Глава 6
ТАВРО
Впервые за последние ночи я спал без снов. И действительно выспался. Только, может быть, лучше бы не высыпался…
В свежей голове, в ясных, будто хрустальных мыслях, страх проснулся с новыми силами.
Там же не только паучиха и слуги, но и те две молоденькие жабы. У них были явные следы приручения, — значит, они постоянно при ней. И спать должны вместе с ней, если Диана не ошибается. Рядом.
Прорва слуг, паучиха и две жабы. Полный набор. Куда я лезу?.. Один?..
Есть не было никакого желания, но я заставил себя проглотить банку тунца и пару галет.
Потом принялся за пули. С проточенным крестом у меня осталась всего одна. А вокруг той паучихи вьются две жабы. Как минимум две…
Мне захотелось схватить со стола тяжелый канделябр и зашвырнуть его в темноту. Изо всех сил, от души.
На что я надеюсь?.. Если поднимется тревога, мне и распиленные пули не помогут. Ведь там не только те две жабки будут, но и толпа слуг. И сама паучиха…
Но по крайней мере я смогу продать свою жизнь подороже. И если на меня пойдут те жабки, то и им не поздоровится.
Я снова взялся за тонюсенькую пилочку для металла. Возил ею по свинцовым головкам пуль. Неохотно, но свинец уступал, тяжелые и жирные пылинки чернили пальцы, проступали канавки, деля пулю на две, потом на четыре части. Бутоны смерти. Пока закрытые и, дай бог, пусть такими и останутся — сегодня.
Готовые патроны один рядышком с другим выстраивались на столе в плотную, надежную шеренгу. Я взялся за очередной…
Сталь пилки проткнула руку иглой.
Я охнул, пилка и патрон зазвенели по столешнице. Я прихлопнул пилку и еле успел поймать патрон, прежде чем он слетел со стола. Левой рукой. Правую я держал на весу и даже опустить на стол боялся. Укус боли затих, но я слишком отчетливо помнил его. Из-под большого пальца, до самого запястья и обратно, до кончиков пальцев. Его тень еще сидела в руке, готовая ожить в любой миг, от любого касания.
Несколько секунд я боялся шевельнуть рукой. Потом осторожно согнул — и тут же разогнул пальцы, зашипев. В руке шевельнулась боль. Не такая острая, как была, но…
Я чувствовал, что тонкая плотина, удерживавшая приступ, вот-вот лопнет. От любой мелочи.
Только ведь пулю надо допилить. И еще штук пять. Хотя бы на одну запасную «снежинку».
Касание к пилке отозвалось новой волной боли, но, если взять между мизинцем и безымянным и не сжимать сильно, терпеть можно. И лучше пилить пули, чтобы не думать о том, что эти волны боли значат…
Раньше уколы, бывало, отдавали до запястья, до локтя, но именно отдавали эхом. А тут словно спицу вогнали. От кончика пальца до запястья, в самое предплечье…
К черту! Не думать! Просто пилкой туда… сюда… Туда-сюда. Свинцовые пылинки падают вниз, тонкая канавка углубляется. Туда-сюда…
Такой ослепительной боли больше не было, но зато в руке натягивалось. Подступал приступ. Из знакомых маленьких жал, но их будут сотни, тысячи, тьмы… Первые уже нетерпеливо покусывали меня. Словно между мышцами и кожей попали крупинки стекла и с каждым движением пальцев катались по костям, вонзаясь острыми кромками, вырывая кусочки кости, как пилка вырывала из свинца жирные пылинки…
Где-то за дверью тихонько лязгнула цепь. Потянуло сквозняком, и свет камина колыхнулся. Цепь звякнула громче, уже в комнате.
— Доброе утро, — раздался голос Дианы.
Она выплыла из-за моего плеча — в запахе лаванды и еще чего-то свежего, но чуть горьковатого, как грейпфрут.
Только что вымытая, свежая и душистая. Расчесанные волосы, влажные и прямые, чуть стянутые широкой заколкой, казались еще чернее — нити оникса. Между этой блестящей чернотой волос и густой тьмой бархатного халата лицо и шея казались почти перламутровыми. Кожа чистая и тонкая, почти светится изнутри. Такая бывает у детей, у которых впереди вся жизнь…
Рука болела все сильнее, я отложил пилку.
— Мой господин?
Старательно вздернутые брови. Она внимательно изучала меня.
— Не уверен, что такое уж доброе, — пробормотал я.
Я тоже всматривался в нее. Жадно пытался найти под этой перламутровой кожей, за этими блестящими живыми глазами тень той боли, что была там вчера… Хоть что-то, что разбило бы это невыносимое ощущение ее физического совершенства, кажется вечного, неподвластного времени.
И бесценного. Досталось кому-то другому. Тогда как мне…
Но ничего я не мог разглядеть. Ничем не мог утешиться. Диана была так же спокойна и предупредительна, как всегда. Словно вчера и не было ничего.
Слишком глубоко она запрятала это в себя. Глубже, чем я мог разглядеть.
Хотел бы я знать, чего еще я не могу разглядеть в ней — и уверен, что раз не вижу, то этого и нет…
Диана нахмурилась, глядя на стол передо мной:
— Что это?
Я молча кивнул ей на противоположный конец стола, поднялся и пошел на кухню. Принес остатки нарезок, стараясь держать поднос левой рукой, а правой только придерживать.
Диана опустилась на стул, но глядела не на нарезки.
— Что-то случилось?
Я поставил перед ней поднос с тарелками, завернул в тряпицу пилку, пули, подпиленные и целые, и пошел к дверям.
— Влад?
— Ну что еще?
— Вы уходите? Мой господин не желает сегодня заниматься?
— Ваш господин назанимается сегодня всласть, но это будет не с вами и не в шутку.
Я оставил ее сидеть удивленной, а сам вышел на крыльцо.
Светало, воздух был холоден и влажен. Небо бледное, но не того безнадежного оттенка, который я боялся увидеть. За ночь почти очистилось, остались лишь легкие облачка.
Хороший знак? Или шутники боги решили дать мне увидеть солнце не через одеяло облаков, а радостным, слепящим шаром — таким, каким я его люблю, — в последний раз?..
Я залез в машину, достал из бардачка Курносого. От первого же соприкосновения с металлом иглы затанцевали с новой силой, заставляя меня чувствовать каждый удар пульса, подталкивавший десятки жал, чтобы куснули злее. Я поспешно перекинул револьвер в левую руку.
Достал из багажника сумочку с тряпочками и смазкой и почти бегом вернулся в дом. В одной рубашке я продрог, а иглы в руке впитывали холод, наливались льдистой силой, вгрызаясь в руку все глубже…
Воздух в столовой показался мне теплым и влажным, как в парной. И даже боль замешкалась и затихла.
Диана встретила меня внимательным взглядом. К нарезкам она так и не притронулась.
Я положил Курносого на стол. Раскрыл сумку.
Она молча глядела, как я раскладываю масляные тряпочки. Как чищу Курносого. Переводила взгляд с моих пальцев на шеренгу патронов с подпиленными пулями.
— Прорва слуг… — наконец пробормотала она. — Но здесь не хватит на прорву, и слугам чернолунной хватило бы обычных пуль… Вы нашли еще одну белолунную? Решили начать с нее?
— Целых двух сразу. Но, надеюсь, мне не придется разбираться с ними сегодня. Как и с прорвой остальных слуг и прислуги.
— Остальных?.. Белолунные — в слугах? — не поверила Диана. — Две белолунные?
— Ну жабы не жабы… — Я пожал плечами. — Так, жабки, мне почему-то показалось… Хотя ваша Карина с ними водилась.
— Карина была с ними?..
— Встречалась. А что?
Диана уставилась в стол. Вцепилась в край столешницы. Я видел, как побелели ее пальцы.
— Возле больницы? — спросила она.
— Да… Откуда вы знаете?
Откуда она-то может знать про морг и больницу?!
— Ох, Карина, Карина…
— Вы тоже там были?
— Там — это где? А впрочем, теперь уж неважно… Ох, Карина… что же ты мне-то ничего не сказала, дура упрямая…
— Что они готовили?
— Готовили? — рассеянно повторила Диана. Подняла глаза на меня, но едва ли видела.
— Зачем они крутились вокруг больничного морга? Что за ритуал они готовили?
— Ритуал?.. — повторила Диана, глядя сквозь меня, и по ее лицу расползалась невеселая усмешка. — Какой ритуал? Ловли блох оравой? Ну какой там мог быть ритуал…
— Но… Целая пристройка возле морга… Она же туда возила мальчишку… Что они собирались сделать с трупами?
— Они? — переспросила Диана. — Карина ничего не собиралась с ними делать. А две ученицы… То же, что и искони делают подмастерья врачевателей с телами умерших…
Я нахмурился, пытаясь понять, перекладывая ее замысловатые слова в понятное. А когда понял, что она имела в виду, потряс головой.
Да нет… Нет, не может быть… Неужели она хочет сказать, что…
— Так они учились?.. — пробормотал я. — Просто учились?..
Диана глядела в стол, нахмурившись. Забыв про меня.
— И чему она их учила? — спросил я.
Я слишком хорошо помнил те тела в морге, чтобы просто так ей поверить.
Нераспотрошенные. Целые.
Тела, которые я бы не решился назвать трупами.
— Чему?.. — пробормотала Диана, опять не здесь. Пожала плечами, едва ли замечая. — Чему и все белолунные учатся… Всему — и одному… Подступиться к главному, единственно важному, но ведь для этого нужно знать и уметь все прочее… — Она пожала плечами: — Ритуал…
— Какой именно?
На миг ее взгляд прояснился, она увидела меня, брови удивленно приподнялись.
— Ну настоящий, разумеется. Очищения… — Она прищурилась, глядя на меня. Усмехнулась чуть досадливо и брезгливо. — Чтобы просто зарезать на алтаре ягненка или первых пятерых, пока привыкаешь к алому омовению и готовишься взять свою шестую — зачем для этого белолунная высшей ступени?.. Для этого вообще никто не нужен. И лучше, чтобы никого не было рядом, когда отдаешь первых пятерых… Чтобы никто не видел твою слабость… Чтобы потом не терять друзей…
Она замолчала, забредя далеко в воспоминания.
А я сидел, глядя на нее и все еще не веря ей.
Если все, что было там, всего лишь учеба… Трупы. Мальчишка, превращенный в…
Я вдруг понял. Понял, почему он стал таким. И те трупы…
Подмастерья врачевателей…
Выходит, не Карина его так отделала. Не она. Те две молодые. И трупы тоже они…
Но чему же они учились? Что было целью этих неумелых попыток? Врачевать? Но жабы могут остановить кровь или убить кого-то и походя, без всякого ритуала. Без купания в крови мальчишки, без всего…
А она сказала, что первые пятеро, после ягнят, — это еще не ритуал? Лишь подготовка? Привыкание?.. Выходит, купание в крови под взглядом козлиной морды — это не главное? Главное — что-то еще? Очищение, она сказала. Настоящий ритуал. Для которого нужна белолунная высшей ступени…
Я оскалился.
Жаба! Не белолунная высшей ступени, а опытная жаба.
Они умеют убивать одним касанием. Они умеют выжить, когда другие бы умерли — простреленные или проткнутые несколько раз. Но если все это лишь побочные выгоды, случайные находки на пути к главной вершине…
Удивительнее всего было то, что я почти не удивился, когда сообразил, что знаю. Знаю, что это за вершина, подниматься куда учатся жабы, а потом помогают забираться паучихам…
Знал. Я ведь уже знал, верно? Просто не хотел верить.
Те фотографии…
И холмики! Число холмиков. Господи, ну очевидно же! Очевидно! Как же я раньше-то не понял, а главное — Старик! Он-то как не понял!
Мне выть хотелось от досады. Старик! Он же почти подобрался, совсем чуть-чуть не дошел!
Так вот почему так странно, сколько бывает холмиков на задних дворах их гнезд! Вот как это связано с их возрастом! С возрастом, который будто ограничен… Вот почему их возраст — верблюжьим горбом, в котором вместо воды — холмики… Сначала растет, а потом — будто обрывается.
Не обрывается он. Замирает. Может быть, даже сползает обратно…
Деда Юра, ах деда Юра! Ну как же ты этого не понял! Ты ведь все видел, ты ведь мне все это объяснил, как оно есть, и только самого главного — почему это так — не разгадал…
А может быть… Не понял, потому что не догадался? Или потому что не хотел поверить?
Он и в мое предчувствие не верил, будто его нет и быть не может, хотя я-то знаю, что уж чего может быть реальнее…
Я посмотрел на Диану. Такую реальную. Такую молодую.
Сколько же тебе лет, сука? Выглядишь ты молодо, если тебе в глаза не заглядывать. И двадцати пяти не дашь. Но сколько тебе на самом деле, чертова ты тварь?
Она глядела в камин, но едва ли видела огонь, едва ли видела хоть что-то. Язычки огня играли в ее карих глазах, и что-то злое проступало в ее лице.
— Но почему же мне-то ничего не сказала? — пробормотала она. — Ты же зарекалась играть в эти игры… Разве что заставили? Кто-то из городских… Из Ольгиного круга… Но почему же мне-то ни словечком не обмолвилась? Не желала втягивать?.. Дурочка… Ох дурочка…
Диана вдруг обернулась ко мне. Прищурилась. Бросила зло и жестко, как удары молота по наковальне:
— Кто это? Инга? Ника?
— Вы думаете, я знаю ваших подружек по именам?
— Они мне не подружки, — холодно проговорила Диана. И досадливо застонала сквозь зубы: — Ах да, откуда же вам-то знать их имена… Но вы ее видели? Татарка или чухонка?
— Чухонка?..
— Ну финка! Карелка, точнее… Она?
— Лица не видел. — Я ее вообще не видел. Но Диане это знать необязательно. Похоже, из нее кучу интересного можно вытащить, если аккуратно подсекать. — С лица не видел, — сказал я, — а волосы пышные. Не волосы — грива.
Диана глухо застонала.
— Ника… — процедила она сквозь зубы. Досадливо сплела и стиснула пальцы, опять глядя в сторону, в пляску огня. — Уж лучше бы Инга!.. Ника, опять Ника…
— Вы ее хорошо знаете?
— Знала, — поправила Диана. Нехорошо улыбнулась, глядя в камин невидящим взглядом. Хотела еще что-то сказать — и вдруг как очнулась. Уставилась на меня: — Постойте! Так вы собираетесь драться с ней?! Так это она вас всех чуть не перебила?
Я невесело усмехнулся:
— Это что-то меняет?
Но Диана не замечала моей усмешки.
— Сколько вас будет? — напряженно спросила она. — Один из вас попал к ней, это я уже поняла… Только один? А кого-то из ваших она убила? Ах, да не смотрите на меня как заговорщик на дыбу! Скажите только, сколько вас будет? Сумеете опять собрать четверку? Или вас меньше осталось? Трое?.. Или…
Она не договорила, будто боялась договорить.
— Перестаньте, Диана. Все ваши уловки…
— К дьяволу уловки! — вдруг взъярилась Диана. — При чем здесь это?! Вы что, в самом деле не понимаете?! Вам и втроем к ней даже соваться нечего, а вдвоем это чистое самоубийство!
— Сколько бы нас ни было, это ничего не меняет.
— Это меняет все!
— Не думаю.
— Это ваша беда, Влад. Вы вообще не думаете!
— Вы мне тоже понравились с первого взгляда.
— Вы дурак, Крамер… — процедила Диана сквозь зубы.
— Вчера был маленьким чудовищем… — заметил я. — Вы бы уж определились.
— Глупый упрямец! Как вы собираетесь ей противостоять? Вы же ничего не умеете!
— Так уж и ничего? Вас-то сдерживать научился…
Последний финт, который ты держала в запасе, — я и его выдержал. Пришлось туго, но я выдержал.
— О силы всемогущие… Вы да, кое-чему научились. А ваши друзья? Хорошо, хорошо! — Она взмахнула рукой, будто я собирался спорить с ней. — Допустим, еще один из ваших друзей небезнадежен… если сравнивать с тем, что могу я. Но я не она! Я не держала полчище слуг! Я не собирала вокруг себя десятки прирученных людей! Я просто жила в свое удовольствие, в тишине и спокойствии… В тишине, Влад.
— Ну кое-чему у вас я все-таки научился.
— Чему?! То, что вы научились выдерживать от меня… Ах, Влад! Вы что, в самом деле не понимаете? Это все равно что равнять домашний карточный фокус с мастерством шулера, который живет этим грязным ремеслом!
— Ну не наговаривайте на себя, Диана. Не надо самоуничижения.
— Перестаньте, Влад! — Она хлопнула по столу. — Я не шучу. Поймите, я пыталась жить с минимумом людей вокруг, чтобы никого не слышать… а она пытается жить, привыкнув к этому гомону мыслей и желаний, в оглушительном бурлении чужих подсознаний. Да не просто выдерживает это, а к тому же пытается навязывать им свои желания — постоянно, каждую минуту, каждый миг. Всем. Сделать их своими живыми придатками. Чувствовать и не отпускать узду, даже когда сама спит. У них, наверно, и сны одни на всех… Она привыкла держать под контролем десятки людей одновременно. А теперь подумайте, что она сделает с вами — двоими, троими… да четверыми.
Я уставился в стол.
Неприятно, когда кто-то читает твои мысли — те, которые ты сам загоняешь поглубже, чтобы их будто и вовсе не было…
— Она сомнет вас одним касанием, едва вы окажетесь к ней близко. Всех вас.
— Если повезет, я не окажусь к ней близко. Она вообще меня не заметит. Надо только по краешку прошмыгнуть… пока она спит… Вытащить одного человека.
— «Если повезет»… — передразнила меня Диана. — А если не повезет?
Я вздохнул. Пожал плечами:
— Вам-то что за горе…
Диана нахмурилась:
— Прошу прощения?
— Вы говорите так, будто хотите, чтобы у нас все получилось, — усмехнулся я. — Странно…
— Странно? Отчего же?
— Я думал, вы должны желать обратного.
— Это почему же?
— Ну как… — Я пожал плечами. Поглядел на нее внимательнее. Дурочку валяет? — Вы же с ней одной породы.
Диана удивленно посмотрела на меня, высокие брови приподнялись еще выше. И кажется, она не играла… Вдруг Диана рассмеялась. Смех был искренний и совершенно не злой, и это разозлило меня еще больше.
— Что смешного?
Диана перестала смеяться. Покачала головой.
— Это для вас мы все на одно лицо, — очень мягко сказала она. — Часть мира, которая вам не нравится и которую вы решили уничтожать…
— А разве это не так?
— Влад, вы либо очень невнимательны, либо… — Диана улыбнулась, не договорив. — Я понимаю, для вас что я, что любая другая из нас — никакой разницы. Чем мертвее, тем лучше… Но почему вы решили, что этой разницы нет и для меня? Если уж на то пошло, с чего вы взяли, что меня вообще должна заботить жизнь женщины, совершенно мне чужой?
— Вы ведь знали ее…
— Иногда знакомство делает людей еще более чужими.
Я пожал плечами.
Не знаю. Может быть. Но ведь это все мелочи? У нас с Виктором тоже не все гладко было…
— Но она такая же, как вы, — сказал я.
— Такая же, — кивнула Диана. — Но не я.
Я отложил Курносого и внимательно взглянул на Диану. Очередная ловушка? Или…
Я ведь в самом деле воспринимаю их как всех вместе. Все они живут одинаково, и все они за одно и то же… Так? Вроде бы так. Но ведь до того как мы… до того как я нашел Диану, я ни разу не видел двух чертовых сук вместе. Даже во время ритуала. Я вообще не видел, как паучихи проводят ритуалы. Только жаб видел во время ритуала. А Старик если что-то и рассказывал, я пропустил мимо ушей. И кто их знает, как они между собой ладят…
— Мне куда важнее ваша жизнь, чем ее, — сказала Диана. — Что будет со мной, если вы не вернетесь? Странно, что вы этого не понимаете…
Дожили! Одна чертова сука желает мне удачи против другой…
Диана заметила мою ухмылку:
— Я сказала что-то смешное?
— Ну… Забавное-то уж точно…
Диане было не до смеха. Она долго сверлила меня взглядом, словно взвешивала что-то важное. Наконец вздохнула.
— Вы твердо решили, — не то спросила, не то констатировала она. — Мне вас не отговорить.
Я кивнул.
— Ну что же, — прищурилась Диана. — Тогда…
Холодный ветерок мазнул по вискам — и я тут же собрался, выдавливая ее прочь. Но она не собиралась отступать. И давила всерьез!
— Диана! — рявкнул я.
После вчерашнего я ее не боюсь, но бороться с ней сейчас — увольте. Как после штанги устают мышцы, точно так же после напряженной сосредоточенности устает воля. Теряется ясность ума, ослабевает самоконтроль и чувствительность… А мне сегодня все это ох как понадобится!
— Диана!
Но она не отступала. Давила, но не пыталась вломиться в глубину меня. Ее не интересовали ни мои эмоции, ни желания, ни мысли. Она пыталась всунуть в меня что-то… Какой-то образ… Кусочек памяти… Хотела поделиться тем, что было у нее самой.
Да бери же! — чувствовал я ее раздражение.
Парк был совсем небольшой, лишь в дальнем конце, за маленьким прудом, где кусты казались совсем непролазными, внутри была крошечная полянка, на которую никто не забредал — никто, кроме нее.
Прячась за кустами, чтобы никто ее не видел — ни ее, ни путь к ее тайной полянке, — она скользила сюда. Опустив голову, сжавшись в комок, отчего горб выпячивался еще больше, не видя никого и ничего, — и все равно чувствовала чужие взгляды, обжигающие, как хлест крапивой, когда ее замечали.
Эти взгляды были хуже чем зеркала…
Зеркала она ненавидела — зеркала и то чучело в них, сутулое, горб почти выпирал из-за лопаток, и на странно короткой шее, почти не заметной между плечами, голова огромная, круглая, почти лысая, с выпученными белками глаз. Чучело, в которое какой-то злой шутник загнал ее. Почему-то она глядела на мир из этого чучела. Была им.
Она старалась не глядеть в зеркала, она воевала с ними, она почти научилась их побеждать, но чужие взгляды! От них некуда было деться. Она могла опустить глаза и все равно чувствовала их. Словно снова оказывалась перед зеркалом, от которого не могла отвести глаза, пока те сами не отводили от нее взгляда. О, эти взгляды хуже зеркал, гораздо хуже, это были злые зеркала, злые и живые: они кричали, кричали не словами, а чем-то таким, что было злее и больнее слов.
Они были разные, как разными бывают лица и голоса, но в каждом из этих взглядов было одно и то же: отвращение, и брезгливая жалость, и досада. Досада, что вот эта уродина опять попалась на глаза, ходит по земле, портит этот чудесный солнечный день…
Она чувствовала их, даже не отрывая глаз от своих стоптанных туфель, с трудом налезших на ее несоразмерно большие ступни, крупные, широкие, какие-то даже не то что мальчишеские — мужские. Она чувствовала их, когда они даже не смотрели на нее. Тогда, правда, это было не так больно. Тогда они переставали быть злыми зеркалами, отражавшими ее…
Тогда что-то другое отражалось в них, но это было неважно, она помнила, как они могут отражать ЕЕ. Какой ОНА отражается в них, и ей хотелось кричать, ей хотелось содрать с себя это чучело, хотелось пропасть из этого мира зеркал и обжигающих взглядов, и она спешила, семенила своими слишком большими ступнями в стоптанных туфлях, опустив глаза, бежала в парк, в дальний угол, куда редко кто заходил, а если и заходили, они не знали, что кусты на том берегу пруда не сплошные заросли, что в середине есть полянка…
Она лежала на траве, свернувшись клубочком, пока не успокаивалась, со страхом ощущая, как какое-то злое зеркало приближается, она не могла видеть, но чувствовала сквозь листву кустов, через полотнище пруда, — она знала, что где-то по дорожке, с той стороны пруда, идет, движется это злое зеркало, и она замирала, боясь выдать себя, пока не осознавала с облегчением, что и на этот раз зеркало удаляется, оставляя ее одну, оставляя в покое наконец-то…
Я вырвался из вязкого морока.
На жалость меня решила купить? Как вам тяжело, бедным, приходится с вашим чертовым даром?..
Она все еще давила, накатывала, вдавливала в меня — этот маленький островок спасения в океане злых зеркал…
Я задавил в себе эту картинку. Затушил, как фитиль свечи. Но не закрывался совсем, не выдавливал из себя ее лавандовое щупальце.
Ах ты моя бедная… На, красавица!
Двор, заросший кустами, только проезд к гаражу и проход к колодцу, и вот еще проплешина за углом конюшни.
Шагов шесть в ширину. Сухая листва скрадывает неровности, но по краям заметны холмики.
И я знаю, что не только по краям. Не первый раз я вижу такие полянки…
Чего я еще не видел, так это чтобы полянка была таких размеров.
Бесконечный путь от центра полянки, по спирали, по спирали, по спирали через проплешину наружу, к краю, который все никак не приблизится, и каждый шаг — еще один холмик…
Холмик.
Да, холмик.
И холод, вдруг пробирающий и сковывающий, от которого перехватывает дух. Холод, который не на коже, не в висках, а внутри, в дрожащих руках, в пустоте под ложечкой. В сердце.
Семьдесят пять шагов. Семьдесят пять холмиков.
Холмиков…
Я чувствовал ее лавандовое касание, лишившееся силы, остановившееся, замершее.
Их тебе не было жалко? Их не жалко?!
— Не кричите. — Ее голос мазнул по коже, как лед.
И тут же изменился, стал прежним, спокойным и бархатистым:
— Жалость? Кто говорит про жалость…
Щупальце шевельнулось, возвращаясь туда, куда я ее пускал. Она навалилась вновь. Не меняя меня, но вдавливая в меня образы, раздувая их как можно ярче.
И опять накатило: трава, кусты вокруг, маленький зеленый островок — среди серебристо-синего моря злых зеркал. Островок, такой маленький, такой хрупкий…
Здесь она могла хоть немного побыть одной — без зеркал, самой собой.
Нет, не совсем одна. Здесь, в кустах, тоже были зеркала — не такие большие, как те, с какими ходили люди, некоторые совсем крошечные, но зато незлые.
Об них она не обжигалась, коснувшись. В этих маленьких зеркалах она была другой, совсем другой… не красавицей, нет — в этих зеркалах красавиц не было вовсе, это были совсем другие зеркала, но и не пугалом с горбом, которое отравляет все вокруг своим горем.
Она не боялась их коснуться, и она даже могла их… погладить?
Она могла дать им семечек, покрошить хлеб или принести кусочек колбасы, но не это, не только поэтому теплели эти маленькие зеркала. Она могла… очистить их?
Убрать настороженность и испуг, рябившие поверхность маленьких зеркал.
А потом… согреть?
Чуть надавить, собирая в комочек, который должен катиться к ней, потому что она не обидит, нет, не бойся…
И эти зеркала, эти маленькие глазки становились теплыми. Легкими и радостными, как их лапки, мягкие кошачьи, упругие и быстрые беличьи, цап-цапающие воробьиные, — робкие, а потом дружелюбные, как улыбки, какие она видела только в фильмах, на нее никто никогда не смотрел с такой улыбкой, она бы все отдала, чтобы кто-то хоть раз на нее так взглянул…
Никогда.
Никогда.
Пока однажды…
Был солнечный, но ветреный день, легкие облака скользили по небу, накрывая солнце и погружая полянку в тень, потом снова выкатывалось радостное солнце и снова набегала тень…
А потом… это было странное ощущение. Ей казалось, что небо и солнце накрыла тучка, но вдруг она сообразила, что нет, солнце светило. Но что-то, будто ширма, было рядом. Словно закрывало кусочек мира рядом с ней — кусочек ее полянки…
Она закрутилась, пытаясь понять, откуда берется это странное ощущение, и вскрикнула, сжалась.
Он стоял в нескольких шагах от нее, невысокий, плотный, в щеголеватом бежевом костюме и коричневых туфлях крокодиловой кожи, трость с черным набалдашником и слепящий глаза золотой перстень на одном из пальцев поверх набалдашника, а она совершенно не слышала, как он подошел… Но не это пугало ее, а то, что его будто не было. Будто это был не живой человек, носящий с собой всегда и всюду свое злое зеркало, а картина знаменитости в полный рост, рядом с которой можно сфотографироваться.
Лишь через долгий миг она почувствовала, что он живой, что все-таки с ним было зеркало, только это было какое-то неправильное зеркало. Будто матовое стекло, за которым ничего не видно, можно только различить, что где-то за ним теплится живой огонек.
Он просто стоял и смотрел на нее, а она, обмирая, дрожала — уже не от страха, а оттого, что не чувствовала на себе его взгляда — ни злого зеркала, ничего… Лишь едва различимое колыхание теней за матовым стеклом.
А потом на его лице — нереальном, как картина, — проступила улыбка. Легкая, едва тронувшая кончики губ, как улыбаются старому приятелю, с которым видятся каждый день, но не прочь почесать язык и сегодня, потому что человек хороший, ему рады, и это…
Эта улыбка…
Ей. Для нее.
Она точно не помнила, но, кажется, она оглянулась. Может быть, там, за спиной, стоял кто-то еще, такой же матовый и непрозрачный? Эта улыбка не могла быть ей. Даже когда мама улыбалась ей, в мамином зеркале были жалость и боль, от которых тоской стискивало горло, а на глаза наворачивались слезы, но плакать было не надо, плакать было нельзя, потому что от этого боль и тоска в зеркале вспыхивали так, что щемило сердце и мама вдруг зажимала рукой рот и бросалась с кухни и, закрывшись у себя в комнате, выла так, что даже через дверь и сквозь подушку было слышно…
Но сзади были только кусты.
А мужчина, подкинув трость и перехватив ее посередине, как жезл, шагнул к ней…
Потом, много позже, вглядываясь в свою память из дали будущего, через лупу опыта и знаний, она рассмотрит в этой улыбке жалкую маску дружелюбия, за которой, почти неприкрыто, выглядывали довольство и издевка, с какой может таскать за уши и хвост маленького тигренка тот, кто прекрасно знает, как смертельно опасны эти милые пушистые игрушки, когда вырастают. Знает, какие шрамы оставляют их когти, даже если сумел вырваться из этих лап, но пока это тигренок, доверчивый, глупый тигренок…
Потом. Много позже. Но тогда ее еще слишком слепили зеркала. Она привыкла видеть не лица, а зеркала. Да и от тех желала закрыться. Тогда эта его улыбка была такой же ослепительной, как золотой перстень на его пальце, сверкавший на солнце.
А потом — бредящая наяву от этой улыбки и этого странного зеркала, которое было не маленькое, а большое, настоящее, но не злое! — она впервые почувствовала на своей коже теплые мужские пальцы. Пальцы скользили, стягивая с плеча бретельки простенького ситцевого платья, а его губы скользили по ее шее, за ухом, снова шее, по щеке — и впивались в ее губы, и ей хотелось плакать, ей хотелось рыдать, кричать, ее сердце разрывалось от желания сделать что угодно, что угодно, только бы он не пожалел, что подарил ей эту улыбку, чтобы эта улыбка не пропала, не развеялась сном, о, что угодно, только не это! Она что угодно сделает для него! И она целовала его руки, целовала его пальцы, осыпала поцелуями его золотой перстень, пока он медленно опускал свою руку и ее голову, уже придерживая другой за затылок, направляя ее пыл в нужное русло…
Я вырвался, вытолкнул ее щупальце и все, что она толкала в меня.
Диана, чуть помедлив, неохотно отступила.
Схлынуло.
Но я не сразу пришел в себя. Воспоминание было ярким, как мое собственное. Вот только…
Это ведь и не ее воспоминание. Не Дианы.
— Да ведь это не вы! Вы же не свое показывали! — Это я чувствовал. Знал.
— Вот именно, что не мое! — с досадой сказала Диана.
— Тогда что же это?.. Чье?.. Зачем?
— Это ваша последняя соломинка, Влад.
И она снова коснулась меня — чуть-чуть. Бросив на этот раз не яркую картинку, а полупрозрачный образ…
Маленькое чудовище, пришедшее убивать. Дикий звереныш, опасный, но глупый. Она почти подчинила его, но добить не успела. Не смогла. Когда попыталась схватить его за шкирку, вместо шерсти наткнулась на иглы. Не смертельно, но больно, очень больно. Хватка ослабла — и звереныш вывернулся…
Я хмыкнул. Интересно же она меня воспринимает… Но, кажется, я понял, что она имеет в виду.
— В таком случае это не соломинка, а капкан, — пробормотал я, глядя в темную поверхность стола. — Нечего хватать за шкирку. И нечего шарить в чужих сундучках…
Диана что-то сказала.
— Что? — Я поднял на нее глаза.
— Странно… — тихо проговорила Диана.
— Что?
— Вы хмуритесь.
— А что должен? Радоваться?
— По крайней мере, вы должны быть довольны, что получили то, что вам поможет спастись. Но вы хмуритесь…
Я ухмыльнулся.
Спастись… Если бы я думал, что не смогу пробраться мимо нее незаметно и мне придется драться с ней — одному, в ее логове, разворошенном…
Я почувствовал, что моя ухмылка превратилась в кривую гримасу, и перестал скалиться. Кого я обманываю? Диану? Да если бы я думал, что не смогу пробраться мимо и гривастая обязательно меня заметит…
Или пошел бы?
— Я не понимаю, — сказал я.
Она вскинула бровь. Это у нее получалось великолепно.
— Чего именно мой господин не понимает?
— Если то, что вы мне дали, в самом деле может помочь…
— Уверена.
— Как же легко вы подставляете одну из таких же, как вы.
— Мне будет жаль, если вы погибнете, Влад.
Я внимательно посмотрел на нее.
А это правда соломинка?
Или еще одна ее ловушка? Очередная.
— Мне будет жаль, верите вы в это или не верите. Но мне действительно будет жаль.
— Ну да… Жаль… А тот мальчишка, в крови которого ты купалась? Его тебе тоже было жаль?
Диана смотрела мне в глаза. Тихо спросила:
— А вы как думаете, Влад?
Я потер шрам на шее. Старый, почти слился с кожей, но я его чувствую не кожей. Слишком хорошо помню, как он появился. Слишком хорошо помню ту чертову суку — чертову, как и ты! — которая его оставила. И только чудо заставило ее нож остановиться.
Чудо.
Рука Старика.
— Жаль… — Я хмыкнул. — Как было жаль всех тех, что лежат теперь на проплешине?
И может быть, не одной. Не только на этой. Может быть, были и другие? В других местах, в другие времена… Сколько тебе лет на самом деле, чертова тварь?
— И их тоже…
Она на миг опустила глаза и тут же подняла.
Черт возьми…
Не знаю, можно ли ей вообще верить.
Сейчас, глядя в ее глаза, я видел печаль.
Сейчас, глядя в ее глаза, я бы поверил в то, что она все это время едва сдерживала эту печаль, а вот теперь не смогла с ней бороться, — поверил бы, если бы всего минуту назад она не осадила меня такой же резкой сменой интонации, хлесткой, как пощечина.
А теперь ласковое чмоканье?
Нет-нет! Нельзя ей верить.
— И их тоже, хотя вы едва ли верите мне, Влад… Боюсь, вам этого просто не понять. Пока еще не понять. В этом ваше счастье… Вы еще не ощущали себя в теле, которое сделали совершенным, но которое вдруг ломается… Вы не верите мне…
Я почувствовал ее касание — робкое. Она готова была отступить, если я не захочу. А может быть, всего лишь блеф? И рада бы показать, дать почувствовать, что чувствует, чтобы понял, чтобы поверил, что не притворяется, — да только я сам откажусь…
Я впустил ее в себя. Не целиком. Не всюду. Лишь выделил пятачок, где она могла хозяйничать…
Часы, которые начинают отставать.
Кажется, еще все в порядке, но кожа уже не такая гладкая, как шелк. Крошечные, заметные только тебе самой, когда полчаса вглядываешься в зеркало, морщинки — первые трещинки, которые начинают раскалывать тебя.
Их все больше, они все глубже. Потом кожа начинает желтеть.
О, это еще гораздо лучше, чем у многих прочих красавиц — у обычных красавиц, но ты-то знаешь, что это начало конца…
Прелестный бутон раскрывался в прекрасный цветок, становился все краше и краше, но вот лепестки уже не раскрываются, а загибаются, теряют форму, рассыпаются, опадают…
Лучшая, какой ты могла быть, кончилась. Секунду, день назад, месяц, год… В прошлом.
Это уже прошлое. И к прежнему идеалу нет возврата. А дальше… Дальше будет только хуже.
Еще пройдет не год и не два, прежде чем ты превратишься в рухлядь, но ты уже знаешь, что это будет. Что ты — всего лишь ошибка. Желание счастья, которое невозможно, — его заперли в еще живом трупе. Замуровали заживо. Обрекли наблюдать, как все это рассыпается…
Сначала волосы. Больше не блестят, как раньше. Нет черноты вороньего крыла. Нет — и больше никогда не вернется…
Морщинки на коже все глубже…
Обвисают грудь и попка…
На пояснице, словно колбаска из теста, набрякает полоска жира. И на ногах, превращая их в изъеденные ломти желе, покрытые кожей…
Это выше колен. А ниже — синие вены, решившие выбраться наружу. С красными глазками разрывов…
Волосы седеют, а на коже высыпают старческие пятна… Их все больше и больше, как и седых волос… И не успеешь оглянуться, как уже не белое в черном, а остатки серого в белом…
Дольше всего сохраняются глаза. Уже не различающие предметы вблизи, но еще живые. Полные боли и ужаса, потому что ими ты видишь, как время размывает этот хрупкий домик, зовущийся жизнью…
Я вытолкнул ее из себя.
— Что? Не понравилось?
— Все стареют.
— Но не у всех есть выбор: смириться или изменить.
— Ты забирала чужие жизни, чтобы…
— О нет! Не сразу. Поверьте мне, мало кто делает это сразу. Многие не хотят, о нет…
Она опустила голову, криво усмехаясь. Помолчала.
Заговорила едва слышно:
— Сначала отказываются. Не желают делать сами и пытаются мешать старшим, когда они это делают… С тобой говорят, уговаривают и угрожают, ставят на место, наказывают, но ты не согласна… Ты борешься… Ты уверена, что ты-то никогда этого не сделаешь… И что когда ты станешь одной из старших, ты что-то изменишь. Не будешь практиковать это сама и запретишь другим. — Диана вздохнула. Кривая улыбка опять тронула ее губы. — Некоторые заходят очень далеко, пытаясь что-то изменить. Иногда слишком далеко… Хотя и не все, конечно. Некоторые… — Она поморщилась. Замолчала.
— А ты? — спросил я.
Но она не услышала. Злая улыбка опустила вниз кончики ее губ.
— И знаете, поначалу ведь держишься. Поначалу… Но потом… Кто-то уступает быстро, через несколько лет, на первых морщинках… Кто-то держится дольше. Но…
Она вновь коснулась меня. Едва-едва, готовая отступить, если прогонят, но я не оттолкнул ее. Дал вползти ее лавандовым щупальцам.
Красавицы и красотки вокруг…
Те, кто моложе, — потому что они еще не стареют. И те, кто старше, — потому что они уже сделали свой выбор.
А ты… Одна, дряхлеющая, посреди них. Одна против всего мира. Убравшая зеркало из спальни, чтобы избавиться от искушения, но от себя не убежишь. Убрала из спальни, чтобы часами всматриваться в свое отражение внизу, в зеркале гостиной…
Я мягко, но решительно вытолкнул ее. Нет, только жалости мне сейчас и не хватало.
— Но ты же паучиха! Зачем тебе красота? Ты же можешь давить на мужчину так, что он будет без ума от тебя любой… Может быть, даже будет уверен, что ты до сих пор та красавица, какой была раньше, годы назад… Или лучше, чем вообще когда-либо была на самом деле…
— Можно… — Она нахмурилась и опустила взгляд. — Других обмануть можно. Но себя? Ты сама будешь знать, что ты не красавица… Что он… Это даже не любовь… Это как любить куклу. Похоть удовлетворить можно, но…
Я смотрел на нее и пытался понять: что сейчас?
Правда — или всего лишь ее искусная имитация? Хочет быть откровенной? Или ей всего лишь нужно, чтобы я в это поверил?
— А кроме того, есть мужчины, которых… — Она тронула воздух пальцами, словно клавиши рояля, но вдруг поморщилась. — Впрочем, это не главное… Важное, но не главное… Кроме старости есть еще и смерть…
— И что? Совсем никто не выдерживает?
Диана грустно усмехнулась:
— Хотелось бы сказать, что никто, но… Если откровенно, я даже не знаю. Иногда это трудно определить… Некоторые пытаются так долго, что и… Вы ведь понимаете, белолунным проще. Некоторые белолунные пытаются обходиться без живых сосудов. Они могут…
Диана осеклась и нахмурилась. Медленно подняла на меня взгляд, что-то вспомнив.
— А знаете… Если вдруг… — Она подняла левую руку, повела пальцами правой по нижним фалангам, потерла, будто разминала. — Если вдруг вы сможете добраться до нее, снимите кольцо.
— Кольцо?
— Перстень. Платиновый перстень с небесным… — Она нахмурилась. — Хотя… Если у нее его уже нет…
Она затихла, опустив голову, глядя в стол перед собой.
Я ждал.
Но она замолчала уже насовсем.
— Диана? — позвал я.
Но когда она подняла голову, заговорила совсем другим тоном. Словно пробудилась ото сна. Кивнула на стол передо мной, на маленький ряд патронов с подпиленными головками.
— Возьмите побольше пуль, Влад.
— Зачем? Я не собираюсь нападать на нее. Я не собираюсь драться с ее слугами. По крайней мере, сегодня…
— Все равно возьмите побольше пуль.
Она встала и вышла из столовой, почти бесшумно. Уже приноровилась ходить так, чтобы цепь не звенела.
Прежде чем разбираться с патронами, я подождал, пока «козленок» прогреется. Потом натянул перчатки.
Лучше так. Лишний раз не касаться металла. Прости, Курносый, не буду я тебя греть сегодня.
Сквозь кожу перчаток патроны сделались непривычно увертливыми, никак не желали вклиниваться в «снежинку», но я терпеливо, второй, третий раз пихал выскальзывающие патроны, пока они не входили в пружинящие дужки. Времени пока с запасом. И мне есть о чем подумать…
Соломинка…
Соломинка или ловушка?
Патрон за патроном я набивал обойму. Третий, четвертый…
Сколько раз она уже пыталась надуть меня? И теперь вдруг эта откровенность… Ворон добил ее? Или еще что-то задумала?
Пятый. Откинув барабан, я поглядел в дырки камор. Надраенные, пахнущие смазкой. Чтоб вам такими же сегодня и остаться. Чистенькими, без пороховой гари.
Я впихнул обойму, защелкнул барабан. Взялся набивать следующую «снежинку», уже обычными патронами.
Можно бы, конечно, подпилить еще, да что толку? Если дело дойдет до стрельбы, спасут меня десять подпиленных пуль? Или даже двадцать? Спасут ли меня вообще запасные патроны, сколько их ни будь?
Возьмите побольше пуль…
Побольше… Я хмыкнул. Для чего? Если дело дойдет до стрельбы, мне и дюжины запасных обойм не хватит.
Это вообще против всех правил, идти на паучиху с оружием. А уж на эту… Одному… Безумие.
Все равно возьмите побольше пуль…
Зачем она это сказала?
И зачем бросила ту соломинку? Которая, скорее всего, никакая не соломинка…
Может быть, как раз для того, чтобы я вот так вот сидел и сомнения подтачивали мою решимость. Искал ответы и не находил, и путаница домыслов оседала в подсознании, захламляя. Замедляя бег мысли, когда потребуется быть быстрым и точным…
К черту! К дьяволу это все! И Диану, и ее хитрости, и эти патроны!
Я сунул коробку с патронами обратно в сумку, сгреб туда пустые «снежинки» и уже набитую, превратившуюся в гроздь железных виноградин, — все, все в сумку!
Выщелкнул и барабан. В ладонь выпала гроздь патронов, стянутых «снежинкой». Я вылущил патроны из обоймы и вставил их обратно в барабан по одному. Пластинку обоймы от души смял и швырнул в сумку.
Вот так.
Жаль, что и эту чертову «соломинку» я не могу выкорчевать из себя вот так же и оставить здесь, чтобы идти дальше чистым. Самим собой.
И еще я не мог вырвать из себя непривычную пустоту, оставшуюся в руке после приступа. Я никак не мог привыкнуть к этому ощущению.
Может быть, потому, что каждый раз оно было все сильнее, все обширнее… Может быть, это было самое противное. Хуже загадок Дианы. Но только я знал, что на самом деле это к лучшему. Дно, от которого можно оттолкнуться.
Я поднял руку. Напряг пальцы, развел в стороны, но большой палец не отводился в сторону, как все. Те мышцы, что еще напрягались, тянули его вперед. А указательный заваливался вправо, упираясь в средний. Валился на него, как пьяница на товарища.
Ничего. Главное, что вперед сгибается. Нажать на крючок хватит.
Мне не пришлось вспоминать уроки Гоша.
Они даже не потрудились запереть машину. Дверца легко поддалась, ключ зажигания ждал в замке.
Я помедлил, согнувшись в дверце, но не залезая внутрь. Все-таки такого я не ожидал.
На всякий случай я заглянул за спинку, в ноги задних сидений. Не ждет ли там, в дополнение к незапертой дверце и ключу в замке, еще один сюрприз?
Затем заполз в машину, в запах кожи и дорогого одеколона, — кажется, едва заметен, но давит, давит со всех сторон, словно сам воздух стал гуще. Монолитный, подпирающий. Может быть, женщинам такое чувство надежного мужского присутствия и нравится, меня же оно нервировало. Словно те двое здоровых детин, что приехали на этом «мерине» и сейчас были здесь, невидимые, прямо возле меня — один на сиденье сбоку, другой за спиной. Невидимые, с ухмылками ждали, пока я поверю, что их нет, и вот тогда-то…
Я приспустил боковое стекло, и на правой дверце тоже. Потянуло осенней свежестью, полегчало.
Но я все сидел, не заводя мотор.
Слишком легко. Слишком быстро.
Уж лучше бы я возился с замком. Меньше времени осталось бы на мысли…
Я сидел, упершись прямыми руками в руль, уставившись вперед невидящим взглядом. Прислушиваясь к тому, что внутри меня.
Ну что…
Если отступать, то сейчас. Потом будет поздно.
А пока я еще могу вылезти, прикрыть дверцу, оставить машину как была. Уйти. Раствориться. Забыть про все, что здесь…
С ключа зажигания свисал брелок. Я приподнял тяжелую стальную каплю, развернул лицевой стороной. Там оказалась кнопка. А в боку брелка крошечный стеклянный глазок. Не просто брелок, а пульт для открывания ворот. И надпись… Выдавлена в корпусе, когда-то была залита позолотой, но время и пот слизали ее вокруг кнопки. Лишь по краям можно разобрать: «Новая …нтида».
«Нтида», «нтида»… Атлантида?
Едва ли чертова сука меняла название поселка. Значит, такое название дали еще при строительстве. Еще до того, как чертова сука облюбовала это местечко для себя. О чем они думали? О золотом веке в отдельно взятом коттеджном поселке?
Наверно. Там домики как замки. Но как вы яхту назовете, так она и поплывет…
Или это — знак? Знак — мне? Предупреждение? Я еще могу отступиться. Вылезти, тихонько уйти, и они даже не узнают, что я был здесь. Даже не станут меня искать.
Я пытался расслабиться, чтобы услышать мое предчувствие. Мое собственное. Только мое. Ему я поверю.
Но предчувствие молчало. Я закрыл глаза, почти перестал дышать, но предчувствие не отзывалось.
Ну что ж…
Я сжал брелок и рванул. Тонкая цепочка лопнула. Обрывок из трех звеньев дергался на ключе, брелок остался в кулаке.
Вот так. Чтобы никаких мостов не осталось. Чтобы никаких сомнений. Теперь уже не улизнуть незаметно. Теперь только вперед.
Я сунул брелок в карман, взамен достал флешку и зарядил в магнитолу. Повернул ключ, оживляя мотор. Тихонько сдал машину назад и стал выбираться с края пустыря на дорогу, а из колонок оживал Ферион, сразу делая машину роднее и послушнее.
Прежде чем сюда приедет вторая машина со сменщиками и пропажу обнаружат, я уже сделаю все, что мне нужно… или мне уже будет все равно, что они здесь обнаружат.
У «козленка» я притормозил. Надо переодеться.
Пара минут возни в тесном салоне, и моя одежда осталась кульком на заднем сиденье. Когда я вернулся к «мерину», на мне было все новое. Вчерашние покупки. Непривычные, как непривычна любая вещь, в первый раз надетая по-настоящему — не для примерки, а чтобы носить.
Но на этот раз еще хуже. Эта одежда нервировала меня. Каждая из новых вещей.
Я вздрогнул, когда отразился в черных стеклах «мерина»: пурпурный плащ, из-под него выглядывает черный костюм, лиловая рубашка с пурпурным галстуком, на узле блестит золотой вензель. Метка Ники — надеюсь, так покажется издали. Что это именно ее метка.
Что за вензель она выбрала для своих слуг, я не знаю. Так близко с ними я не сталкивался. И, надеюсь, не придется… Я просто купил заколку для девочек — маленьких девочек больших пап. Серебряная шпилька, к ней сверху припаян золотой абрис зайчика. Шпильку я отломил, зайчика раскорячил, превратив в витиеватый иероглиф, и двумя булавками распял на узле галстука.
Небо было чистое-чистое, ни облачка. Прозрачная осенняя синева от горизонта до горизонта. И ослепительное солнце… Оно предательски быстро ползло все выше, все правее — вот уже почти за спиной, уже скатываясь обратно вниз.
Смоленская область, Московская. Дорога летела под колеса, версты проносились незаметно. Длинный путь почти до самой Москвы вдруг стал таким коротким… Вот уже и съезд с трассы.
И еще один поворот.
Теперь солнце выглядывало из-за левого плеча. Неумолимо таяли оставшиеся версты. И так невыносимо прекрасна была музыка — каждый перелив мелодии, каждый завиток аранжировки, каждый звук…
Я ощущал ее каждой частичкой тела, как и это солнце, и это прозрачное небо…
Конец каждой песни — еще один кусочек моей памяти, моей души, теперь отрезанный. Больше не услышу, скорее всего. Почти наверняка. Этот раз — последний раз…
Последние версты таяли так быстро.
Одна деревня, вторая…
Вот и разросшийся поселок, почти маленький городок, перед паучьим поселком.
Показались первые дома, но сегодня мне не туда. Так мне не доехать до самой «Новой Атлантиды».
Подъезд к ней мог бы идти через поселок, так было бы и быстрее, и другую дорогу строить не надо. Но хозяева не пожалели денег на объезд. Дорога отходила от шоссе за двести метров до первых домов и делала широкий крюк, лишь бы не иметь к старым домикам и панельным сотам никакого отношения, — как не захотела ничего иметь общего уже с ними самими чертова сука, выкинув всех из их Атлантиды…
Дома, столбы фонарей, гаражи, замершие на обочинах машины. Пролетели.
Слева поднялся холм, поросший березками и елочками. За ними осталась только верхушка далекой семнадцатиэтажки, как пограничный столб на краю поселка.
Я сбросил скорость.
Впереди уже виднелся забор и крыши домов за ним, но я никак не мог выключить магнитолу.
When the sailsman sailing away,
He shows that the dream of Lemuria is true…
Я не знаю, суждено ли мне когда-нибудь услышать ее еще раз. Услышать хоть что-нибудь…
Do you dare to enter the ship?
Hear the call from below of the underwater world,
Land of Mu is closed to the stars,
In the arms of the sea you will live as hypnotized.
В стене из малинового кирпича выделились серые ворота, выступающий стеклянный эркер проходной, и нужно было выключить, чтобы ничто не отвлекало — мне надо ловить каждый взгляд охранника, следить за каждой черточкой его лица.
Может быть, он пропустит меня внутрь — только для того чтобы ловушка захлопнулась?
Но вслед за последним куплетом мелодия все лилась, преломлялась все новыми гранями — я так люблю эти их окончания…
Я просто физически не мог выключить не дослушав — эти переплетающиеся завитки в конце, вытекающие друг из друга, один сладостнее другого… Я сбрасывал и сбрасывал, чтобы дослушать последние звуки, прежде чем убить песню.
Совсем медленно подкатил к воротам. Замер.
В прозрачном эркере проходной белело лицо охранника. Он сидел неподвижно, почти прижавшись к стеклу лбом. Застывшее лицо манекена, мутный взгляд рыбы. Он глядел сюда, но я не уверен, видел ли он машину, видел ли меня, вообще хоть что-то.
Ч-черт! Брелок! Им же открываются ворота! Пурпурные, должно быть, сами открывают ворота, а я встал и жду, вот они…
Сунул руку в карман, но охранник уже шевельнулся. Сонно повернул голову, и ворота дрогнули, медленно пошли вправо. Охранник, все так же заторможенно, развернулся обратно. Опять пялился на меня сквозь стекло пустым взглядом.
Ворота катились в сторону, под ними открывался рельс, солнце ослепительно играло на отполированной стали. Перед рельсом асфальт кончался, дальше дорога была мощеная. Серый гранит. Ощутимо под уклон.
По сторонам живая изгородь, за ней невысокие заборы — рыжий, потом покрытый рифлеными изразцами, потом белый в синих жилках, отделанный мрамором, литые фигурные решетки, — за ними стены огромных домов, цветная черепица крыш…
Ворота уходили в сторону, открывая все больше мира роскошного — тихого, безлюдного, совершенно мертвого… или затаившегося?
Почему охранник не вышел к машине проверить?
Потому что уверен, что в этом черном «мерине» с едва уловимым пурпурным отливом могут быть только свои? Или чтобы напряжение в лице, опаска в глазах не выдали его? Не раскрыли приготовленную ловушку?
Я держал руку на переключении передачи. Вперед — или назад? Еще можно. Наверно, будет погоня, но я еще успею уйти. Здесь, по эту сторону, еще успею. Но когда ворота закроют меня там…
Do you dare to enter the ship, captain?
Я тронул машину вперед.
