Глава 7
МЕРТВЫЙ РАЙ
Машина едва заметно вздрогнула, переезжая рельс. Еще раз, задними колесами.
Солнце било в спину, забор изнутри был темен, черная тень под ним — жирная черта, разрезавшая мир. Поделила. На живой — по ту сторону и мертвый — смыкавшийся вокруг меня. Ворота пошли обратно.
Я едва полз вперед.
Взгляд сам цеплялся за зеркало — в то, что позади, в проеме ворот. Синеватая нить дороги, простор, ветер, жизнь… Ворота закрывались, смыкая проем, пока от того мира не осталось ничего — лишь высокая стена да тень под ней.
Я знал, что здесь должно быть полно камер наблюдения. Наверно, где-то рядом с охранником, на одном из мониторов, сейчас застыла машина, почти у самых ворот… Но почему-то я был уверен, что он не смотрит. Он сидит как сидел, так же уткнувшись в стекло, вперив пустой взгляд в мир по ту сторону. Рыба, разглядывающая мутные миражи за границей своего аквариума.
In the arms of the sea you will live as hypnotized…
Я совсем перестал давить на газ, машина едва ползла вперед, под уклон. Я нажал кнопку, опускающую стекло, — слишком уж все вокруг…
Улица метров семь в ширину. Два танка разъедутся. По краям плотный ряд кустов, высотой по грудь, еще зеленых, с маленькими, плотными глянцевитыми листочками. За ними пешеходная дорожка.
За дорожкой газон, совсем свежий, почти изумрудный. За ним заборчики из литых решеток и фигурного кирпича, из малиново-фиолетового мрамора и бело-голубых, под гжель, изразцов… Все невысокие, чисто символические, не выше груди, а за ними… Когда я был снаружи, я понимал, что дома огромные, но не чувствовал этого. Теперь ощутил. Не дома, а замки. Дом Дианы не уступал им, наверно, в размерах, если пройтись с рулеткой. По ощущениям же уступал многократно. Там строгие линии, прямые углы, здесь сплошные эркеры и башенки, углы и балкончики, окна всех форм и размеров, изломанные крыши, тут зеленая черепица, там красная, там оранжевая…
И ни души.
Ни обрывка газеты, ни кошки на заборе, ни лая собаки. Ничего.
Лишь широкая дорога, пустые газоны и огромные махины из кирпича, стекла и черепицы.
Это не поселок. Это декорации, ставшая явью картина художника-шизофреника, город-призрак — что угодно, но не место, где живут…
Дорога тащила под уклон. Там центр низины. Где-то там, пока скрытое домами, озеро, но мне казалось, что я уже вошел в невидимую воду, заполнившую всю эту впадину, и ухожу под нее все глубже…
От улицы вправо и влево отходили подъездные дорожки. Шли сквозь прорехи в зеленой изгороди, через изумрудные газоны к воротам в декоративных заборчиках. И все эти ворота, насколько хватало глаз, были открыты. До предела распахнуты внутрь — радушно раззявленные пасти.
Стекло целиком ушло в дверцу, теперь не скрадывало звуков снаружи, но легче не стало. Наваждение не пропало. Только еще хуже — тишина…
Полная, совершенная тишина — кажется, еще тише, чем возле дома Дианы. Там хотя бы был лес, там были ветви деревьев, которые могут раскачиваться — едва-едва, бесшумно, но хотя бы глазом можно поймать, хоть малейший признак жизни.
Здесь же, в низине, за высоким забором, между махинами домов, все застыло. Все мертвое. Ни звука из-за окна.
Я вдруг заново — будто только теперь он заработал — услышал звук мотора. Я перестал замечать его за часы пути. Но в этой тишине… Посреди широкой, пустой улицы, идеальных газонов и огромных домов — в этих нереальных декорациях…
Я привык, что в гнездах тихо, а вокруг никого, но не при дневном свете. Сверху палило солнце. Прожектор над съемочной площадкой, который забыли выключить, хотя все актеры давно разошлись. Или затаились?
Все окна во всех домах из тонированного стекла. В тени темные, на солнце еще чернее. Непроглядные. Что за ними? Тоже пустота и тишина, без единой живой души, или…
В этой ватной тишине даже безупречно отрегулированный мотор «мерина» урчал громко, слишком громко. Мне безумно хотелось заглушить его, прямо сейчас, но это значит остаться здесь, посреди дороги, на виду…
Медленно скатываясь под уклон, я поравнялся с одним из съездов. Проем в живой изгороди, раскрытые ворота, дом. Сбоку гараж.
Но его ворота опущены, а поднять их… Гараж может быть заперт. Или ворота заклинит. Как давно ими пользовались в последний раз? И вот тогда-то, если кто-то подглядывал за мной из-за этих тонированных стекол, скрывающих соглядатая, и еще сомневался, поднимать ли тревогу, тут уж…
До следующего дома проехать? Опасно. Катя говорила, во всех домах вокруг дома чертовой суки живут ее пурпурные. Надо смотреть, нет ли приоткрытых фрамуг, — это верный знак. Чем дальше к центру поселка, тем больше шансов напороться на них.
Я почти видел, как где-то в глубине этих роскошных махин они просыпаются. Поднимаются, верные псы, потревоженные непонятным шорохом. И, принюхиваясь и прислушиваясь, бредут к окнам, чтобы выглянуть на улицу. Все ли в порядке? А кто это вон в той машине, что прогрохотала только что по улице?
Но и сидеть здесь, посреди улицы, у всех на виду, даже не отъехав толком от ворот, — еще опаснее.
Я чуть прибавил…
Изнутри по вискам повеяло холодом.
Я замер. Сердце ударило — и тоже затихло. Вот и все! Попался! Так быстро, так глупо… В голове мутный вихрь, порывы сменяли один другой: по тормозам, остановиться, не приближаться к ней! Нет, не останавливаться, а назад, не тормозя, не перекладывая передачу, а сразу в разворот и прибавлять, прибавлять, прибавлять! Но ведь ворота закрыты, и теперь, когда она меня почувствовала, ворота не откроются передо мной…
Но прежде чем я успел что-то сделать, касание пропало.
Машина как ползла, так и ползла вперед.
Я не чувствовал чужого удивления. Не чувствовал попыток влезть в меня. Не чувствовал ничего, даже малейшего касания.
Потом снова потянуло холодком, но не упругие щупальца, а что-то густое, рыхлое, мягкое… Коснулось — и опять медленно схлынуло, как сползает с берега уставшая волна. Не осмысленное касание, а что-то живущее само по себе, не интересующееся мной, расслабленное, сонное.
И снова накатило, и опять сползло, но на этот раз не совсем. Капли холодного, липкого киселя остались на мне.
И снова поднималась холодная волна.
Машина медленно катилась вперед, к центру поселка, к дому, который облюбовала чертова сука, и холодные волны накатывали на меня все гуще, обхватывали крепче. Теперь касание не обрывалось, даже когда волны сползали с меня. Лишь пульсировало: сильнее — слабее, сильнее — слабее.
И вместе с липкими волнами накатывали зыбкие образы — слишком зыбкие, чтобы я мог их разобрать, но я чувствовал, как они прокатываются через меня. Туда-сюда, туда-сюда, в ритме чужого сна. Ее сна.
Господи… Да ведь до дома, где она, еще почти двести метров…
Я поравнялся с ответвлением вправо, к белоснежному дому с зеленой черепицей поверх всех многочисленных крыш-уголков, крыш-скосов над балконами, крыш-конусов на башенках… Дорожка уходила куда-то в арку под дом — в подземный гараж? Во внутренний двор? Или пронзает дом-замок насквозь, а сзади отдельный гараж?
Если даже и так, то он все-таки прикрыт домом. Не на виду. Я повернул.
Дорога, хоть и мощеная, была ровной как лед, машина плыла. Дом надвигался на меня каменной горой, все ближе и ближе, теперь я разглядел кондиционеры, искусно замаскированные в ломаной архитектуре.
Холодный прилив в голове перестал нарастать. Я шел вдоль берега, по колено в вязком киселе…
Дорожка нырнула вниз — и я вкатил в темный зев. Светлый проем впереди был, но робкий, в тенях. Все-таки не сквозная — во внутренний дворик.
Пусть дворик. Только бы там уже не стоял еще один такой же пурпурный «мерин»!
Я выкатил под свет, во двор-колодец внутри дома. Мощеная площадка, неработающий фонтан в центре, но меня интересовал не фонтан, не стены, не ступени и не огромные двойные двери…
Пусто. Нет машин.
Я затормозил. Потом опять тронул. Повернул, поставил впритирку к стене, сбоку от въезда. Чтобы даже случайно не заметить с улицы. Заглушил мотор и только теперь сообразил, что все это время сдерживал дыхание.
Я сидел, боясь двинуться, затаив дыхание, а горячий мотор все потрескивал и потрескивал, остывая.
Почти грохот в этой тишине.
Я сунул руку в карман плаща, сжал рукоять Курносого. Твердый титан, холодноватый, но я-то знаю, что это ненадолго. Сейчас согреется. Станет теплый, как рука друга. Теплый и надежный.
Уже минута прошла, наверно, рамка Курносого над рукоятью потеплела, а мотор все потрескивал и похрустывал…
А в голове колыхался ледяной студень. Туда… сюда… Туда… сюда… Норовя подцепить мои мысли, как голыши на песке, и дернуть их вместе с собой, а потом обратно, туда-сюда, туда-сюда, отрывая от опоры, подстраивая под пульсацию ее сна…
Я мог сопротивляться этому навязчивому пульсу, но надо ли? Если я попытаюсь вытолкнуть и закрыться, она ведь почувствует. Наткнется на меня как на режущий осколок посреди гладких окатышей.
Нет, не сопротивляться. Пока можно поддаться ей. Она ведь не лезет, не пытается что-то изменить во мне резко и целенаправленно. Просто ее дыхание. Можно и уступить…
Я заставил себя раствориться в ощущении окружающего мира, в простейших движениях, совершающихся почти сами собой: поднять руку, нажать на ручку, толкнуть дверцу, перекинуть ногу наружу, наклониться, перекинуть вторую ногу, вылезти.
Захлопнуть дверцу я не решился. В этой тишине это будет громче удара грома. А Катька предупреждала, что в домах, где живут ее слуги, обычно приоткрыты фрамуги.
Медленно, приноравливаясь к ледяной пульсации в висках, я прошел через дворик, под аркой, вышел под слепящее солнце.
Вперед убегала дорожка, в проеме ворот улица, за ней нависает другой дом. Но мне не туда.
Я повернулся вправо. К центру поселка.
От края дорожки растекался изумрудный газон, переходя в цветники, разделенные горками из валунов, кусты, деревца. Летом тут должно быть великолепно, но и сейчас еще не все облетело. Есть за что спрятаться. Пригнувшись, я побежал по саду.
Забор между участками был не такой символический, как вдоль дороги. Сплошная кирпичная кладка два метра высотой.
По ту сторону опять экзотический садик. С другой композицией, с другими искусственными террасками и навалами камней, — и все же похожий, как брат-близнец.
Беседка. За нее. Теперь и до дома совсем близко… Открытые фрамуги есть? Рассмотришь тут… Как и садики, дом был аляповатым близнецом, совершенно другим — и удивительно схожим. Одна и та же жадная рука: всего, да побольше. В этих домах-замках взгляду не на чем остановиться. Сплошная мешанина линий, углов, башенок, навесов, ниш и балкончиков.
И тишина.
И слепящее солнце.
И все равно холодно… Особенно в висках.
С каждым шагом ледяной студень становился все плотнее, все навязчивее. Заполнил мою голову, воздух, весь мир.
Иногда вдруг сгущаясь еще больше в твердые, обжигающие холодом нити.
Она спала, но даже спала она раскинувшись во все стороны. Набросив невидимую паутину на всех, кто рядом. И паутина подрагивала, пульсировала в ритм ее сну. Навязывая слугам отзвуки того, что творилось в ее сне…
Я смутно чувствовал ее эмоции, а в них, как в зеркале, эмоции ее слуг. Вот кто-то затрепыхался, не желая видеть того, что видела во сне она, а может быть, желал ускользнуть в те сны, что хотелось видеть ему… И так же привычно, не выходя из сна, она его одернула, подтянула ледяные поводья.
Ледяная паутина подрагивала и в моей душе, просачивалась в мои мысли…
Огромный круглый зал с потолком высоким, как небо. Сводчатые окна с цветной мозаикой, дубовые скамьи, кафедра. Женщины… Много женщин… В черных накидках, все очень красивые, и все молодые — двадцати, от силы тридцати лет, если им не заглядывать в глаза…
Только сами лица — будто без черт, отдельными мазками, обрывчатые. Не лица, а образы, знание о том, кто это, кто из них тебя поддерживает, а с кем при случае можно и поквитаться… А вот ту… На миг ее лицо все же появляется, но расплывчатое, как из-под колеблющегося слоя воды, лишь россыпь отметин — овальное лицо с правильными чертами, высокий лоб, русые волосы, спокойно спадающие на плечи, прозрачные, голубые глаза, иногда дымчато-сероватые, а иногда — и тогда горе тебе! — они становятся льдисто-синими…
Я встряхнул головой, выныривая из этого.
Надо вокруг дома. Обойти. А следующий будет уже на берегу озера. Тот, куда мне надо. Если Катька не ошиблась, то пленников держат там.
Но меня затягивало в ее сон. Обволакивало паутиной, в которой завязли все ее слуги, и меня тоже опутывало липкими, холодными нитями…
Я пошатнулся. Мне хотелось лечь и заснуть или хотя бы просто идти помедленнее, прислониться… Этот мрамор такой гладкий, к нему можно прижаться щекой, как к подушке… Мысли путались, мешались, переворачивались, как флюгер под ветром ее сна…
К черту, к черту! Мне нужно не это. Не ее сон! Мне нужно совершенно другое — идти дальше. Но могу ли я просто оттолкнуть ее?
Не проснется ли она? Что, если и сквозь сон почувствует, что есть кто-то, кто не спит и имеет наглость отталкивать ее, полновластную хозяйку всего, что вокруг, — и домов, и людей, и их желаний…
Противный звук, который давно уже лез в уши, стал совершенно невыносим.
Я попытался понять, откуда он… и поймал себя на том, что не обхожу дом, а иду вдоль стены, ведя костяшками пальцев по мраморной облицовке. Зажатый в кулаке Курносый задником рукояти царапал мрамор, с хрустом выдирая каменные крошки, но я упрямо вел кулаком по стене, пробуя, где тут помягче, где можно…
Можно — что?!
О господи…
Я отдернул руку, оборвав скрежет, нестерпимо громкий в тишине, разлитой вокруг. Сотрясавший и воздух, и ледяной студень, заполнивший все вокруг.
Я остановился и потер виски, освобождаясь от наваждения. Рукой по стене я вел для того, чтобы понять, в каком месте мягче. Где можно привалиться, свернуться калачиком — и расслабиться, дать сну струиться по мне целиком…
Нет, к черту эту суку! Прочь из головы ее сон. Если не выталкивать, я не дойду. Я привалюсь где-нибудь к стене или свернусь под кустом, засосанный ее сном, запутавшийся в ее паутине.
Очень осторожно я выдавил ее из себя. Не до конца. Закрыться совсем — ох, почувствует она это. До нее еще метров сто, обычно это много, обычно я даже не чувствую их на таком расстоянии, а они не чувствуют меня, но эта почувствует. Обязательно почувствует, если закроюсь совсем и пойду глухим тараном, разбивая неспешные волны ее сна. Нет, я не таран. Лишь обросшая водорослями коряга на дне… Волны теребят краешек меня, я чувствую ее эмоции, остаюсь в контакте с дрожанием ее паутины, но не весь в ее сне. Я уступил ей лишь кусочек себя. Самый-самый краешек.
Вот так. И не пускать ее глубже.
Я вздохнул, выпрямляясь, чтобы идти дальше…
Предчувствие накатило резко, как укол током.
Что-то не так!
Я закрыл глаза, замер, даже дышать перестал. Предчувствие никуда не пропадало. Стало еще четче. Слева.
Я открыл глаза, начал поворачивать голову, влево и вверх, скользя по стене дома, к окну — и там, за темным стеклом и отражением неба и крыши соседнего дома, что-то изменилось.
Тело среагировало быстрее, чем я успел разглядеть, что там, за отражениями. Я подскочил к стене. Под окно. Распластался по мрамору.
Движение, которое я успел заметить, — что это?
Кажется, что-то в глубине комнаты и слишком высоко… Не человек, подошедший кокну, нет. Слишком в глубине… Распахнулась дверь? А может быть, просто показалось?
Но предчувствие было тут как тут, теплое, назойливое. Не отмахнуться. Словно жаркий шепот из-за спины…
Я не услышал — почувствовал спиной, как по камню прошла дрожь.
А потом по лицу, по вспотевшей коже, потянуло. Воздух сдвинулся едва-едва, но в этом безветрии и тишине, с нервами, напряженными до предела, я мог бы почувствовать и не такое.
Медленно — чтобы не скрипнул плащ — я поднял голову. Я видел низ окна. Кажется, все как и было… Вот только верхний край фрамуги чуть завалился внутрь. Кто-то открыл окно.
Мне кажется, я чувствовал его. Между нами была мраморная облицовка, кирпичная кладка и отделка с той стороны, — и все равно я его чувствовал. Он прямо надо мной. Тоже замер, прислушиваясь…
Господи, неужели его разбудил скрип пистолета по мрамору? Через закрытые стеклопакеты?
Или где-то в другой комнате, а может быть на втором этаже, одно из окон приоткрыто? Но тогда бы он не прислушивался, а действовал сразу. А он не спешит. Значит, что-то расслышал при закрытых окнах и сам себе еще не верит?..
Нет, нет, не мог же он слышать через стеклопакет. Это не в человеческих силах.
Но Харон тоже делал такое, что обычному волку не под силу…
В ледяном студне, заполнившем все вокруг, что-то нарушилось. Течение сна повернуло. Что-то тревожное. Маленький водоворот, который никак не желал рассасываться.
Звон моих натянутых нервов разбудил ее? Или то, что я не впускаю в себя ее сон? Валун у берега, о который с грохотом разбиваются волны, вместо того чтобы тихо замереть, далеко вкатившись на вылизанный берег…
Щель между фрамугой и рамой стала меньше, пропала. Фрамуга прильнула плотно к раме и ушла внутрь боком, открываясь уже целиком. По щеке протянуло холодком.
Или дело не во мне, а в том, что он проснулся? И тревога во сне — лишь изгиб подсознания чертовой суки? Таким образом она, сквозь сон, чувствует недоумение своего слуги?
На красноватое дерево рамы легли пальцы.
Я перестал дышать.
Но сердце я остановить не мог. Оно колотилось в груди так, что и он должен был его слышать. Если не услышать, то почувствовать, как удары отдаются через мою спину в мрамор, в кирпич, в раму, на которой лежат его пальцы…
Прямо над моей головой, перед моими глазами. С коротко остриженными ногтями, в темных волосках. Длинные, сильные, но лежали на раме едва касаясь. Легко-легко. Чуткие лапки скорпиона на охоте, способные уловить малейшее дрожание.
Я бы отлип от стены и сполз ниже, но боялся. Кожаный плащ наверняка прилип к гладкому мрамору. Отдираясь, обязательно издаст долгий чмокающий звук. И это-то он точно услышит. Если уж его разбудил негромкий скрежет с улицы, да через такой стеклопакет… Он услышит, если я просто втяну глоточек воздуха.
А он все стоял, и чуткие пальцы лежали на раме, — я мог бы протянуть руку и коснуться их.
Я уже начал задыхаться, когда наконец пальцы пропали. Рама на миг закрылась, а потом приоткрылась сверху. Решил оставить окно приоткрытым. Ушел?
Раскрыв рот, как можно беззвучнее я хлебнул воздуха.
Несколько минут просто стоял, не решаясь шелохнуться. Даже вдохнуть сквозь нос не решаясь. Глотал воздух широко раскрытым ртом, пересохшим горлом.
Постепенно холодные волны ее сна успокоились, потекли ровнее, как прежде, но я стоял. До тех пор пока предчувствие не угасло совершенно. Только когда вокруг стало холодно и пусто, я отлип от стены.
Выпрямился и обернулся к окну.
На один страшный миг мне показалось, что он все еще стоит прямо за окном, в упор глядя на меня, но это был всего лишь край шторы.
По узкой дорожке, идущей вдоль фундамента. За угол. Черный «мерин»!
Я вздрогнул, замер, но уже рассмотрел — внутри никого. Ну конечно же. На нем ездит тот, который сейчас в доме. С длинными пальцами, поросшими черными волосками.
Давление становилось все сильнее. Она спала, она не давила на меня сознательно, но мне уже приходилось упираться, чтобы не дать ее снам сочиться в меня. Я постоянно проверял свои ощущения, выправлял, где размыл ледяной студень. А ее сон жал со всех сторон, снова прогибая меня, увлекая, засасывая…
Я едва шел. Из-за дома темнела гладь озера. Мне казалось, она вечно будет темнеть впереди, потому что до дома я никогда не доберусь.
Но все-таки я дошел. Как сквозь воду, медленно поднялся на крыльцо и потянул дверь. Не знаю, смог бы я вспомнить сейчас то, чему учил Гош, и вскрыть замок, одновременно думая и о замке, и о том, как бы не утонуть в ее сне… Но дверь поддалась.
Одна из двух огромных створок, раза в два выше меня, распахнулась, в ее стекле скользнуло и ушло в сторону мое отражение.
Холл был огромен. И вширь, и в высоту. Потолок висел метрах в семи надо мной, купол из голубого стекла, лазоревые лучи солнца косо падали на стену и на широкий пролет лестницы впереди. В лучах золотисто плавали пылинки, медленно и лениво, словно в воде. Даже пылинки здесь сейчас спят…
Я двинулся в обход лестницы, в комнаты. Воздух был полон ледяного студня, я ощущал его меж висков, кожей, всем телом. Как через толщу воды шел. Едва удерживаясь на поверхности ледяного болота, засасывавшего меня в ее сон, я бродил по дому. Ковры гасили мои шаги, всюду была ватная тишина.
Гостиная, библиотека, столовая, кинотеатр, бильярдная, выход в гаражи — все это мешалось в бесконечную череду комнат, коридоров и переходов, спутанный клубок путей, в котором я никак не мог разобраться. Сосредоточиться не получалось, я едва держался на грани яви, едва успевал отгонять назойливые образы, заползающие в меня.
А может быть, я и сам сейчас сплю…
Странные картины глядели на меня со стен. Размазанные пятна, нагромождения углов, аляповатый хаос — разбитые вдребезги лица, глаза тех, кто живет где-то в других мирах, а в нашем лишь краешком, — глядели на меня со всех сторон.
Я бродил по дому, пытаясь понять, все ли комнаты я обошел? Кажется, я уже вечность хожу мимо лестницы туда-сюда, под лазоревым куполом в высоком потолке. Везде пусто, везде никого… Но должен же где-то быть Старик?
Не знаю, сколько раз я, как лунатик, обошел первый этаж, прежде чем сообразил, что надо подняться. В доме, построенном с таким размахом, должна быть дюжина спален, не меньше. Более-менее похожих друг на друга и небольших. Где, как не в них, устраивать камеры?
Я двинулся вверх по лестнице, стеклянный купол был теперь прямо надо мной, все ближе — лазоревый, из призматической чешуи, игравшей сотнями солнечных отражений, — он всплывал из глубины к поверхности воды. Пылинки танцевали вокруг меня, моя тень черным мешком плыла рядом со мной…
Укол предчувствия выдернул меня из наваждений.
Я стоял на вершине лестницы, в начале длинного коридора.
Двери бежали по одной и по другой стороне, дальше коридор расширялся, еще одна гостиная под еще одним прозрачным куполом — лучи солнца, зеленоватые, косо падали на кресло в глубине и плоский столик, похожий на морскую черепаху.
И где-то здесь что-то было. Важное. Теплое. Живое.
Кто-то. Я чувствовал, что здесь кто-то есть. Предчувствие было резким и отчетливым.
Первая дверь была приоткрыта. Я толкнул ее шире.
Да, это была спальня. Слева провал в ванную комнату, впереди — выход на веранду, с разложенным шезлонгом, желто-зеленая зебра. Большой шкаф, вделанный в стену, распахнут, в череде нарядов первое платье почти слезло с вешалки, подолом на полу, и везде — на огромной кровати, на стульях, на оттоманке — женские вещи. Мне не сюда.
Следующая дверь была закрыта. Я осторожно нажал на ручку, решая, открывать или нет, — кажется, предчувствие еще оживилось. Кажется, там кто-то есть…
Но кто? Кто-то из пленников или кто-то из тех, кто их охраняет?
Ручка поддалась, дверь не была заперта. А вот у дверей дальше ручки были другие. Не львиные головы, сверкающие позолотой, а строгие стальные ручки, под которыми широкие пластины с настоящими замками. И двери-то тоже другие. Похожие, но другие. Если здесь дерево, то там всего лишь хороший шпон — поверх стали.
Я шагнул…
Из-за спины, издали, из-под лестницы, как сквозь вату, хлопок. Так могла бы хлопнуть створка огромных дверей, если бы я, когда входил, не прикрыл ее осторожно, а оставил как есть…
Адреналин встряхнул меня. С глаз упала пелена. В голове стало ясно.
Передо мной ряд запертых дверей. За ними зеленая гостиная, уходившая за углы коридора, там можно спрятаться…
Сзади, приглушенные коврами, взбирались быстрые шаги, словно удары кулачков в подушку, слишком быстрые, чтобы я успел добраться до конца коридора.
Я метнулся через коридор в приоткрытую дверь, скользнул по стене прочь от двери и слишком поздно понял, что сделал ошибку.
Комнат не для пленников здесь, кажется, всего две. В той, что напротив, кто-то есть. И значит…
Я бросился в проем ванной комнаты, а шажки ватно протопали по коридору прямо к этой двери.
Кто-то вошел внутрь, и дверь с тихим стуком закрылась. Громко щелкнул язычок замка.
Я вслушивался в едва слышные шаги. Ковры гасили звуки. Но все-таки что-то слышно. И слышен шорох одежды. Вжикнула «молния».
Раздевается? Судя по звукам, кто-то легкий. И по весу, и по движениям. Женщина.
Когда я понял — не знаю, чем больше, слухом или предчувствием, — что она замерла у окна, я решился выглянуть.
К куче одежды на оттоманке прибавились голубые джинсы, только что стянутые. На ковре валялись кожаные сапожки, которых здесь раньше не было.
Да, у окна. Женщина. Совсем девчонка.
Я ее уже видел. У морга. Одна из тех двух молоденьких жаб. Невысокая, хрупкая, с совсем светлыми волосами.
Стоя у огромного окна, к которому примыкала стеклянная дверь на широкую террасу, залитую солнцем, она сонно глядела куда-то в небо и медленно раздевалась. Пыталась.
На ней осталась одна лишь блузка из красного шелка, но расстегнуть пуговицы было для нее непростым делом. Руки двигались медленно, пальцы едва сжимались, пуговица раз за разом выскальзывала из ее пальцев, не желая выходить из петельки.
Тогда она — движения тягучие, сонные — стала вытягивать шпильки из прически. Вытащив, просто разжимала пальцы, и шпильки падали на ковер. А она сама двинулась вдоль окна, покачиваясь из стороны в сторону. Листок, танцующий в струях ветра.
Но она не была пьяна. Она уже почти спала, хотя еще двигалась. Болото чужого сна почти засосало ее. Она шла по комнате кругами, что-то напевая себе под нос, распуская волосы. Уселась на кровать, все еще пытаясь расстегнуть блузку, но завалилась вбок. Подтянув ноги, свернулась клубочком. Возилась на кровати, сонно урча от удовольствия мягкой постели, пытаясь залезть под мохнатое покрывало. Но она лежала на нем, а сонные руки были слишком слабы.
Давай, милая, давай, засни же наконец…
Она вдруг села на кровати.
— Ой! — сказала она. — Дурочка, кто же спит, не смыв краску? Это так негламурненько… — Она грустно покачала головой. — Ужасно негламурненько… Ванна, ванна, ванна! — пропела она и опустила ноги на пол. Теперь я видел ее со спины. — Я должна принять ванну… Все правильные девочки принимают ванну…
Ванна…
Я оглянулся. Стеклянная колба душа, огромная ванна. Не спрячешься.
Она опять принялась за пуговицы блузки, но сдалась и стала стягивать ее через голову.
Я быстро выскользнул из ванны и беззвучно пошел по ковру, молясь, чтобы она запуталась в этой чертовой блузке и так сидела в ней, с шелковым мешком на голове.
Но шелк легко соскользнул с нее.
Я замер, боясь шагнуть.
Я мог бы пройти до двери бесшумно, невидимо и неслышно для нее… Но это была не просто сонная девчонка. Я боялся не звука. Я боялся своего движения. Импульса, бегущего по нервам, сокращения мышц, усилившегося тока крови — проявлений, которые сделают жизнь моего тела еще заметнее.
Я стоял в пяти шагах позади нее — в пяти шагах от жабы. Она вздрогнула и выпрямилась. По ее спине, по тому, как медленно она начала оборачиваться, я понял, что она что-то почувствовала…
Но, обернувшись наполовину, она замерла. Забыла о том, что собиралась сделать.
Я тоже почувствовал. Сон менялся.
Теперь в ледяном болоте плавали не только образы женщин, но и мужчин. Не решаясь отдаться на волю сонных волн целиком — засосет! — я все равно что-то чувствовал.
Что-то неуловимо похожее на выставку собак — только здесь хвастались не собаками, а слугами. А потом…
…давящий запах свечей из жира, и прыгающие отблески огня, и мускулистый торс, горящие глаза и цепкие, жадные руки, властные, но негрубые, и так приятно им покориться, спуская с цепи зверя, чтобы потом опять потуже затянуть ошейник и сделать послушным…
Она встала. Вытянулась вверх стрункой. И, мурлыча как кошка, одной рукой сжала грудь, другой заскользила по животу, все ниже, выгибаясь назад, блаженно закинув голову…
Гибкая, тонкая, хрупкая… Под флером чужого сна, где сплетались десятки тел и уже не мурчали — уже охали, стонали, выли…
Почти наяву я чувствовал, как сладко обнять эту тонкую талию. Откинуть прочь ее мягкие, сонные руки и, стиснув эту кошечку за талию…
Я зажмурился, закусил губу.
Хорошо бы, да. Прекрасно. Упоительно!
Но еще лучше — выбраться отсюда. Живым. Эта сука не безобидная кошечка — это чертова жаба.
Выбраться, пока она не пришла в себя. Мне нужно в коридор. Где комнаты для пленников, где Старик. Я должен вытащить его отсюда.
Я двинулся к двери, но слишком резко. Дрожащее от возбуждения тело утратило точность. Что-то скользнуло по ноге сзади. Я отстранился, замер, но слишком поздно. С оттоманки за моей спиной что-то все шелковисто потрескивало, потрескивало, потрескивало, сползая на пол…
Она обернулась.
По мне скользнул сонный взгляд. Если она и удивилась, то едва-едва — сквозь дрему и мечты, разлившиеся вокруг. Остановилась на моем лице.
— Кривоносенький… Не видела тебя раньше… Новенький?.. Вечно вы во сне колобродите…
Она и сама бормотала сквозь сон.
Я стоял, стараясь глядеть на нее тупым, осоловелым взглядом, и молился, чтобы она не заметила, что цвета моей одежды лишь схожи с настоящими, чтобы не вгляделась в узел галстука с поддельным вензелем… а изнутри жаркой волной накатывала похоть.
Она была совсем рядом, маленькая и свежая, мешаясь с волнами сна, где было много таких же красивых тел, только взрослее, еще красивее и роскошнее, в окружении таких же совершенных мужских тел…
Уголок ее губ пополз вверх в косой ухмылочке.
— Вечно сюда шляетесь… Вечно взглядом спинку трете, попочку полируете…
Все улыбаясь, она пошла вокруг кровати.
В ее глазах было слишком много сна, чтобы она могла заметить, что вензель на галстуке поддельный. Если что и жило в ней сейчас, так это соски маленьких грудей. Острые пупырышки на ярко-розовых сосках, маленьких и четких, как медные монетки. Одна ее рука все еще была между ног, чуть перебирая пальцами.
Теперь она была так близко… Такая гибкая, такая податливая…
Жаба, чертова жаба! Может убить меня одним касанием!
Но ее приоткрытые губы и глаза с поволокой — поволокой сна, и похоти, и покорности… Сумасшедшая мысль окатила меня, примирив похоть и страх: не все касания убивают. А потом она уснет… Я тихо уйду и даже смогу пройти дальше по коридору, найду Старика…
Она потянулась ко мне, всем телом, поднимая руку — не то желая схватить меня за лацкан плаща, не то маня, не то…
Желание накатило на меня — тупое, животное, неистовое, сладчайшее желание, — отстраняя все. Где-то на задворках сознания скользнула мысль, что это не мое желание, не мое собственное желание — это желание моего тела, пробужденное ее жабьей рукой, почти коснувшейся меня… Они умеют не только рвать нити жизни, но и подтягивать их, натягивать до звона, до предела наполнив жизнью…
Но это была всего лишь мысль. Призрачная, неважная мысль — среди захлестывающих волн чужого сна и моих собственных ощущений. Чувства обострились. Я ощущал кожей каждое касание одежды. Удары пульса, нетерпеливую дрожь мышц, а сильнее всего — ее запах. Ее духов, ее волос, ее тела, ее желания. Я был возбужден как жеребец перед случкой, пятиногое чудовище.
Остались только она и я. Две части мира, созданные быть одним, и нет ничего естественнее этого — и желаннее.
Ее талия притягивала мои руки, первая ступень движения, что важнее всего остального мира…
И тут по ее лицу, сминая похоть и сон, прошла рябь удивления. Ее глаза больше не ловили мой взгляд, ушли в сторону. Вбок и вниз, по моей руке. Все удивленнее.
Животное желание накинуться на нее, вонзиться в ее тело, отступило, стало не таким жгучим. Нити жизни, натянутые ею до предела, перестали звенеть от напряжения, перестали быть прутьями непреодолимой клетки. Способность мыслить пробилась сквозь них, и вернулась воля делать то, что я должен сделать.
Она уставилась на мою руку. Не знаю, видела ли она это глазами или всего лишь рефлекторно глядела туда, где чувствовала. В стыке большого пальца с ладонью, где внутри меня разрасталось касание другой жабы. Невидимое для меня, но заметное ей.
Сон сходил с нее. Подняв брови, она глядела на мою руку, не понимая, как совмещается это — и одежда слуги, и нахождение здесь, сейчас, рядом с ней, посреди разлитого вокруг сна той…
Я шевельнул рукой, ее глаза скользнули следом. Она глядела на мои пальцы, пока я поднимал руку, пока опускал в карман, провожала взглядом руку даже под кожей плаща. Завеса плаща не смущала ее, как не смущала и моя кожа, и моя плоть — она следила не за моей рукой, а за тем, что было в руке, столь необычное, такое удивительное для нее.
Лишь когда я вытащил руку из кармана, она вскинула глаза на меня — хотя теперь-то ей следовало глядеть на мою руку. На то, что я достал.
Я видел ее глаза, еще живые, уже почти пробудившиеся, удивление переплавлялось в страх — и я знал, что еще через миг будет поздно. Так же легко, как возбудила меня, она может и убить.
Наши движения слились. Ее вскинутая ко мне рука и мой палец, потянувший крючок Курносого.
Ее отбросило назад, почти обезглавленную. Я это больше почувствовал, чем увидел. Мои глаза рефлекторно закрылись, когда грохнул выстрел, и тут же в лицо мне брызнуло.
Подпиленная пуля должна была разнести ее голову в клочья, как переспелый арбуз, но, когда я открыл глаза, она еще была жива. Почему-то пуля ушла ниже, чем я целился. Не в переносицу, а в подбородок, разворотив шею. Ее тело билось на полу, и она еще что-то чувствовала.
А грохот выстрела все не стихал — уже не в воздухе, раскатывался между висков ледяным эхом. Оно не стихало, росло, набирало силу… Холодный студень, равномерно заполнявший весь мир, вдруг собрался в ледяную паутину, паутина натянулась, обернувшись стальной сетью — и лопалась, нить за нитью. Ледяные обрывки стегали меня, обжигая холодом и болью.
Отзвук того, что чувствовала жаба, все еще бившаяся на полу предо мной.
Отражение того, как это чувствовала другая чертова сука.
Она проснулась. И ее пробуждение было ужасно. Не привычное ленивое выскальзывание из сна в проступающую реальность, а бокал кислоты в лицо. Ее слуги чувствовали ее желания, словно стали ее частью, а она чувствовала их — мысли, желания, ощущения…
И сквозь призму ее чувств, через ее ледяные нити, чувствовал я.
Потом стало легче. Жаба наконец-то затихла.
И тут же паутина начала протягиваться заново, но теперь не сонная, не мягко-ленивая. Жесткие нити, цепкие, как колючая проволока. Выдирая из сна всех слуг. Ледяным бреднем продирались через мир вокруг, через их сознание, отыскивая… что случилось.
Я почувствовал, как ледяной шип попытался воткнуться в меня, но я уклонился от ее касания, дал шипу соскользнуть. И ее касание совсем ушло. Лишь эхом я успел почувствовать, что она сосредоточилась на ком-то из своих — на ком-то, кто не противился ее влиянию, а жаждал его и сам помогал отыскивать в себе то, что нужно было ей. Он был уверен, что может ей помочь…
Я выскочил из комнаты в коридор — и прямо на меня распахнулась дверь.
Высокая блондинка, совершенно голая. Вторая жаба.
Ее взгляд ткнулся мне за плечо, на то, что осталось от ее подружки. Затем рванулся вверх, к моим глазам, и соскользнул ниже, к пистолету… или к тому, что она почувствовала внутри моей руки.
Я вскинул Курносого, чтобы влепить ей в голову пулю, но справа что-то двинулось. Из гостиной в конце коридора выскочил мужчина. Черные брюки, лиловая рубаха расстегнута на три пуговицы, распущенный пурпурный галстук, кое-как натянутый пиджак… а под ним кобура, рука жадно рвала бретельку застежки, добираясь до рукояти пистолета.
Я спустил курок, не поворачивая руку — после поворачиваться, сначала этой твари в голову, а потом уж… Я приказал пальцу вжать крючок, но кисть, предплечье, вся правая рука стали куском мягкого теста. Под тяжестью Курносого рука падала вниз, а пальцы отказывались сжиматься, и слабость накатывала на все тело.
Чертова сука! Все равно тебя это не спасет, тварь…
Подогнулись колени. Споткнулось сердце, задержав удар.
Но я устоял.
Я смог вскинуть руку. Пальцы почти не слушались, пластилиновые колбаски. Все-таки я вжал спусковой крючок.
Грохот выстрела слился с треском дерева. Дверь захлопнулась передо мной, вспучившись занозами там, где угодила пуля. Кажется, за дверью вскрикнули, но если ее и ранило, то не смертельно. Подпиленная пуля через дверь не так страшна. Особенно когда по ту сторону двери вовсе не беззащитная девушка…
Краем глаза я поймал другое движение — еще один вскинутый пистолет, только на этот раз целились в меня, из конца коридора.
Я шарахнулся к стене, падая на колени, забиваясь в угол между полом и стеной, — за миг до того, как по коридору прокатился грохот выстрела. Я уже вскидывал руку, чтобы выстрелить в ответ…
Но за его спиной был еще один, такой же растрепанный, но тоже с пистолетом на изготовку.
Я метнулся к противоположной стене, вспышка выстрела подстегнула меня. Дверь вспучилась еще одной пробоиной.
И снова грохот, громче, двугорбый — и две вспышки, почти слившиеся в одну. Две пули ушли в пол, где я прижимался к стене миг назад.
У противоположной стены я задержался только для того, чтобы посильнее оттолкнуться и рвануться обратно к пробитой двери, перекатываясь на бок и разворачиваясь. Назад! Прочь!
Не вставая, на четвереньках я бросился к лестнице. Позади застучало из двух пистолетов. Даже спиной я чувствовал горячие нити, тянувшиеся ко мне, раскаленные кусочки, втыкавшиеся в пол позади, змейкой подбираясь ко мне, повторяя все мои движения, настигая, но я был уже у лестницы и рыбкой нырнул вниз.
Ссыпался по лестнице на локтях и коленках. После выстрелов в ушах гудело. Позади бухали, как сквозь вату, тяжелые шаги.
Они выбежали к лестнице, когда я был у двери. Пихнул тяжелую створку плечом и выскользнул в открывшуюся щель. За спиной одновременно грохнули два выстрела, над головой лопнуло и посыпалось стекло, но я уже бежал вдоль стены.
За угол — и прочь! В лабиринт кустов, альпийских горок и японских мостиков. Там им меня не поймать, не угнаться!
Я несся, едва касаясь земли. Разрывая поплотневший воздух руками, глотая его, как нежнейшее суфле, холодом обжигая горло, но остужая огонь в груди.
Я бы обогнал гончую сейчас. За углом дома, уже далеко позади, снова посыпалось стекло, грохнула створка двери — уже едва слышно, отдаленная от меня кустами, беседкой и шумом ветра в ушах. Они крупнее меня, сильнее, опытнее, но старше и тяжелее. Им меня не достать. Не догнать!
Оскалившись от натуги, еще сильнее разогнавшись, в один прыжок с рывком руками я взлетел на верхушку забора, перекинул тело на ту сторону, приземлился с кувырком и рванул дальше. Прочь, прочь, прочь…
Они меня потеряли.
Я это понял, когда ледяные нити, обвисшие было, вновь натянулись. Стали жалящими, как сеть из колючей проволоки, и пошли бреднем, процеживая…
Собирала ли она своих слуг? Натягивала ли она их поводки, чтобы скомандовать им всем сразу? Или искала меня среди них?
Я отрешился от кустов, что летели передо мной, от слепящего солнца, от неба, от горящих легких и от ударов земли в ноги. От мыслей, от желаний, от себя.
Сжался, забился внутрь — подводная лодка, ушедшая в глубину, пропуская над собой сеть тральщиков.
Только от ее ледяных щупальцев некуда было спрятаться. Они были всюду, липкие, занозистые…
Осторожно я попытался вывернуться, проскользнуть меж них, не потревожив. Но она почувствовала меня. Щупальца вздрогнули, зашевелились быстрее, стягиваясь ко мне, сжимаясь…
И некуда было уйти от них. Только сжаться еще сильнее, затаить огонек разума. Смотреть, но не видеть. Звуки пропуская навылет. Двигаться куда несет. Оцепенев внутри. Почти пропав, растворившись в том, что вокруг…
Ноги сами несли меня. Какой-то кусочек подсознания, какая-то трудолюбивая частичка сама извлекла из памяти, как я сюда бежал. И тем же путем провела обратно.
Оказалось, что я как-то промчался по участку, мимо дома, где чуть не попался, снова через забор — и впереди уже нависал дом с двором-колодцем, где меня ждала машина… когда чертова сука подцепила меня. Выцедила меня из гомона сознаний ее слуг. Нашла место в своей паутине, где бился чужой мотылек.
Щупальца обвились вокруг меня, стиснули виски ледяной хваткой, сдавливая — на этот раз точно. Больше не соскальзывая на схожие черты других сознаний. Именно меня. Ледяные шипы втиснулись в виски, подслушивая мои ощущения, мысли, желания — и уже начиная менять их. Перехватывать мою волю…
Я вышвырнул ее прочь, больше не прикидываясь, что меня здесь нет. Выровнял ощущения и закрылся наглухо.
На миг она оторопела. Я чувствовал отголоски ее эмоций, они сочились через ее холодное касание к моим вискам — как дребезжание оконного стекла от грохота грузовика на улице. Она была ошарашена. Все-таки неплохо я таился, выходит.
А потом она навалилась. Навалилась всерьез, но и я был готов. Я прислушивался к малейшему изменению, шедшему извне, и вышибал его прочь. Уворачивался от липкого касания, вырывался из цепких ледяных колец. Теперь можно! От центра поселка я уже далеко. Метров сто пятьдесят, а то и больше. А она все еще там. Сидит неподвижно в своей постели или мечется по комнате, натыкаясь на вещи, ничего не видя — потому что целиком в ледяных щупальцах, что налетали на меня.
Она сильна, ужасно сильна, но даже для нее это слишком далеко. Она тоже это поняла. Щупальца перестали выискивать щелки. Стянулись в один мощный таран — и ударили в одном месте. Не выбирая, где защита слабее. Не пытаясь перехватить мою волю, а вбивая в меня какой-то образ — один? — чтобы рикошетом выбить реакцию-ответ. Я ни за что не отвечу ей сознательно, и она это знает, но подсознательная реакция всколыхнется во мне, а ей только этого и надо. Она подслушает. Узнает даже помимо моего желания…
Один? Ты один?
Все-таки она высекла из меня ответную искру, против моей воли.
Ты один? Кто-то еще пришел с тобой? Кто-то еще…
Тоска и отчаяние колыхнулись в глубине, и я ничего не мог с этим поделать. Губы кривились в усмешке. Кто-то еще…
Мгновенный всплеск далекой радости — ее радости, — и тут же она попыталась развить успех, сунуться глубже, уже не за ответом, а чтобы навязать свою волю…
Но я ждал. Я тоже собрался воедино, сосредоточился на том кусочке сознания, куда стягивались ее многочисленные щупальца, сливаясь для единого удара. Ее наскок — и мой щит, такой же слитный…
Отзвук ее злости — не смогла, — и ее касания сошли с меня как убегающая волна…
И далеким эхом дрожанье холодных нитей, раскинувшихся вокруг. Натягиваясь одна за другой, пока не натянулись все. Она дергала всех своих слуг как псов за поводки.
Я задыхался от бега, ноги налились колючей тяжестью, но я добежал. Вот он, проход во внутренний двор-колодец. Вон оно, черное с пурпурным отливом крыло «мерина».
Чертова сука не привыкла закрываться. Она не давила на меня, но ее касания были разлиты вокруг. Сквозь них я чувствовал все, что она кидала в своих слуг, и тащила от них к себе.
Десятки чужих сознаний, призраки в неимоверной дали… Дрессированные псы. Вскинулись, ловя ее желание. И сорвались с мест.
Прорванная плотина. Десятки тел, хлынувших к этому черному «мерину», в этот двор-колодец, подслушанный в моем сознании.
Сюда. Ко мне.
Мои пальцы дрожали, когда я ловил ключ зажигания. Хорошо, что я не стал вытаскивать его, когда уходил. Не знаю, с какой попытки попал бы сейчас в крошечную щель замка.
Поворот — и тихая дрожь разлилась по машине. И холодный прилив в висках. Сильнее, чем раньше. Она уже не сидит на месте. Она приближается, и приближается быстро.
Господи, зачем я загнал машину в угол двора? Зачем?! Я выкручивал руль, газовал туда-сюда, выкатывая «мерина» к выезду со дворика, а ледяной прилив в голове набирал силу.
Очень быстро. Слишком быстро. Идет? Бежит? Или ее уже успели подтащить к машине? Несколько секунд — и будет здесь.
Наконец-то я вырулил из дворика. Рванул машину под аркой. Как с трамплина «мерин» выпрыгнул на подъездную дорожку, сбегавшую к улице. Сбив створку ворот, разметав кусты живой изгороди, не переставая газовать, с визгом шин развернулся на главной дороге. Вперед! К серым воротам в конце улицы.
Забор и черная полоса тени под ним. Между мной и прозрачным небом, в котором плавает солнце. Все ближе…
И тут она навалилась. Несколько бесконечных секунд я ворочался в ее щупальцах, сжимавшихся как кольца удава. Меня спасло только то, что она была еще далеко. Слишком далеко, чтобы могла проглотить меня сразу, за один раз. Я выскользнул, невредимый…
Нет, мне лишь показалось, что выскользнул. Целиком она меня не подмяла, но какой-то маленький кусочек, самый краешек, на который обычно я вообще не обращаю внимания… «Мерин» почти встал на дороге. Правая нога, вместо того чтобы жать на газ, оказалась правее и ниже, уткнувшись мыском в коврик.
В зеркале заднего вида улица пуста, но я чувствовал, что она движется за мной. Все ближе. Сосредоточившись на ноге, я выжал газ — и тут руки рванули руль в сторону. «Мерин» скакнул к краю дороги, подпрыгнул на бортике, пока я напрягся, сознательно вывернул руль обратно.
Почувствовал, как опять напряглась нога, собираясь спрыгнуть с педали… Я удержал ногу на месте, одновременно заставляя руки не дрожать, не рвать руль туда-сюда — слушаться меня, а не ту, что дергала за невидимые ниточки в моем мозжечке, раз уж не получилось завладеть мной целиком.
Руки на руле, нога на газу, но вдруг начала шалить левая нога, выжимая тормоз, пока правой я боролся за то, чтобы дать ходу…
Рывками. То быстрее, то медленнее. Совсем встав — и снова рывком вперед. Приближаясь к забору. К спасительным воротам.
Она нагоняла меня быстрее.
Борясь с ней за каждое движение ногами и поворот руля, я сбросил с руля одну руку, выдрал из кармана плаща брелок. Почувствовал, что она подслушала мое движение, через миг сообразила, зачем я это делаю, попыталась заставить мои пальцы разжаться, даже бросила мои ноги, лишь бы разжать пальцы… брелок выпал, но она опоздала. Клавишу я вжал. Далеко впереди в черноте забора появилась щель. Узенькая, потом в шаг, в два…
Освободившаяся от давления нога вжала газ, и «мерин» пошел быстрее. К воротам, откатывающимся в сторону. Преодолевая подъем, разгоняясь. Быстрее… Быстрее!..
Впереди уже широкий проем — в сияющее небо. Хватит, чтобы проскочила машина. Уже близко, совсем близко… Мне бы только вырваться отсюда. Там уж ей меня не спеленать, не догнать!
Ворота замерли и пошли назад, съедая проем. Вцепившись в руль и оскалившись, будто это могло помочь мотору разгонять машину, я проехал последние метры — щель стала уже, но мне хватит. Должно хватить!
Я вывернул вбок, к самому краю ворот, чтобы скользнуть точно в проем. Грохнуло, отламываясь, боковое зеркало справа, и тут же второе, совсем близко, слева налетела створка ворот, закрывая проход. Врезала в бок машины.
Но переднее крыло уже снаружи — в океане света, нацелившись в небо…
Со скрежетом «мерин» продирался вперед. Машину протащило вбок, вжало в боковой столб, но и створка ворот поддалась — я видел, как она загнулась, «мерин» продавливал ее, вырываясь на свободу, отвоевывая сантиметры…
Все медленнее и медленнее. Загнувшись, створка промяла бок «мерина», вгрызлась в стальной лист, сцепилась с ним намертво. Мотор рычал, внизу визжали колеса, но все без толку. Машину зажало.
А створка ворот все наезжала. В дверцу давило, и с хрустом металла мелкими рывками она уступала. Лопнуло стекло в дверце, окатив меня стеклянным крошевом. Через миг лопнуло справа.
Но вылезать что в мою дверцу, что в дальнюю — их не открыть. Здесь створка ворот, там опорный столб. Я стукнул в лобовое стекло, но оно держалось и не собиралось лопаться. А из-за спины, с затылка на виски, накатывали холодные волны, все сильнее.
Я чувствовал ее касание, но она не давила, слава богам. Что-то другое занимало ее. Не я.
Ворота сдавливали машину, корпус со стоном уступал. Я перелез меж сидений назад. Отжал ручку задней дверцы и ударил в нее ногами. Со второго раза она поддалась. Я выскочил наружу, закинул ногу на заднее крыло, забрался на него, уже хватаясь руками за крышу машины…
Что это было — интуиция? Предчувствие?
Я замер, уже почти вскочив на крышу — в шаге от того, чтобы вырваться за ворота, на свободу… подставив спину.
Я понял, почему она не трогала меня. И почему ворота закрылись. Я развернулся вправо, вскидывая Курносый — точно в тот миг, когда распахнулась дверь проходной.
Охранник выбегал с пистолетом в руке, но он опоздал. Пуля ударила его в голову и толкнула обратно. Он упал на пороге, из дверей остались торчать ноги.
Остальные были уже близко. Не только сука. Краем глаза я различил их — темные фигурки на дороге, в паре домов от меня. Близко, очень близко, но мне достаточно лишь взобраться на крышу машины и съехать на передний капот.
С капота на землю. Все! Вырвался!
Вместо темной тени под стеной простор, вздымающийся левее холмом и деревьями, и небо, чистое небо… Ветерок… Жизнь!
Я хотел бежать туда, но не смог даже двинуться. Стоило мне шагнуть — попытаться шагнуть, поднять бедро и двинуть ногу вперед, как с задней стороны бедра напряглись все мышцы, останавливая ногу.
Я попытался преодолеть эту силу, но мышцы с задней части ноги натянулись стальным тросом. Нога дрожала от напряжения. Едва-едва продвинулась на полшага, но дальше уже не шла.
Когда же она успела, тварь… Когда же я отвлекся и дал ей забраться так глубоко, что даже не чувствую, как она делает это…
Я перенес вес на непослушную правую ногу, двинул левой, но опять все мышцы сзади напряглись, не давая шагнуть.
Зато рука поднималась сама собой. Правая рука.
Поднимая Курносого к лицу — только видел я его непривычно, не со стороны рукояти, а заглядывал в черный носик…
Я пытался напрячь руку, выпрямить, отвести Курносого от себя — я чувствовал, как напрягся послушный трицепс, разгибая руку, но мой бицепс не желал расслабляться, и он был сильнее. Она напрягла его так, как я сам никогда бы не смог. Мне казалось, бицепс вот-вот лопнет от напряжения или мышцы вырвут сухожилия из суставов… Рука тащила Курносого вверх.
Натянулись жгутами мышцы в предплечье. Я напрягал одну половину мышц, вывернуть руку наружу, — чертова сука напрягала все мышцы-антагонисты, разворачивая кисть внутрь. Помимо моей воли, в обход ее, вцепившись где-то напрямую в мозжечок. Рука дрожала от напряжения, суставы выкручивало и ломило от боли, а Курносый поднимался к голове.
Я попытался разжать пальцы, бросить его, но она сжимала револьвер моими пальцами. Пальцы намертво вжались в рукоять. Я чувствовал, как в пальцах напрягаются мышцы, подчиняясь не мне, а тому кусочку меня, где зацепилась чертова тварь. Минуя сознание, напрямую дергала за нервные окончания… Это непросто, должно быть — сороконожка, считающая каждый свой шаг. Но чертова тварь делала это.
Я стиснул в кулак левую руку, врезал по правой, чтобы выбить револьвер, но на полпути рука замедлилась. Как судорога прошла по плечу, руку дернуло назад и она ткнулась в рамку Курносого. Сползла по стволу, уже совсем не слушаясь меня, и легла поверх правой.
Пальцы стиснулись. Теперь две руки тащили пистолет к голове.
Я дернул головой назад, но пистолет неумолимо поднимался.
Какой-то миг я еще изо всех сил пытался сопротивляться ей — тянул вниз плечи, локти, запястья… Но это все было бесполезно. Если и был у меня шанс, то не здесь, здесь мне ее уже не вытеснить, а вот…
Сокращая мышцу за мышцей, она подняла руку, подтянула Курносого к моим губам, как я ни задирал голову. Ствол ткнулся в губы.
В глаза било солнце, а мушка лязгнула в зубы, уперлась в нёбо. Кислый вкус железа на языке…
Указательный палец тянул крючок.
Я пытался разогнуть его, замедлить, заставить давить не так сильно, но он сгибался, будто поверх него лег чужой, невидимый палец, твердый, как сталь, и давил, давил, давил, взводя курок…
Я боролся до последнего. До мига, когда понял, что курок вот-вот взлетит, чтобы тут же упасть, ударив бойком по капсюлю. До мига, когда почувствовал, что чертова сука так сосредоточилась на моем указательном пальце, что ослабила контроль над остальными мышцами.
Совсем немного приспустила поводья, но мне и нужно-то совсем немного… Пальцы левой руки чуть разжались, заскользили по титановой раме, нащупывая…
Два щелчка слились в один.
Курок уступил нажиму. С мягким кр-р-рак поднялся — и тут же упал, чтобы послать пулю мне в рот.
Но боек ударил в пустоту. В воздух.
Раньше щелкнула клавиша выброса барабана. Я достал ее непослушными пальцами. Успел!
Барабан отскочил в сторону. Подпружиненный стержень выкинул из камор патроны. Гильзы улетели вниз, блеснув на солнце. Звонко запрыгали по асфальту. Все в разные стороны. Там латунный бочок блеснул, вон там еще, третий вон где… Где-то среди этих пяти гильз — один целый патрон.
Пистолет уже не лез в рот, голова опустилась. Я чувствовал, как часть меня ловит взглядом разбежавшиеся гильзы, пытаясь понять, которая из них целый патрон. Его надо вернуть в барабан, чтобы завершить дело…
Я наконец-то нащупал, где эта тварь вползала в меня. Как она это делала.
Вот они, ледяные поводья…
Едва я попытался шагнуть, холодные нити натянулись, мышцы сзади ноги напряглись, превратив ногу в непослушный протез. Но зато я поймал одну ледяную ниточку. Оборвал ее. И не одной ногой, всем боком бросил тело вперед, чуть разворачивая.
Выставил ногу вперед — как была, несогнутой. И то же самое повторил с левой ногой.
И следил, напряженно прислушивался, как напрягаются мои мышцы — особенно те, что на задней стороне ноги. Мешавшие мне переставлять ноги. Я ловил ледяные ниточки, дергавшие за мышцы, и обрывал их.
Одну за другой. И не давал влезать новым — теперь я знал, где ее встречать. Понял, где она нашла брешь в моей защите. И перекрыл.
Несколько ледяных ниточек попытались незаметно заползти в уже закрытую брешь, но я ее перекрыл. Отзвук чужого удивления, досады…
И — удар. Не стараясь влезть незаметно, а пытаясь пробиться силой. Теперь чертова сука открыто долбила в меня, и ее ледяные щупальца наливались силой — я чувствовал, что она движется следом за мной, очень быстро, но и я теперь не хромал, а уже шел, бежал, несся изо всех сил, глотая обжигающий холодом воздух.
Я сбежал с дороги и забирал вправо, к холму. За верхушками деревьев виднелся последний этаж дома. Туда! Там жизнь, дома, люди… Там я спрячусь телом, затеряюсь сознанием. Пока чертова сука различит меня среди сотен других сознаний, я уже выберусь с той стороны города. Что-нибудь придумаю…
Земля была раскисшая. Ноги проваливались, скользили, комья земли облепили ботинки по щиколотку. Ноги превратились в две гири, но я рвался вперед. Удерживая между нами расстояние, на котором мог сопротивляться ее атакам. Кажется, даже чуть дальше она стала…
Я почувствовал, как ее щупальца перестали бить в то место, где прежде была брешь. Поняла, что здесь никак не влезть.
По крайней мере, с такого расстояния… Щупальца больше не набирали силу. Теперь они слабли, с каждым моим шагом. Расстояние между нами росло. Если чертову суку везли на машине, то сейчас машина стала.
Позади — уже далеко, метрах в ста, — заскрипело железо. Кто-то пытался открыть ворота, но искореженная створка не желала идти по рельсу.
Начался холм. Ноги вязли все сильнее, а я уже задыхался.
И ноги как чугунные. После борьбы с чертовой сукой в мышцах засел колючий жар. Слишком много сил забрали секунды, когда одни мышцы перетягивали другие. Усталость и жгучая боль, с каждым шагом все сильнее…
Позади стонало железо. Нет, ребятки! Черта с два вы откроете эти ворота! Я видел, как они вмялись в бок «мерина». Они сцепились с машиной намертво. Ни створке отъехать обратно, ни машину протолкнуть. Дальше своими ножками пойдете, с-суки.
Я бежал из последних сил — вершина и кусты были уже совсем близко. Еще чуть-чуть! Только не останавливаться! Только не останавливаться, ну!!!
Оскалившись, я рвался вперед, глотая холодный воздух, в груди все горело.
Сзади треснул выстрел. Слева и впереди, в паре шагов, вздыбилась тонкая струйка грязи и опала. Опять треснуло. И снова, и еще раз…
Я вломился в кусты. Голые ветки упирались в грудь, цепляли полы плаща. Отводить их не было сил — я задыхался и едва переставлял ноги, куда уж тут руками махать.
Ветви цеплялись, плащ сползал все дальше на руки, за шею. Наконец я просто вырвал руки, оставив его на кустах. К черту эти пурпурные тряпки! Мне и моего кожаного теперь вполне хватит. Если, конечно, доберусь до него…
Метров пять я рвался сквозь кусты, а сзади трещали выстрелы. Слишком далеко, чтобы попасть из пистолета, да еще на бегу… И все равно каждый раз я вжимал голову в плечи. Трус… Да, я трус. Только бы выбраться отсюда!
Кусты кончились, дальше были елочки — такие плотные среди облетевших березок и кустов, и я рискнул сбавить шаг. Хоть на миг передохнуть.
И обернуться. Бросить хоть один взгляд, что там. Сколько их.
Черт возьми… Лучше бы не оборачивался. Последние силы пропали. Я в самом деле надеюсь уйти от них? От этого?
Позади не было криков, не было приказов, не было вообще никаких звуков, кроме равномерного треска выстрелов — и тем не менее это были не отдельные люди.
Двадцать, а может быть, больше. Все в пурпурных плащах, и когда только успели одеться… И все они двигались как единое целое. Перстни на пальцах невидимой руки.
Сойдя с дороги следом за мной, они раскатывались в стороны широкой цепью. И все новые выскакивали из поселка. Ворота они так и не отодвинули: одни перебирались через зажатый «мерин», другие выбегали из пропускного пункта…
Трое в центре цепи. Двое в пурпурных плащах, а третий… третья… Далеко, и длинный кожаный плащ скрадывает фигуру. Но явно крепкая фигура, атлетичная. Высокая. И движения… Нет, не такие цепкие, как у мужчин в пурпурных плащах, но и не мягкие, не женственные. Порывистые, сильные. Хищник, поигрывающий от избытка сил.
И грива. В самом деле целая грива, густая, вороново-черная, блестящая на солнце. Волосы не заплетены. Наверняка без шпилек и гребешков, но не рассыпались, не падали на ее лицо и лоб. Взбитые назад, лишь тяжело вздрагивали на плечах и спине.
В центре цепи мужчины бежали, подстраиваясь под ее ход, а на краях неслись со всех ног, выдаваясь вперед и забирая все шире в стороны. В мешок берут.
Где Курносый? В руках нет, но я его не бросал, не помню, чтобы бросал… Руки пусты, но правый карман оттягивало. Со мной. Не потерял в спешке. Я вырвал его из кармана. Всадить бы несколько пуль в эту цепь…
Не попаду, конечно, сколько ни целься, но шанс на случайное попадание есть. И они это знают. Шли бы помедленнее, пригибаясь и змейкой. По крайней мере, чертова сука. Других она может посылать на смерть послушными марионетками, но сама-то должна бояться?
Я уже взводил курок, когда вспомнил: я же сам выкинул из Курносого последний целый патрон, а запасных не взял. Дурак! Дурак! Одну бы запасную обойму сейчас…
Вжик! Я вздрогнул и втянул голову в плечи. Пуля сбила прут передо мной. Так близко, что я мог бы протянуть руку и потрогать срезанную ветку. Следом долетел треск выстрела.
Я развернулся и бросился сквозь колючие лапы елок…
Виски обдало холодом. Навалилась тяжесть, захотелось бросить все, припасть к дереву… Хотя бы на минутку. Ну на секундочку…
Я зарычал, выдирая себя, свою волю, свое тело из ее хватки. Шаг ногой, движение рукой, перенести вперед вторую ногу… И — в голове, меж висков — вывернуться из ее холодной хватки… И еще одну ногу вперед, преодолевая чужую волю и навязанную лень.
Уйти бы в сторону, но цепь широка. Мне ее не обойти. Да и чертова сука меня почует, не пройдет мимо. Если бежать, то только вперед.
Только и вперед-то…
Я выскальзывал из ее хватки, почти выдавил прочь ее ледяные щупальца, но на это уходили все мои силы. Внимание плыло, мир рассыпался на кусочки.
Стволы деревьев будто вырастали передо мной. Я едва уворачивался от них. Один задел рукой, в другой врезался плечом…
Лес мешал. И усталость. И ледяные щупальца, ломившиеся в меня.
Я бежал медленнее, чем они нагоняли. Она была все ближе, я это чувствовал. Ее касание крепло. Я уже не мог выскользнуть из ее щупальцев — она сжимала меня постоянно. Я лишь извивался в этой хватке, не давая ей влезть в меня глубже, не давая раздавить мою волю…
Ветви цеплялись за одежду, разворачивая, сбивая с пути. Вынырнул и врезался в плечо ствол березы, отбросив меня назад… Или в сторону?
Куда? Куда бежать?!
Я закрутился, пытаясь понять, куда бежал и куда мне теперь…
Накатил страх — я не мог понять, куда бежать. Один безумно длинный, невыносимый миг я был уверен, что сбился, но потом понял куда — к верхушке семнадцатиэтажки, просвечивающей за верхушками берез. Туда!
Я снова двинулся вперед. Нашел путь для ног. Но все сильнее путался в ледяных щупальцах. Она атаковала меня со всех сторон.
То ли я слишком устал, чтобы выворачиваться из ее хватки, то ли она ощупала меня уже со всех сторон и приноровилась ко мне, ко всем моим уверткам. С каждым разом успевала вползти в меня все глубже, прежде чем я выдавливал ее прочь.
Я тоже привыкал к ее атакам, уловил, что за прием она использовала. Кажется, даже в состоянии сообразить, как от него отделаться… Мне бы только секунду трезвости мысли. Секунду, свободную от всего прочего, чтобы я мог сосредоточиться…
Она была все ближе.
Она ни на миг не ослабляла хватку. Держала меня — и била, била, била. Еще не смертельно, еще не подмяв мою волю, но настырно, жестко, все точнее. Все сильнее. Уже пробиваясь в мои мысли, сбивая их, разрывая на бессмысленные образы, никак не связанные друг с другом.
И я чувствовал отголоски ее эмоций. Чувствовал ее… самоуверенность?
Она не спешила расправиться со мной. Била сильно, но я знал, что она могла бы бить еще сильнее. Но не спешила.
Кажется, ей даже понравилось, как я обхитрил ее. Она не подумала про клавишу, которой выбрасывается барабан револьвера. Она думала, что уже все. Сначала ее изумило, что мое сознание не пропало тут же, как только вжался курок. Не поверила, что я еще жив и все еще пытаюсь бороться с ней, даже шагаю… Изумило, раздосадовало, а потом рассмешило. Я почти провел ее. Но теперь-то мне не уйти.
Я чувствовал: она играет со мной. Кошка, с трудом поймавшая мышь, но теперь не спешит добивать. К чему спешка? Она уверена в себе. Уверена в своих слугах, они защитят ее. Уверена, что и мне от них никуда не деться. От нее.
Госпожа, владыка и бог…
И кое-что еще я понял. Не в ее эмоциях, а в том, что засело на донышке моей собственной души, зацепилось ноющей занозой. Раньше мне это показалось ерундой, лишним, сбивающей с толку мелочью… Только теперь я знал, куда приткнуть эту мелочь. Куда воткнуть ее.
В груди горело, воздуха не хватало. В глазах плыло. Из непонятной мешанины вдруг вылетел ствол, пробив мои руки, ударил в грудь. Я чуть не упал. Повис на березе, обхватив ствол руками.
Все, хватит… Если не сейчас, то потом будет слишком поздно. Мне просто не хватит сил.
Я развернулся. Привалился спиной к дереву. Закрыл глаза.
Теперь можно забыть об этих стволах, выскакивающих прямо передо мной. Забыть о выборе, в какую сторону бежать. Перестать тратить волю на то, чтобы переставлять неподъемные ноги.
Забыть обо всем этом и бросить еще оставшуюся каплю разума и воли на то, чтобы затормозить невидимые жернова, перемалывающие мои мысли… Выдавить ее, собраться с мыслями — и снова дать ей продавить мою защиту. Поддаться ей. Чуть-чуть. Выгадывая на этой уступке еще каплю воли и внимания, которые можно направить в другое место… Чтобы выхватить из памяти подарок Дианы. Вытащить его в сознание — таким же целым и ярким, как в тот миг, когда Диана поделилась этим со мной. И швырнуть в ледяные жернова, рвущие меня. Через них. В ту, что управляет ими, чувствует через них… На, с-сука. Подавись! Жри!!!
Она жадно заползала в любую часть меня, куда ей удавалось пробиться, а сюда я ее пустил. Она вцепилась, еще не разобрав, что это. Заглотила целиком, как голодная рыба червяка.
На миг ее хватка ослабла. Жернова замедлились, уже не рвали меня на части. А через их касание я слышал эхо ее чувств.
Образ не заглох в ней. Он разгорался — все ярче и ярче. Отчетливее даже, чем я смог раздуть его в своих мыслях…
По ее жерновам прошла судорога. Удар тока — тока, жалящего душу. Она все еще касалась меня, но теперь не давила, не влезала, вообще забыла про меня…
Вспышка, взрыва, объятия солнца! — образ все разгорался, все четче.
Просветив насквозь ее чувство превосходства, убивая веру в преданность своих слуг, разметая клочьями уверенность в себе самой…
Подарок Дианы глубоко вошел в нее. Проткнул шкуры ее души, продрался через все то, чем она заставила себя стать, — через уверенность, сквозь жестокость, привычку управлять другими… До самой сердцевины ее души. Туда, где все эти годы оставалась — и останется там навсегда — лишь маленькая, отчаявшаяся девочка.
Уродина, горбунья, косая… Опять ты здесь! Что ж ты лезешь на глаза, когда на душе так хорошо, проклятое отродье…
И смутный образ ее самой — как в двойном зеркале — через глаза того, кто смотрел на нее, когда она подсматривала его мысли, потому что не могла не подсматривать — она даже не знала, что подсматривает, но она бы все отдала за то, чтобы не чувствовать того, как он ее видит, о если бы она могла исчезнуть прямо сейчас, пропасть долой с их глаз, провалиться сквозь землю!
Как в двойном зеркале, смутном, полном жалости и брезгливого отвращения (хруст таракана под тапочкой): девочка в дальнем углу парка, за кустами, сжавшись на траве, отчего горб стал больше, а левое плечо скособочилось еще сильнее, и это уродливое, как куски глины, лицо, огромная шишковатая голова, едва прикрытая реденькими волосиками…
Ее жернова встали, словно в них сунули стальной лом. Ей было не до меня. Она провалилась в прошлое. Свое прошлое, которое хотела забыть, — и кажется, была уверена, что никто, а уж тем более я не могу об этом знать…
Я выскользнул из ее застывшей хватки, вытолкнул ее жернова из себя, выровнял защиту.
В голове стало пусто.
Свежо и ясно, как после суток сна.
Но я знал, что это ненадолго. Надо спешить. Выровнять защиту. А теперь собрать в одно целое все то, что я только что испытал на себе. Уже складывалось, как устроены ее жернова. Я уже начал понимать ее манеру нападать, ее приемы. И ее ухватки, когда она, забравшись под защиту, копалась во мне… Все это в общих чертах сложилось, надо только еще сообразить, как лучше уходить из-под ее жерновов, выскальзывать из ее хватки…
Удар был такой силы, будто это был не ледяной ветер изнутри висков, а мокрым полотенцам врезали по лицу.
Господи, как же она была зла…
Ярость придала ей такие силы, что еще минуту назад она просто размолотила бы меня. В труху, в пыль. В свалку воспоминаний, которые можно рассматривать и тасовать как картинки. В набор ниточек, за которые можно свободно дергать. Всего минуту назад. До того как у меня выдались несколько секунд, чтобы разобраться в своих ощущениях…
Я уклонился. Вывернулся из ее хватки, пропустил жернова мимо себя. Заставил их сшибиться. Она споткнулась о саму себя.
А я отлип от ствола. Внимательно прислушиваясь к себе. К тому, куда целились ее жернова. Она снова раскручивала атаку. И как я ни уворачивался, она что-то задевала и сминала во мне.
Поправляясь, не давая ей вцепиться в меня, я зашагал, потом побежал.
За каждым ее ударом я чувствовал, как клокотала в ней злость. Глубоко же ее зацепил подарочек Дианы. Она даже не пыталась отгораживать от меня свои чувства — нет, она кричала в мой голове.
Я доберусь до тебя, сволочь! Доберусь, выжгу начисто, вычищу, а потом выдрессирую как надо. Ты будешь моим. Будешь делать то, что я захочу. Что угодно! Все, что мне вздумается! Что бы я ни захотела! Все! Будешь любить. Будешь восхищаться.
Подмять мою волю ей не удавалось, но что-то она в меня впихивала. Обрывками, кусками, сгустками своих эмоций.
Рука, подаваемая мне, и мир плывет, склоняясь к ее пальцам, и, дрожа от трепета, касаясь губами ее руки, я поднимаю глаза — чтобы поймать ее взгляд, молясь, чтобы она снизошла до этого взгляда…
Я выдавил из себя ее фантазию, но чувствовал, какое удовольствие доставило ей то, что она воткнула это в меня. Всего на миг, я тут же развеял ее наваждение, но она успокоилась. Снова почувствовала уверенность. Слепая ярость улеглась, атака стала осмысленней.
И, дьявол ее побери, как же быстро она нашла новый прием! Это было не то, к чему я начал привыкать. Куда хитрее, чем ее первые атаки…
Финт удался, она почти схватила меня и прихватила довольно глубоко… Только несильно. Я вывернулся. Чем сложнее маневр, тем тоньше он действует. Пока она была еще слишком далеко от меня. Ей не хватило сил довести дело до конца.
Я бежал, увязая в сырой осенней земле, огибая деревья и отбивая ветки, выскальзывая из ее хватки, и смех вырывался из меня вместе со всхлипами, когда я, задыхаясь, глотал холодный, обжигающий воздух.
Она не могла! Она была достаточно близко, чтобы чувствовать меня, чтобы пытаться схватить меня — боже мой, как же она была сильна… И все же на этом расстоянии она ничего не могла со мной поделать! Ни-че-го! Ни черта!
Догоню.
Ну нет, с-сука. Теперь тебе меня не достать. Не для того я вырвался из твоего логова!
Мне тебя, конечно, тоже не убить. Ближе тридцати шагов мне к тебе не подобраться — скрутишь в бараний рог. Порежешь на ремешки и будешь плести в косички.
Но и тебе меня не достать. Теперь, здесь не достать. А одну твою прислужку я убил. Одну твою жабу я все-таки убил…
Я бежал, только левая нога почему-то отяжелела. Я сбился с шага, чтобы тряхнуть ногой, сбросить землю, налипшую на ботинок, но это не помогло.
Дело было не в земле. Теперь я чувствовал, что штанина ниже колена прилипла к ноге, а в ботинке было мокро… И вверху, над коленом, тоже что-то мокрое и теплое.
На черной ткани кровь казалась темным сиропом. Ниже колена уже схватилась, запеклась. На бедре штанина была разодрана — словно стерли ластиком. Вместе со слоем кожи под штаниной и немного мяса прихватило. Черт возьми, когда же это меня зацепило-то… Совершенно ведь не заметил…
Навылет по касательной, всего на диаметр пули и зацепило. Не рана, а глубокая царапина… Если есть время сесть и перебинтовать ногу.
Позади — еще не совсем близко, но ближе, чем я надеялся, — затрещали ветки. Они уже поднялись к кустам. А сколько успел пробежать я? Совсем ничего. Деревья впереди поредели, верхние этажи дома виднелись лучше, но до него было еще далеко. Очень далеко. И я чувствовал, как с каждым шагом сокращаются мышцы бедра — выжимая кровь из раны.
За спиной трещало в нескольких местах — пурпурные один за другим вламывались в подлесок. Наверно, если оглянусь, даже разгляжу их плащи меж елок…
Только сил на это не было. Холодный воздух обжигал горло, я глотал его снова и снова, и все равно воздуха не хватало. В груди жгло, а ноги стали тяжелыми и непослушными, как бревна. И левая и правая. Я выбрасывал их вперед как чужие. И руки…
Вдруг оказалось, что я борюсь не столько с ветвями и сырой землей, которая предательски разъезжается под ногами, а с собственным телом. Тяжелое, непослушное, почти онемевшее.
С каждым шагом из бедра уходила кровь, а вместе с ней уходили и силы…
А за спиной чмоканье ботинок, выдираемых из мокрой земли, хруст ветвей. Сзади они еще далеко, но вот по сторонам…
Правее и левее — я уже видел их. Чуть ли не впереди меня! Края цепи накатывали быстрее, чем бежал я. Мешок закрывался.
Они могли бы стрелять, но я не слышал ни одного выстрела. Она что, в самом деле решила взять меня живым?
Да, гаденыш. Будешь моей ручной игрушкой. Послушным котенком. Будешь делать то, что я тебе прикажу. Что пожелаю…
Врешь, сука!..
Будешь. Как миленький будешь. И возить мне мальчиков будешь.
Врешь, тварь!..
Я заставил непослушное тело рвануться вперед — дальше! быстрее! Между деревьями брезжит просвет. Совсем близко дом, окраина городка, люди… машины. Если добраться до машины — может быть, еще есть шанс…
Земля нырнула вниз, и я вслед за ней. В овраг, по крутому спуску, вырывая каблуками и руками канавки в раскисшей земле, увязая в ней, чуть не падая на спину.
С разбегу пробежал через неглубокий ручеек — обжигающий холод до колена — и дальше. Карабкаться вверх.
Ботинки скользили, грязь уступала, не давая опоры. Вот-вот то ли опрокинешься назад и покатишься кубарем обратно в ручей, то ли завалишься на грудь и поедешь на животе — туда же, вниз, назад…
Но я вбивал каблуки и рвался вверх. Уйду! Я могу уйти от нее, могу!
Краем глаза заметил, как слева — еще на той стороне оврага, метров тридцать вбок от меня, — из-за дерева выскочило пурпурное пятно…
Я вцепился в куст на вершине обрыва, рванул себя вперед и наконец-то выбрался.
Передо мной, чуть под уклон, бежал луг — вниз, вниз, вниз. А за ним, в какой-то сотне шагов, глухой белый куб без окон — распределительная. А за ней уже семнадцатиэтажка. С этой стороны перед домом пусто, лишь символическая узенькая дорожка, но зато по ту сторону, у подъездов, где обычно ставят машины…
В груди горело, ноги были неподъемные. Свинцовые чушки, а не ноги… У меня уже не было сил поднимать их. Я бы свалился прямо здесь, если бы луг не шел под уклон. Но сила тяжести сама тащила меня вперед, даже ноги не надо поднимать — только успевай переставлять вперед.
Половина луга позади. Белый куб распределительной куда ближе. Дом за ним, асфальтовая дорога вокруг дома… Где-нибудь там должна быть машина… Хоть какая-то машина…
Я услышал шум мотора. Только не спереди, а слева. Там, где холм сходил на нет вместе с полосой деревьев, где шла дорога к Лемурии. Черные обводы. «Мерин». Он несся сюда. Прямо через луг, подпрыгивая на кочках.
Краем глаза я ловил еще — поменьше, пурпурные — пятна позади. Выскакивали из обрыва, один за другим…
До куба распределительной было уже совсем близко, но что толку? С этой стороны дома машин нет. Может быть, если обежать его, там что-то есть. Вчера, когда я был здесь, машины у подъезда стояли, но сейчас сам дом был преградой. Огромной. Непреодолимой.
Спуск сошел на нет, дальше было ровно, снова надо было поднимать ноги, но это было уже выше моих сил.
Я видел только то, что было прямо передо мной. Левее, правее, все в тумане…
Земля вдруг приблизилась. Я видел свои руки, как они уперлись в землю, но совершенно не чувствовал ни рук, ни ног. Руки подломились, земля рывком приблизилась еще, накренившись…
Я оказался на боку. Теперь я видел то, что прежде было справа.
Край цепи пурпурных, накатывающих на меня. Мешком затянулся. Четверо, вон еще один… До ближайшего шагов сорок… Это я еще хорошо бежал, получается. Мне-то казалось, что я едва полз по лугу. Да что толку — теперь…
А вот машина приближалась куда быстрее, чем я думал. Мотор взревел за самой спиной, хотя мне казалось, до нее должно быть еще метров двести…
Я закусил губу, до крови, до мяса, чтобы в голове хоть немного прояснилось. Надо приподняться. Под руками нет ничего острого, но можно просто перекусить вены. Вырвать запястья зубами, разгрызть их, чтобы кровь не успела свернуться.
Эта сука не возьмет меня живым. Не возьмет!
Странно, но страха не было. Ни перед тем, что впереди, прямо сейчас, смерть. Ни перед тем, что придется рвать себя зубами, как ломоть мяса. Только…
Тело никак не поддавалось. Я приказывал мышцам шеи, всей волей толкал плечо, руку, но тело упиралось. Едва шевелилось.
Подняться не получится. Но надо хотя бы вытащить из-под себя вторую руку, чтобы осталось просто подтянуть к губам. Когда разорву одно запястье, тогда уж точно сил не останется, чтобы переворачиваться…
Я смог приподнять голову — и тут понял, что звук мотора не за спиной, где я видел машину, а за головой. Со стороны белого домика распределительной, до которой я не дошел нескольких шагов. Еще одна их машина…
Рев мотора накатил на меня, над головой щелкнула дверца. С другой стороны холма объехали? Будто прямо за распределительной поджидали…
Я подтянул руку к лицу, уже понимая, что мне не успеть. Зажмут раны, сволочи. Затянут, забинтуют…
Мне хотелось выть от отчаяния, но сил не было совсем. Мир качался надо мной, расплывался.
Свет солнца — странно неживой, тусклый…
Белый угол распределительной вблизи щербатый, в потеках краски — и тоже тусклый, нереальный, как на картинке…
По другую сторону силуэты людей, ветер рвет пурпурные полы. Первый совсем близко, шагах в двадцати. И только сейчас я вижу, что это не безликая кукла в плаще, а у него есть лицо. Темные волосы, широкий подбородок с ямочкой…
Кобура под пиджаком. Он вдруг замешкался и зачем-то лезет в кобуру, хотя у меня в руках нет Курносого, и чертова сука знает, что у меня не осталось ни одного патрона. Даже сил не осталось, чтобы сопротивляться…
— Давай сюда! Крамер!
Голос знакомый, но я не понимаю, чей он.
В голове плывет, сталкиваются осколки. Куски одной мысли, это я понимаю. Они об одном, они связаны, но почему-то иззубренные края не попадают друг в дружку, никак не складываются в целое…
А в воротник вцепились, меня тянут.
Оказывается, я еще могу двигать ногами, помогая…
— Давай, сукин кот, давай!!! — бьет мне в уши крик, и я понимаю, чей это голос. Только…
Не растрачиваясь на неподъемные мысли, из последних сил я толкаюсь ногами, и рывком за шиворот меня втаскивает в машину, врезав в поясницу стальным порожком.
Каким-то чудом мне удается закинуть ноги внутрь. Меня самого тянет дальше вверх, затаскивает на сиденье — тянут теперь уже за пиджак сбоку, перед глазами знакомая рука, но рукав плаща чужой, бьет по нервам — пурпурный, пурпурный! Но голос… И рука…
И в проеме дверцы изумленные лица бегущих. Кто-то целится, кто-то вскидывает руку с пистолетом, кто-то рвет кобуру…
Мотор ревет с новой силой, дверцу кидает к машине, машина рвется вперед. Меня вжимает в сиденье, голову дергает назад, кажется, шея просто переломится как спичка, но в затылок тыкается подголовник. Хлопок дверцы… Выстрелы, глухие и далекие, и оглушительные удары пуль по корпусу…
Дом, такой огромный еще минуту назад, пролетает мимо, как выброшенный в окно окурок. Был — и нету.
Поворот, пустая улица, гаражи-ракушки по краям, припаркованные машины…
Наконец-то у меня хватает сил повернуть голову влево. Посмотреть на водителя.
— Что, Храмовник?! Это тебе не кошкам хвосты крутить, а?!! — орет Виктор, перекрывая рев мотора, все набирающего обороты. Его улыбка такая злая, что это почти оскал.
Это последнее, что я вижу. Я падаю, падаю, падаю — туда, где наконец-то можно послать все к черту…
