— Прошу простить, госпожа, но ваш отец просил передать, что хотел бы вас видеть.

Лиддит досадливо сморщилась и, боднув взглядом тщательно завитую макушку длинного парика, прикрывавшего абсолютно лысую голову дворцового мажордома, раздраженно буркнула:

— Хорошо, сейчас буду.

Макушка качнулась, показывая, что ответ услышан, и, все так же держа под прицелом крупного завитка нос Лиддит, плавно переместилась к входной двери и растворилась в ней, будто ее и не было. Лаград, личный оружейник принцессы, уже почти закончивший зашнуровывать на ней толстый кожаный тренировочный нагрудник, замер, ожидая, что же прикажет его госпожа. Лиддит огорченно фыркнула и, вздохнув, приказала:

— Ладно, расшнуровывай…

Лиддит, младшей из двух дочерей императора, только-только минуло пятнадцать лет. Дочери были единственными законными детьми Эонтея. Подобная малодетность была совершенно не характерна для дворянского сословия, но у императора имелись на это особые причины. Эонтей V получил трон в кровавой и полной подлости и вероломства сваре, завязавшейся после внезапной кончины предыдущего императора. Смена властителя произошла внезапно. Карлит II был еще в самом соку, и никто не ожидал, что крепкого, здорового мужчину в расцвете сил, зачастую менявшего за ночь двух-трех любовниц, сразит приступ жесточайшей лихорадки, которая сведет его в могилу за какие-то несколько дней. Поговаривали, что эта болезнь неспроста, что это месть эльфийской принцессы, с которой он «близко» подружился во время пышного официального визита в Гондолфин, первого (и последнего) подобного визита за всю историю совместного существования двух рас. Конечно, властителю людей, впервые в жизни прибывшему в Гондолфин с визитом, не следовало тут же затаскивать в постель принцессу дома Алоэрен (впрочем, еще вопрос, кто кого затащил), но особенно не следовало поступать с ней точно также, как с остальными своими любовницами, то есть «с глаз долой — из сердца вон». Но уж такой он был кобель…

Так что слухи о мести эльфийки вполне могли иметь под собой реальные основания. Вот только чтобы наслать порчу на мага такой силы, каким являлся император людей, могущества и способностей одной эльфийки (пусть даже и принцессы) было бы явно недостаточно, а собрать мало-мальски серьезный ковен Владычица никогда бы не позволила. Ибо это означало войну рас, в которой эльфы неминуемо потерпели бы поражение. И вовсе не из-за того, что люди намного сильнее. Просто как только Высокие увязнут в более-менее серьезной сваре, их тут же начнут исподтишка лягать все, кому не лень. Кроме того, болтали о некой древней книге проклятий, найденной одним из магов-любителей из числа дворян, который захотел с ее помощью избавиться от невзлюбившего его графа, но что-то не так сформулировал, и проклятие шибануло по самому верху, рикошетом отправив на тот свет и самого бедолагу. Также ходили слухи о том, что примерно в это же время шаманы Скального зуба несколько недель творили какое-то могучее колдовство, настолько могучее, что при его воплощении с десяток самых могучих шаманов ушли, как это говорится у троллей, «под твердь». Поговаривали и другое… В общем, смерть Карлита II так и осталась загадкой, до сих пор нервировавшей и нынешнего императора, и большинство пэров империи. Ибо если что-то случилось один раз, почему бы ему не случиться еще?

Эонтей, носивший в ту пору титул герцога Эгмонтера, в день смерти императора случайно появился во дворце и, совершенно неожиданно для себя, оказался самым высокопоставленным членом Совета пэров из всех присутствовавших. Первый министр в этот момент во весь дух мчался от западной границы, поддерживая себя и лошадей всеми известными ему заклинаниями, остальные пэры пребывали в своих доменах. Поэтому к тому моменту, когда загнанный вконец конь герцога Алмейгенда влетел в увитые черными лентами и скорбным плющом ворота дворца и рухнул на плиты, забившись в агонии, траурная процессия уже выходила из кафедрального собора с гробом на руках. Алмейгенд, властный вельможа и прожженный интриган, сосредоточивший в своих руках все главные нити управления Империей и (опять же по слухам) если и не являвшийся одной из первопричин, то уж точно имевший отношение к формированию у императора столь неуемных сексуальных аппетитов, окинул траурную процессию сумрачным взглядом и, ни слова не говоря, развернулся на каблуках и вышел из дворца. Он опоздал.

Все главные реликвии и регалии почившего императора уже находились под замком в императорской сокровищнице. И хотя формально охрану реликвий несли императорские гвардейцы, по традиции считавшиеся совершенно нейтральными, герцог Алмейгенд прекрасно понимал, что у его неожиданного соперника (ну кто еще неделю назад принимал в расчет этого Эгмонтера?) было почти два дня на то, чтобы из полутора тысяч гвардейцев найти сотню-другую тех, что сделали ставку на его победу (мало ли людей за год-два великой смуты, каковая несомненно грядет, взлетало из рядовых солдат до немыслимых высот). И именно эти люди несут сейчас службу у сокровищницы. Все же остальные гвардейцы действительно будут подчеркнуто нейтральны. А сейчас — кто контролирует сокровищницу, тот контролирует дворец.

Затем были два года кровавой бойни, изрядно уполовинившёй число графов, баронов и виконтов. И будущий император Эонтей, начавший свой путь с двумя сотнями гвардейцев, полуторасотенной родовой дружиной и шестью десятками сторонников из числа младших отпрысков не самых значительных родов, закончил его во главе партии, сплотившей в своих рядах почти три четверти самых родовитых семейств аристократии. Алмейгенд оказался слишком самонадеян, посчитав властителя мелкого герцогства на дальнем краю империи калифом на час. И его казнь стала лучшим украшением церемонии коронации нового императора. Вот только когда новоиспеченный император приблизился к своему уже захлебывавшемуся кровью сопернику, тот собрался с силами и что-то прокричал, глядя в лицо своему врагу…

Первое беспокойство по поводу возможного проклятия Эонтей V почувствовал, когда выслушал доклад личного лекаря о том, что все отпрыски, зачатые его любовницами в течение первого десятилетия его правления, не имеют к нему лично никакого отношения. Более глубокое изучение данного вопроса показало, что вопрос стоит очень остро. Умирающий герцог Алмейгенд наложил на своего соперника какое-то необычное проклятье. У императора НЕ МОГЛО появиться наследников. Дальнейшие исследования ковена Ордена показали, что в принципе Эонтею еще повезло. Дело в том, что он приблизился к умирающему сопернику уже после завершения ритуала коронации и мощные защитные заклятья, окружавшие Властителя людей, частью ослабили, а частью отразили проклятие. Поэтому с помощью магов Ордена и с тщательно отобранными партнершами император в принципе мог зачать ребенка. Вот только появление мальчика было совершенно исключено.

Первая дочь, Тамея, появилась на свет после почти тридцати лет упорных стараний, поисков и проб. До того, как произошло сие замечательное событие, высокородные дамы, избранные в матери будущему наследнику, всего дважды смогли доносить плод до семимесячного срока, но оба появившиеся на свет существа были немедленно умерщвлены с точным соблюдением ритуала очищения. Ибо людей напоминали очень отдаленно. И лишь третья попытка принесла что-то похожее на человеческого ребенка. Однако, памятуя о первых двух, решили поостеречься. О рождении принцессы ничего не было объявлено, а саму девочку увезли в монастырь Сестер-помощниц. Там она и провела первые семь лет своей жизни. Возможно, эти несколько лет и определили ее характер и дальнейшую судьбу. Через семь лет девочку вернули ко двору, но, несмотря на все попытки ввести ее в светскую жизнь, сделать это так и не удалось. Тамея росла тихой, молчаливой и серьезной девочкой. Уроки танца ее тяготили, она неплохо усвоила манеры, но следовала им чисто механически, верховая езда ей не нравилась, танцы утомляли, охота приводила в ужас. А все попытки воздействовать на нее наталкивались на природное, свойственное всему роду Эонтеев упрямство. Спустя десять лет император Эонтей сдался и позволил своей дочери жить так, как она захочет. Тамея немедленно воспользовалась этим и на следующий же день после долгого разговора с отцом укатила в монастырь, в котором прожила первые семь лет своей жизни.

На следующую попытку император решился только спустя много лет. Вернее, все произошло без его особого желания. Просто юная леди Эпилента, попавшая в постель к всесильному владыке, всего через две недели сладострастных утех внезапно обнаружила, что беременна. Самой леди в тот момент едва минуло девятнадцать лет, поэтому, когда придворный лекарь сообщил ей истинную причину ее приступов внезапной тошноты и накатывающих на нее позывов к рвоте, Эпилента пришла в ужас. Этот ужас еще более усугубился рассказами о том, что произошло с тремя предыдущими пассиями императора, которые сподобились от него забеременеть. Нет, последняя, леди Астанта, родившая Эонтею дочь, в принципе чувствовала себя неплохо. Она была настоятельницей столичного монастыря Сестер-помощниц. Остальные две тоже пребывали в монастырях, но только для того, чтобы добраться до них, верховому пришлось бы скакать пару недель без передышки. А Эпилента только-только начала входить во вкус придворной жизни. Короче, бедная девочка упала перед придворным лекарем на колени и, сунув ему в руки тугой кошель, умолила его оставить в тайне ее нечаянную и неожиданную беременность, а сама тут же послала служанку за повивальной бабкой, собираясь скоренько вытравить плод и продолжать наслаждаться ролью юной и беззаботной фаворитки. На ее счастье, лекарь оказался гораздо более опытным царедворцем, чем она рассчитывала. Поэтому деньги-то он взял, но, вместо того чтобы молчать, пошел прямиком к Верховному магу. Поэтому, едва Эпилента поднесла к губам кубок с жутким варевом, которое, скорее всего, убило бы не только плод, но, вполне вероятно, и саму несостоявшуюся мать, в покои глупой девки, вышибив дверь, ворвались гвардейцы.

Все время, что оставалось до родов, охочая до развлечений Эпилента провела в башне Кероманты, одной из Сумрачных сестер, наименее нелюдимой из них и потому обосновавшейся в столице, с ошейником на шее, цепочку от которого держали, сменяя друг друга, шестеро наиболее доверенных гвардейцев. Первые полгода она забрасывала императора письмами, но затем поняла (а может, кто-то подсказал), что лучше молить богов о том, чтобы Властитель людей просто забыл о ее существовании. В свете того, как обстояло дело с наследниками, вряд ли милосердие императора могло осенить тех, кто поднял руку на его еще не рожденное дитя. И «предательство» лекаря было вызвано как раз тем, что он-то это понимал, а Эпилента — нет.

Как бы то ни было, когда Эпилента благополучно разрешилась от бремени, ее тут же посадили на крестьянскую телегу и отправили в дальний монастырь, под присмотр одной из бывших пассий императора, разрешившихся от бремени не слишком удачно. Сказать по правде, император не мог придумать для своей непутевой любовницы лучшего стража.

Девочка родилась совершенно здоровой. Памятуя о первой неудаче, на этот раз император решил не удалять от себя дочь, более того, вспомнив собственное детство, вызвал к себе самого пожилого сержанта королевской гвардии и приставил его к новорожденной старшим воспитателем. Причем твердый приказ, который сержант Крамар лично получил из уст императора, звучал так:

— Этим нянькам волю не давай, а девку воспитывай как новобранца.

Этот подход имел свои резоны. Император последнее время стал чувствовать различные недомогания, а это являлось верным признаком того, что жить ему осталось не очень долго. Похоже, проклятие Алмейгенда сказалось и на его общем состоянии. Поэтому взрослеть его младшенькой, рассуждал император, скорее всего, придется при больном и слабом отце, а возможно, вообще без него. Суровое же воспитание под руководством гвардейского сержанта если не убьет императорскую дочь, то закалит ее и подготовит наилучшим образом ко всяческим передрягам.

Сержант сам имел семерых детей, среди которых не было ни одной бабы, поэтому он принялся за дело со всей возможной сноровкой. Каждый день в любую погоду сержант надевал на девочку кожаный капор и, подвесив ее за спиной, размашистым шагом отмахивал по шесть-восемь лиг, дабы «утрясти кашку и дать дитю лесным и полевым духом надышаться». Розовая попка малышки никогда не знала теплой воды. По вечерам в детские покои приходил старый знакомый Крамара, полковой костоправ и, слегка благоухая добрым элем, занимался тем, что сержант называл «с пользой размять косточки». От такого ухода ребенок первое время орал благим матом, но затем поутих, научился засыпать за спиной своей усатой няньки даже в проливной дождь и, с восторгом пуская пузыри, плескаться в ледяной воде.

Старый Крамар скончался, когда девочке было семь лет. После похорон император призвал дочь к себе и, глядя на заплаканное личико ребенка, спросил ее, чего она хочет. Семилетняя девочка, размазав кулаком слезы по щекам, неожиданно выпалила:

— Хочу стать гвардейским сержантом.

Тут император понял, что слегка переборщил с наставником. Но, как и в первый раз, было уже поздно. Вторая дочь ничем не напоминала первую, кроме одной черты характера — такого же ослиного упрямства. Она готова была день и ночь носиться на лошади, травля зверя вызывала в ней дикий восторг, но вот танцы она терпеть не могла, как и старшая. Да и к придворному этикету проявляла стойкое предубеждение…

Через десять минут после того, как мажордом покинул ее покои, Лиддит, накинувшая поверх тонкой хлопковой рубашки и тренировочных лосин лишь легкий капилет — длиннополое платье-халат с длинными разрезами по бокам, сквозь которые были видны стройные ноги, обутые в обтягивающие голень, будто лайковая перчатка, тренировочные сапоги из тончайшей собачьей кожи, остановилась у высоких двустворчатых дверей, ведущих в личные покои отца. Мажордом исподтишка окинул ее придирчивым взглядом, неодобрительно сморщился (его всегда раздражала ее склонность к нарядам, которые он считал сугубо мужскими), но мешкать не стал и, повернувшись, кивнул двум гвардейцам, вытянувшимся по обе стороны от дверей. Тот, что стоял справа, сделал шаг, перехватил протазан в левую руку и толкнул дверь. Лиддит скользнула внутрь…

Огромный кабинет был сумрачен и пуст. Стрельчатые окна высотой почти в два человеческих роста были закрыты тяжелыми бархатными портьерами, свечи не горели, а магические огни едва-едва мерцали. Отец сидел у горящего камина, закутавшись в теплый плед. Когда Лиддит увидела его все еще могучую, но устало-согбенную фигуру, у нее больно сжалось сердце.

— Вы звали меня, Ваше Величество?

Отец несколько мгновений сидел неподвижно, будто не слыша ее вопроса, затем медленно повернул голову и устремил напряженный взгляд на Лиддит.

Его суровое лицо (Лиддит знала: под этой суровостью отец прячет мучащие его боли) немного смягчилось.

— Подойди… дочь…

Голос звучал надтреснуто, а слова упали тяжело, как камни палача при «казни позора». Лиддит быстрым шагом пересекла пустое пространство. Звук шагов терялся в густом ворсе толстого ковра. Отец протянул к ней руку, и у Лиддит сжалось сердце, когда она увидела, что его широкая, будто лопата, ладонь, на тыльной стороне которой уже проступил старческий рисунок жил и сухожилий, предательски дрожит.

— Сядь… сядь рядом…

Принцесса послушно опустилась на стоявшую около кресла небольшую банкетку, обитую толстой, грубой выделки воловьей кожей, судя по цвету, пропитанной желчью огненной ящерицы. Похоже, она служила подставкой для угольной ножной грелки. Отец прикоснулся к ее лбу, едва заметно провел кончиками пальцев по ее щеке. И это было еще одним подтверждением его болезни и слабости. Раньше он никогда не позволял себе никакой сентиментальности… Как она ни старалась выглядеть невозмутимой, похоже, что-то все же отразилось на ее лице, потому что отец вновь посуровел и убрал руку. Несколько мгновений он сидел молча, насупив брови и прикрыв глаза, лишь губы едва заметно подрагивали, будто он что-то произносил про себя, затем словно легкая судорога пробежала по его лицу, он шумно выдохнул и широко открыл глаза. Только взгляд их уже не был взглядом человека, страдающего от мучительных болей. Нет, это был его прежний взгляд — взгляд могущественного человека, взгляд властителя, взгляд императора.

Лиддит едва сдержала удивленный вздох. Сотворить заклинание практически молча, без единого пасса, без ключевого звена, коими обычно служили кольца, пряжки, амулеты… нет, ее отец воистину величайший из живущих магов… Похоже, и на этот раз ее эмоции отразились на ее лице, потому что черты отца вновь смягчились и он скривил губы в едва обозначившейся усмешке.

— Да, девочка моя, я еще достаточно крепок, чтобы отравлять жизнь молодой, красивой и крайне свободолюбивой девушке еще десяток-другой лет.

Лиддит в замешательстве потупила глаза.

— Отец, я не…

— Перестань, Лиддит, я всего лишь пошутил.

Голос отца был мягок и слегка насмешлив, но в нем уже проскользнули сердитые нотки. Отец терпеть не мог, когда его время растрачивалось попусту. И вот таким он Лиддит нравился гораздо больше.

Император поднялся с кресла, подошел к высокому окну, ухватился рукой за тяжелую портьеру и резким движением скорее даже не раздвинул ее, а отшвырнул к простенку. В комнату ворвалось солнце, тут же весело заигравшее яркими озорными бликами на тяжелой бронзе подсвечников, золоте и малахите чаш, мраморе столешниц и драгоценном лаке мебели. Отец несколько мгновений постоял, блаженно впитывая теплоту дневного светила, потом повернулся к дочери.

— Я позвал тебя для того, чтобы поговорить о будущем… — император мгновение молчал, словно не решаясь приступить к разговору, ради которого позвал Лиддит, затем, нахмурившись, заговорил снова: — Я действительно пока еще достаточно крепок, но… мое время уже на исходе. И я очень беспокоюсь о том, как сложится ваша жизнь потом… когда меня не станет. — Император запнулся; чувствовалось, о том, что сейчас скажет, он долго и мучительно размышлял, тряхнул головой и твердо проговорил: — К сожалению, мне не удалось и, как видно, уже не удастся одарить страну наследником, а вас братом-защитником. Вот почему я считаю необходимым уже теперь, пока я еще в силе, устроить твой брак.

— Отец! — ошеломленно воскликнула Лиддит, округлив глаза. Да, крестьянские девочки нередко выходили замуж в пятнадцать-шестнадцать лет, но среди дворянок не были приняты столь ранние браки. Считалось, что дворянская молодежь должна сначала «нагуляться». Император протестующе вскинул руку.

— Остановись, дочь моя, и пожалей мои уши. — Тут он не выдержал и расхохотался. — Видела бы ты себя сейчас… ну чисто рассерженный котенок.

Лиддит возмущенно фыркнула, но, осознав, что этот звук лишь усиливает сходство с тем, с кем сравнил ее отец, не выдержала и прыснула со смеху. Спустя мгновение они оба весело хохотали…

Отсмеявшись, отец ласково провел ладонью по голове дочери (последнее время он стал намного мягче и ласковее, чем прежде, но Лиддит это почему-то скорее пугало, чем радовало).

— Не волнуйся, девочка моя, я не собираюсь выдавать тебя замуж завтра же. Более того, я затеял этот разговор сейчас именно потому, что не хочу выдавать тебя замуж против твоей воли. Поэтому я хочу попросить тебя: посмотри вокруг, подумай, может быть, ты сможешь отыскать кого-то, кто окажется тебе по душе? — Он замолчал. Лиддит с минуту сидела, растерянно глядя перед собой и пытаясь собрать разбегающиеся мысли, но затем суровые уроки старого сержанта взяли свое.

— Хорошо, отец, я… попробую.

Император кивнул.

— Отлично, девочка моя.

Лиддит вдруг вскинулась, словно неожиданно вспомнила о чем-то, что ее беспокоило и о чем она не решалась заговорить. Ее колебания не ускользнули от отца.

— Ты что-то хочешь спросить?

— Да, отец… а моя сестра, Тамея, ей тоже надо будет?..

Эонтей нахмурился. Похоже, он до сих пор так и не простил свою первую дочь.

— Не знаю… она выбрала иную судьбу, и у меня гораздо меньше опасений за ее жизнь. Сестры-помощницы вполне способны ее защитить. Но если она вдруг решится выйти из своего затворничества… хотя… она не очень-то склонна считаться с моим мнением, в отличие от тебя. — Он горестно покачал головой и, отвернувшись, уставился на огонь в камине. Лиддит понимающе кивнула. Да, она родилась девочкой, она была упряма, но отец, страстно хотевший сына, находил в своей своенравной и шустрой младшенькой гораздо больше желанных черт, чем в тихой и сумрачной старшей. Она и отец были более близки друг другу, чем император и старшая дочь. При мысли об этом у нее вдруг болезненно сжалось сердце, и Лиддит неожиданно для самой себя спросила:

— Отец, почему… почему ты терпишь?

Император повернул к ней свое лицо.

— Тебя интересует, девочка моя, почему я терплю боль и немощь, хотя ее так легко унять заклинанием?

— Да.

Император улыбнулся.

— Девочка моя, ты, как, впрочем, все в твоем возрасте, считаешь магию гораздо более могущественной, чем она есть на самом деле. Магия, как и все в этом мире, имеет свои законы и свои рамки. Более того, некие физические законы можно раздвинуть с помощью магии, а вот раздвинуть законы и рамки магии не может уже ничто. Используя заклинание для лечения болезни, недомогания, раны, я отнюдь не устраняю ПРИЧИНЫ этой болезни или раны. Я устраняю САМО ЯВЛЕНИЕ, причем для этого я могу пойти двумя путями — либо ускорить время, чтобы за час или минуту для моих пораженных тканей прошло несколько дней, недель или месяцев. И тогда, скажем, рана затягивается сама, так, как она и затянулась бы за эти несколько дней или месяцев. Но в этом случае меня, мое тело эти недели или месяцы состарят так же, как если бы я прожил именно недели или месяцы, а не минуты или часы. Либо я могу просто… ОТОДВИНУТЬ эту болезнь или недомогание «на потом», в далекое будущее. Но это означает, что настанет срок, когда это «далекое будущее» наступит. И вместо одной болезни я получу целый букет. — Отец помедлил и, грустно поморщившись, тихо спросил: — Ты никогда не задумывалась, девочка моя, почему у нас, дворян, существует так много ритуалов «легкой смерти»?

Вот именно из-за этого. Чем чаще ты пользуешься заклинанием, тем больше хворей и боли скапливается у тебя «на потом» и тем раньше оно, это «потом», для тебя наступает. И приходит момент, когда твоей магии хватает только на то, чтобы отодвинуть это «потом» лишь на день, затем на час, а потом всего на несколько минут. И каждый раз на это требуется все больше и больше маны. Наши летописи полны историй о том, как целые графства меняли своих суверенов из-за того, что их прежние, состарившиеся, пытались выгадать для себя еще месяц, неделю, день… именно из-за этого в прежние времена была основана традиция утверждать переходы доменов от одного суверена к другому на Совете пэров.

— Значит… твое «потом» уже наступило?

Император усмехнулся.

— Нет, девочка моя, еще нет. Просто… я стараюсь делать так, чтобы оно наступило как можно позже.

Когда огромные створки за ее спиной медленно закрылись, Лиддит остановилась и несколько мгновений молча стояла, пристально глядя на мажордома… Тот привычно склонился перед принцессой, вновь, будто копье, наставив на Лиддит завитую макушку своего парика. Принцесса некоторое время молча рассматривала его. Этот человек был для нее загадкой. Он был толст, стар, угодлив и противно раболепен, то есть олицетворял собой все, чего отец не переносил в людях. И тем не менее этот человек находился рядом с императором вот уже почти полтора столетия. Почему? Почему отец в одном случае говорит и делает одно, а в другом, вроде бы совершенно похожем — совсем другое? И всегда оказывается прав. Только что закончившийся разговор перевернул весь ее привычный мир. То, что она считала неизменным и незыблемым, внезапно оказалось зыбким и недолговечным. Но она совершенно не собиралась отдавать свою будущую жизнь и судьбу на откуп своему будущему гипотетическому супругу. Не так ее воспитывал старый Крамар, чтобы она просто сложила ручки и отдалась на волю судьбе. А для этого необходимо было научиться очень многому…