Не совсем приятно упоминать здесь, что банда Медицинского Центра отличалась грубостью, жестокостью, цинизмом и ее абсолютно не волновали человеческие страдания. К несчастью, из-за моих моральных принципов я им не подходил. Они не срезали огромных лоскутов кожи без всякой анестезии. Они не вгоняли в меня тонких иголок и не раскладывали на столе, вспарывая мне нутро мясницкими ножами. Вместо этого они обращались со мной, будто я платил им за обхождение и, в конечном счете, должен был бы покинуть центр, превознося их достоинства и добродетели. Я отлично питался, спал на чистой удобной кровати, курил дармовые сигареты, читал хорошие журнальчики — и пусть в ущерб себе, но если говорить начистоту — свободно заводил шашни с персоналом, гостями, жертвами, пациентами и т. п., пока меня силой не водворяли в палату.

Само собой, не всегда ко мне относились как к желанному и любимому члену их компании. Конечно, нет, насколько подсказывали их чувства, ни один из них не проявлял сочувствия к моему бедственному положению. Они смотрели на это как на рождение или воспитание.

В моей комнате поместили еще одного человека такого же возраста. Он поступил за день до меня с ранней стадией заражения в кончике среднего пальца. Он шел, если прикинуть, на три восьмых дюйма впереди меня и ни о чем не тревожился. Он был одним из их последователей.

— Как вы вышли на них? — спросил я.

— Я и не искал, — сказал он, потирая больной палец. — Они сами связались со мной.

— Да?

— Конечно. Я крепко, без сновидений спал, когда кто-то постучал в дверь. Я вскочил с постели и сразу же понял, что к чему. Было три часа утра. На пороге стоял парень с извиняющимся выражением на лице.

«Вам письмо», — сказал он.

«Неужели нельзя было подождать до утра?» — проворчал я в ответ.

«Нет, — ответил он. — Это очень важно».

Пришлось его впустить. Он не стал терять времени даром. Не успев войти, он указал на металлический торшер в углу и спросил, сколько я за него дал. Я ответил. Тогда этот субчик смахивает в два приема все с журнального столика, прыгает в угол, хватает торшер и свивает металлическую трубку замысловатой закорюкой, даже не улыбнувшись.

«Мистер Мулени, — представился он. — Вам хотелось бы стать таким же сильным?»

Я не стал ходить вокруг да около, а сразу сказал честно и прямо. После этого с трех до пяти тридцати мы занимались игрой в вопросы и ответы, будто заполняя тестовую таблицу. В шесть часов мистер Мулени предложил мне собраться и отправиться с ним.

— Да ну? Прямо так, сразу? — спросил я.

— Конечно, сразу, — ответил он.

— И что же дальше?

— Завтра меня везут на обследование, — сказал он. — Поскольку они собираются начать обследование и лечение прежде, чем инфекция достигнет сустава, иначе я могу лишиться его вообще. — Он задумался, разглядывая меня (насколько я понял, он тоже был эспером). — Вас же отвезут через пару деньков, потому что ваш указательный длиннее моего большого пальца.

— А что за обследование? — спросил я.

— Этого я не знаю. Я пробовал навести кое-какие справки, но выяснил только, что оно проходит где-то далеко отсюда. Здесь что-то вроде предварительного бокса. Полагаю, они знают, как и с чего начинать.

Он глянул на меня. Несомненно, мой сосед был осведомлен о моей участи.

— В шахматы? — спросил он, внезапно сменив тему разговора.

— Почему бы и нет? — усмехнулся я.

Правда, мои мысли были далеко. Он разбил меня в трех партиях из четырех.

Я улегся около одиннадцати и, к моему удивлению, тут же заснул. Должно быть, они что-то подмешали мне на сон грядущий, я очень хорошо знаю себя и уверен, что не смог бы сомкнуть глаз, если бы они не подсыпали снотворное. Это выбило меня из колеи на всю ночь, пока не стукнуло семь. Утром я проснулся живой и здоровый.

Мой сосед исчез, и больше я его не видел.

В полдень или около того кончик указательного пальца на моей левой руке стал твердым, как камень. Я мог прищемить его дверью или прижечь сигаретой. У меня появилась дурацкая привычка чиркать об него спички, между делом прощупывая твердую плоть. Я уже привык к своему новому состоянию, но не совсем.

К тому же к этому времени слабый зуд изменился. Сами знаете, как достает такой зуд. Но иногда он может быть даже приятен. Словно слабое жжение после долгого купания в соленой морской воде и высыхания на жарком солнце, когда по телу идет легкое покалывание, будто заново родился. Это совсем не то, как будто у вас в теле копошится какая-то букашка. После такого покалывания хочется нырнуть еще раз, в то время как назойливое насекомое просто необходимо вырезать вместе с куском мяса. Что и говорить, чесотка в пальце была на удивление приятной. Я мог с остервенением скрести твердый, как сталь, сустав пальцами другой руки. Но затем зуд сменился жгучей ноющей болью.

Моего восприятия явно не хватало, чтобы отчетливо прощупать структуру мекстромовой плоти, но его оказалось вполне достаточно, чтобы сообщить мне о том, что ползущий кошмар достиг первой фаланги. Поэтому, наверное, и появилась жгучая боль. Следовательно, если никто мне сейчас не поможет, я лишусь кончика своего пальца.

Никто не явился, чтобы успокоить мою боль и утешить мой разум. Они бросили меня на произвол судьбы. Я провел время с полудня до трех часов, прощупывая свой кончик пальца, будто никогда не видел его прежде. Он был твердым, как камень, но когда я сильно надавливал на его поверхность, он оказывался удивительно податливым. Он двигался, сгибаясь под моими пальцами. Ноготь напоминал обломок каленой стали. Я не мог согнуть ноготь ни рукой, ни ударом, ни зубами. Он оставлял неприятное ощущение куска металла и для старых зубов был слишком твердым орешком. Я попробовал подцепить металлическую стойку ногтем, вогнав его в трещину между железной трубкой и ножкой стола. Мне удалось расширить трещину, но остальное тело воспротивилось, обессилев и отказавшись служить противовесом крошечному рычажку, которым был мой ноготь. Интересно, какими пилочками мекстромы наводят свой маникюр?

В три тридцать дверь в комнату отворилась, впустив мистера Фелпса с сердечной улыбкой на устах.

— А, — весело произнес он, — вот мы и встретились, мистер Корнелл.

— При плачевных обстоятельствах, — сказал я.

— К сожалению, — кивнул он. — Однако не всегда же нам везет.

— Мне не нравится, что я являюсь живым примером.

— А кому нравится? Все же, с философской точки зрения, у нас не больше прав жить за чужой счет, чем у других. Ведь все там будем. И, кроме того, если всем людям обеспечить бессмертие, мир превратится в сумасшедший дом.

Я признал, что он прав, но не мог согласиться с его беспристрастной логикой, поскольку мне здесь отводилась роль жертвы. Он угадал мои мысли, хотя был только эспером. Правда, это и не составляло большого труда.

— Все верно. Но стоит заметить, что у нас нет времени рассиживаться и разглагольствовать на темы философии, метафизики или чего-нибудь подобного. Вам сейчас не до того.

— Верно подмечено.

— Вы уже знаете, конечно, что являетесь переносчиком.

— Пришлось поверить. Во всяком случае, все, с кем я встречался, либо исчезали, либо подхватывали Мекстромову болезнь, либо и то и другое.

Специалист Фелпс кивнул.

— Когда-нибудь вы все равно бы догадались.

— Но неужели, — взглянул я на него, — вы отправили за мной целую спасательную бригаду, чтобы собирать жертвы? Или подбирали только тех, кого надо? А люди хайвэя потворствовали вам в этой гонке?

— Слишком много вопросов сразу. И было бы лучше, если бы большинство из них остались без ответа. Во всяком случае, для вас. А может, даже и для нас.

Я пожал плечами.

— По-моему, мы вновь увлеклись философией, хотя куда важнее выяснить, что вы собираетесь со мной делать?

Он насупился.

— Трудно оставаться нефилософом в подобных случаях. Слишком много открывается перспектив, идей, точек зрения. С удовлетворением хочется отметить, что вы завершили наше дело, наличие переносчика явилось решающим фактором, который мы искали на протяжении последних двадцати лет или около того. Вы стали направляющей силой, последним кирпичом в здании, окончательным ответом. Или, к сожалению, были.

— Был?

— В соответствии с нашими знаниями о Мекстромовой болезни, которые, кстати, остаются довольно скудными, — сказал он, — главная причина болезни — носитель — должен быть абсолютно иммунным. Иногда мы бываем свидетелями, когда переносчиком становится человек, подцепивший незначительную или ослабленную инфекцию, иммунизировавшую его, но не способную убить и комара. А с другой стороны, мы не раз сталкивались с переносчиком, который, наконец, заразившись, вдруг становился обычным больным. А что мы имеем теперь? Останется ли Стив Корнелл переносчиком Мекстромовой болезни после того, как сам заболеет ею, или…

— Ну, и какой вывод?

— Загадка не из простых, — проговорил он задумчиво. — Одни полагают, что нам не следует вас лечить, поскольку само лечение может уничтожить какой-то неизвестный фактор, делающий вас переносчиком, другие утверждают, что если мы не станем вас лечить, то вы свалитесь задолго до того, как кончатся всесторонние обследования. А третьи уверяют, что следует попытаться выяснить, почему вы являетесь переносчиком, сделать соответствующие анализы и вылечить вас, после чего повторить анализы.

— Полагаю, меня никто спрашивать не собирается, — оборвал я его.

— Вряд ли. — Его лицо осталось невозмутимым.

— А к какой группе относитесь вы сами? — спросил я безысходно. — Станете мной заниматься или же заставите подохнуть, как собаке, замеряя кровяное давление? А может, я спокойно лишусь пальцев, пока вы сидите здесь сложа руки, ожидая доклада лаборатории.

— В любом случае мы узнаем от вас очень много о Мекстромовой болезни, — бросил он. — Даже если вы умрете.

— Мне очень лестно сознавать, что моя смерть будет не напрасна, — как можно язвительнее проговорил я.

Он взглянул на меня презрительно.

— Вы же не боитесь смерти, мистер Корнелл?

— Боюсь я смерти или нет, сейчас или погодя, к счастью или нет — это не имеет значения. Теперь не место и не время, да я и не вижу причин говорить об этом.

Мы сидели, уставившись друг на друга. Он не знал, то ли обидеться, то ли рассмеяться, а меня это тем более не волновало. Казалось, мы приближались к чему-то похожему на конец. Потом последуют похороны, заявления, что я-де умер, ибо современная медицина бессильна, и вечные «сожаления» о недостатке фондов и об очередных пожертвованиях Медицинскому Центру. В результате Фелпсу еще больше развяжут руки, а все остальные покатятся ко всем чертям.

— Ну что ж. Чему быть, того не миновать, — просипел я. — У меня нет ни мнения, ни права на апелляцию. Никого не волнует, каково мне сейчас.

— Я ведь не нелюдь, не толстокожий монстр, мистер Корнелл, — откликнулся он холодно. — Я думаю, вы понимаете мою точку зрения или, во всяком случае, согласитесь, что в ней есть доля истины.

— Мне кажется, я уже прошел это с Торндайком.

— Другой подход. Я говорю о своем праве на открытие.

— О чем?

— О моем праве на открытие. Вам как инженеру должна быть близка подобная идея. Будь я поэтом, я бы написал оду моей любимой, и никто не в силах был бы заставить посвятить ее кому-нибудь другому. Будь я поваром, открывшим новый рецепт, никто не посмел бы утверждать, что я увел его у своего друга. Тот, кто открыл что-то новое, должен иметь право не выпускать его из своих рук. Если бы создание мекстромов было бы каким-то техническим открытием или новшеством, я мог бы его запатентовать, получив исключительное право использования на семнадцатилетний период. Не так ли?

— Да, но…

— Да, но сейчас на мои права наплевали бы, и дело вышло бы из-под контроля…

Я замер и с гневом посмотрел ему в лицо. Он ничего не скрывал, просто был мекстромом. И все же на миг запнулся.

— Взгляните на меня! — рявкнул я. — Разве вправе один человек, или даже какая-то группа, скрывать, утаивать или держать в руках какой-то процесс, который можно использовать, чтобы спасти человеческую жизнь?

— Этот аргумент уже приводился ранее. Вы, возможно, по-своему правы. Но, к моему счастью, мистер Корнелл, у меня есть секрет, а у вас — нет, и тут уж ничего не поделаешь. Я имею право использовать его на тех людях, которые, по моему мнению, в большей мере будут способствовать прогрессу человеческой расы. Однако не стоит снова вдаваться в скучные и надоедливые дискуссии. Как сказал один древнегреческий философ, сколько с человеком ни спорь, а мысли его не переделаешь. С другой стороны, думается, однако, что вы нам кое в чем могли бы помочь, хоть и против своей воли.

— Да? И что я с этого будут иметь? Наверное, нужно кого-то убить? — Я цинично оглядел его и добавил: — Или, может, спросить, кого я должен убрать? Вы же знаете, как я люблю подобные штучки.

— Не смейтесь, я серьезно, — сообщил он.

— Тогда хватит юлить! Выкладывайте! — взорвался я. — Вы в курсе. А я нет. Поэтому, если хотите меня заинтересовать, лучше говорите, чтобы мне не ломать голову.

— Вы, конечно, были переносчиком. Может, им и остались. Но определить это мы не в силах. Собственно, мы могли бы, если бы…

— Ради Бога, кончайте, — вскрикнул я. — Что вы темните?

— Простите, — сказал он извиняющимся тоном, от которого меня пробрало до мозга костей.

Он немного помялся и продолжил:

— Если бы вы остались переносчиком, то могли бы принести пользу Медицинскому Центру. Теперь понимаете?

Еще бы не понять. Как нормальные люди, они ничего против меня не имели, только пинали туда-сюда и подбирали за мной жертвы. А теперь, когда я сам стал жертвой, они обеспечат мне «лечение», если только я побожусь объехать всю страну, намеренно заражая подобранных ими людей. Либо это, либо ложись и подыхай. Вряд ли специалиста Фелпса внезапно осенила подобная мысль. Он вынашивал ее давно, выжидая решения второго деликатного вопроса, когда мне деваться будет некуда и останется лишь терзаться угрызениями совести. А кому-то, несомненно, достанется роль спасителя-чудотворца.

— Здесь есть одно скользкое место, — сказал он мягко. — Если мы вас вылечим, нам придется полагаться только на вашу честность и порядочность, чтобы получить обещанное. Мы не так наивны, мистер Корнелл. Мы с вами отлично понимаем, что честное слово — лишь джентльменское соглашение. Поскольку, на ваш взгляд, медицинское обслуживание несовместимо с дискриминацией, а наша программа улучшения человеческой расы путем выборочной селекции претит вашим чувствам, то вы будете связаны лишь честным словом. Разве не так?

Что мне было ответить? То будут, то не будут, то опять будут! Чего Фелпс добивается?

— Если бы вы очутились на моем месте, мистер Корнелл, уверен, вы бы искали какую-нибудь дополнительную управу против меня. По той же причине я продолжаю искать такой же рычаг против вас. Между тем, мистер Корнелл, мы должны посмотреть, стоит ли вообще пытаться искать с вами реальную основу для нашего соглашения. Ведь вы можете быть переносчиком, сами знаете.

— Да, — ответил я мрачно.

— Между тем, — сказал он бодро, — мы, наконец, можем начать лечение вашего пальца. Мне было бы неприятно, если бы вы уклонились от сделки, потому что мы не в силах вылечить все ваше тело сразу.

Он просунул голову в дверь и позвал сестру, которая вошла с черным саквояжем. Из саквояжа она извлекла подкожный инъектор и маленькую металлическую коробочку, на вершине которой находилась тонкая раздвижная платформочка и несколько крошечных ремешков. Он притянул ими мой палец к платформе и вставил длинный шнур в ближайшую розетку.

Маленькие шторки раздвинулись, ближняя к запястью быстро завибрировала и чуть передвинулась, оставив ощущение невыносимого зуда. Край створки изогнулся, вывернув кончик пальца под углом в шестьдесят градусов от прямой. Это движение повторялось неоднократно, медленно, но регулярно.

— Не стану врать, — сказал он наставительно, — это будет очень болезненно.

Он поднес подкожный инъектор к концу фаланги и нажал спуск. На миг палец онемел и по нему растекся приятный холодок. Потом шок прошел, и кончик пальца, весь палец, а потом и часть руки охватила жуткая, невыносимая боль, которую вряд ли испытывал хоть один смертный. Вспышки и волны боли поднимались по руке к локтю, сводя мышцы предплечья. Нервный узел в локте гудел, посылая усиливающиеся волны вибрирующих иголочек к моему плечу. Моя рука стала источником жгучего жара и морозного холода, и все это время боль ломала, выкручивала и сотрясала тело.

Фелпс вытер мое мокрое лицо полотенцем, вынул еще один инъектор и всадил мне в плечо. Дрянь постепенно подействовала, и жуткая боль начала спадать. Пусть не совсем, но уменьшилась от совершенно невыносимой до едва ощутимой.

На миг я понял, почему животное, попавшее в капкан, отгрызает собственную лапу, чтобы вырваться из ловушки.

Из недр своего саквояжа он извлек бутылку и налил мне полстакана какой-то жидкости, которая подействовала на меня словно глоток хорошего мягкого виски. А вообще это напоминало удар. Он обжег словно пламя, встряхнув мне желудок и мозг. Фелпс плеснул мне чистого спирта.

Своеобразное противоядие подействовало. Жуткая боль в руке начала понемногу стихать.

— Где-нибудь через час снимите манипулятор, — сказал он мне, — а потом продолжим лечение.

Я прикинул, что они всегда смогут прекратить его, если надобность во мне исчезнет.