Глава 5
ВОРОНОВЫ ВЕСТИ
— Вот этот дом. — Ногтем мизинца Катя прочертила в бумаге канавку.
Прошлый раз мне показалось, что она духами вообще не пользуется. Но теперь, когда мы сидели внутри моего небольшого «козленка», закрытые от ветра, и воздух был теплый и полный привычных запахов машины, я чувствовал в нем едва заметный чужой привкус. Едва-едва. Такой слабый, что я никак не мог ухватить его и разобрать, и почему-то он казался мне прозрачно-холодноватым, северным. Какая-то ягода?
— Самый большой.
— Хорошо устроилась…
— А чего ей себя ограничивать? Ты же видел, как она отшила ту крашеную курицу. Думаешь, она только ее так?
Я вздохнул.
Крашеная курица… Да она со всеми ими как с бройлерными цыплятами. Пока они трудолюбиво по копейке, по рублику сколачивали свои состояния, обирая тех, кто не смог устроиться в жизни так же, как они, и считали себя хозяевами жизни, — она одним махом ощипала все их золотые перышки.
Хотя… Почему — все? Может быть, хозяева домов живут себе спокойненько в других загородных домах? Кому по карману такой домик, по карману и еще парочка таких же. Живут и продолжают считать себя хозяевами жизни. Может быть, даже показывают друзьям фотографии своих загородных замков, хвалятся… И лишь на вопрос: а чего вот в этом, самом лучшем, не живешь? — вдруг окатывает непонятной тревогой… И желание перевести разговор на что-нибудь иное.
— А ее слуги? — спросил я.
— Слуги или те, пурпурные?
— Не играй в слова, — устало попросил я.
С самого утра я был разбитый и не в своей тарелке. Да еще тренировка с Дианой, когда я держал ее удары с расстояния ближе чем обычно. Ближе чем когда-либо, если уж на то пошло. С третьего из пяти стульев. Нас разделяла всего середина стола. Тяжело. Очень тяжело. Но у меня не так много времени осталось…
— Я не играю в слова! Просто ты в самом деле не понимаешь, куда суешься! Там, помимо пурпурных и тех двух беленьких девок, ты их видел у морга, еще человек двадцать самых разных людей! Двадцать — прислуги! Готовят, убирают, стригут газоны и следят за насосами, бойлерами и проводкой…
— Двадцать?
Я вздохнул. Хороший ты человек, Катька. А все же у страха глаза велики.
— Не веришь… — Катя сжала губы.
— А где живут пурпурные?
— Думаешь, она держит их в одном месте, как скот? Вроде казармы? — Она помотала головой. — Если бы… Нет, они живут каждый в отдельном доме.
— Какие? — Я постучал пальцем по плану поселка.
— Слушай, Крамер… Ты издеваешься, да?
Я молчал и терпеливо ждал. Пусть выговорится. Выговорится — и спокойно продолжит. По делу.
— Она их разбросала по всему поселку. Вокруг себя. Как охранные сигнализации. Если увидишь в доме окно с открытой фрамугой, имей в виду.
— В смысле?
— Слушают в смысле! Не проветривают же они так комнаты, если там на каждом доме штук по двадцать кондиционеров!
— Понял, понял… Не буянь.
Она невесело рассмеялась:
— Ох, Крамер… У меня такое ощущение, будто я объясняю, как лучше намыливать веревку…
Да, с фрамугами я в самом деле сглупил. Мог бы и догадаться.
Катя грустно глядела на меня. И теперь я уже не сомневался. Карта, конечно, хорошо, но так просто ты от меня не отделаешься. По глазам вижу. Потому что иначе буду тебе в снах являться и корить телячьим взглядом…
— Здравствуй, мыло душистое, здравствуй, веревка пушистая… — пробормотал я.
Катя вдруг прищурилась, зло усмехнулась:
— Зря стараешься. Ты, конечно, можешь заставить меня заплакать… Чего смотришь? Думаешь, такие, как я, не умеют плакать? Умеют. И я могу расплакаться. Но помогать тебе не стану. Не надейся.
Я бросил на нее быстрый взгляд — да неужели? — и снова сосредоточился на карте. Дом, который паучиха выбрала для себя, в самом центре поселка, впритык к…
— Это что? Пруд? — спросил я.
— Маленькое озерцо.
— А это? — ткнул я в центр.
— Игрушечный островок. Насыпной. Из розового песка.
— Розовый?..
— Розовый! Как на Крите! Что, ни разу не видел? — В Катькином голосе снова прорезалась злость.
Я вскинул ладони:
— Не знаю, куда лезу. Понял, понял…
Как на Крите… Интересно, чьи же там дома — были чьи, если дошло до островка из розового песка?
— Ее слуги… прислуга, — уточнила Катя, — живут вот тут. — Она ткнула в дом на дальнем крае поселка. — Вот они-то как раз живут вместе.
Ага. Все же все вместе и на краю… Все же не всесильная. Все же двадцать душ ее раздражают. Выкинула их на самый край, подальше от себя. Чтобы почти не замечать того, что творится в их головах…
— Как в казарме…
— Или в стойле, — жестко сказала Катя.
— А… — Я замялся, подбирая слово. — Мальчишки… Ну на новолуния…
Думал я вовсе не о мальчишках.
Катя внимательно смотрела на меня.
— Кажется, вот тут, — сказала она. Указала на дом рядом с домом паучихи.
— Кажется?..
Немного же, для двух-то лет слежки.
— Крамер… — процедила она сквозь зубы.
Я пожал плечами. Ну нет так нет.
— Ты не понимаешь! — не выдержала Катя. — Она их привозит всего за день до новолуния… Да дело не в том, где она их держит! Дело в том, что берет она их… — Катя осеклась.
Опомнилась. Не в мальчишках было дело. Не в мальчишках.
— Еще что-то знаешь, кто где живет? Тут, тут? — Я ткнул пальцем в другие дома по соседству.
Катя помотала головой.
— Совсем-совсем?
Она еще раз мотнула головой. Пожала плечами:
— Наверное, кто-то из ее пурпурных. Как и в других домах вокруг.
Я вздохнул:
— Ну это я уже понял… — Я еще раз оглядел план. Прикинул, что знаю о том или другом доме. — Да, негусто…
— Поверь мне, даже это много. Это очень много. Если бы ты столкнулся с той гривастой поближе…
Она замолчала, поджав губы.
Я глядел на карту, прикидывая. Мало того что забор сплошной и под три метра, так еще и камеры там, если верить Кате. И за картинкой с этих камер следят пурпурные. Знают как — и делают это на совесть. Уж в этом-то можно не сомневаться…
Днем туда не влезть. Ночью? Хм… Если камеры без инфракрасного режима… Но ночью там паучиха. Бодрствует она, а вместе с ней не спят и все ее пурпурные. А среди них есть обученные не хуже Гоша. А есть и бывшие охотники, если верить Катьке, и уж этих-то провести…
— Н-да. Хорошенькая расстановочка… — Я вздохнул и подвел итог, не очень-то весело: — Ладно. Пожалуй, ты права…
— А! — ожила Катя. — Все же голос разума не чужд и таким…
— Справлюсь и так. Лучше лезть одному.
Катя осеклась, как поперхнулась. Прищурилась, разглядывая меня так, словно первый раз увидела.
— Крамер. Скажи, что мне это послышалось.
— Слушай внимательно, чтобы потом не думала, что тебе это послышалось: у тебя есть время до завтрашней полуночи.
Катя молча глядела на меня.
— Но на твоем месте я бы убрался отсюда подальше до завтрашнего вечера, — сказал я. — Потом… — Я пожал плечами. — Сама понимаешь…
— Понимаю. Если она тебя возьмет, она из тебя все вытащит. Но почему полночь? Думаешь, темнота тебе поможет? Да ты даже с забора слезть не успеешь, как они тебя заметят! А заметят они, тотчас же узнает и гривастая. Вмиг займется тобой. А может, и без нее тебя спеленают как младенца.
— Может быть. — Я пожал плечами. — Значит, такая судьба.
Поломатая, как сказал бы Старик…
Я не смотрел на нее. Глядел в сторону, изображал бесстрастное равнодушие, после того как решение принято. Но краем глаза следил за ней. Уверен, она играла, когда пыталась меня отговорить. А где-то в глубине души рада, что я не отступился. Потому что сама готова присоединиться — несмотря на все эти слова.
Никуда ты, конечно, не убежишь, красавица. Еще помогать будешь…
Я это чувствовал. Знал, и все тут!
— Что ты задумал?
— Какая тебе разница? Ты в это время уже будешь в Тамбове или в Гусь-Хрустальном.
Она раздраженно выдохнула и тряхнула головой. С яростью откинула с лица непокорный локон.
— Ты его не вытащишь! Понимаешь? Не вытащишь! Только меня засветишь! Она сильнее тебя!
— Никогда не знаешь, пока не проверишь.
— Да ты даже к ее дому не сможешь подобраться незаметно! Даже к соседним домам не успеешь дойти, как тебя уже спеленают!
— Хочешь об этом поговорить?
Катя побледнела, но смолчала.
Поджав губы, поглядела на стол, на план. Свернула его в трубочку, опоясала резинкой в два раза и подвинула ко мне. Нахмурилась, будто вспоминала что-то, и достала из своей сумки холщовый мешочек, натянутый на какую-то плоскую, но тяжелую коробку.
— На.
— Что это?
— Книга твоя… Ты же просил?
Я растянул тесемки, приспустил мешок. Показался край «живого» переплета, где в узоре гармонично слились два мотива, чуть разных и все-таки родственных, как части одного целого, — значит, и с паучьей частью, и с жабьей. Хотя узор и не такой сложный, как был на книге Дианы…
— Ты прав, — сказала Катя. — Меньше знаешь, крепче спишь. Значит, до завтрашней ночи у меня есть время? Ну тогда прощай… Влад.
Подхватив свою сумку, она распахнула дверцу и выскользнула наружу.
— А…
Но дверца уже захлопнулась. Катя, не оглядываясь, шла прочь.
А я сидел и смотрел ей вслед, не веря своим глазам. Неужели она вот так вот все бросит и уйдет?..
Сейчас поедет соберет вещички и завтра же утром уберется отсюда, от греха подальше…
Вдвоем еще были бы какие-то шансы. Да, призрачные. Да, сугубо теоретические. Но были. А одному…
Я смотрел, как она залезает на свой огромный мотоцикл. Подрубила пяткой опору, врезала по стартеру и сразу же рванула вперед, заставив тяжелую машину привстать на дыбы. И укатила, так ни разу и не оглянувшись.
Хотя еще минуту назад я был совершенно уверен, что она играет… Что все эти слова — всего лишь шелуха, не знаю для чего, но она их отбросит и пойдет вместе со мной, когда дойдет до дела…
Или дело в том, что я слишком хотел в это верить?..
Я откинулся на сиденье. Подголовник тыкался в затылок. Меня разбирал смех. Это последнее, что у меня осталось. Смех. Пусть и злой…
И еще подарочек чертовой суки в руке. Там зашевелилось, стянулось. Еще не колючая боль, а какое-то странное напряжение, гудевшее чуть ниже запястья, — первый предвестник боли. Словно натягивались нити, пружинящие струны, которые будут обрываться, кидая в руку иглы. Сотни. Тысячи игл…
Я поднял руку. Попытался отвести большой палец вбок и назад. Вбок он отходил. Назад — нет.
Утром, как я ни пытался, не смог оживить эту жилку. Не помог ни жаркий душ, ни то, что четверть часа разминал ладонь.
Ни время. Время тоже не помогло. Прошло уже несколько часов, а жилка…
Да. И в этом тоже. Я слишком хотел верить, что чертова тварь не коснулась меня, что ее рука всего лишь прошла рядом. Слишком хотел верить.
Кажется, я еще ни разу не возвращался так рано. И дело совсем не заладилось, и не так уж далеко от того городка до дома Дианы…
После съезда с шоссе и до ворот поместья несколько верст тянулась старая бетонка без малейших признаков жизни вокруг. Ночью ни огонька, как ни вглядывайся.
Но сейчас было еще светло, и я видел не выскакивающие из темноты под лучи фар плиты бетонки, а длинную серую дорогу меж полей. Вокруг не то заросшая пашня, не то подсыхающие болота. Они шли и справа, и слева, на версту от дороги, а то и дальше. Кустарник в рост человека, в основном облетевший, но кое-где пламенели кусты черной рябины. Под серым, низким небом…
Даже непривычно как-то.
Даже въехав в ворота и петляя уже в дубовой роще, я все еще чувствовал себя непривычно. Может быть, дело было не в низком небе и сером свете, а в том, что теперь я уже не мог себя обманывать. Надеяться было не на что. Я мог сжать рукой руль, но не мог избавиться от ощущения странной пустоты за большим пальцем…
Касание было резким и сильным, как чей-то холодный, шершавый язык, вылизавший меня изнутри черепа.
Ушло, оставив лавандовый привкус, — и вдруг снова вернулось. Будто она нащупала не то, что искала. Что-то очень знакомое, но никак не ожидала наткнуться на это здесь.
Я обрубил ее удивленные язычки, впивавшиеся в меня. На таком расстоянии это было нетрудно. Да и Диана уступила.
Может быть, она все еще надеется, что сюда кто-то забредет и она сможет спастись, но о нашем договоре помнит прекрасно. Не пускают — идет лесом.
Да, она тоже слишком хотела верить, что сможет спастись…
За кого она приняла меня сначала, не ожидая так рано?
За крупного зверя? За заблудившегося ротозея, случайно свернувшего на эту заброшенную бетонку?
Надеялась.
Она встретила меня спиной. Стояла у камина. Не то греясь, не то просто не желая встречаться со мной взглядом. Стыдилась за ту жадность, с которой набросилась на меня, приняв за другого.
Не обернулась, даже когда я поставил на стол пакет с едой.
Но когда я открыл парочку пластиковых коробочек с салатами и сходил на кухню за приборами, она была уже у стола. Не глядя на меня, взяла нож с вилкой. Начала есть, стараясь сдерживаться, но я видел, как она голодна.
Чтобы не смущать ее, я ушел на кухню. Заварил кофе. Когда вернулся к столу, обе пластиковые коробочки были пусты. От четырех ломтиков черного хлеба ничего не осталось.
— Спасибо, — тихо пробормотала Диана, когда я наливал ей кофе.
Я налил себе и ушел в дальний конец стола. Отсюда я мог видеть ее лицо, несмотря на все ее попытки не встречаться со мной взглядом.
— Скажите, Диана… А слуги…
— Какие слуги? — довольно резко бросила она. — Вы убили моих слуг.
— Ну не ваши, вообще… Когда хозяйка рядом с ними, они ведут себя так, как нужно хозяйке. А когда они остаются без хозяйки?
— Что значит — без хозяйки? Когда ее убивают?
— Нет. Когда хозяйка уезжает куда-то и перестает чувствовать их. Они ведут себя свободнее? Или по-прежнему делают только то, что приказала бы их хозяйка?
— Хм! — Диана странно улыбнулась. Наконец-то подняла на меня глаза. — Вы, кажется, решили, что я управляла ими как марионетками…
— Разве нет?
— Хм… — Диана перестала улыбаться. — Словами можно играть. Но я бы не стала сравнивать слуг с марионетками. Это когда в первый раз ведешь человека, обращаешься с ним как с марионеткой. Особенно если он пытается сопротивляться…
Сопротивляться…
…Борис, сразу за моим плечом… Лицо — безжизненная маска, только в провалах глаз еще что-то живое — что-то его собственное… Но слишком мало. И Курносый глядит на меня. Его рука напряжена так, что побелели костяшки. Словно деревянная, рывками поднимается выше и выше, задирая Курносого мне в грудь…
Диана улыбнулась, будто знала, о чем я подумал.
— Особенно если пытается сопротивляться. Но это трудно и отнимает много сил… А главное — неудобно. Сороконожка не сможет идти, если будет думать о каждой своей ножке. А каково управлять ногами сороконожки со стороны? Нет… Куда проще изменить человека в глубине. Заставить его захотеть того, что нужно тебе. А все остальное он сделает сам.
— Но если хозяйки нет рядом? Чего хочет слуга? В нем просыпаются его собственные желания?
— О, его собственные желания просыпаются и тогда, когда он рядом с хозяйкой… Некоторые желания приходится душить, другие подправлять, а некоторые оставляешь. Некоторые даже полезны. Что это будет за слуга, если он перестанет есть, спать или следить за собой?
— Но когда слуга остается без контакта, он свободнее? Забывает про желания хозяйки? Не так тщательно выполняет то, чего она хотела бы от него?
— Даже пес, оставшись без присмотра, не делает того, за что его ругал бы хозяин. Пес, которого просто выучивали. А слуга… Он не вышколен снаружи. Он изменен изнутри. Его желания подправляются так, что он сам начинает желать того, что угодно его хозяйке. Его желания подправляются каждую минуту, час за часом, день за днем. Пока не становятся его собственными желаниями. И тогда совершенно неважно, есть рядом хозяйка или нет.
— Но собака, оставшись совсем без хозяина, может и одичать.
— Слуги тоже дичают. Но это происходит медленно, постепенно, не за день и не за месяц… Впрочем, как и обучение. Слуга не сразу пропитывается желаниями хозяйки. На это требуется время. Месяцы, годы…
Я вздохнул. Подпер подбородок кулаками.
Значит, бесполезно ждать, пока та сука уедет из поселка по своим делам, оставив слуг самих по себе. Это ничего не даст.
Но как же тогда влезть в этот чертов поселок?!
— А если слуг очень много? Может быть, тогда они не так пропитаны ее желаниями?
— О! Так слуг, оказывается, много… — Диана улыбнулась, внимательно разглядывая меня. Будто решила проникнуть в меня если не ледяными щупальцами, то хоть так.
— Чем их больше, тем меньше каждому из них хозяйка уделяет внимания, так? Может даже не помнить всех, наверно? И тогда они привязаны к ней меньше? И когда ее нет, вольнее ведут себя? Быстрее отвыкают от нее?
— Мне жаль разочаровывать моего господина, но мой господин совершенно запутался. Хозяйка, конечно, может забыть, как кого зовут из ее слуг… как ей совершенно необязательно знать, какой мастер делал кресло, на котором она сидит, или туфли, которые она носит. Но туфли принимают форму ноги, даже если вы совершенно не обращаете на них внимания. Слуги все равно пропитываются своей хозяйкой. Влияние может быть слабее, изменений в ком-то из слуг меньше… но они так же долговременны, как и сильные изменения. Медленно растут и долго выветриваются. Ведь вы говорите о слугах, которые живут рядом с ней постоянно?
— Да…
— Такие слуги становятся почти частью тебя. Как рука или нога. А если таких слуг еще и много… Завести множество слуг, постоянно жить с ними — это требует изрядной сноровки. Если слуг много, влияние на них будет не слабее, о нет. Наоборот. Сильнее. Ведь то, что слуг много, — это значит, что их хозяйка очень сильна. Это значит, что со всеми слугами у нее будет очень тесная связь. Они с ней будут почти одним целым. Скорее всего, они даже спать будут все вместе… — Диана улыбнулась: — Я хочу сказать, не только одновременно, но и вместе. Вместе с хозяйкой. Как вместе с ней проживают день в ее желаниях, вместе остаются и в ее снах… Что именно вас интересует? Если мой господин перестанет кружить вокруг да около и скажет прямо, что его интересует…
Я поморщился:
— Нет… Не начинайте заново, Диана. Я же сказал вам, все ваши попытки выведать, что да как, ни к чему хорошему не приведут. Вам не на что надеяться.
— Разве? — улыбнулась Диана. — Мой господин желает сказать, что он опять забыл про книгу? Может ее привезти, но день за днем забывает? Продукты привозит, а книгу все время забывает… Какая избирательная забывчивость…
— Как же вы надоели мне с этой книгой, Диана, если бы вы знали…
Я нагнулся к сумке, нащупал холщовый мешочек, растянул тесемки и вытащил книгу. Шлепнул ее на стол и толкнул к Диане. Тяжелый том поехал к ней через весь стол, царапая полировку металлическим плетением переплета.
Остановился точно перед ней.
Диана глядела на книгу как на капкан. Мрачнея все сильнее. Прошла минута или две, прежде чем она решилась дотронуться до нее. Развернула лицом, раскрыла.
Я тоже глядел на книгу.
На узор «живого» переплета. Вершина корешка была чуть смята, будто книгу роняли — неудачно, на самый уголок переплета… точь-в-точь как была помята одна из книг в доме Старика.
Старик…
Но в том поселке мне ее не достать. Никак.
Будет ли ему легче от того, что я погибну, пытаясь его спасти? Будет ему легче от того, что мы погибнем вместе?
Диана шуршала тяжелыми страницами, а я глядел на ее тонкие пальцы, на старые страницы… такие темные под ее белыми, как кость, тонкими, но сильными пальцами с длинными ногтями.
Вот только погибнем ли?.. Зачем она привезла Старика к себе? Чтобы выпытать до последней мелочи, сколько нас было, чтобы ее пурпурным было легче выследить и поймать меня, или для чего-то большего?
— Диана… — позвал я.
Она не подняла головы, но я видел, что она меня слышит.
— Любого можно превратить в слугу?
— Любого, — зло сказала Диана, не отрывая глаз от книги. Она перекидывала туда-сюда первые два листа, нахмурясь. Снова и снова разглядывала их.
— Даже если человек мог сопротивляться чертовым сукам? — спросил я.
Диана оторвалась от книги.
— Любого, — медленно и холодно повторила она.
— Даже если умел делать это лучше всех?!
Диана улыбнулась, нехорошо глядя на меня:
— Любого.
Вот, значит, как… Выходит, Катька могла быть не так уж и не права…
Разумеется, Старик будет сопротивляться ей, но она может ломать его снова и снова. Она, конечно, тоже будет уставать. Долго контролировать Старика не сможет. Может быть, минуту, может быть, несколько, а потом придется выпустить. Она тоже не железная.
И тогда Старик будет приходить в себя и пытаться вырвать все, что впихнула она… выправляя себя. Возвращая себе себя самого. Будет делать это после каждой ее атаки. Сколько бы она ни ломала его, все равно. Раз за разом будет чиститься от того, что она впихнула в него.
Но какие-то следы будут оставаться. Сначала едва заметные, наверно. Но они ведь будут копиться. Будут углубляться, как колея. И атака за атакой, день за днем он будет оставаться в ее власти все дольше, пропитываться ею все больше, все чаще путать свои собственные желания с ее желаниями…
И постепенно, через месяц или год…
Да, даже Старик. Даже он.
И может быть, иногда смерть — не так уж плохо. Может быть, иногда смерть — лучший выход…
Я глядел на сбитый угол переплета, и вдруг мне до ужаса захотелось, чтобы все последние дни оказались дурным сном. Чтобы этот сон кончился, кончился прямо сейчас и я проснулся в кабинете Старика, пропахшем книжным клеем и льняной бумагой. Чтобы звенели блюдца и тянуло ароматным чаем и сладостями и чтобы рядом был Старик. Сильный, уверенный, надежный…
Почему я не послушался? Почему не остался сидеть в городе, как он велел?!
Я бы все отдал, чтобы можно было вернуть тот миг. Вернуть все то, что я сделал потом… Остановиться тогда.
Если бы потребовалось, вернуться и остановиться еще раньше — до того, как мы взяли Диану, до того, как я вообще нашел этот чертов дом…
Диана вздохнула. Перестала изучать первые два листа, заглянула в конец книги.
— О двух сущностях… Жаль. Я надеялась, что будет полная. А лучше всего, вернете мою… — Она замолчала, уставившись на книгу. Нахмурилась.
Задумалась о чем-то, и глубоко, — я почувствовал, как по вискам несильно, но отчетливо потянуло лавандовым холодком. На всякий случай я собрался и закрылся.
От этой чертовой суки я могу закрыться. А вот от той…
Старику не будет легче, если я погибну, пытаясь спасти его. Но будет ли легче мне, если я останусь жить, зная, кем его сделает та сука? Чем она его сделает.
— Диана, а…
— Скажите, Влад, — заговорила она, не слыша меня, — до того, как вы все вместе нагрянули сюда в новолуние… кто-то из ваших друзей побывал здесь?
Я поднял на нее глаза. Попытался прочесть по ее лицу, что она задумала на этот раз. Опять за свое? Книга ее не убедила?
— Ведь кто-то из вас был здесь, — сказала Диана, не поднимая глаз. — В третью ночь перед полнолунием.
Не убедила. Опять подбирается к тому, уцелел ли кто-то, кроме меня.
И кто-то уцелел…
Но может быть, смерть была бы лучше.
— Был, — сказал я. — И не только за три ночи до полнолуния. Но и за четыре. И за пять. И за шесть. И еще несколько ночей подряд парой недель раньше. Вы слишком опасная дичь, чтобы устраивать облаву без подготовки.
— Входил в дом… — глухо проговорила Диана. Я не видел ее глаз, она смотрела в книгу перед собой.
— Входил.
— К алтарю?
— Да.
— Надеюсь, ему не удалось улизнуть, когда вас обложили?
Все-таки про уцелевших. Опять. Вот ведь упрямая!
И холодок стал сильнее. Может быть, так увлеклась разговором, что сама не замечает — или, может быть, как раз хочет, чтобы я так думал, а сама потихоньку пытается подслушать. Пока подслушать, а потом, глядишь…
— Диана, если вы надеетесь спастись…
— Он мертв?
— …то лучше оставьте ваши надежды. Ради вашего же блага. Мне казалось, мы друг друга поняли.
Я все еще чувствовал ее касание. И я приоткрылся, впуская ее — в воспоминания о том дне, когда я вернул ей жизнь. Я уже все объяснял ей. Либо она будет держать свои желания при себе и делать то, что я ей скажу, — либо я пробью ей лоб и у нее вообще не останется никаких желаний, кроме животных…
Я почувствовал, что она коснулась этих образов. Но едва-едва. Тут же отпустила их, оттолкнула обратно в меня, словно отмахнулась от назойливой мушки. С раздражением. Почти с яростью.
— Он мертв?
Она подняла на меня глаза, и я поежился.
— Он убил моего волка. — Она уже не спрашивала — утверждала. — Он мертв?
Несколько секунд я пытался держать ее взгляд, но потом отвел глаза.
Бывает так, что и чудовище право. Я чувствовал себя виноватым. Будь она проклята, но она любила этого волка. В самом деле любила.
Неужели все это время она думала, что ее волк сбежал? Даже после того как ее саму запихнули в подвал умирать, а потом спасли и посадили на цепь?
Вопреки всему, вопреки очевидному — все равно надеялась, что ее волк просто убежал, обуянный зовом крови, но вернется? Через день, через неделю, через месяц обязательно вернется. Перебесится свободой волчья душа, а потом вернется — к тому, что сильнее любви к свободе, сильнее гормонов, бушующих в крови, глубже всего этого… Неужели верила в это? Она — прекрасно знающая, сколь сильно она переделала своего волка, как глубоко изменила его душу и сколь невозможным после всего это было, чтобы он убежал да просто оставил ее хотя бы на день…
— Он… мертв?
— Он жив. — Я поднял глаза и тут же опустил, не выдержав ее взгляда. — Это был я.
Она молчала, но я чувствовал ее взгляд. И холодок в висках, ставший злым и колючим.
А я видел его морду, его лапы, его раскинувшийся на каменных плитах хвост…
Пожалуй, это бы я тоже вернул назад. Мне до боли захотелось прямо сейчас, бросив все, поехать в город и привезти сюда щенка — крупного, лобастого — овчарки, кавказки или Лабрадора, чтобы был похож на того волка, когда подрастет… И я бы так и сделал, если бы не она. Она ведь залезет ему в голову, превратит его из собаки во второго Харона.
Я поднял глаза.
Она смотрела на меня — и я не мог понять выражение ее лица. Там была ненависть — этот волк значил для нее больше, чем кавказец и блондин, вместе взятые. Там была ненависть, но не только. Не только.
Она опустила глаза:
— Что ж… Я поела. Вы желаете тренироваться?
Я поднялся, но не успел дойти до середины стола, до намеченного стула, как она ударила. Словно зубилом в висок. Я пошатнулся, схватился за спинку стула, но все-таки удержал ее атаку. И, уже закрыв глаза, на ощупь, сел все-таки на один стул ближе к ней. Меньше половины стола…
И я хорошо почувствовал, что это значит. Ее второй удар чуть не разбил меня вдребезги. И все-таки я его выдержал. Отбил ее ледяные щупальца, вывернулся из них. А дальше словно открылось второе дыхание. Она била старательно, изо всех сил, но я держал ее атаки. На пределе своих сил, но держал. Это было трудно — и приятно. Так же как чувствовать силу своих мышц, с зубовным скрежетом выжимая почти неподъемную штангу. Чувствовать мощь силы, направленной против тебя, но выдерживать и быть сильнее…
Тренировки меняли меня. Меняли даже быстрее, чем я мог надеяться. Я чувствовал это.
И все-таки, где-то на донышке, занозило неприятное чувство, будто чего-то не хватает в этих атаках. Тот финт… Или она была права и все дело в том, что тогда это было впервые? А в первый раз и трава зеленее, и небо глубже…
Она била изо всех сил, и вместе с ее ледяными щупальцами до меня долетали отзвуки ее чувств, но озлобления среди них я не чувствовал.
Вечером мне казалось, что снов не будет. Слишком устал. С Дианой мы прозанимались больше часа. Я терпел, пока она сама не запросила конца.
Но проклятая птица снова прокралась в мой сон. Черный ворон разгуливал по скамейке, перед занавесом из огненно-багряных листьев. Туда-сюда, постукивая коготками. Кося на меня черными бусинами глаз. Мощный клюв как острый молоток…
Но он не охотился за моей рукой. Не нужна была ему ни моя рука, ни я сам. Ворон и так был доволен. Вальяжно прохаживался, чего-то ожидая, замирал, прислушиваясь, опять расхаживал… Блестящие бусины глаз не ловили меня. А когда взгляд случайно скользил по мне, задерживался всего на миг. Будто я его давний знакомец. Почти приятель…
За окном было серое утро. Опять сплошные тучи.
Диана уже ждала меня в столовой.
— Доброе утро, — улыбнулась она.
Как она улыбалась всегда, встречая меня… и все-таки в это утро ее улыбка показалась мне иной. Вместо напускной легкости и театральной лести, что лишь подчеркивали издевку, теперь ее улыбка была не такой яркой, но и не такой театральной. Теплее. И задумчивая какая-то…
Или опять играет?
Я принес ей два оставшихся салата. Себе взял остатки нарезок, уже порядком заветрившихся.
Но Диана больше смотрела на меня, чем на салаты. И опять этот ее взгляд был мне незнаком. Оценивающий какой-то. Чуть прищуривая правый глаз, словно прицеливалась.
— Перестаньте, Диана. Я чувствую себя яблоком на рыночном лотке.
Она вдруг расхохоталась, закинув голову. Открыто, громко. И, что мне не понравилось больше всего, от души. Ей в самом деле было весело.
— Я сказал что-то смешное?
— Вы сказали это очень к месту… мой господин. — И в ее глаза вернулась привычная вежливая издевка.
— Не понимаю.
Она перестала улыбаться:
— Вы делаете успехи, Влад. Вчера… — Она покачала головой. — Я должна признаться, вам удалось меня поразить. Вы учитесь удивительно хорошо и достигаете этого поразительно быстро.
— Заяц попался талантливый, — пробормотал я.
Или учительница опять хитрит? Чего она мне зубы заговаривает?
— Да, такого не грех и оставить… Влад, а сколько вам было, когда…
— Давайте заниматься, Диана.
Я сел на крайний стул. Теперь нас ничто не разделяло. Мы могли бы коснуться друг друга, вытянув руки.
В улыбке Дианы появился холодок.
— Не рано?
— Нет.
— Вы словно спешите куда-то, Влад… Готовитесь к чему-то… К чему?
— Давайте заниматься.
Когда стрелка часов сделала четверть круга, я остановил ее. Хватит для утра. Мне еще понадобится свежая голова.
Накинув плащ, я спустился к «козленку». Завел мотор, но не сразу тронулся. Посидел, пытаясь разложить по полочкам… что? Не знаю, но было что-то, какая-то заноза.
Я должен был бы испытывать уверенность в своих силах — держал Диану с такого близкого расстояния! Один. И не секунду, не минуту — четверть часа, полчаса, час. Сколько захочу. Месяц назад я не мог продержаться на таком расстоянии против ручной дьяволицы Старика, которая и финтов-то почти не делала, да и по силе ее удары не шли ни в какое сравнение… Диана куда сильнее, проворнее и хитрее. А я держал ее. Один. Так близко.
Но вместо уверенности в том, что теперь, если придется, я смогу противостоять и той чертовой суке — пусть не с такого близкого расстояния, пусть не так долго, но как-то смогу сопротивляться, — вместо уверенности я чувствовал неясное раздражение. Что-то было не так. Я не мог понять, что именно, но что-то было, я это чувствовал. А своим предчувствиям я привык доверять.
Только вот что?
Почему-то казалось, что дело даже не в том, как сильна та чертова сука, а в Диане. Почему-то в ней все дело…
Или так преломляется мой страх перед поселком?
Отчаяние. Потому что я не знаю, что же мне делать. Совершенно не представляю.
Если бы та чертова сука была одна, может быть, я бы и рискнул к ней подобраться… Но вокруг нее слуги. Море слуг. И каких! Они Гоша перехитрили. Куда уж мне-то с ними тягаться.
Нет, эту суку мне не достать. Но и оставить ей Старика я не могу.
Я тронул машину, и тут же заныла рука. Брызнули раскаленные иголочки, затанцевали в руке, жаля изнутри. От подушечки большого пальца — и в глубину ладони, отдавая до запястья, почти до локтя.
Я остановился. Сжал большой палец в левой ладони. Помял руку, попытался согреть это место. Кажется, это помогает. Должно помочь и на этот раз…
Минуту я выжидал, надеясь, что боль утихнет, но она только набирала силу. Тогда я включил обогреватель — тепло помогает, это я уже понял, — и, стиснув зубы, сжал руль и стал разворачиваться.
Приступ пошел на спад минут через тридцать. Я перестал шипеть от боли. А еще через час боль совсем отпустила. Когда я подъезжал к паучьему поселку, в руке осталась лишь слабость и странная пустота, будто вместе с болью из руки ушло еще что-то.
У самого поселка делать мне было нечего, только лишний риск. А вот сделать круг по окрестностям…
Я надеялся, что карты врут, но карты не врали. Вокруг поселка были лишь поля, ручей, холм, с полосой леса по горбу.
Ближайшее жилье — почти в полутора верстах. Край не то большого поселка, не то маленького городка. С дальнего края, где проходило шоссе, были обычные сельские дома, но с этой стороны шли трехэтажки, несколько девятиэтажек, а на самом краю даже зеленовато-белая башня в семнадцать этажей.
Я приткнул «козленка» возле башни и вылез из машины, из уютного тепла — в холод, мелкую морось и налетающий порывами ветер.
В такой семнадцатиэтажке людей живет порядочно. Да только что толку? Слишком далеко от поселка. Между этой башней и паучьим поселком широкий луг, взбирающийся на холм, полоса леса — и снова голый склон, шагов двести до стен поселка. Итого верста с лишним безлюдья. Да еще совершенно открытая по краям.
Я поежился. Плотнее запахнул плащ. Было холодно, и снова заныла рука.
Я бы предпочел, чтобы людей вокруг поселка было больше. Больше и ближе. Если будет погоня… От пурпурных ребят можно спрятаться и в лесу на холме, но вот от чертовой суки лес не спасет. Если что-то и спасет так это скопление людей. К своим слугам она, может быть, и привыкла, но вот другие люди должны ей мешать. Отвлекать. А главное — среди них она может потерять меня… меня и Старика, надеюсь. Наши сознания затеряются среди прочих незнакомых, как тонет пара голосов в гуле толпы.
Среди людей мы могли бы затеряться, если придется уходить с погоней…
Если мы вообще сможем выбраться оттуда. Если я смогу выбраться оттуда. Хотя бы один. Если я смогу хотя бы войти туда… Я прошелся вокруг башни. Ощущение было странное. Будто место себе для могилы выбираю.
Мутное небо, бледные панельные девятиэтажки по одну сторону, по другую — поле жидкой грязи…
Я поднял воротник плаща. Хотелось уйти отсюда и больше никогда не возвращаться.
Как здесь вообще могут жить люди? Глядя из этого окна, должно казаться, что в жизни нет смысла. Есть только это мутное небо, полоса жирной грязи, взбирающаяся к холму, — и черные скелеты деревьев на вершине. Громоздятся линия за линией, превращаясь в черную стену.
Но где-то за этими тучами ползло невидимое солнце, отмеряя неумолимое время. И Старику и мне.
Ветер забирался под плащ, пробирая холодом. Рука ныла все сильнее. Иголочки жалили все злее. Растирая ладонь и запястье, пытаясь смягчить колючую боль, я вернулся к машине. Переложил бинокль из бардачка в рюкзачок, закинул рюкзак на плечо и вошел в башню.
Подъезд, лифт, последний этаж. Лестница на чердак перекрыта решеткой, но кое-чему Гош меня научил. Через минуту я разобрался с простеньким замком. Через чердак вылез на крышу.
Здесь ветер был сильнее. Бил в лицо так, что дыхание перехватывало. Но и вид лучше. За вершинами деревьев поселок лежал как на ладони. Огороженный сплошной трехметровой стеной. Всего два выезда.
В ближние ворота я особо не всматривался. Их я уже видел и куда ближе. Как раз из этого леса на холме, откуда Катька показывала мне поселок. С тех пор ничего не изменилось. Знакомый нарыв проходной в стене слева от ворот, бледное пятнышко лица за стеклом.
Вторые ворота я видел как бы изнутри, но сверху и сильно сбоку. Сначала не мог понять, почему они кажутся не серыми, а красноватыми. Потом сообразил. Изнутри ворота заложены кирпичом. Значит, этот вариант отпадает.
И маленькие черные головки над забором, через каждые шагов сорок. Видеокамеры. И если размышлять трезво, то через забор тоже не залезть незаметно. Ни днем, ни ночью…
Туда вообще не залезть незаметно. Никак. Так что полторы версты до жилья меня могут не тревожить. Убежать я не успею. Я даже из-за забора не успею выбраться, если сунусь туда.
Иглы танцевали в руке, сбивая с мысли. Я стиснул руку в кулак, закусил палец. До боли, до крови, выбивая постоянной болью — этот сбивающий, раздражающий, непредсказуемый танец игл в руке.
Ночью часть слуг могут уехать с ней, а еще несколько сейчас в Смоленске, ждут меня, на квартирах и в доме Старика… Все равно остается слишком много. Их там десятки, тут Катьке можно верить. В этом она не могла ошибиться. И даже когда часть уедет, их там все равно много. Слишком много. Пробраться туда незаметно невозможно.
Я тряхнул головой.
Невозможно, но все равно! Старика я вытащу. Вытащу! По крайней мере, попытаюсь. Чего мне терять?
Боль в руке разрасталась, удары игл отдавали уже не в кисть, а до самого локтя. А скоро будет еще дальше. И еще дальше, и еще… И все сильнее. И все медленнее и неохотнее будут отступать приступы, если вообще будут отступать… Ведь дело даже не в боли. Если бы это была всего лишь боль…
От этой мысли можно прятаться, но сейчас прятаться не стоит.
Я усмехнулся. Иногда именно такие мысли и помогают. Только такие…
Я снова поднял бинокль, стараясь не обращать внимания на боль. Металлический корпус бинокля будто бил электричеством по кончикам пальцев. Я опустил правую руку, удерживая тяжелый бинокль в левой.
Так изображение дрожало сильнее. Но чего тут рассматривать? Все это я уже видел. Пустые улицы. Тихие дома. Ни одной живой души. Сонное царство.
Сонное царство…
Я опустил бинокль и поморгал, боясь спугнуть мысль.
Сонное царство…
Скорее всего, они даже спят все вместе… вместе с хозяйкой…
Я снова посмотрел на поселок. А почему обязательно — ночью? Ночью ее нет, и слуг меньше, но они не спят. Днем они все там, но…
Стекло проходной, за которым проступает лицо. Удивленный взгляд рыбы, ткнувшейся в стекло аквариума. Сомневающийся, наяву ли то, что там, снаружи, или это все еще сон…
Тогда я решил, что он такой мутный оттого, что им грубо управляли. Потому что это не один из ее пурпурных, не элитный пес, а так, прибившаяся дворняжка. Ее терпят, но никто не станет кормить ее парной вырезкой.
Но что, если дело было в другом? Что, если все как раз наоборот? И даже на дворняжку нашелся кусок мяса?..
Они спят все вместе… с хозяйкой…
Я стоял на крыше еще минут двадцать, боясь шелохнуться, боясь разрушить карточный домик домыслов, боясь спугнуть надежду…
Когда я спустился вниз, я уже знал, что надо делать. И даже видеокамеры на заборе не пугали меня.
По дороге обратно я завернул в Можайск.
Нарезки для Дианы я мог бы найти и в мелких кафешках вдоль трассы, но мне нужны были не только нарезки. Мне нужна была одежда. И на этот раз я точно знал, что мне нужно.
Я провозился два часа. Пришлось обойти все крупные магазины, пока нашел что-то хоть отдаленно похожее на то, что мне было нужно.
Еще через час я сворачивал с шоссе на заброшенную дорогу, ведущую к вымершим деревенькам и старому поместью.
Теперь я точно знал — завтра.
Все решится завтра.
Если те ребята еще в Смоленске… Только бы они были там! Но это от меня не зависит…
А все остальное я сделаю. Все, что от меня зависит.
Если что-то меня и смущало, так это заноза в тренировках с Дианой. Тот финт… То, на чем он основан. Что-то невнятное на самом краю сознания, что не давало мне до конца быть уверенным в своих силах… Будто в стене моей защиты, собранной из тяжелых валунов один картонный. Поддельный. И вылетит от малейшего тычка, открыв брешь. А я не знаю какой…
Я почти подъехал к воротам с фальшивым предупреждением, когда боль в руке, утихшая было, кольнула опять. А через секунду приступ накатил с такой силой, что я чуть не взвыл. Бросил руль, стискивая левой рукой больное место, и только потом затормозил.
Стиснув зубы, я мял пальцами то место, где гнездилась боль, в глубине под перепонкой между большим пальцем и указательным… Только жалящие иглы не спешили пропадать. Колючая боль пульсировала, вонзалась в руку с каждым ударом сердца.
Я перестал массировать руку — так только больнее.
Я до предела задрал реостат обогревателя и положил руку на его дыхальца. Жаркий воздух припекал руку, но зато боль начала отступать. Да, отступала. Но так медленно, господи, так медленно…
Я не сразу понял, что мне не нравится в виде моей руки. Я растопыривал пальцы, чтобы они все прогревались, пропекались жаркими струями, быстрее отгоняя боль… И мне казалось, что я растопыриваю все пальцы. Но глаза говорили другое. Указательный палец скашивался к среднему, упирался в него. И как я ни пытался его отвести, растопырить влево, он упрямо скашивался вправо, лип к среднему. Норовил забиться под него.
И только теперь я почувствовал, сквозь жар на коже и затухающий танец игл внутри, что та странная пустота и слабость, раньше бывшая только за большим пальцем, теперь расширилась.
Мне потребовалось совсем немного, чтобы понять, в чем дело: палец не отводился влево и с трудом поднимался. Не до конца. Вообще едва разгибался.
Боль затихала, но я бы променял ту пустоту, что осталась в руке после приступа на самую жгучую боль.
Жаркий страх окатил меня. Страх и обида.
Нет, только не теперь! Не так быстро! Не теперь, когда я понял, как могу вытащить Старика! Только не теперь!
Мне нужен всего день. Всего один день. Завтра вечером — пусть, но только не сегодня, только не сейчас…
Я прислушивался к тому, что творилось в руке, зная, что у меня не будет завтрашнего дня. Потому что началось. Потому что эта пустота и слабость расползется на средний палец, на безымянный, на мизинец. На запястье, локоть, плечо и грудь. На грудинные мышцы, растягивающие ребра, заставляющие легкие втягивать свежий воздух. На сердце…
Я выключил мотор, чтобы вибрация не мешала.
Я сидел в тишине, боясь почувствовать, как за указательным пальцем слабеют остальные, запястье…
Не знаю, сколько я так сидел. Только вдруг я понял, что все еще жив, сердце все еще билось, грудь исправно качала воздух.
Жив и все еще чувствую тело. И плечо, и локоть, и запястье, и даже пальцы — и мизинец, и безымянный, и средний. Чувствую их так же, как обычно. Жив и могу двигаться, как та черная точка скользит по белесому морю облаков.
Какую-то секунду я думал, что это самолет. Но облака слишком низко, а точка скользила слишком быстро. Гораздо ниже облаков, гораздо, и никакого звука…
Я перестал шевелить пальцами. Я забыл про руку. Я замер, глядя на птицу. Птицу, летевшую на север. Птицу, летевшую именно оттуда, куда я собирался въехать.
А я-то был уверен, что она отвадила отсюда все живое… Был уверен, что здесь на несколько верст ни людей, ни животных, ни птиц. Ничего крупнее сверчков и червяков.
Я распахнул дверцу и выскочил из машины, не отрывая глаз от черной точки. Я уже мог различить черный абрис птицы на фоне белесых облаков. Крупная. И мощные крылья быстро толкали ее вперед.
Она не кружила, не виляла, не присматривалась к тому, что вокруг нее. Неслась по прямой. Вдоль дороги, но не параллельно, забирая чуть к востоку. Уверенно. Целенаправленно.
Прошла надо мной метрах в тридцати, я услышал удары крыльев. Теперь не просто темный абрис на фоне неба, а в самом деле черная. Блестяще-черная как…
А, дьявол!
Я бросился в машину, рванул бардачок и выгреб карты. Нашел ту, на которую ловил Катьку. Карту Гоша, с двумя отметками. Одна на месте больницы и морга — пристройка, которой больше нет. Вторая — гнездо той чертовой жабы, которая достала меня, тварь…
Я уже видел, что получится, но все же нащупал в бардачке маркер. Чтобы уж наверняка.
Сердце колотилось в груди, отдаваясь в висках.
Другую карту, не разворачивая, как линейку, одним концом сгиба приложил к дому Дианы и повернул так, как летела птица. Повел маркером, оставляя кровавую линию, пока не уперся…
Ну да. Все точно.
Несколько минут я сидел, глядя на карту, но не видя ее. С глаз словно пелена упала. Разрозненные кусочки, которые занозами сидели в голове, раздражая, теперь…
Мог бы и раньше догадаться, идиот!
Гош бы сразу догадался. Или Виктор…
Я завел мотор и стал разворачиваться. Обратно к трассе.
Уже смеркалось, когда я остановился перед черной «ауди», уткнувшейся задницей в каменную арку. Я заглушил мотор и выбрался из машины.
Здесь было тихо, но не так, как у дома Дианы. Тихо, но не мертво. Ветер шевелил ветви, где-то далеко рассерженно каркала ворона.
Я прошел под арку, пошел по скрипящей дорожке к дому, внимательно оглядываясь вокруг.
Козырек над крыльцом. Конек крыши, скаты. Ближайшие деревья, крупные кусты… Ничего.
А вот дверь была приоткрыта. Я постоял на крыльце, держась за ручку — заходить не хотелось. Но ведь дверь была закрыта, когда я уезжал в прошлый раз. Это я точно помню. А дверь тяжелая. Не от ветра она приоткрылась. Не случайно…
Я вдохнул и шагнул внутрь.
Снаружи было сумрачно, здесь было темно. И пахло… Я убеждал себя, что кровью пахнуть не может, неделя прошла, за это время любая кровь засохнет, став неотличимой от грязи. Но ничего не мог с собой поделать. Я чувствовал застоявшийся запах крови.
Я посвистел.
Медленно пошел по коридору, останавливаясь и снова посвистывая. Прислушиваясь, не раздастся ли легкий дробный стук, спешащий навстречу…
Но внутри было тихо. С легким разочарованием — и облегчением, что оставляю позади этот тяжелый запах, — я толкнул дверь, ведущую во внутренний дворик с огненно-багряными пятнами девичьего винограда, и не успел сойти со ступеней, как сверху скользнула тень и что-то навалилось на плечо. Я вдруг очутился посреди маленького вихря. Над ухом хлопали крылья, окатывая холодным ветром и мириадами крошечных брызг, плечо почти до боли сжали две маленькие, но цепкие лапы, и оглушительное карканье:
— Кар-рина! Кар-рина! Кар-рина!
Крик бил прямо в ухо, и даже рукой не прикроешься. Я только морщился и терпел.
Наконец тишина.
Я потихоньку повернул голову. О черт…
Клюв был прямо перед глазами — огромный, тяжелый. Таким не то что глаз выклевать, висок пробить ничего не стоит. Он был точно таким, как во сне. Крупный, иссиня-черный, с блестящими черными бусинами глаз.
— Кар-рина! — снова гаркнул ворон.
— Это я понял, а дальше? Карина — и все?
Ворон переступил на моем плече, пощелкал клювом, выдохнул, совсем как охрипший докладчик, прочищая горло, и, придвинувшись, заорал в самое ухо.
— Дир-рана! Дир-рана! Пе-та! Пе-та! Ка-хот-хих… — старался выговорить он, но запутался и сошел на что-то хриплое и неразборчивое. — Ка-хот-хих… — попытался снова, но опять сорвался на какое-то хриплое ворчание.
Он дернул головой, затоптался на плече, защелкал клювом, зло и раздраженно, и наконец-то проорал звонко, длинно и четко:
— Ка-хот-тик-ки!!! Ка-хот-тик-ки! Ка-хот-тик-ки!
Я не выдержал и рассмеялся:
— И столько стараний, чтобы мне рассказать про охотников и про то, что Диана попала в беду?
— Дир-рана! Дир-рана! — закивала птица, узнав слово. — Пе-та! Пе-та! Ка-хот-ких-ки! Ка-хот-хих-ки. Ка-хот-тик… Ких… Кар-р-рина!!! — вдруг рявкнул ворон так, что в ухе зазвенело.
— Ну тихо, тихо, не заводись… — зашептал я. Потихоньку заводя левую руку назад и вбок, поднимая к плечу и с опаской косясь на птицу. Клюв маячил над самым виском. И такой клюв, что пробьет висок в один удар. Что уж про глаз говорить…
Ворон хмуро следил своими черными блестящими бусинами за моей рукой. Дернул крыльями, когда рука подошла совсем близко, но не взлетел. Лишь переступил и вцепился в плечо еще сильнее. Даже через толстую кожу плаща в меня впились когти.
— Ш-ш… Кар-роший, кар-роший… — Я коснулся его головы, сполз пальцами на шею, погладил.
Ворон весь напрягся, сжался, втянул шею, пригнул голову, но не улетал, не бил клювом. Лишь тихо и быстро бормотал, как заклинание:
— Кар-рина-кар-рина-кар-рина-кар-рина…
— Карина, — согласился я. — Карина… Хорошая птичка, хорошая.
Гладя его смелее, нащупывая под встопорщенными перьями шею с выступающими бугорками хребта.
На въезде меня опять приветствовали внимательным, холодным облизываньем, но на этот раз куда быстрее и тоньше. Если бы я не ждал, мог бы и не заметить. Она не пыталась влезть. Всего лишь — нетерпеливо, но с опаской — проверяла, кто это.
А затем, уже совсем возле дома, ткнулась еще раз. На этот раз не таясь, не спеша, привычным лавандовым холодком. Вежливо, робко стукнулась в мою защиту — и пропала.
И такая же вежливая улыбка ждала меня, когда я вошел в столовую. Только теперь в этой вежливой улыбке, с едва заметной издевкой…
Только теперь это была не издевка, не последний вызов отчаяния, который я привык видеть под этой улыбкой. Она изменилась.
Только сегодня или уже несколько дней, а я смотрел, но не видел?
Не последний вызов отчаяния, а уверенность. Еще скрываемая, но уверенность. Не издевка, а насмешка. Не бравая, напоказ, а всамделишная, для себя. Последние реплики роли, прежде чем окончательно сбросить маску…
Я старался не подавать виду, пока кормил ее, но что-то она почувствовала.
— Почему вы так смотрите на меня, Влад?
— Как — так?
— Обычно так смотрят на женщину, когда приготовили ей какой-то сюрприз…
— Вы весьма проницательны, Диана, — в тон ей ответил я. — Но у меня больше чем просто сюрприз для вас, Диана. — Я взял с колен бумажный сверток, поднялся со своего места в конце стола и пошел к ней. — Это сюрприз для вас и подарок для меня.
— О! Мой господин так щедр… После тренировки? Что ж, я постараюсь…
— Нет, не после тренировки… — Я прошел вдоль стола, все пять стульев, взялся за спинку последнего. Совсем рядом с ней. Как на последней тренировке…
Нет. Слишком опасно. Я сел на четвертый стул. Улыбнулся ей:
— Это особый сюрприз.
Между нами остался пустой стул, и все равно она еще сильнее выпрямилась, чуть подалась назад.
— Даже так? — с наигранной недоверчивостью вскинула брови. — Что ж… Кто знает… Возможно, и я вскоре смогу преподнести вам сюрприз…
Не сможешь.
Я стащил бумажную обертку и бросил на стол перед ней окоченевшую тушку ворона.
Смерть изменила его. Вытянутый в струнку, с прижатыми крыльями, с прилипшими к телу перьями, с вывернутой почти назад головой — она не сразу его узнала.
— Что это?..
Но она уже поняла.
Вскинула глаза на меня — и впервые я видел в этих глазах страх… Не испуг, а настоящий, вытеснивший все страх. Даже когда — месяц и вечность тому назад! — я тащил ее в подвал, чтобы замуровать заживо, в ее глазах были ярость и испуг, но не страх.
Страх — это штука, которой надо прорасти. Для настоящего страха нужно время, нужна минута трезвости мысли. А лучше час. Или сутки. Или неделя.
— Что-то не так, моя милая Диана?
Я улыбнулся, но не уверен, что это была улыбка, а не злой оскал.
В ее глазах снова были жизнь и злость. Она боролась со своим страхом. Она не хотела сдаваться. Она потянулась к ворону, и я знал зачем.
Она все еще надеялась.
Думает найти рану. Это значило бы, что я перехватил ворона случайно. Заметил его здесь, недалеко, когда он только отлетал, и здесь же его застрелил. На всякий случай. Не зная, куда он летел. Не зная, что он летает туда-сюда уже не первый день…
Она учитывала, что это может случиться. Она подстраховалась. Не стала писать записку и приматывать к лапе. Потратила несколько дней, но обошлась без записки.
— Что вы там хотите найти, Диана? — усмехнулся я. — Ответ? Так ответ у меня, на словах. Карина просила передать, что она призрачно ваша. Теперь уж навечно.
У меня был миг, прежде чем она поняла. Прежде чем дрогнули губы, обнажив резцы — идеально правильные, сахарно-белые, влажно блестящие. Прежде чем сверкнула ярость в глазах — вдруг расширившихся зрачках, бесконечно глубоких под пленкой отражения…
Я успел собраться и закрыться. Я был готов уворачиваться, пустить ее первый, самый тяжелый удар вскользь, но вместо лобового тарана на меня обрушился ливень мелких ледяных касаний. Не самых сильных, но со всех сторон — и, господи, сколько же их было…
Она лишь тыкала в меня. Шлепала, продавливая защиту, и всаживала в меня странные ощущения, эмоции, побуждения — одно за другим. Не очень глубоко, я не давал ей сделать этого, я тут же отрывал от себя ее слабые щупальца, но еще надо было выкорчевывать наведенные ею эмоции, надо было отделить мое — от ее, надо было выровнять ощущения, собрать их в привычный букет, в котором так легко заметить малейшую неправильность…
И еще я знал, что это лишь отвлекающий косяк мальков. Пока я увяз, разбираясь с этой неприятной мелочью, запутываясь все больше в этой мешанине мелких тычков, — вдруг налетят настоящие удары, тяжелые, таранные.
Я знал это, я ждал их. Вот-вот. В любой миг…
Я уже содрал с себя десятки ее касаний. Раньше, когда она делала этот финт на тренировках, она бы уже ударила, дважды, трижды ударила из-за этой мельтешащей завесы — тяжелыми ледяными гарпунами.
Но ударов не было. А ее мелкие шлепки осыпали меня, не давая опомниться. Все больше, все чаще, со всех сторон.
От них мешалось в голове, как рябит в глазах от стаи мальков, и мои собственные мысли вдруг казались чужими, неважными, весь мир вдруг стал незнакомым и далеким, а десятки ее холодных нитей сплетались в странный рисунок, как плывущий в глазах узор «живых» переплетов кружится, расползаясь, и рвется. Рвется, разверзаясь, затягивая в…
…то, что обычно отгорожено.
Слепящий свет фонарей — и темнота вокруг. Сплошная темнота, в которой что-то…
Я пытался нащупать багор за спиной, но его не было. Что-то было не так. Рука хватала пустоту.
И шелест судорожных движений в темноте, где-то сбоку от фар…
Удаляясь — или приближаясь?
Что-то скользило там, в темноте, готовясь навалиться на меня…
Нет! Нет! Это же…
Не хватает.
Что-то не так! Не хватает!
Чего-то катастрофически не хватало, чего-то очень нужного, невообразимо важного… Багор? Нет, не багор. При чем тут багор? Ключ! Я никак не мог нащупать ключ зажигания, чтобы завести мотор. Гудок! Нужно загудеть, чтобы Гош…
Гош, Гош! Где же ты?!
Он спасет, он сделает так, как должно быть, он все исправит, надо только…
Но ключа не было. Мембрана беззвучно проваливалась под пальцами, и все сильнее набухала боль в голове, и мир не мир — половина мира.
Слева ничего не было. Это ужасное ощущение мутило меня, раскидывало все мысли. Даже закрыв глаза, за веками чувствовал, что слева ничего нет. Это даже не темнота — там просто ничего нет… Я не мог этого вынести. Это ощущение не укладывалось в голове, рвало меня на части. Хуже чем боль…
Нет!!!
Я рванулся, отталкивая воспоминания — это всего лишь воспоминания! — и тут же почувствовал ледяную хватку. Глубоко за моими оборонительными редутами.
Я понял, но слишком поздно: я и не почувствую ее тяжелых ударов. Она не собиралась ломиться в оборону, она уже тихо вползла в ту брешь, которую я чувствовал, догадывался и боялся, что она есть, старательно обходимая Дианой раньше, но никак не мог понять где…
Я рвался из ее хватки, но ее ледяное щупальце натянулось, затаскивая меня обратно в ту ночь.
Теперь я чувствовал ее ледяной гарпун целиком, от жалящего острия до основания, — там, где она незаметно вползла в меня. Я понял, где брешь. Теперь я бы мог остановить ее, не пустил бы ее здесь, если бы она уже не пролезла глубоко внутрь, если бы она не была так сильна…
Я вскочил, отталкивая стул, заваливаясь назад — прочь! в холл! но она поднялась еще раньше, она уже нависала надо мной, стала еще ближе, еще сильнее…
Я пытался отступить. Где-то слева проем двери. В коридор! Наружу — прочь, прочь, прочь от нее! Если она подойдет впритык, прижмется лбом ко лбу…
Ледяной шторм. Холодные, колючие, злые льдинки кромсали голову изнутри, а за ними катились обледенелые, шершавые, как ледяной наст, жернова, невыносимо тяжелые, непреодолимые.
Я пятился, уже ничего не видя. Мир распался на куски. Лишь звон цепи, как серебристые брызги… Назад, прочь! Но что-то мешало… Косяк за спиной. Надо в сторону… В проем — и прочь, через холл к дверям! Из дома! Туда цепи не хватит, цепь остановит ее!
Но мне было уже не вырваться. Моя оборона трещала, Диана крушила меня уже изнутри. Уже не я гасил ее наведенные желания, а она обрывала ниточки моей воли, чтобы не мешали доламывать оборону. Чтобы потом…
Ты убил и ее, звереныш! Ты убил и Харона и ее!
Удавить этого звереныша. Уничтожить! Разворошить его сбивчивые мысли, раскидать, раздавить! Всего целиком! Да, наконец-то! Ах, с каким наслаждением! Как долго близился этот миг… Разодрать! Всего! Но не сразу. Удержаться от этого сладкого мига — еще чуть-чуть, так надо, прежде нужно…
Мне стало страшно, мне хотелось кричать, звать на помощь, чтобы почувствовать, что кому-то я нужен, кто-то за меня, кто-то поможет мне — ну хоть кто-то! И я судорожно искал — кто?
Кто придет на помощь? Кто приедет сюда, чтобы остановить чернолунную?
Сколько приедут сюда?
Как быстро они приедут?
Я взбух изнутри, вспыхнул образом — ярко, как наяву: черный плащ мягкой кожи, длинный, до каблуков; тяжелые ботинки на мягчайшей резине и ее белое лицо, густые брови вразлет, как чайка, черные глаза, иссиня-черные волосы — и…
Рывок!
Нет, это не меня. Это ее. Волна, тащившая меня, налетела на скалу и разбилась. Отпустила.
Какой-то миг я еще чувствовал касание ее жерновов.
Кто это? Кто она? Как так изменила себя, что я не могу ее узнать? Или совсем не знаю?.. Какая она? И, сплетаясь с одной из моих ниточек, за которые она дергала: какого… привкуса… ее… холод?..
Но уже на излете, уже сдерживая себя — опомнившись. Сама напуганная тем, что наделала, — это я еще успел почувствовать…
Я лежал на полу, твердом как камень, но не таком холодном. В темноте красновато светился проем дверей столовой, белел потолок холла.
В голове было пусто-пусто, Дианы совершенно не чувствовалось. И рядом ее не было. Ах да, она споткнулась… Не о цепь, как я надеялся. О Катю споткнулась.
В висках стреляло, затылок ломило, но я беззвучно рассмеялся. О Катю… За кого она ее приняла? За одну из себе подобных? За паучиху?
Всего на миг, должно быть. Быстро разобралась бы, что к чему, выкинула бы эту бредовую догадку, пришедшую ей лишь от испуга, от многодневного страха не выбраться из плена, и потом вытрясла бы из меня — кто же это на самом деле, но опомнилась. Опомнилась и остановилась.
Выходит, мой черный ангел спас меня дважды…
Я перевернулся на живот, осторожно стал на колени, ощупывая затылок, шею. Плечо болело, на затылке справа вздувалось что-то, но без крови. Жить буду. Только опять натягивалось в правой руке, в глубине ладони, между большим пальцем и остальными…
Разминая руку, стараясь унять подступающий приступ, я поднялся. Медленно двинулся через холл, прислушиваясь. Висками, где еще ломило от лавандового холода, словно ободрали изнутри шершавым настом… Но Дианы не чувствовалось. Совершенно.
Я заглянул в столовую.
Она сидела опять на своем месте во главе стола. Выпрямившись, сложив руки на столе.
Пахло горелым жиром. В огне камина между обгорелыми поленьями скукоживались птичьи лапы, уже больше похожие на две обуглившиеся веточки…
— Изверг.
— Я?
— Ты. Убийца.
— Санитар леса.
— Ты убил ее. Это был единственный человек, который был мне по-настоящему дорог. Она…
Я не опускал глаз, я держал ее взгляд — ее глаза словно потемнели, вместо светло-ореховых стали почти черными. Потяжелели. Но я держал ее взгляд.
И чуть-чуть открылся. Разрешая и давая ей забраться в краешек меня… Пусть полюбуется на свою любимую подружку. Как она вылезала из машины, улыбалась своему усатому — и потом он, обняв, помогал выбраться из машины ребенку. Худой, в длинной ночнушке, редкие волосы прилипли ко лбу, будто нарисованные.
Пошатнулся, но усатый тут же удержал его. Повел к крыльцу, придерживая за плечи, а ребенок шаркал, как старик. Втащился под свет фонаря — серый, испещренный пятнышками и морщинами. И лицо — сморщенная физиономия высохшего старика, только в глазах еще было что-то живое, звереныш, скребущийся в клетке, пока его везут на бойню…
В голове стало пусто. Диана выползла из моей головы.
— Что, не нравится?
— Это ничего не значит. Ты ведь не упрекаешь себя за то, что ешь телятину? А знаешь, какие они красивые — телята? Какие у них совершенно человеческие глаза? О-очи…
— Это не теленок.
— Для тебя.
Даже так…
— Да! — с неожиданным вызовом сказала Диана. — Всего лишь животное, пусть и умное. Как для тебя кошка. А ее я любила! Понимаешь? Любила! Я знала ее, когда тебя еще не было! Мы… — Она осеклась, и ее глаза опять были почти черные. — Ты убиваешь всех, кто дорог мне. Харона, теперь ее…
— А те двое? Не в счет?
— Какие двое?
Я всматривался в нее… и, черт возьми, она не притворялась. Она в самом деле уже забыла о том огромном кавказце и беленьком красавчике, который ублажал ее на алтаре, перепачканную кровью мальчишки.
— Ах вы об этих… О моих бывших слугах… — Диана нахмурилась, уставилась в стол. Пожала плечами. — Живые вещи… Как он. — Она повела рукой на камин, где дотлевал ворон. — А их я любила. И они любили меня. Понимаешь? Любили… А ты их убил. И Харона и Карину.
— Выходит, я твое проклятие.
Диана медленно подняла голову. Поглядела на меня.
— Харон, Карина… — проговорил я. — Подумайте, кто может быть следующим. Это последнее предупреждение, Диана.
Она долго смотрела на меня, но так и не решилась дотронуться. Наконец сказала:
— Я знаю. — Поджав губы, тихо проговорила, как выплюнула: — Маленькое чудовище…
Я не обиделся. Я молча глядел на нее. Ждал.
— Я знаю! — повторила она. — Но просить прощения за то, что случилось, не собираюсь. Если я и жалею о чем-то, то лишь о том, что не довершила. Возможно, иногда лучше кинуться в омут с головой, и будь что будет…
Но я знал, что это пустая бравада.
Миг, когда это могло быть правдой, ушел.
