этой тишине раздался чей-то рыдающий голос:
— Да мы, ваша милость… завсегда…
И тут словно прорвало плотину. Толпа дружно повалилась на колени, крича о верности трону и что они готовы, не щадя живота своего… Князь усмехнулся про себя и, сурово сведя брови на переносице, заговорил снова.
* * *
Из-под балкона в очередной раз ухнуло: — И-и-и РАЗ! — И гулкий, слитный грохот сотен подкованных каблуков, одновременно рубанувших по пыльной брусчатке, вновь ударил по барабанным перепонкам.
Тесс повела глазами по сторонам. Отец застыл у балконных перил, словно собственное изваяние, картинно вскинув ладонь к козырьку фуражки и воинственно топорща усы. Справа и слева от него с донельзя важным видом толпились военные в парадных мундирах и расфуфыренные штатские. Все очень сильно напоминало обычный парад по случаю Дня тезоименитства, за единственным исключением — рядом с отцом не было матери, да и вообще из членов семьи присутствовала только она одна. Виноват в этом был князь, который вчера, во время вечернего чаепития, со всей возможной деликатностью, но так убедительно, что все находившиеся за столом не могли не согласиться в конце концов с его доводами, порекомендовал отцу во время парада ограничиться присутствием на балконе лишь одной из дочерей. Мать было вскинулась, но промолчала, лишь обдала князя недовольным взглядом и сердито поджала губы. Ну и, конечно, узкая, грязноватая улица внизу сильно отличалась от широкого Елисейского проспекта.
Тесс повернула голову и незаметно посмотрела из-под ресниц туда, где стоял бриттец. Ну так и есть — он, как всегда, пялится на нее. Девушка слегка нахмурилась. Вот еще, не хватало кавалера. Хотя, если быть честной, такое пристальное внимание со стороны этого симпатичного молодого человека, который, ко всему прочему, представлял один из древнейших родов Бриттской империи, ей немного льстило, но ведь она твердо решила, что только один из ныне живущих мужчин достоин ее любви. Правда, до сих пор все ее хотя и не слишком бросающиеся в глаза, но упорные усилия обратить на себя его внимание не привели ни к какому мало-мальски заметному результату, так что ей даже стало казаться, что та улыбка в саду у дома священника ей только пригрезилась. Но Смиль, с которой Тесс довольно тесно сблизилась, регулярно докладывала ей, что и намного более активные усилия множества других дам, среди которых были даже такие звезды, как баронесса Эмкорн, тоже ни к чему не привели. Даже самые откровенные предложения князь выслушивал с приветливой миной, но абсолютно равнодушно. Где-то он сейчас? Тесс закатила глаза и страдальчески скривила губки. Но долго страдать терпения у нее не хватило, она улыбнулась самой себе и покосилась в сторону балконной двери. Смиль, которую Тесс, мужественно преодолев демонстративное неудовольствие матери (от мысли о том, что ей это удалось, девушку все еще бросало в оторопь), оставила при себе чем-то средним между служанкой и фрейлиной, вместо того чтобы, как того потребовала мать, стоять наготове с нюхательной солью в руках и в случае чего тут же поднести ее Тесс, позабыв обо всем, восторженно любовалась парадом. Тесс нахмурилась, но тут же улыбнулась. Ну вот, с чего это ей быть недовольной? Нюхательная соль ей совсем не нужна, а Смиль конечно же никогда не видела военных парадов. Во всяком случае, никогда не любовалась этим зрелищем, стоя почти что рядом с принимающим парад сувереном. Привычка повелевать людьми, даже теми, кто еще полгода назад ответил бы на просьбу юной принцессы лишь снисходительной улыбкой, а теперь бросался исполнять ее приказания и даже маленькие капризы с не меньшим рвением, чем те, что исходили от ее маменьки, уже начала потихоньку впитываться в кровь Тесс, хотя порой это повергало ее в тихое изумление. Похоже, за последние несколько месяцев с ней действительно что-то произошло. Что-то, что совершенно изменило отношение к ней людей. Кроме НЕГО. Тесс вздохнула, посмотрела вниз, где шли войска, потом на стоявших на балконе господ. Они ее раздражали. Тоже мне, стоят, пыжатся. В раздражении, вдруг охватившем Тесс, было что-то детское, но то, что человек, больше чем кто-либо другой имеющий право находиться здесь, рядом с отцом, пребывает неизвестно где, ей очень не нравилось. А может быть, дело было в том, что она предпочла бы видеть этого человека не столько рядом с отцом, сколько рядом с собой. Тесс нахмурилась и тяжело вздохнула. Если бы князь счел нужным быть сегодня здесь, то он был бы здесь обязательно. И ее желание тут ничего не значило. Даже ее мать, перед которой сам граф Ватренов, величавый гофмаршал двора, ходил на цыпочках, с князем вела себя подчеркнуто послушно. Тесс снова бросила взгляд на Смиль: та подобралась к распахнутому окну и высунулась наружу, возбужденно блестя глазами и кокетливо выпятив губки. Мысли принцессы приняли совершенно другое направление. За циркачами недаром тянулась слава людей свободных нравов. Хотя Смиль была всего на три года старше Тесс, у нее уже был вызывающий уважение опыт в столь деликатной сфере, как плотская любовь. Причем кое в чем он превосходил, наверное, все, что было доступно даже таким куртизанкам, как баронесса Эмкорн, о которой при дворе ходили слухи, что она каждый вечер ложится в постель с новым мужчиной. Во всяком случае, первыми учителями, и, если можно так выразиться, огранщиками любовных умений циркачки были искушенные в подобного рода наслаждениях акробаты, силачи и наездники. А ведь, по тем же слухам, даже баронесса Эмкорн отдавала предпочтение именно циркачам и, лишь когда таковых не оказывалось под рукой, снисходила до светских повес и гвардейских офицеров, не брезгуя подчас даже извозчиками, молотобойцами и забойщиками скота. Так что если сначала Тесс краснела как рак и быстро обрывала слишком откровенные рассказы циркачки, то с течением времени их ночные посиделки вошли в обычай, становясь все продолжительнее. Конечно, не всегда их разговор сводился к этим интимным подробностям (Смиль оказалась довольно наблюдательной, и Тесс вдруг поняла, что совершенно ничего не знает о внутренней жизни людей), но именно эта часть их бесед волновала ее больше всего. Хотя ее бросало в жар от одной мысли, что будет, если мать застанет их однажды за таким разговором. Она поделилась своими опасениями со Смиль. Та посмотрела на нее с удивлением:
— А ты думаешь, она не знает?
— То есть… как?
Смиль хмыкнула и приняла покровительственный вид:
— А зачем еще, ты думаешь, мне разрешили спать в твоей комнате?
Тесс озадаченно нахмурилась. Циркачка с улыбкой пояснила:
— Ну кто еще тебе про все ЭТО расскажет? Не у матери же тебе спрашивать. Тем более — я вижу, твоя суровая мамаша совсем не против, чтобы ты заарканила этого непонятного князя. — Она с нарочитой похотливостью облизнулась. — Очень лакомый мужчинка. Вот она и решила сделать так, чтобы ты, когда подвернется случай, была во всеоружии.
Тесс вспыхнула:
— Не смей так говорить.
Смиль усмехнулась и, независимо дернув плечом накрылась с головой одеялом и отвернулась к стене. Из-под одеяла послышалось кроткое:
— Повинуюсь, ваше высочество, — и ехидный смешок.
* * *
Воздух задрожал от восторженного рева, и Тесс вернулась к действительности. Войска прошли, и теперь перед балконом текла толпа радостных граждан. За тот месяц, что они находились здесь, Коев стал чем-то вроде новой столицы. Во всяком случае, по количеству представителей родовитых фамилий, известных политиков и генералов Коев сегодня, наверное, мог дать фору любой из столиц, конечно, в их нынешнем состоянии. Хотя это было не только и даже не столько заслугой отца Тесс. За несколько месяцев генерал Тропин сумел создать некий оазис порядка во всеобщем хаосе, охватившем страну, и сюда со всех сторон потянулись люди, потерявшие было всякую опору и надежду. Среди них было много пустых прожигателей жизни, лишившихся накопленных поколениями их предков миллионов и потому озлобленных на всех и вся. Но в большинстве своем это были люди, которые составляли славу бывшей империи, — врачи, университетская профессура, инженеры, все те, кто не мог жить без чувства самоуважения, сознания ценности честного труда, образованности и добросовестного отношения к делу. Их мало привлекала как новая власть, так и возникающие в разных местах всяческие самозваные правительства, комитеты и иные группы людей, ничтоже сумняшеся возложивших на себя почетное звание спасителей отечества. А с появлением суверена число стекающихся в город людей начало множиться быстрыми темпами, потому что теперь у них появилась надежда. Впрочем, это было не только и даже не столько заслугой генерала. Основную ношу нес на себе граф Бронков. Тесс только недавно с удивлением узнала, что у нее есть еще один дядя. Прежде девушка как-то не обращала внимания на то, что, когда в их семье заходил разговор о дедушке, в тоне отца сразу появлялась некоторая натянутость. И лишь месяц назад она узнала причину.
Тесс вздохнула и зажмурилась, вспомнив встречу отца и дяди. Это произошло на следующий день после их прибытия в Коев. Благодаря господину Юри и его офицерам первый день прошел спокойно. Они отоспались, помылись в бане и немного пришли в себя. А на полдень следующего дня было назначено первое заседание Комитета в присутствии суверена. Все члены Комитета и все те, кто имел право, как, впрочем, и те, у кого достало влияния, денег или напористости, собрались в дивизионном офицерском собрании. Отец появился, когда все уже начали проявлять нетерпение. Но стоило невысокой фигуре суверена показаться в проеме двери, как зал взорвался приветственными криками. Отец несколько мгновений постоял, благодарно кивая головой, и направился к центральному столу, накрытому черно-желтой скатертью, где торжественно пожал руку генералу Тропину:
— Благодарю вас, господин генерал, за заботу о моих подданных, за веру и честь.
Все опять радостно закричали. Отец повернулся к человеку, стоявшему рядом с генералом, на мгновение замер, потом упрямо вскинул голову и, шагнув вперед, порывисто обнял его. В наступившей тишине громко прозвучал его голос:
— Спасибо, брат.
Зал на мгновение замер, а потом все потонуло в вопле восторга.
Вечером мать рассказала Тесс, что граф Бронков — незаконнорожденный сын ее дедушки. Семья суверена долгое время отказывалась признавать даже сам факт его существования, но граф, похоже, получил от отца полную меру упорства и настойчивости, предназначавшуюся для обоих сыновей. Приняв гражданскую фамилию Ракита, он добился немалых успехов на поприще гражданской службы. Так что даже высший свет, поначалу настроенный к графу крайне неприязненно, стал принимать незаконнорожденного отпрыска бывшего суверена довольно благосклонно. Правда, это произошло, когда ему шел уже пятый десяток.
Тот, о ком грезила юная принцесса, стоял между тем на западном, обрывистом берегу реки Кеты, у единственного почти на сто верст в обе стороны моста, и смотрел в бинокль на противоположный берег. Рядом тем же самым занимались человек двадцать офицеров в звании от полковника до полного генерала. Пилот скромно притулился у переднего крыла одной из пяти машин, на которых они добрались сюда из Коева за неполных семь часов. Генерал Боуран, получивший почти всемирную известность после организации беспрецедентного летнего прорыва шестнадцатого года на Юго-Восточном фронте и лишь две недели назад добравшийся до Коева с группой преданных ему офицеров под видом паровозного кочегара, опустил бинокль и повернулся к князю:
— И вы собираетесь строить рубеж обороны именно здесь? По западному берегу? — Он саркастически улыбнулся. С князем он был еще мало знаком, а к невероятным историям о его геройских подвигах относился как к фольклору.
— Не совсем и не сразу. — Князь усмехнулся. — Я готовлю «соратникам» гораздо большую неприятность, чем просто отражение их наступления. — Князь посмотрел куда-то вдаль. — Надо быстрее закончить эту глупую войну. — Сказав это и не обращая ни малейшего внимания на иронические взгляды, он повернулся и пошел к машине, где стоял пилот. — Карту, пожалуйста, — обратился он к нему. — Вот, смотрите, господа, основная идея нашей кампании будет заключаться в следующем…
Четыре часа спустя, сидя в автомобиле, несшемся по тряской дороге обратно в город, князь искоса посмотрел на генерала Боурана, что-то быстро писавшего на полях разложенной на коленях карты, потом перевел взгляд на пилота. Тот понимающе улыбнулся уголками губ. Сидевшие сзади офицеры тихо переговаривались. Они были в некотором смущении. Еще бы! Сначала то, что изложил князь, показалось им, профессиональным военным, не то чтобы уж совсем невероятным, но похожим больше на некое благое пожелание, чем на реальный план. Однако, когда князь начал все тем же спокойным и даже бесстрастным тоном излагать подготовленные им варианты типовых боевых приказов, начиная от уровня полков и кончая полным боевым приказом об обороне по всей войсковой группировке, разворачивая на том же капоте подготовленные и покрытые условными обозначениями склейки карт, выполненные в стандартной педантично-казенной манере его величества Академии Генерального штаба, полупрезрительные улыбки на губах столпившихся вокруг карты офицеров сначала сменились на недоуменные, а потом и вовсе исчезли. Когда князь закончил, посыпались вопросы, а когда поток вопросов иссяк, генерал Боуран задумчиво покачал головой:
— Знаете, ваше сиятельство, СЕЙЧАС все изложенное вами уже не кажется мне бредом. Но если вы к тому же сумеете воплотить все это в жизнь, то… — И он развел руками.
В ответ на столь двусмысленный комплимент князь с легкой улыбкой поправил генерала:
— Мы, генерал, МЫ! — Он мгновение помолчал и вдруг заговорил каким-то необычно жестким тоном: — Обязательно воплотим. А тот, кто по неумению, недопониманию, излишнему самомнению либо еще по какой причине будет нам мешать… — Он не стал говорить дальше, но всем было ясно, что он имел в виду. О случае с атаманом Друзем все были наслышаны.
В Коев они добрались к вечеру. Гулянья по случаю Дня тезоименитства были в самом разгаре, но офицеры слишком устали, чтобы принять в них участие. К тому же уже завтра необходимо было начинать переброску и разворачивание частей на рубежах, указанных в плане, а также отбор и формирование подвижных маневренных групп. Так что большинство предпочло воспользоваться последней возможностью выспаться. Однако пилот с майором засиделись допоздна. Пилот назавтра отправлялся в монастырь для организации действий банды Куденя, а майору предстояла дорога в обратном направлении, в Северогорск. Там на местном морзаводе под присмотром Круиффа полным ходом шли работы по демонтажу орудий главного калибра старенького броненосца «Морской лев», уже несколько лет ржавевшего у стенки, и установке их на специальные железнодорожные платформы, оснащенные подъемно-поворотными механизмами наведения. Кроме того, там же, в железнодорожных мастерских северного направления, заканчивалась сборка четырнадцати бронеплощадок с уже давно снятыми с того же броненосца и валявшимися до последнего времени в дальнем углу двора мощными восьмиграндовыми орудиями, хотя и устаревшими. Об этих сюрпризах майор говорить генералам пока поостерегся. Мало ли как сложатся превратности военной судьбы, может, кто из них попадет в лапы «соратникам», а уж в том, что "Особый комитет умеет развязывать языки, сомневаться не приходилось. Все, что офицеры уже узнали, конечно, тоже достаточно конфиденциально, но если даже кто-нибудь из них попадет в руки Особого комитета и выложит все подчистую, то все равно ничего особо эффективного противопоставить им «соратники» не смогут. Просто у них нет для этого ни знаний, ни подготовленных командиров, ни обученных солдат. Одна масса. Правда, очень большая. По косвенным данным, доходившим из древней столицы, «соратники» стянули туда почти полмиллиона штыков, причем сосредоточение еще не закончилось. Когда часы пробили два часа ночи и все основные темы были обсуждены, пилот, посмотрев в окно, за которым была кромешная тьма, абсолютно невозможная в привычных им городах двадцать третьего столетия, вдруг тихо спросил:.
— Как ты думаешь, чем это закончится? Майор, немного помолчав, так же тихо ответил:
— Не знаю… Нам остается лишь следовать завету древних: «Делай что должно — случится чему суждено». Пилот вздохнул:
— Сейчас мне кажется, что американец был прав. Это же не Земля! Нам не было никакого резона влезать в это дело.
Майор усмехнулся и скептически вскинул бровь:
— Думаешь?
Пилот досадливо поморщился:
— Ты не понимаешь… — Он осекся, не в силах объяснить то, что чувствует.
— Дело в том, что как раз понимаю, — посерьезнел майор, — просто… — Он не договорил и внезапно переменил тему: — Когда нашу группу подвергли глубокой геномодификации, с нами серьезно работали психологи. Я знаю о возможностях и подводных камнях нашей психики достаточно много, чтобы понять, что с тобой происходит, да и не только с тобой… Со мной это тоже творится, да и Айвен уже на грани. Хотя, возможно, сам этого пока не осознает.
— И что же? — В вопросе слышался скептицизм. Майор откинулся на спинку стула, жалобно скрипнувшего под его тяжестью, и подпер подбородок кулаком:
— В настоящее время это носит название синдром Пэлли. В НАШЕ настоящее время. Дело в том, что, хотя мир существует как объективная реальность, каждый человек воспринимает его сугубо эгоцентрически. Он как бы выстраивает вокруг себя несколько оболочек: первый слой — дом, любимые вещи, близкие люди, привычки, любимые книги и передачи, второй слой — улица, город, любимые места, сослуживцы и приятели, с которыми общаешься, дальше идут третий, четвертый и другие слои. Они создают для нас комфортную психологическую среду, этакую броню нашей психики. Конечно, время от времени она может нарушаться, например, могут появиться люди, с которыми нам неприятно общаться, или произойдет авария в доме, разобьется любимая бабушкина чашка или умрет близкий человек, но основа, к которой мы привыкли и которая сформирована при нашем активном участии, остается.
Пилот усмехнулся:
— Ну, при нашей-то профессии я бы не был так уверен в незыблемости каких бы то ни было основ. Насколько я помню, у тебя было двенадцать глубоких забросок. У меня три, но я моложе, и у меня все впереди… — Он запнулся и поправился: — Было.
Майор покачал головой:
— В этом и ответ. Я имею в виду твое последнее слово. Все наши заброски, то есть погружения в абсолютно инородную среду, хотя это еще вопрос, насколько она инородна, — современное нам общество настолько глобализовано, что об абсолютной инородности я бы не говорил, — носили ВРЕМЕННЫЙ характер. Мы знали, что если выживем, то ОБЯЗАТЕЛЬНО вернемся в привычную среду. — Он умолк на мгновение, затем сухо сказал: — А здесь мы НАВСЕГДА.
— Возможно, ты прав, — задумчиво проговорил пилот. — Но мы здесь уже почти год, а я начинаю чувствовать ЭТО только теперь…
Майор усмехнулся:
— А вот за это благодари нашу специфическую подготовку. У нас с тобой большие адаптационные способности. Как врожденные, ибо иначе тебя бы никогда не отобрали для работы в нашей системе, так и благоприобретенные путем накопления опыта или под воздействием тренеров и психологов. К тому же сначала твое подсознание воспринимало все происходящее как очередную заброску. Да и все наши способности были мобилизованы для выполнения текущих задач, грубо говоря — для выживания. И только теперь, когда впереди забрезжило окончание того, что ты подсознательно воспринимал как очередное задание, — подняла голову безысходность.
Они некоторое время сидели молча. Пилот вздохнул.
— Возможно, ты прав, — сказал он, грустно улыбаясь, — никогда бы не подумал, что в программу подготовки боевиков входит такое глубокое изучение психологии.
Майор рассмеялся:
— Да нет. Просто наши «яйцеголовые» сделали выводы из прошлых неудач и накачали нас этой информацией, чтобы мы сами смогли засечь, если с нашей психикой вдруг пойдет что-то не так. Хотя, по-моему, они и сами не были уверены в том, что это возможно.
Пилот встал и прошелся по комнате. За окном уже серело. Он остановился и несколько минут не отрываясь смотрел на раскачивающиеся ветки деревьев, так напоминавших обыкновенную березу, только не с зубчатыми листьями, а гладкими, более округлой формы, потом повернулся к майору:
— И как мне с этим бороться?
Майор пожал плечами:
— Мне кажется, никак. Я тебе уже говорил, что у нас троих очень высокий уровень адаптации. Все нормализуется само собой.
Пилот хотел сказать что-то еще, но в этот момент в коридоре послышался дробный грохот каблуков. Шаги быстро приближались, кто-то со всей силы забарабанил в дверь:
— Ваше сиятельство! Ваше сиятельство, вы здесь? Резко открыв дверь, майор столкнулся нос к носу с запыхавшимся вестовым из штаба.
— В чем дело?
— Суверен срочно требует вас к себе. Князь и с ним пилот, не говоря ни слова, быстро вышли.
— А что случилось? — спросил на ходу князь семенившего следом вестового.
Тот сглотнул и глухо ответил:
— Из столицы пришло сообщение. «Соратники» расстреляли заложников, которых держали в Тащевских бараках. Всех. Семь тысяч человек.
Майор резко замедлил шаг, так что вестовой от неожиданности врезался ему в спину и отскочил, будто теннисный мячик от стены, и повернулся к пилоту.
Мгновение они молча смотрели друг другу в глаза, потом пилот зло усмехнулся и сказал:
— Ты был прав, действительно, все прошло само собой.
* * *
Барабанник грохнул и дернулся в руке. Молодой русоволосый парень нагловатого вида, одетый в добротную, хотя и слегка засаленную бекешу, со скрученными за спиной руками, удивленно всхлипнул и медленно осел на пол. Вахмистр вскинул голову и обвел бешеным взглядом остальных пленников, явно ошеломленных таким развитием событий. За его спиной раздался сухой, скрипучий голос:
— Итак, я думаю, теперь всем понятно, ЧТО случится с вами при малейшем признаке неповиновения. Стало тихо. Голос добавил:
— Достаточно, соратник.
Вахмистр оскалил зубы в улыбке, от которой у пленников, которым еще хватало душевных сил, чтобы хоть что-то замечать, застыла в жилах кровь, и опустил руку с барабанником, тут же, впрочем, подняв другую, увенчанную синевато поблескивающим стальным крюком причудливой формы, похожим скорее не на приспособление для облегчения жизни безрукого инвалида, а на некое изощренное орудие пытки. Все невольно вздрогнули, но вахмистру это не доставило никакого удовольствия. Это обычная реакция. Если бы ему еще полгода назад кто-нибудь сказал, что он станет тем, кем стал, — личным телохранителем и палачом самого соратника Птоцкого, вахмистр рассмеялся бы ему в лицо, а может быть, отходил бы нахала суровой казацкой плеткой. А вот поди ж ты, как повернулась судьба. Вахмистр попятился назад и там, за спинами марьятов, плотной толпой окруживших своего обожаемого вождя, поднес к носу ствол барабанника и втянул носом едкий, горьковатый запах сгоревшего пороха. Стало немного легче, хотя, если бы Птоцкий позволил ему немного «поиграть крюком», было бы лучше. Можно было бы даже полизать кровь: демонстративно, если надо припугнуть пленных, или тайком, как вот сейчас. Ему всегда нравилось убивать. На фронте, когда он на полном скаку вздевал вверх шашку и затем резко, «с оттягом», опускал ее вниз, а голова суматошно бегущего пехотинца лопалась с громким хрустом, разбрызгивая по сторонам сгустки крови и похожие на мятые тряпочки кусочки мозгов, его сердце екало и замирало от какого-то сладостного восторга. Он слыл храбрецом и лихим рубакой, но тайной причиной, почему он первым вызывался на самые отчаянные вылазки, было желание вновь испытать это чувство. Он немного стыдился его, однако после того, что сделал с ним ЭТОТ, стыд пропал. И теперь желание испытывать его снова и снова не отпускало его ни на миг. Правда, убийство больше не приносило ему прежнего сладостного восторга. Это походило скорее на ощущения после глотка кумара — популярной на Востоке едкой и вонючей смеси настоев наркотических трав, без которой люди, пристрастившиеся к этой отраве, не могли прожить и недели и ради глотка этой адской смеси были способны на все. Среди унганов таких называли «кумаровые рабы». Вахмистр видел их в унганских селениях. Женщин, которые за один глоток этого варева были согласны отдаться даже псу, и мужчин с остекленевшими глазами, готовых есть землю, лишь бы только собрать гроши на кумар. Где-то глубоко в его душе, где еще был жив тот расчетливый и прижимистый, но в то же время лихой и веселый казак, каким он был раньше, теплился огонек презрения к самому себе. Но этот огонек был слаб и бессилен, а в нынешнем его обличье было даже какое-то мрачное величие. И главное, эта жизнь давала ему возможность убивать. Часто и много. А потому гори все прахом.
Вахмистр прислушался — говорил соратник Птоцкий:
— Ну что ж, этих троих в подвал, а остальных… Вахмистр, встрепенувшись, рванулся вперед, предвкушая ПИР. Птоцкий уже вертел головой в поисках своего палача. Заметив вахмистра, он кивнул на обреченных:
— Убей их и… можешь не торопиться. — Он поднялся с кресла и направился к подъезду.
Вахмистр проводил его взглядом и повернулся к испуганным людям.
Птоцкий успел подняться на второй этаж, когда со двора до его ушей донесся отчаянный вопль.
* * *
Лето складывалось очень неудачно. Оглушительный и неожиданный почти для всех успех Комитетов действия, практически молниеносно захвативших власть в обессиленной войной и саботажем стране, так же неожиданно сменился полосой непонятных неудач. Поначалу это еще можно было как-то объяснить и даже предвидеть. В конце зимы комитеты начали почти повсеместно наталкиваться на сопротивление — кое-где пассивное, а кое-где и с оружием в руках. Все это в какой-то мере можно было объяснить самоуправством и наглостью некоторых комитетов, во главе которых стояли слишком амбициозные либо слишком жадные председатели. Но особой опасности это не представляло, более того, сам Птоцкий извлек из этих событий существенные выгоды. Он не был теоретиком-идеалистом и что такое на самом деле «угнетенный» народ представлял себе неплохо. Потому и начал, первым среди соратников, формировать отряды Гвардии вооруженной защиты свободы. Хотя от кого ее надо было защищать подобным образом, было пока не очень ясно. В результате, как только началась заварушка, которую он в тайне души ожидал, его позиции в Центральном совете резко усилились. Ведь еще сразу после переворота, на первом же заседании, он поставил вопрос об организации настоящей регулярной армии. Однако в тот момент в Центральном совете царила эйфория, и соратник Срайя, редкостный демагог и порядочная сволочь, яро выступил против — истинной революции, мол, не требуется иных сил обороны, кроме вооруженного народа. Когда же начались довольно серьезные вооруженные выступления, эти идеалисты, эти недоучившиеся студенты, семинаристы и аптекари так переполошились, что все его предложения, до того не раз и не два отвергнутые, прошли просто на ура. И жизнь показала, что он был прав. Самое крупное выступление — Освободительный поход — было успешно подавлено, причем без особых усилий. Казачки пограбили, разъелись и оказали самое слабое сопротивление. Мелкие выступления были элементарно утоплены в крови, для чего сослужили службу массовые казни. А Вооруженные силы защиты свободы, находящиеся полностью под его, соратника Птоцкого, контролем, уже насчитывали к тому времени почти полмиллиона штыков, и к исходу лета он рассчитывал довести их численность до миллиона. Это означало что он поднимается на совершенно другой уровень, Именно таким путем шли диктаторы прошлого, превращаясь из скромных капитанов и полковников в полновластных властителей империй, в которых никогда не заходит солнце. Но вдруг все пошло наперекосяк. Сначала этот невероятный побег суверена. Конечно, сам по себе суверен не представлял большой угрозы, особенно после отречения. Слабый, мнительный, нерешительный и добросердечный человек средних лет. Но окружавший его ореол самодержавия был чрезвычайно опасен в малограмотной крестьянской стране. К тому же общество, досыта нахлебавшись «преимуществ» новой власти и слегка подзабыв тяготы двух последних лет войны, проигранной, кстати, во многом именно из-за саботажа «соратников», качнулось к убеждению, что «при государе было намного лучше».
В первые дни после побега у Птоцкого теплилась надежда, хоть и слабая, что суверен с семейством просто сбежит к родственничкам за рубеж. Это было бы совершенно в его характере. Однако оказалось, что он жестоко ошибался. Суверен не просто объявился по эту сторону хребта. Он сделал это с триумфом. Посланные для его поимки части, перед которыми стояла задача просто разогнать сброд, сбежавшийся к внезапно возникшему из небытия государю, вдруг оказались наголову разбиты этим самым сбродом. На востоке, где только-только установилось было спокойствие после подавления мятежа генерала Истока и атамана Друзя, внезапно возникла новая угроза, на сей раз гораздо более серьезная. Люди, поставленные сувереном во главе восточного направления, пока не повторили ни одной ошибки своих предшественников, причем даже в такой сфере, как земельная и социальная политика. Затем суверен снова исчез и необъяснимым образом объявился уже на севере, в нескольких сотнях верст от старой столицы. И практически сразу же началась резкая активизация его недобитых прихвостней на севере, юге и северо-востоке… Во всем происходящем было много необъяснимого. У суверена как будто совершенно изменился характер. Теперь это был совсем другой человек — жесткий, волевой, с молниеносной реакцией и волчьей хваткой. Центральный совет в панике принялся бомбить соратника Птоцкого отчаянными телеграммами с требованием немедленно прибыть в столицу для организации обороны и «защиты завоеваний революции», под которыми они подразумевали собственные задницы. Птоцкий сначала не обращал на эти панические вопли особого внимания, занятый расследованием бегства суверена и спешной организацией Восточного фронта. Но сегодня он получил сообщение, которое просто вынуждало его немедленно бросить все дела и срочно выехать в старую столицу, хотя на главу Восточного бюро соратника Грумбу, соратника хоть и проверенного, но малограмотного, склонного добиваться добросовестности от военспецов и поднимать дух армии регулярными расстрелами, надеяться было нельзя — его поставили на этот пост просто потому, что никого лучше под рукой не оказалось после того, как соратник Шайдар поплатился головой за поражение. Это была первая казнь, совершенная его новым палачом. Впрочем, все это не важно. Главное — это что тот, кого он знал под именем прапорщика Косика и кто, по словам вахмистра, носил имя князь Росен, вновь объявился в Коеве. Птоцкий интуитивно чувствовал, что все необъяснимые перемены, сулящие им еще много неприятностей, связаны именно с ним. И вот сегодня он получил этому неопровержимые доказательства.
В старую столицу они прибыли к концу недели. Город был переполнен войсками. Их состав из трех бронированных и десяти обычных классных вагонов остановился на запасном пути Восточного вокзала, втиснувшись между двух конвойных бронепоездов. Марьяты из личной охраны «соратника» тут же заменили всю охрану и выставили посты у пакгаузов, ближайших стрелок и до самого моста. К поезду подали большой крытый «соне-бельмиль», и Птоцкий в сопровождении двух броневиков и десятка конных марьятов укатил в городской Комитет, в котором располагался штаб обороны.
Вахмистр вылез из вагона и прошелся вдоль путей. Он уже проезжал через древнюю столицу во время той войны. Это был крупнейший железнодорожный узел, который никак не могли миновать воинские эшелоны, шедшие с востока. Помнится, их в тот раз даже выгрузили и разместили в казармах столичного гарнизона. Дело было ровно за две недели до Дня тезоименитства, и их бригада должна была участвовать в военном параде. Но тут грянула катастрофа с армией генерала Ренкенфонка на Западном фронте, так что они не успели даже приступить к строевым тренировкам, как их снова загрузили в эшелон и отправили затыкать образовавшуюся дыру. Так что тот раз не в счет. Вахмистр добрел до пакгаузов, перешел пути и вышел к мосту. С высокого берега город был виден как на ладони. Расстояние скрадывало запустение и грязь на улицах, выбитые окна и выщербленные пулями фасады домов, оставшиеся в таком виде после зимних боев. Высившиеся вдали белокаменные стены Детинца на холме и золотые купола над ним, освещенные ярким летним солнцем, древние монастыри, оседлавшие верхушки остальных шести холмов (в древности столица располагалась, как говорилось в летописях, на семи холмах), бесчисленные крыши домов — все это складывалось в величественную картину, приводившую в восхищение не одно поколение художников. Внезапно вахмистр вздрогнул, словно его ударил кто-то невидимый. Панорама города вдруг померкла, заклубилась черным туманом. Вахмистр втянул в себя этот густой туман и закашлялся, вдохнув слишком много. Он вдохнул еще раз. Туман пах смертью, это была эманация смерти. Вахмистр жадно вдохнул еще и еще. Нет, определенно этот город ему нравился.
Птоцкий появился только под утро. У «соратников» была странная привычка все самые важные дела начинать никак не раньше полуночи. Недаром суеверные обыватели их втихомолку называли подручными Темного и Нечистого. Впрочем, ночные сидения вряд ли были основной причиной этих слухов, скорее так, лишним штришком.
Птоцкий прибыл не один. Вместе с ним из авто выбрался такой же худой и еще более длинный господин несколько барственного вида, с узкой бородкой клинышком, затянутый в полувоенный френч, столь популярный в среде «соратников». Он на мгновение остановился, посмотрел на стоявших навытяжку марьятов, скривил губы в улыбке, выражавшей непонятно что — то ли одобрение, то ли пренебрежение, кивнул и быстро скрылся в бронированном салон-вагоне Птоцкого. Вахмистр проводил его взглядом. От этого человека исходила такая могучая эманация смерти, что его чуть не вывернуло, как когда-то в детстве, когда отец купил ему на ярмарке большущего леденцового петуха и он так вцепился в него зубами, что сдернул с палочки и тот застрял у его в глотке. Этот человек имел более близкие отношения со смертью, чем даже сам Птоцкий. Похоже, он каждый день самолично преподносил этой старой хрычовке богатое угощение.
Птоцкий вызвал своего палача ровно через полчаса. Он и гость сидели за скромно, по меркам Председателя Верховного комитета защиты революции, накрытым столом и интеллигентно беседовали. Когда вахмистр появился на пороге, гость окинул его цепким взглядом и его ноздри слегка вздрогнули. Как будто он тоже что-то почувствовал. Птоцкий отложил вилку и показал на вахмистра:
— Вот, соратник Марак, один из тех, кому мы… можем задавать вопросы. Он дольше всех общался с интересующим нас человеком.
Гость медленно кивнул. Потом поднял чашку и отпил чаю.
— Садитесь. Я бы хотел, чтобы вы рассказали мне о той встрече.
Когда вахмистр закончил рассказ, соратники переглянулись. Гость спросил, обращаясь к хозяину:
— А те, остальные? Птоцкий пожал плечами:
— Их рассказ не так интересен. Хотя, надо признаться, более впечатляющ. Все трое входили в состав отряда, охранявшего суверена. И оказались единственными уцелевшими. Из их рассказа выходит, что тот, кого именуют князем Росеном, просто вошел в дом, очень убедительно притворившись представителем Центрального совета, и перестрелял всех охранников. Гость поморщился:
— Один? Несколько десятков человек?! Вам это не кажется… несколько необычным? Птоцкий усмехнулся:
— Знаете ли, все, что я слышал об этом человеке, кажется мне, как вы изящно выразились, несколько необычным.
Гость согласно наклонил голову. Птоцкий продолжал:
— Я передам этих людей вам, и, смею надеяться, ваши специалисты сумеют выжать из них максимум. Кстати, один из них, бывший «деловой» по прозвищу Дубенек, проявил активное желание сотрудничать.
Гость снова кивнул:
— Что ж, в данном случае можно только приветствовать, что вы не поддались соблазну примерно наказать предателей и саботажников, что было бы совершенно законно.
Птоцкий зловеще улыбнулся:
— Ну, если бы они попали мне в руки сразу после побега суверена, то вы сегодня вряд ли их получили бы. На их счастье, — он хмыкнул, подчеркивая двусмысленность этого слова, — они успели сбежать и прибиться к банде. Так что к тому моменту, когда они все-таки оказались у меня в руках, я уже успел осознать их ценность как одного из немногих источников информации об интересующем нас человеке.
Гость одобрительно улыбнулся. Птоцкий взглянул на вахмистра:
— Можешь идти. — Он поднес чашку к самовару, открыл краник и налил себе чаю. Похоже, им предстоял еще долгий разговор.
* * *
Следующая неделя выдалась очень напряженной. Днем Птоцкий мотался по частям, заводам, железнодорожным мастерским, произносил пламенные речи на митингах, устраивал смотры, именем революции арестовывал и тут же выносил приговор, который вахмистр, не откладывая столь простого дела в долгий ящик, немедленно приводил в исполнение, или, наоборот, возносил кого-то из ротных в командиры полка, что, впрочем, отнюдь не означало, что в следующий приезд «соратника» новоиспеченный командир не пойдет в расход вслед за своим предшественником. К немалому удивлению вахмистра, с некоторой отстраненностью наблюдавшего за всей этой суматохой, эти на первый взгляд бестолковые метания начали приносить свои плоды. Огромная, неповоротливая людская масса, многочисленные полуанархистские отряды, члены которых служили не какому-то абстрактному делу защиты революции, а своему командиру, так что они походили скорее на средневековые разбойничьи шайки, в которых царила преданность вожаку, постепенно сбивалась, слипалась в подобие настоящей армии. И характерное для казаков полупрезрительное отношение вахмистра к гражданским, сунувшимся в военные дела, в отношении Птоцкого постепенно начало сменяться чем-то похожим на уважение.
Ночами Птоцкий пропадал в городском Комитете действия, куда он почему-то предпочитал ездить без своего телохранителя. Пару раз к нему в гости приезжал соратник Марак, но обычно они, видимо, встречались в кабинете соратника в здании Комитета. Несколько раз у поезда появлялись дюжие парни с бритыми затылками и в кожаных куртках, походившие скорее на громил, чем на бывших мастеровых или профессиональных подпольщиков, чтобы забрать арестованных, с которыми Птоцкий решил побеседовать поподробнее… А в остальном жизнь не очень отличалась от той, к которой вахмистр успел привыкнуть в Катендорфе. Правда, убивать ему здесь доводилось не так часто, как раньше, однако сам этот город был просто затоплен смертью, поэтому он чувствовал себя нормально. Однако в конце недели произошел случай, который изменил размеренное течение его новой жизни.
Все началось с того, что Птоцкий вернулся из Комитета неожиданно рано. И вместе с соратником Мараком. Едва они успели подняться в салон, как к вахмистру примчался вестовой с сообщением, что соратники немедленно требуют его к себе. Гостей оказалось двое. Марак и низкорослый, плюгавый мужичок в поношенной солдатской шинели и лихо заломленной полковничьей папахе, совершенно к ней не подходившей.
— Знакомьтесь, это — соратник Кузяр, — обратился к вахмистру Птоцкий. Он подождал, пока гость и палач обменяются рукопожатием, и продолжил: — Соратник был членом солдатского Комитета действия Шестой учебной дивизии, расквартированной в Коеве. У него с нашим общим знакомым свои счеты. — Птоцкий усмехнулся, будто представил, как щуплый Кузяр расправляется с этим демоном во плоти, и сразу перешел к главному: — Комитет принял решение перед началом наступления направить в Коев специальную группу для сбора сведений разведывательного характера и организации диверсий и актов саботажа. Я хочу, чтобы вы возглавили эту группу.
— Я?! — растерянно воскликнул вахмистр. Неожиданное предложение показалось ему унизительным. Он не какой-то там… и вообще… но додумать он не успел.
В разговор вступил соратник Марак:
— Соратник Кузяр поможет вам наладить связь с местным подпольем, а опыт в сборе сведений у вас есть. Мы знаем о ваших лихих разведывательных вылазках на фронте. Кроме того, по нашим сведениям, в Коеве до сих пор находится вся семья суверена. Нас интересуют любые сведения о ней.
Вахмистр еле устоял на ногах. Неужели он увидит ЕЕ?! Его захлестнула злобная радость. Не-е-ет, не просто увидит! Облизнув пересохшие губы, вахмистр энергично кивнул и хрипло сказал:
— Я согласен.
* * *
Вся огромная масса войск пришла в движение после Тернового спаса. Древняя столица, несколько месяцев подряд поглощавшая в бесчисленном множестве людей, оружие, лошадей, обозы, глухо урчащие моторами и тускло блестевшие стальными боками броневики, вдруг будто поднатужилась и принялась извергать все, что успела вобрать в себя. По трем северным трактам из города потянулись густые колонны пехоты, покатились пулеметные и санитарные двуколки, загремели железными блинами колес артиллерийские упряжки. По стальной нитке железной магистрали, грозно шевеля дулами орудий, поползли бронепоезда. Мирные обыватели на окраинах, через которые катилась на север эта грозная, непобедимая лавина, забивались в дальние комнаты, торопливо осеняли себя святым кругом и бормотали себе под нос «спаси и сохрани», попутно прощаясь с надеждой, вспыхнувшей было в их сердцах при известии о новом пришествии суверена. Ибо не было на земле силы, способной остановить это неукротимое движение. И даже те, кто по долгу службы либо благодаря своему неуемному любопытству знал больше других, не сомневались в исходе. Единственное, на что они надеялись, — это что верные суверену войска продержатся достаточно долго, чтобы суверен благополучно добрался до Северогорска и покинул страну. Потому что никто не желал ему судьбы, которой он единожды чудом избежал, о чем и поведал народу в своем манифесте. Вернее сказать, почти никто.
Люди не догадывались, что на самом деле все обстояло несколько иначе. Да, на первый взгляд соотношение сил было просто чудовищно. Против сформированной на базе Шестой учебной дивизии армейской группировки численностью около пятидесяти двух тысяч человек была брошена армия в шестьсот сорок тысяч штыков. Но это были не все цифры. Да, у защищающейся армии было всего полтора десятка броневиков против почти двух сотен у наступающих. Но соотношение по орудиям было не таким пугающим: триста двадцать против ста пятидесяти у обороняющихся. А по пулеметам, благодаря непрерывному потоку грузов, поступающих через Северогорский порт, вообще удалось практически достигнуть паритета. Четыре с половиной тысячи стволов у наступающих против почти четырех тысяч у обороняющихся. К тому же на вооружении обороняющихся стояли новейшие образцы конструкции Экгона, а у наступающих были крайне изношенные системы еще довоенной сборки, дающие множество задержек и с изрядно ослабленной кучностью. Кроме того, обороняющиеся имели в избытке патроны и ручные гранаты. А о таком, как у обороняющихся, оснащении системами наблюдения и полевой связи наступающие не могли даже мечтать. Но главное отличие было в людях. В наступавшей армии основную массу бойцов составляли изрядно разложившиеся бойцы тыловых частей, не нюхавшие пороху и в свое время поддержавшие переворот в первую голову из-за нежелания быть отправленными на фронт, а также подпавшие под мобилизацию крестьяне и мастеровые из Гвардии вооруженной защиты свободы, практически не имевшие опыта полевых боевых действий. Имелось и некоторое количество так называемых «интернационалистов», а вернее — наемников из числа бывших военнопленных, оставшихся здесь после того, как большинство было отправлено на родину, задержавшихся вдали от дома, чтобы поживиться на разлагающемся трупе огромной и богатой страны, и больше привыкших к экспроприациям да массовым расстрелам. А противостояла им компактная армия настоящих профессионалов. Численность кадровых офицеров в частях была так велика, что кое-где для них не хватало должностей взводных командиров и офицеры выступали в качестве отделенных или даже командиров пулеметных расчетов. Майор не стал повторять ошибки белого движения и использовать офицеров в качестве пушечного мяса. А процент унтеров, причем с опытом нескольких лет войны, был так высок, что в некоторых подразделениях совершенно не было рядовых. Если бы было время, такую армию можно было бы легко развернуть до численности в три-четыре раза большей. И она все равно была бы намного боеспособнее, чем наступающая. Но дело было не только в отсутствии времени. Князь Росен не стал этого делать по иным причинам. Последние несколько недель войска занимались интенсивной боевой учебой по новым уставам, черновой экземпляр которых он надиктовал еще на востоке, а для их размножения были задействованы все местные типографии и даже репринты. Эти уставы, по существу, ставили с ног на голову все казавшиеся непреложными законы ведения боя. Предлагаемая тактика позволяла при определенных условиях делать взвод по уровню воздействия на противника равным полку, вводила в военное искусство совершенно новые приемы и понятия, благодаря которым мины вдруг оказывались мощным наступательным оружием, а резавшие слух словосочетания «активная оборона» или даже «наступательная оборона») вдруг оказывались единственно возможными в определенных обстоятельствах. И достаточно быстро усвоить все это мог только тот солдат, который был настоящим профессионалом. Поэтому, образно выражаясь, пока одна сторона набивала брюхо, наращивая массу и кичась собственной огромностью, вторая качала мышцы и отрабатывала приемы совершенно нового, незнакомого нападающим боевого искусства.
Первые неприятности для наступавших начались уже через полсотни верст. Сначала все выглядело не очень серьезно. Просто в нескольких частях угнали всех стреноженных на ночь лошадей. Это вообще могло бы сойти за обычные выкрутасы ромэлов, если бы не произошло повсюду в одно и то же время. Командиры низового звена вышли из положения, попросту реквизировав всех лошадей в близлежащих деревнях и заодно постреляв всех, кто хотя бы отдаленно напоминал ромэлов. Потом кто-то подсыпал в мешки с крупой по доброй мере толченой смулинки и несколько полков вынуждены были резко снизить темп движения, поскольку весь личный состав обессилел от многочасового поноса. Затем на флангах наступающих колонн начали появляться одиночные стрелки, которые, лежа в засаде, аккуратно выбивали командиров и политуполномоченных армейского Комитета действия. А в конце недели несколько отчаянных смельчаков прямо на глазах у Второго полка славной Стальной дивизии, двигавшегося походным маршем по дороге, тянувшейся вдоль железнодорожного полотна, подорвали бронепоезд. Взрыв был такой силы, что на четверо суток прекратилось движение по железной дороге, пока выделенные Птоцким два батальона солдат не восстановили насыпь, срытую в месте взрыва практически до основания. Но самое неприятное началось, когда армия подошла к Кете.
Перед единственным на две сотни верст в обе стороны мостом они впервые столкнулись с подготовленной оборонительной позицией. Хотя силы, занимавшие эту позицию, поначалу показались Птоцкому просто смехотворными — один батальон, хотя и усиленный. Однако спустя сутки он так уже не думал. Двадцать часов непрерывного штурма, девять атак, чудовищное количество потраченных впустую патронов, а батальон продолжал стоять так же твердо, как и в тот час, когда соратник впервые обозрел эти позиции в девятикратный цосменский бинокль.
Птоцкий оторвал от глаз окуляры и повернулся к адъютанту, угодливо замершему рядом:
— Каковы потери?
Тот мгновенно порскнул вниз, к развернутому у подножия холма полевому телефонному узлу. Времени на разговоры понадобилось не очень много — такой вопрос соратник задавал уже в пятый раз, поэтому ответы были переданы довольно быстро. Минут через десять адъютант рысью взлетел обратно на холм:
— Всего около пятисот человек.
— Убитыми или всего?
— Так точно-с, всего. Вместе с ранеными. Птоцкий раздраженно дернул плечом. Выходило, что общее число потерь уже перевалило за одиннадцать тысяч человек. И хотя убитые составляли лишь треть от этого числа, при том уровне медицинского обеспечения, какой имело наспех собранное войско, трудно было рассчитывать на то, что в строй смогут вернуться более десяти процентов раненых. Но и это было не главное. Если атака захлебнулась при столь незначительных потерях — значит, атакующие части деморализованы. А это уже опасно. Ведь наступление только началось. Птоцкий приказал адъютанту:
— Передайте в войска — прекратить атаки. Утром подтянем артиллерию, бронепоезда и смешаем их с землей.
Адъютант кубарем скатился вниз по склону. Птоцкий зло сплюнул. Если платить такую цену за КАЖДЫЙ батальон, то у него просто не хватит солдат. Ну ничего, больше он не будет столь самоуверен. Да и таких позиций, когда защищающиеся части невозможно обойти с фланга, больше не предвидится до самого Коева. Он в последний раз посмотрел в бинокль на позиции упрямого батальона и пошел вниз к припаркованному рядом с телефонным узлом автомобилю. Его бронированный салон-вагон стоял на запасных путях ближайшей железнодорожной станции, до которой было почти пятнадцать верст.
Утром Птоцкий проснулся от чудовищного грохота. Выскочив из вагона, он несколько мгновений ошалело вертел головой, стараясь сообразить, где что взорвалось, потому что грохота больше не было и лишь по путям, истошно вопя, носились полуодетые люди да где-то за пакгаузами занимался пожар. Вдруг над его головой послышался нарастающий шум, и в следующее мгновение по обеим сторонам поезда с оглушительным грохотом взметнулись метров на двадцать столбы земли и обломков. Птоцкого сбило с ног и чувствительно ударило боком о железное колесо вагона. Около минуты он ошеломленно тряс головой и ковырял в оглушенном взрывом правом ухе, потом тяжело поднялся, поймал за рукав пробегавшего мимо марьята с перекошенным в крике ртом и, закатив ему оплеуху, чтобы тот хоть немного опомнился, прокричал ему в ухо:
— Бегом на паровоз! Передай мой приказ машинисту — немедленно разводить пары и уводить поезд со станции. Понял?
Тот ошалело кивнул и умчался, а в небе снова начал нарастать прежний шелестящий звук. Птоцкий юркнул под вагон и вжался в шпалы, обхватив голову руками.
Станцию удалось покинуть только после шестого залпа. И каждый раз Птоцкий, вжавшись в землю, клялся себе самыми страшными клятвами, что он собственными руками… по жилочке… по капле… О, матерь божья!!!
Оба стоявшие на станции бронепоезда были изрядно повреждены, но Птоцкий ничуть не горевал. Ведь если бы их бронированные вагоны не заслоняли его поезд с обеих сторон, то, вполне возможно, ничего не осталось бы от него самого.
Он остановил поезд лишь в двадцати верстах от станции — с другого берега реки, откуда и садили эти чудовищные орудия, сюда не могли долететь снаряды ни одной из существующих в мире пушек — и приказал немедленно разворачивать полевой телефонный узел.
Два часа подряд он ждал, пока наладят связь, морщась при каждом взрыве, доносившемся со стороны станции, и срывая злость на подобострастно вскакивавших при его приближении адъютантах.
Обстрел прекратился около десяти часов утра. А к полудню удалось получить первые сведения о потерях, Оба потерявшие ход бронепоезда были разнесены на куски тяжелыми «чемоданами» главного флотского калибра, который противник как-то ухитрился притащить сюда с моря, хотя до него было несколько сотен верст. А через какие-то полчаса после того, как поезд Председателя ушел со станции, снарядом накрыло эшелон с боеприпасами, страшный взрыв не оставил от станции ничего. Еще более ощутимыми оказались потери в передовых частях. Войска подходили всю ночь, к рассвету все поля и перелески между станцией и мостом оказались забиты подошедшими частями. А с первым лучом солнца противник начал садить по площадям не менее чем из пяти десятков орудий большого калибра. Причем среди них было не менее дюжины мощных морских восьмигран-довок, которые выплевывали тридцатикилограммовые снаряды. При удачном попадании такой снаряд мог смести с лица земли целую роту. Общие потери перевалили за двадцать тысяч человек, но главное — боевой дух войск был подорван. Разве не об этом свидетельствовал тот факт, что сразу после артобстрела батальон, защищавший мост, выбрался из окопов и лихим штыковым ударом отбросил части Второй дивизии столичного мастерового ополчения, безуспешно атаковавшей его позиции весь вчерашний день, на целых пять километров, захватив в качестве трофеев десять приданных дивизии бронеавтомобилей. Это уж не лезло ни в какие ворота. Чтобы один-единственный батальон обратил в бегство целую дивизию, пусть и потерявшую в безуспешных атаках больше половины личного состава… Птоцкий на миг пожалел, что отослал вахмистра. Эти люди заслуживали примерного наказания.
Понадобилась целая неделя, чтобы навести хоть какой-нибудь порядок в войсках. Началось дезертирство, а потому пришлось увеличить число заград отрядов, сформировав несколько новых на базе двух бригад волонтеров-иностранцев, состоявших исключительно из марьятов, латов, словнов и кайзерцев. Было расстреляно почти полторы тысячи человек, в том числе все командование Второй дивизии ополчения вплоть до ротных командиров. Кроме того, Птоцкий развернул Второй и Шестой корпуса и направил их в обход, вверх по течению реки к Кастину и вниз — к Молге. Им надлежало форсировать реку выше и ниже моста и атаковать противника с тыла, а также захватить имеющиеся в указанных местах мосты и иные средства переправы. В дополнение ко всему, высланные по окрестным деревням карательные отряды нахватали несколько сотен заложников, которых обвинили в пособничестве угнетателям и тоже расстреляли перед строем полков для поднятия боевого духа. А еще Птоцкий каждый день выступал, выступал и выступал на митингах.
К исходу недели Второй и Шестой корпуса, практически не встретив сопротивления, форсировали реку в нескольких местах и начали выдвижение к мосту с обоих флангов. И тут противник, до того почти не напоминавший о себе и лишь изредка совершавший огневые налеты по площадям, предпринял нечто удивительное. Ночью с таким упорством отбивавшийся батальон бесшумно снялся с позиций и отступил. Когда об этом доложили Птоцкому, который всю ночь мотался по войскам, готовя утренний решительный штурм, и даже дважды переплывал реку, чтобы согласовать с командирами передовых частей обоих корпусов общий план атаки, он сначала не поверил. Потом послал саперов проверить брошенные позиции и мост. К утру стало ясно, что войска суверена исчезли, оставив мост в целости и сохранности и не заминировав рельсы. В окопах не нашли ничего кроме пустых жестянок из-под ваксы. И именно это по чему-то привело Птоцкого в совершеннейшее бешенство Он заперся в салоне и до полудня глушил водку. А войска стояли между тем на исходных рубежах, не получив ни отбоя, ни команды двигаться вперед.
Переправа началась только на следующий день. Еще двое суток ушло на восстановление путей через разрушенную станцию, поскольку прежде при малейшей попытке начать работы тут же принимались за дело орудия противника. Но тут последовал новый удар. Когда спешно подтягивавшиеся к мосту войска вновь заполнили все пригодные для стоянок поляны в радиусе пяти верст, вновь ударили морские орудия.
Несколько часов около моста творился сущий ад. Птоцкий немедленно приказал всем уже переправившимся на ту сторону частям выдвинуться вперед и захватить орудия, но войска смогли продвинуться только на три версты, после чего атака захлебнулась. Несколько отрядов противника численностью около роты, по уши нашпигованные пулеметами, подготовили несколько засад и, подпустив спешно передвигавшиеся колонны на дистанцию пистолетного выстрела, открывали огонь на уничтожение. А потом, забросав ошеломленных и растерянных солдат ручными гранатами, бросились в штыковую. Атакующие части смешались и откатились обратно к мосту, где совершенно дезорганизовали переправу. Через пять часов обстрел прекратился, и высланные спустя полтора часа после этого дозоры доложили, что противник отошел. Это было необъяснимо. Птоцкий спешно собрал совещание штаба.
После шести часов сплошной пустопорожней болтовни он отпустил командиров, военспецов и политуполномоченных и поднялся в свое купе. От почти недельного постоянного недосыпания сильно болела голова. Он бросил взгляд на ворох телеграфных ленточек: Центральный совет слал ему по три телеграммы в день, требуя, советуя, грозно постановляя, но Птоцкий только досадливо морщился. Вся эта мышиная возня не имела никакого смысла. Никто лучше его самого не знал, что и как нужно делать, да даже если бы и знал, то не было человека, который мог бы СДЕЛАТЬ это лучше его. Будь на его месте кто-нибудь из этих «постановителей», армия не только не сделала бы хоть на йоту больше, но и, вне всякого сомнения, уже вообще разбежалась бы. И в Центральном совете это прекрасно понимали. Но избавиться от своих дурацких привычек так и не смогли. Или просто пытались таким образом создать у рядовых уполномоченных и председателей низовых комитетов впечатление, что они еще способны контролировать ситуацию. Что ж, пусть тешат себя иллюзиями. Птоцкий уже избавился от них. Ему стало ясно, что они проиграли. Нет, не только здесь. Насчет того, чем кончится дело в этом районе, догадывается уже и самый глупый солдат. И сегодняшнее совещание только подтвердило то, что он и предполагал, — войска на грани паники. Этот злой гений князь Росен до сих пор не нанес решающего удара только потому, что по каким-то своим причинам не хотел пока этого делать. Хотя нет, причины-то как раз вполне очевидны…
Птоцкий прошелся по кабинету, постоял у окна, потом, нажав кнопку, вызвал адъютанта:
— Специальная линия связи подготовлена?
— Так точно-с. Аппарат установлен во втором купе. Птоцкий кивнул, одернул френч, глубоко, будто пловец перед прыжком в воду, вдохнул и быстрым шагом проследовал в купе.
Соратник Марак взял трубку почти сразу. Наверное, ждал у аппарата.
— Как дела? Птоцкий ответил, не вдаваясь в подробности:
— Только что закончил совещание штаба. Завтра продолжим наступление.
Марак несколько мгновений молчал, потом сказал доверительным тоном:
— Я один в комнате. Можете говорить свободно. Ну так как наши дела?
Птоцкий негромко выругался в трубку. Марак подождал, пока он отведет душу, и мрачно сказал:
— Значит, наши предположения подтверждаются.
— Причем самые худшие.
— А доклады политуполномоченных в Центральный совет…
— Полное дерьмо! — Птоцкий умолк, чтобы зажечь курительную палочку, и продолжил: — Нет, на первый взгляд все выглядит не так уж плохо. Хотя потери, конечно, несколько выше, чем мы рассчитывали, но составляют всего чуть больше десяти процентов. И мы все еще продолжаем успешно двигаться вперед.
— Ну так откуда такой пессимизм? Птоцкий зло фыркнул:
— Представь себе, они еще ни разу, НИ РАЗУ не бросили в бой более двух-трех тысяч штыков. Заметь, не ПОТЕРЯЛИ полторы-две тысячи, а просто не бросили в бой. А мы не отбили у них ни одной позиции. Они просто оставляют их нам, причем именно тогда, когда по каким-то причинам это становится нужным ИМ.
Птоцкий замолчал.
— Неужели ничего нельзя предпринять?
— Я попытался разок. Два дня назад Второй корпус получил приказ начать ускоренное движение, чтобы выдвинуть вперед левый фланг. Не считаясь с потерями. Знаешь, на сколько им удалось продвинуться?
В трубке стало тихо, потом из черного зева послышался разочарованный голос:
— Черт, а как хорошо все начиналось.
— Только не надо сантиментов, — раздраженно бросил Птоцкий, — сам понимаешь, время поджимает, надо спешить, пока не опомнились наши соратнички по Центральному совету, а то начнут все подгребать под себя. Они думают, что я скоро возьму Коев, а пока это так, мы можем втихаря действовать. Вот когда тут все полетит к черту, тогда может случиться так, что у нас останутся в распоряжении считанные дни или даже часы. Хотя, скажу тебе, — Птоцкий прижал трубку к губам, — я не стал бы исключать, что ЭТОТ предусмотрел и такой вариант развития событий.
Марак отозвался не сразу. Наконец послышался его неуверенный голос:
— Может быть, еще можно что-то поправить? Кузяр передал, что они благополучно добрались, со…
Птоцкий саркастически рассмеялся. Марак осекся на полуслове и через минуту сказал уже совсем другим, решительным тоном:
— Ну что ж, тогда я начинаю действовать, как договорились. До встречи. — Голос в трубке пропал.
Птоцкий еще немного посидел, глядя в одну точку, потом встал и вышел из купе. За окном занималось утро, предвещавшее погожий, солнечный день. Но ничего хорошего он от этого дня не ждал.
* * *
— Едуть, едуть! — Худой, юркий паренек кубарем скатился с толстой ветки и, скользнув по стволу, спрыгнул на землю. — Едуть, — он с опаской посмотрел назад, — у них там четыре этих… кованых повозки с пулеметами.
Пилот пошарил глазами вокруг, отыскивая взглядом ватажников Куденя. Они рассыпалась по всему склону и укрылись за низкими кустами превеня, так что их совершенно не было видно. Юрий довольно улыбнулся.
Пожалуй, за последние две недели он сумел-таки кое-что из них сделать. Впрочем, для серьезного боя с регулярными частями они еще не доросли. Так что сегодняшняя засада была чем-то вроде выпускного экзамена с оттенком авантюры. Если бы не присланная на подмогу команда унтеров-пулеметчиков, он ни за что не решился бы на эту акцию. Сзади бесшумно подошел старший унтер-офицер:
— Все готово, господин штаб-майор.
Пилот кивнул. Звание ему присвоили перед самым отъездом. Высочайшим указом. Сам он не видел в этом особого смысла. У него было достаточно навыков, чтобы заставить беспрекословно подчиняться себе любое подразделение. А присвоение довольно-таки высокого офицерского чина человеку неизвестного роду-племени, да еще минуя несколько ступеней, могло только создать лишние проблемы. Но оказалось, что он не совсем верно оценивал отношение к себе в армии. Через неделю после него в монастырь прибыла команда унтер-офицеров во главе с молодым подпоручиком. Этот юноша рассказал ему, что, действительно, сначала этот указ вызвал много пересудов, но офицеры из его команды, к тому времени уже достигшие довольно высоких званий и должностей (даже прапорщик успел уже стать капитаном и получил под командование целый батальон), быстро расставили все на свои места. К тому же большинство офицеров Шестой учебной дивизии помнило его еще по зимним событиям, к которым надо было добавить два случая — они произошли перед самым его отъездом и создали ему некоторый авторитет в их глазах. Юрий выиграл спор на меткость у одного гвардейского поручика, известного стрелка и бретера, и совершил несколько полетов на аэроплане. Действовала и его близость к таинственному князю. В общем, не прошло и недели, как местное общество, хотя и сдержанно, одобрило указ. Рассказ подпоручика вызвал у пилота лишь легкую улыбку.
Из-за поворота дороги показалась голова колонны. Юрий поднял бинокль, прикрыв стекла окуляров ладонью так, чтобы они ненароком не блеснули на солнце и не выдали наблюдателя. Измученные лица солдат, бросавших тревожные взгляды в сторону леса, начинавшегося шагах в десяти от обочины, и почти не обращавших внимания на пологий склон, поросший редкими зарослями превеня, приблизились почти на расстояние вытянутой руки. Пилот скользнул взглядом вдоль строя. Все лица были похожи, точно у оловянных солдатиков. Разинутые рты, жадно хватающие горячий воздух, чумазые от пыли лица с грязным потеками пота и вытаращенные глаза, испуганно вращающиеся во все стороны. Заслоны и маневренные группы армии суверена успели нагнать такого страха на «соратниковых» солдат, что испуг стал господствующим выражением на их лицах. Отряд численностью около батальона шел плотными колоннами поротно с такой скоростью, что низкорослым замыкающим приходилось бежать бегом, торопливо утирая на ходу пот и еще больше размазывая грязь по усталым лицам. Броневики, грозно поводя стволами, двигались в промежутке между первой и второй ротами. А пулеметные двуколки затерялись в хвосте между обозными подводами. Боковых дозоров тоже не было видно. Юрий усмехнулся. Никакого боевого охранения. Ну надо же быть такими идиотами! Учит их майор, учит, а все без толку.
Между тем голова колонны почти подошла к следующему повороту. Пора было начинать. Пилот опустил бинокль, осторожно вскинул штуцер и сосредоточился. До переднего броневика было не более шестидесяти саженей. Попасть в узкую смотровую щель машины, движущейся по тряской проселочной дороге, не очень-то легко. Но если он его не остановит, засада может окончиться очень печально.
Гулко ухнул выстрел, и тут же затрещали штуцера ватажников, пулеметы унтеров, закричали солдаты. Кинжальный пулеметный огонь, открытый с дистанции пистолетного выстрела, в первую же минуту выкосил в тесных колоннах отряда ближние к склону шеренги. Юрий тоже не промахнулся. Пуля влетела под лобовой броневой щиток, поднятый из-за жары, и с легким чмоканьем вошла в грудь водителя передового броневика. Тот дернулся и свалился с узкого металлического сиденья. Броневик остановился, перегородив дорогу и лишив отряд всякой возможности маневра. Люди ошалело метались вокруг, оглохнув от грохота и не соображая, откуда грозит смерть. Кто-то начал судорожно стрелять по опушке, кто-то залег, а кто-то, наоборот, бросился к лесу. Остальные броневики тоже остановились. Пора было вводить в бой гранатометчиков. Пилот приподнял ракетницу и выстрелил вверх. Стрельба мгновенно прекратилась, и в ту же секунду из леса выскочило полтора десятка ватажников, укрывавшихся в глубоких ямах под корнями деревьев. Они начали швырять в броневики связки ручных гранат Сименсона — по четыре штуки в каждой. Почти все они попали в цель, разорвавшись с оглушительным грохотом. Нескольких человек, укрывавшихся от огня за крепкими стальными телами броневиков, просто разорвало на куски, те же, кто уцелел, на какое-то время утратили всякую способность что-то соображать. Участок дороги, где застыли броневики, заволокло дымом, но Юрий не стал ждать, пока он окончательно рассеется, а, выждав несколько секунд, снова подал сигнал открыть огонь. За эти мгновения гранатометчики должны были убраться из сектора обстрела, а кто не успеет — что ж, такая его судьба. Во время этой короткой передышки почти — все пулеметчики, прячась за кустами, переползли поближе к седловине, и потому открыли огонь только три пулемета из десяти имевшихся. Остальные заняли новые позиции и стали ждать момента, когда не попавшая под первый удар часть отряда попытается прийти на помощь растерзанным кинжальным огнем передовым ротам. К тому же на дороге для пулеметов уже не было таких удобных целей, как в первые минуты боя. Все, кто уцелел, уже успели залечь или попрятаться за мало-мальски пригодными укрытиями. Перестрелка должна была продолжаться несколько минут.
Сзади зашевелились ветки, пилот молниеносно повернулся, но это был всего лишь подпоручик:
— Это невероятно, господин штаб-майор. С неполной сотней необученных крестьян разгромить батальон регулярных войск…
Юрий досадливо поморщился. Что за дурацкая манера говорить «гоп», не закончив прыжок. Он открыл было рот, собираясь осадить юнца, но в этот миг заработали пулеметы в седловине. А это означало, что настало время атаки. Пилот торопливо вытащил из-за пояса две ручные гранаты, которые ватажники называли «бонбы», выхватил барабанник и несколько раз глубоко вдохнул. Наступал момент, когда вся его выучка уже не будет иметь особого значения, а возможность заполучить шальную пулю будет ничуть не меньше, чем у любого из ватажников. «Мама дорогая, и как я оказался в этом дерьме? Ведь это совершенно не то, чему я учился. И где мой шикарный костюм, очаровательная радистка Кэт, секретный контейнер с донесением от агента и вежливые интеллектуалы из контрразведки противника?» Юрий криво усмехнулся, вскочил на ноги и, заорав что-то свирепое, бросился вниз по склону.
Через полчаса все было кончено. Две сотни грязных, очумелых пленных согнали к дороге. Трупы сноровисто обыскали и стащили к небольшому овражку. Из четырех броневиков три были разбиты непоправимо — даже пулеметы на них были так искорежены, что годились только на металлолом. Но один после небольшого ремонта, для которого использовали кое-какие детали, снятые с остальных, смог передвигаться своим ходом, хотя и для него взрывы гранатных связок не прошли бесследно: были сорваны боковая дверца и броневые ставни задней амбразуры и, видимо, погнута задняя ось. Наверное, поэтому он при движении нещадно скрежетал и трясся. Ватажники стояли около пленных или бродили по полю боя с ошеломленными лицами. Еще бы. Раньше, при атамане Гугле, они давали деру даже от полувзвода продотрядников. Хотя, конечно, сейчас они уже не просто банда и дело решили не только десять пулеметов с умелыми пулеметчиками.
До монастыря добрались лишь к утру. Там Юрия поджидал гонец. Майор срочно вызывал его в Коев.
* * *
Пилот выехал на следующее утро. Весь день и половину ночи они с Куденем и подпоручиком ломали голову над картой, планируя действия отряда на следующие пару недель. Ватажники были опьянены победой, и это было опасно. Однако приходилось идти на риск. Ведь через две недели подойдет срок распускать ватажников по домам. Согласно замыслу майора, как понял Юрий, к тому времени все должно было закончиться.
До Коева он добрался только к вечеру следующего дня. Все дороги к городу были забиты войсками «соратников», так что передвигаться ему приходилось в основном перелесками и по заросшим ивняком берегам мелких речушек. Что, впрочем, не представляло особой трудности для одинокого всадника. Огромные массы пехоты, пылившие по дорогам, орудийные упряжки — все это могло произвести впечатление на крестьян, показаться им несокрушимой силой. Но любой человек, мало-мальски знакомый с военным делом, даже не зная реального положения, как знал его Юрий, сразу бы заметил, что с наступающей армией что-то не так. Войска суматошно перемещались вдоль чего-то, мало похожего на линию фронта и обозначенного лишь отдельными очагами боя. Даже когда впереди не было никакого противника, части, продвинувшись на определенное расстояние, либо просто останавливались, ожидая, пока подтянутся соседи на флангах, либо вдруг принимались лихорадочно окапываться. А если где-то завязывался бой, то командиры остановившихся частей не двигались с места, не делая ни малейшей попытки флангового удара или обхода. Один раз, укрывшись на опушке леса, пилот наблюдал, как действует команда из заградотряда, которая обнаружила то ли устроившуюся на привал группу дезертиров, то ли остатки какой-то разгромленной части. За полчаса наблюдения в бинокль он так и не понял, кто были эти затравленно озиравшиеся люди, и сильно сомневался, что сами заградотрядовцы успели разобраться в этом за те десять минут, которые прошли от момента появления их пулеметных двуколок и до той минуты, когда согнанные в кучу люди были скошены пулеметными очередями и затем добиты из барабанников. Пилот досмотрел все до конца. Смерть уже давно не вызывала в нем никаких особых эмоций, но сейчас в его душе шевельнулось что-то похожее на жалость. Ведь эти люди, скорее всего насильно мобилизованные крестьяне из центральных губерний, были в общем-то ни в чем не виноваты. Они с таким же успехом могли оказаться и на стороне суверена. Может быть, так оно и случилось бы, если б они с Круиффом, допустим, избрали южный маршрут эвакуации. Если бы… Среди профессионалов никогда не пользовалось популярностью сослагательное наклонение. И убийцы и убитые были врагами, поэтому пилот быстро успокоился.
В городе уже явственно ощущалась близость фронта. Заскочив на минутку в отведенную ему комнату, пилот наскоро вымылся над тазиком, быстро переоделся и уже собрался идти в штаб искать майора, когда раздался стук.
Пилот отворил дверь и усмехнулся:
— Вот уж не думал, что вы так по мне соскучились.
— А то. — Улыбающийся Иван, пригнув голову, вошел и тут же посторонился, давая дорогу американцу.
Тот, войдя, засмеялся.
Юрий убрал таз и уселся на табуретку.
— А ты прибарахлился, — заметил он, обращаясь к майору, на котором был длинный сюртук с золотыми пуговицами и высоким стоячим воротником с золотым шитьем, брюки с лампасами и черные лаковые ботинки. Как ни странно, этот наряд смотрелся на Иване просто как некая новая разновидность обтягивающего хамелеон-комбинезона. — И не жарко?
Иван в ответ лишь улыбнулся. Чувствовалось, что такие шутки он уже не раз слышал от Айвена. Пилот смешливо поморщился:
— Ну, рассказывайте, почему такой шухер?
Круифф пожал плечами:
— Не знаю, это его инициатива. «Его крупное сиятельство» выдернул меня из Северогорска срочной телеграммой. Так что все вопросы… — И он показал на майора.
Тот, посмеиваясь, переводил взгляд с одного на другого.
Они еще довольно долго вели шутливый разговор, подтрунивая друг над другом, и Юрий, к своему удивлению, вдруг почувствовал, что впервые за много месяцев ему тепло и хорошо. Будто он наконец вернулся домой. Похоже, майор рассказал американцу о его проблемах и они устроили ему сеанс психотерапии. Впрочем, вряд ли это был просто своего рода лечебный сеанс. Им действительно было хорошо оттого, что они встретились. И это ощущение было не совсем привычно. Прежде каждый из них был отделен от других невидимыми границами национальностью, возрастом, измененной физиологией и еще массой других вещей. То есть до сего момента они представляли собой группу едва знакомых друг с другом профессионалов, вынужденных действовать совместно больше в силу обстоятельств, чем по собственному желанию. И вот впервые они почувствовали, что их связывает что-то намного большее.
— Ладно, кончай треп, — сказал наконец майор, — нас ждет суверен.
Пилот посмотрел на него с недоумением. Иван с усмешкой объяснил:
— Два дня назад суверен своим высочайшим указом сформировал новый Государственный совет. Мы трое входим в его состав. Кроме этого, нам всем, согласно Высочайшей табели о рангах, присвоены чины, дающие право на потомственное дворянство. Так что позвольте мне поздравить нас всех с тем, что отныне мы, как и все наши потомки, относимся к дворянскому сословию империи, а вас двоих еще и с тем, что со вчерашнего дня вы имеете статус государственных тайных советников.
Переглянувшись с американцем, Юрий ехидно спросил:
— А какой чин отхватило себе ваше сиятельство? Тот ответил, продолжая ухмыляться:
— Полного государственного советника.
— Насколько я понимаю, это повыше нашего.
— На два класса.
— А за что же такое неравноправие? — Пилот с трудом сдерживал смех.
Но князь неожиданно стер с лица ухмылку и ответил серьезно:
— Дело в том, что, согласно Уложению о чинах, лица, имеющие статус государственных тайных советников, не обязаны носить соответствующий их статусу мундир на государственных церемониях, а реестр обладающих этим статусом считается секретным и доступ к нему на постоянной основе имеют только пять высших должностных лиц государства. Тут подал голос Айвен:
— Мне думалось, что, как только вы удовлетворите свои, как мне представляется, скорее основанные на приступе дежа вю, чем имеющие под собой хоть какие-то реальные основания, желания, мы сможем наконец скинуть с плеч этот груз и попытаться нормально устроиться в этом мире. БЕЗ груза лишних проблем. — И он посмотрел на майора долгим взглядом, а потом перевел взгляд на пилота. Недоступно пониманию. Что такое дежа вю — понятно, но что означает «приступ дежа вю»? И вообще — что он имеет в виду? Предлагаемый вариант:
«Честно говоря, я думал, когда вы добьетесь того, чего решили непременно добиться, а толкнула вас к этому, по-моему, исключительно ностальгия, чисто внешнее сходство обстоятельств и ничего кроме этого, мы наконец бросим все это дело и попытаемся как-то устроиться в этом мире. БЕЗ лишних проблем». — Он посмотрел вопросительно на майора, потом перевел взгляд на пилота.
Всем троим почему-то стало неловко. Майор, будто ничего не слышал, заговорил совсем о другом:
— А что, вас последнее время ничего не удивляет?
— То есть?
— Я говорю о самочувствии. Юрий и Айвен посмотрели друг на друга, и пилот с усмешкой сказал:
— Ладно, чего уж там, колись.
Майор лукаво прищурился, хотел сказать что-нибудь ехидное, но просто рассмеялся:
— Знаете, ребята, мне кажется, я понял, что такое этот ваш пресловутый фактор X.
Круифф и пилот внимательно слушали.
— Дело в том, что его не существует. — Майор умолк, ожидая возражений, но его товарищи были слишком опытными спорщиками, чтобы начать возражать, не уяснив себе точно, что имеет в виду оппонент.
— Я хочу сказать — не существует этого фактора в том понимании, которое вкладывали в него вы. Фактором X являемся мы сами.
Наступило молчание. Наконец Айвен неуверенно произнес:
— Насколько я понял, ты имеешь в виду предположение о взаимовлиянии…
— Точно! — радостно воскликнул пилот. — То, что мы считали фактором X, есть реакция отторжения, градиент Косолапова в формуле стабилизации временного потока. — Он резко повернулся к майору: — Но я не понимаю…
Его перебил Круифф, до которого тоже дошло, о чем идет речь:
— Если быть абсолютно точным, то следует допустить, что фактором Х являемся не МЫ, а ТЫ, Иван. Пока ты не очнулся и не начал действовать в этом времени, мы испытывали давление воплотившейся реальности, которая стремилась максимально минимизировать наше влияние, но стоило тебе выйти на сцену, как… — Круифф тряхнул головой. — Черт, эта задачка совершенно не для моих мозгов. Тут надо быть, как минимум, магистром по теории хроноквантовых возмущение. Да что я говорю — тут работы для целой лаборатории…
— Ты прав, теория действительно не нашего ума дело. Но вот выводы… — сказал майор с загадочным видом.
Пилот и Круифф посмотрели друг на друга и дружно вздохнули.
— Выводов может быть только два: либо мы создали своими действиями какую-то параллельную реальность, в которой окончательно зафиксировано наше существование, либо изменили свою. Во что я не очень-то верю, поскольку это, как минимум, должно было принести изменение наших воспоминаний. А я прекрасно помню, каким дерьмом стала Голуэя в наше время.
— Мне кажется, ты прав, но я бы не стал полностью отбрасывать первый вариант, — задумчиво добавил Круифф.
Они помолчали. Круифф с живостью повернулся к майору:
— Кажется, я знаю, о чем ты собираешься говорить дальше: что мы должны предпринять в связи со всем этим. Я угадал?
Тот утвердительно кивнул.
— Да, — сказал Круифф, — это проблема. При том направлении, которое приняли события, Голуэя лет через триста вполне может стать центром довольно крупного звездного объединения, враждебного Аме… то есть я хотел сказать — Земле. В той или иной реальности.
Майор снова согласно кивнул. Круифф продолжал:
— А это означает, что если мы хотим обезопасить себя и других от подобного развития событий, то о том, чтобы спрятаться в раковину и спокойно жить-поживать, не может быть и речи. Об этом надо забыть раз и навсегда.
— Выходит, так, — медленно произнес Иван.
Пилот пожал плечами:
— Ну и что из этого следует?
— То и следует, — с улыбкой сказал Круифф. — Думаю, стоит рассмотреть достоинства вот такого варианта: один из нашей троицы становится, как минимум, принцем-консортом. Мне кажется, налицо все признаки того, что такое развитие событий вполне вероятно.
Майор изменился в лице.
— Мне кажется, — медленно заговорил он, — ничего подобного ждать не стоит.
Айвен и Юрий, взглянув в его глаза, не осмелились ничего больше говорить.