Глава 4
СУСЛИЦЫ
Издали казалось, что лес окружает пансионат, подходит впритык, вползает между домиками…
Увы, все было и так, и не так.
Ближе к границе пансионата смешанный лес кончился — дальше была пустота, с редкими стволами старых сосен, высоченных как мачты. Все ветви далеко вверху, пониже старые сучки, а внизу только пустота и редкие стволы. Ни молодняка, ни кустов, ни даже остатков травы над землей — только ровный рыжий ковер старой хвои.
Если присмотреться, под слоем сухих игл угадывались подрубленные прутья кустов и молодняка. Поймают каблук или носок ботинка лучше любого капкана. И покалечить могут не хуже. Зажмет ступню, и, если на бегу, запросто можно порвать сухожилие. В темноте тут лучше не бегать…
Днем тоже не побегаешь.
Пансионат отделился от леса забором — простенький забор из прутьев, с фигурными пиками поверху. Невысокий, и перелезать удобно. Только уж лучше был бы высокий из бетонных плит, где не за что схватиться. За него хотя бы можно спрятаться.
Дальше за забором была та же простреливаемая взглядом пустота — редкие стволы сосен, только вместо рыжего слоя хвои ухоженный, ровненький газон. Трава непривычного оттенка, будто подернутая изморосью. Похоже, и зимой останется такой же серо-зеленой, даже под снегом. Вечно серо-зеленая…
На газоне, черноземными пятнами, шестигранные клумбы — низкие-низкие, даже кошке за такой не спрятаться. А дальше уже окна и стены.
Что-то одноэтажное и длинное, окон в десять. Явно старой постройки, из кирпича, но стены аккуратно оштукатурены, ровно выкрашены в бледно-голубой цвет. Сверху черепица, металлическая, красная — такая знакомая.
Я замер за стволом, шагах в тридцати от забора, глядя на крайнее окно — распахнутое, несмотря на почти зимний холод. И что-то двигалось там, в сплетении теней внутри. Кто-то.
Осторожно перебегая от ствола к стволу, я приблизился еще к забору, шагов на десять, — когда ветер сменил направление, дунул в лицо, добросив от дома жестяной стук.
И тут же пахнуло варевом — да каким варевом! Мм…
В животе немедленно заурчало.
Кто бы мог подумать, что их здесь кормят так вкусно? Значит, это длинное — кухня и столовая.
Я подходил к пансионату со стороны города. Справа от меня, за пустым пространством под старыми, огромными соснами, зеленела полоса молодых елочек, у самой дороги, за дорогой обрыв к реке. Но что там да как, со стороны входа, — это Виктор высмотрит. Мне влево. К тылу пансионата.
Заборы у нас обычно ставят только с передка и по бокам — насколько видно. А вот сзади… Вот и проверим.
Но сначала я отошел назад, прочь от забора и открытого окна.
Тень в окне иногда подходила к распахнутому окну и застывала — красное, распаренное лицо, нос пуговкой, двойной подбородок, огромная грудь почти на животе, под одной лишь свободной майкой… Дородная тетка, распаренная кухонным жаром, ловила осеннюю прохладу и шла обратно к плите, а через пару минут опять высовывалась в окно к прохладе.
Боясь попасть под ее блуждающий взгляд, я замирал, прижимаясь к стволу, перебегал к другому и опять замирал.
Садист ветерок дул мне в лицо, прямо в ноздри, дразня ароматом борща. Да какого борща! В животе урчало протяжно, не переставая. Все громче.
Да, теперь я мог испытывать голод. И даже руку, кажется, отпустило.
Нашли. Нашли!
Теперь ты не уйдешь от меня, сука… Теперь ничто тебя не спасет, тварь.
Сегодня ночью. Сегодня!
Только бы не спугнуть удачу. Только бы ничего не испортить в спешке, по глупости…
Я отошел уже шагов на сорок, но сквозь редкие стволы все равно видел, как повариха то и дело выглядывала из окна, утирая лоб, и ее исполинский бюст раскачивался под потной майкой.
От ствола к стволу. Быстрыми рывками. Влево. Влево. Влево.
Пока солнце не опустилось слишком низко. Пока до ночи еще есть время, осмотреть, пролезть внутрь и подготовиться — там, где она не ждет.
За столовой был еще один длинный корпус — опять окон в девять. Все окна закрыты, но…
Во всех окнах жалюзи. Проклятые белые полоски, за которыми может скрываться все, что угодно. Мне казалось, черные силуэты иногда скользили за ними, но это могла быть просто игра света на скоплении параллельных планок.
Могла… А могла и не быть.
Подойти ближе я не решался, а вдруг не интерференция? Вдруг в самом деле кто-то был там, изредка проходил мимо окон? А может быть, и выглядывал наружу…
Смешной, чисто символический забор дразнил меня, но посреди голой пустоты это было непреодолимое препятствие. Один случайный взгляд, когда ты на миг поднялся над пиками забора, перебрасывая тело на другую сторону, и все.
Забор упрямо тянулся, не желая кончаться.
За вторым зданием оказалась беседка. За ней скопление декоративных елочек, пышных, дымчато-голубых. Вот тут бы и перемахнуть…
Я сделал два рывка поближе к забору, но здесь встал. В лесной тишине разносились какие-то звуки. Голоса? Где-то там, чуть дальше за елочками…
Да, женский голос. И что-то проглядывает из-за нежной зелени — ярко-желтое. И вон еще красноватое пятно.
Я вздохнул. На один ствол назад. И опять влево. Пока не продвинулся мимо пушистых елочек.
За ними была спортивная площадка, утыканная железными лесенками, турниками, брусьями. Зеленые прутья, синие, ярко-желтые, ядовито-оранжевые… Красное пятно оказалось высокой, поджарой теткой в шерстяном спортивном костюме, с хвостиком каштановых волос. И голос тоже был ее.
— Раз, два-а… — считала она. — Раз, два-а… Раз, два-а…
Четверо мальчишек сидели на железном бревне, цепляясь носками за соседнее, и под ее счет разгибались, почти касаясь затылком земли, сгибались, утыкаясь носом в коленки.
— Раз, два-а… Раз, два-а… Раз, два-а… Веселей! Раз, два-а…
Н-да. И через эти симпатичные елочки не войти.
А дальше влево еще хуже. Со стороны пансионата за забором шло еще одно длинное здание, и опять все окна закрыты жалюзи. А по мою сторону от забора начинался холм. Склон становился все круче и круче, обрываясь точно по границе забора. За забором все шло ровно-ровно. Тут уже и за стволами не спрятаться…
Я вернулся к елочкам и стал ждать. Это я умею.
Но муштра не кончалась. После упражнения для пресса она заставила их отжиматься. Снова качать пресс. Снова отжиматься… Время текло, муштра не прекращалась. Наконец-то дошло до бега вокруг спортивной площадки. Кутаясь в плащ, я нетерпеливо ждал, когда же они закончат.
Через пятнадцать минут она их отпустила, но сама не ушла. Присев на бревно, она достала тетрадь и стала шелестеть страницами, читая, изредка что-то поправляя карандашом…
А минут через пять пришли еще четверо. Чуть постарше, кажется. И все началось заново.
Я от души врезал кулаком в шершавый ствол.
Ладно!
Я отошел от забора еще дальше и пошел вокруг подступавшего к пансионату большого холма. Пансионат оставался далеко за холмом, но где-то же этот холм кончается? Обойду и выйду сразу к задам пансионата. Там, может, и забора не будет…
Но на противоположном склоне старый бор сменился сплетениями орешника. Сначала назойливые, потом цепкие, а потом вообще едва пролезть. И вдруг оборвалось — я чуть не скатился с обрыва в ручей.
Неширокий, но бурный. Мутная вода неслась под сильный уклон, навстречу к реке. Даже на вид ледяная. И берег почти отвесный.
До нашей «Золотой рыбки» я добрался позже всех, усталый, злой и голодный.
Солнце еще не село, но день уже перевалил ту грань, что четко отделяет еще «почти утро» от «уже скоро вечер».
Вечер… Всего лишь один вечер…
Теперь я не сомневался, что Катя ничего не перепутала. Здесь. Сегодня.
Только — как? Как, дьявол все побери?!
Вечер, всего один вечер, когда еще можно что-то выяснить, подготовиться, что-то придумать… А вместо этого я тратил почти сорок минут, чтобы добраться до этого чертова кабачка в соседнем городке! Дурацкая конспирация Виктора… Перестраховщик, блин…
Сорок минут коту под хвост — только чтобы встретиться и переговорить!
А потом придется всем вместе обратно возвращаться! Еще сорок минут коту под хвост.
Мотоцикл Кати и машина Виктора уже поджидали. Внутри, в нашем закутке, на столе лоснились маслицем пирожки, в тарелках темный борщ — темный-то темный, но даже вблизи от него не пахло и вполовину так, как от того борща…
Еще хуже борща был Катин рассказ — точная копия моего. Вместо кухарки прачка, вместо тренерши вожатая, мучившая мальчишек театральным кружком на свежем воздухе, и все те же жалюзи на окнах, сквозь которые даже не понять, нет там никого или за тобой уже следят и кто-то побежал поднимать тревогу, а кто-то уже заходит сзади…
— Ну и чего вы на меня уставились? — сказал Виктор. Хмыкнул. — Думаете, у меня сильно лучше? С парадного-то входа?..
Потом вздохнул и перестал скалиться. Прищурился.
— Да нет, местечко интересное, там, конечно, есть…
— Где? — тут же потребовала Катя.
— Перед воротами, выступ обрыва. — Виктор изобразил рукой, как именно.
Но я и так прекрасно помнил. Дорога идет почти по самому обрыву, но напротив ворот обрыв выступает к речке сильнее, и по ту сторону дороги получилась пустая площадка, треугольником — шагов тридцать длиной, в самом широком месте шагов восемь.
— Там есть следы, — сказал Виктор. — Четкая такая колея. Машину явно там оставляют, внутрь не заезжают. Я думаю, не устроить ли нам там хор-рошенький фейерверк, а? Чудный такой фейерверчик… Оно будет почти без риска и почти с гарантией… Аккурат между колеей прикопать — и не жадничать. Тут главное — не жадничать. Чтобы и машину, и всех внутри в клочья… А? Разом бы решило все наши проблемы.
— Но? — уже почувствовала Катя.
— Да ни хрена! Прикопаешь тут… Я даже остановиться не успел, только тормозить начал, уже к воротам вылезла тощая дура в очках. Встала в воротах, да так к ним и примерзла. Вылупилась на меня и глядела, пока я за поворот не убрался. И дальше осталась. Полчаса в бинокль из-за кустов глядел, а ей хоть бы что. Встала и стоит у ворот, как суслик на охране семейства, грымза очкастая…
— Вышколенная? — спросил я.
— Похоже на то… Я уж круг сделал, через мост, с другого берега стал смотреть, а она все стоит, суслица чертова… И похоже, она там не одна такая… — Он вздохнул, покачал головой: — Нет, просто так перед воротами там не прикопать ничего. Ни стального конфетти, ни дохлой мышки… Такое ощущение, что если и не у ворот стоят, то в окна глядят. Постоянно все вокруг просматривают. С-суслицы, мать их…
— Вечером можно попробовать, — сказал я.
— Крамер, ты правда такой дурной? — спросил Виктор. — Ты что, слепой? — Он поднял руку и стал загибать пальцы: — Уголок зеленый, здания чистенькие, кормежка великолепная, постоянные тренировки и посиделки на свежем воздухе… Не понимаешь? Это фабрика, фабрика по разведению жертвенных ягнят. Первосортных жертвенных ягнят! И что по периметру глазастые тетки — не случайность, Храмовник. Не обманывайся сам и уж хотя бы нас-то в этом не пытайся убеждать, ладно? Может быть, они еще и не слуги и делают это неосознанно. Может быть. Но кто-то явно вбил им в голову привычки постоянно держать глаза и ушки открытыми… Нет, Храмовник. С кондачка здесь не пройдет.
— Ты же еще не попробовал! Может быть, вечером…
— И не буду пробовать! И тебе не дам! — Виктор шлепнул ладонями по столу. Шумно, раздраженно фыркнул в сторону. Заговорил спокойнее: — Нет, сегодня соваться туда больше не будем… И так уже дважды проехался у них на виду — я не знаю, ездит тут вообще кто-то кроме этой чертовой суки?.. Боюсь, та очкастая грымза уже настороже. И если еще что-то — как бы не звякнули в один милый поселок, как бы не понеслись сюда бравые ребята в пурпурных ошейниках…
— Ну так, может, вообще туда не лезть? — предложил я. — Действительно, опасно же… Вообще никуда не лезть. Уехать куда-нибудь на Чукотку и тихо жить на берегу моря, пореже выбираясь в ближайшие деревни…
— Не умничай, Храмовник. Думаешь, они возьмут да и нагрянут сюда всем табуном, чтобы нас отпугнуть?.. Одна ошибка — и охотиться будут уже на нас. Все будет тихо, очень тихо… пока чья-то костлявая рука не возьмет тебя за задницу. И вот тогда рыпаться будет уже поздно.
— Да ну? — Я покачал головой. — Они всего лишь люди.
— Они-то люди… А если сука приедет с ними?
— И что? Один раз я уже…
— А то! Это ты всегда приходил к ним, а не они к тебе! Это ты всегда атаковал первым! Ты подползал к беззащитной заднице! А теперь подползать будут к твоей. С чего ты взял, что знаешь все их фокусы? Ты знаешь только то, как надо подкрадываться к ним, когда эти суки тебя не ждут, а возомнил, будто знаешь все их повадки и подходцы! А что, если она тоже знает, как надо подкрадываться к таким, как мы?.. Незаметно?.. Если нас заметят, а мы этого не почувствуем? С чего ты взял, что она примчится сюда, раскинувшись во все стороны изо всех сил воющей воронкой, тупо обшаривая все и вся?..
— Я ее по-любому почувствую.
— Уверен? С чего бы это?
— Уверен. Я вторую неделю живу бок о бок с такой же сукой… целой и невредимой.
— Целой-то целой. Но такой же? Ой ли? Ну да допустим. И может быть, ты почувствуешь. Может быть, и я ее почувствую… А Катька? Катька почувствует ее, если она будет обшаривать тихонько, едва-едва?
Катя уставилась на свои руки. Крутила серебряное колечко на пальце. Вспыхивали и гасли огоньки чистого света.
— Да и себя не переоценивай, — сказал Виктор. — Мы пытаемся перешагнуть пропасть на ходулях, Храмовник. И тут дергаться не надо. Дернешься — и привет… Спокойно, Храмовник. Спешкой тут только все испортишь.
— Следующей ночью новолуние, — сказал я. — Мальчика она будет забирать сегодня. Уже этой ночью.
— Под утро… — пробормотала Катя.
— И что? — сказал Виктор. — Ну будет забирать. Ну приедет… И что дальше-то? Головы теперь в петлю совать, что ли? Как приедет, так и уедет. Через месяц возьмем.
Какой, к дьяволу, месяц!
— Я…
Я закусил губу.
Я вдруг понял, что если скажу про руку, тогда Виктор точно не пойдет.
А что, если у меня начнется приступ в самый неподходящий момент? Что, если я не выдержу и завою от боли, пока мы будем ждать в засаде? Да просто свалюсь и сдохну, когда эта дрянь внезапно прихватит не нервы в руке, а в сердце, в легких или в голове? В тот самый миг, когда надо будет начинать атаку, выбивая наш ритм? В тот миг, когда он бросится вперед, рассчитывая на меня…
Что тогда?
Нет, он не пойдет. Ни за что. Даже если пойдет Катька. Одно дело — перешагивать через пропасть на ходулях, и совсем другое — если ходули еще и треснувшие.
— Ничего, — сказал Виктор. — Не в этот раз, так в следующий. Сообразим. Тихонько, не спеша сообразим. До следующего месяца что-нибудь придумаем.
— Через месяц может быть снег, — сказал я.
Катя передернула плечами и поморщилась. Кивнула.
Ага… В отличие от Виктора, она-то охотничья душа. Она-то хорошо знает, как погано бывает со снегом. И следы на нем, и ночью словно освещено всюду из-за него…
— Значит, подождем еще месяц! До весны будем ждать, если потребуется! Нам спешить некуда. Там их почти полсотни. Сорок детей — это ей на четыре года хватит… и наверняка еще будут новеньких подвозить. Эта сука здесь крепко устроилась, ни хрена не боится.
— А чего ей бояться? — сказала Катя, по-прежнему не поднимая глаз. По-прежнему крутя кольцо на пальце.
Виктор возил по скатерти вилку. Щелчками гонял ее зубцы из стороны в сторону.
— На четыре года?.. — повторил я. — На четыре года хватит? А может, ты ей еще и сам новеньких ребят будешь сюда подвозить, а?.. Чтобы надольше хватило! Чтобы ей всегда было кого отсюда увезти! Чтобы она тут…
— Влад… — вскинула глаза Катя.
— …и через четыре года точно была! Пока ты вокруг ползать будешь и на нее любоваться!
— Все сказал? — спросил Виктор.
Я раздраженно выдохнул, оскалившись. Но заставил себя успокоиться.
— Каждый месяц она будет увозить отсюда по мальчишке, — сказал я. — Каждые четыре недели! По мальчишке!
— Какое-то время, — холодно поправил Виктор. — Да, будет. Но не вечно. А если мы тут вляпаемся, вот тогда да, уже каждый месяц! Каждый гребаный месяц! Отныне и во веки веков!
— Старик бы взял ее сегодня. Сразу. Не давая увезти ни одного.
Виктор поморщился:
— Старик… С чего ты взял, что нам вообще удастся устроить тут фейерверк? Хоть когда-нибудь? Может быть, они там круглосуточно из окон пялятся. Посменно… Может быть, на тот пятачок перед воротами вообще незаметно не пробраться?
— Ну и к черту тот пятачок! Всегда без всяких фейерверков их брали!
— Всегда не таких.
— Старика бы и эта сука не напугала!
— Нет… — Виктор покачал головой. — Даже Старик не полез бы сюда сразу. Он бы выжидал. Выжидал до тех пор, чтобы уж наверняка.
— Четыре года, ага… Старик. Угу. — Я перестал скалиться. — Он бы рискнул.
— Старик? Рискнул? Не смеши меня, Храмовник! Он никогда не рисковал.
— Даже тогда?..
Несколько секунд мы с Виктором бодались взглядами, но он не отвел взгляд. Лишь прищурился.
— Даже тогда. Он полез один, потому что был уверен, что он ее и один возьмет. И он бы ее взял! Там случайность была… Случайность, понимаешь? Ему случайность помешала… А мы сейчас на ходулях через пропасть! Тут столько случайностей может быть против нас, что это уже закономерность будет, а не случайность! Случайность будет, если у нас все сложится, если мы чудом проскочим — без подготовки, с кондачка, дуриком!
Я молчал, стискивая зубы, сжимая и разжимая левый кулак, стараясь найти хоть какой-то аргумент — кроме того, который на самом деле. И который мне лучше держать при себе…
— Старик… — задумчиво сказала Катя. — Вы говорите о его доме, о нем самом так, будто он был самый сильный и опытный из вас… Но я ни разу его не видела. Ни с вами, ни одного. Если этот ваш Старик так много мог, почему же он устранился и ничего не делал? Почему даже носа не высовывал из своего расчудесного домика?
— Не суди о том, чего не знаешь, — сказал Виктор.
— Чего я не знаю?! — тряхнула головой Катя. — Как эти суки подчиняют себе? Выгоняют из домов? Как они убивают детей?! Чего я не знаю?! — Она не замечала, а ее пальцы яростно крутили кольцо. — Не знаю, как эти суки ловят тех, кто охотится на них, ломают — и заставляют служить себе?! Этого я не знаю?!
— Кать… — пробормотал я и сжал ее пальцы, но она сбросила мои руку.
— Старик сделал больше, чем вся ваша стайка, вместе взятая, — холодно сказал Виктор.
Катя набычилась, но Виктор продолжал:
— И не тебе судить его за то, что однажды он попытался сделать больше, чем мог.
Катя сдерживалась, но я видел, с каким трудом ей это дается.
— Не понимаю… — процедила она сквозь зубы.
— Вот и не суди.
— Я… — с чувством начала Катя, но я сжал ее руку.
— Он пытался в одиночку взять жабу, которая оказалась слишком живучей, — сказал я.
На щеках у Кати горел злой румянец, но она сдержалась.
— Жаба — это которая из беленьких, по-вашему? — тихо спросила она, и ее голос прозвучал хрипловато.
— Да, — сказал Виктор. — Светлые волосы, жертвы в полнолуние и поганые руки. Она почти достала его. Ему пришлось отталкивать ее ногой, но это не помогло. Эта тварь только крепче в него вцепилась. Тогда ему пришлось отдирать ее руки своей рукой. В итоге три касания. Рука и обе ноги.
Катя уставилась в стол. Ее щеки запунцовели не только на скулах.
— Так он был при смерти?.. Теперь понимаю… Я…
Она замолчала, потерла лоб, все не поднимая глаз.
— Нет, он не был при смерти, — сказал Виктор.
Катя уставилась на него:
— Не при смерти?.. Но три касания… Если он и выжил от самих касаний, то потом же все равно рак. Мгновенные метастазы, тяжелейшие…
— Рака не было. Он отпилил себе обе голени и руку, прежде чем кровь разнесла это по всему телу.
— Но он же был… — Катя посмотрела на меня. — Вы же сказали, что он был один?..
— Вот именно, — холодно сказал Виктор. — И все-таки сделал это. И выжил. И учил нас. Не высовывая носа из дому.
Катя терла лоб, глядя в стол.
— Простите… Я не знала…
— А еще ты не знала, что он вырвал из себя то, что было ему дороже и руки, и обеих ног. Та сука, на которой он учил нас… — Виктор сжал губы и отвернулся. Уставился в черный полог, отделивший наш закуток от прохода.
Катя не поднимала глаз. Крутила кольцо на пальце.
Я потрепал ее по плечу:
— Кать, ну… Ты же в самом деле не могла знать…
Катя перестала крутить кольцо. Замерла. Я почувствовал, как вдруг напряглось ее плечо. Вся она.
Она медленно подняла лицо, бледное и застывшее.
— Подождите… Две ноги и рука? Правая? По локоть?
Виктор хмуро уставился на нее:
— Откуда ты знаешь?
— Но… Когда я фотографировала их карты и расписания… Там, на мониторах…
Катя замолчала.
— Не тяни, — прошипел Виктор сквозь зубы.
— Комнаты, где она держит еще не прирученных… Один — парень совсем молодой, а второй…
— Не тяни!
— Мужчина на кресле-коляске. Концы брюк пустые, и обуви не было. И не было правой руки по локоть. Вот так, — показала Катя.
— Комплекция? Лицо? Волосы?
Лицо у Виктора стало бледнее, чем у Кати. Но он хотя бы мог говорить. Я и этого не мог.
— Крупный, плечи широкие… Сильный был, наверное. Лицо… Грубоватое, но красивое. Нос прямой, глаза широко расставлены… Широкий подбородок. А волосы… — Она пожала плечами. — По мониторам не скажешь, какого цвета, но темные, кажется. Не угольно-черные, но темные. Не светлые…
— Длина волос? — деревянным голосом спросил Виктор. Пальцами он стиснул столик так, что суставы побелели.
— Короткий ежик… — пробормотала Катя, переводя взгляд с него на меня. — По-военному так… И…
Виктор вскинул на нее глаза.
Катя коснулась пальцами волос над левым виском.
— Вот тут у него, кажется, волосы седые…
Виктор медленно повернул голову. Теперь он глядел на меня, но, кажется, не видел.
— Она успела…
— Но ты же сам сказал, что он… — пробормотала Катя. — Что даже если его возьмут еще живым, то он… — Катя потрясла головой. — Не понимаю. Ведь не стала бы она держать его сумасшедшего?..
Виктор глядел не на нее, на меня. И я знал, о чем он думает.
— Кровь… Много… — едва слышно пробормотал он. А может быть, я.
Вот почему крови было много… Почему в двух местах… И почему — разная.
И те короткие прозрачные трубки — с иглами на обоих концах…
Я не помню точно, видел ли это, когда был в доме, обратил ли внимание тогда, или это теперь память услужливо прогибалась, но мне казалось, что видел: шланг, заляпанный изнутри темным… но не дрянью, а засохшей кровью. Густой, свернувшейся кровью. С иглами на обоих концах.
— Черная… И без дряни…
— О чем вы? — спросила Катя. — Влад, ты был там?
— Последняя группа… — пробормотал Виктор. — Ему бы подошла любая кровь… Нет! — вдруг тряхнул он головой. — Не может быть! Не верю!
Он рывком поднялся, бедром двинув столик. Посмотрел на меня.
— Я должен сам проверить. Ты перепутал, Крамер. Ты что-то перепутал.
Но он стоял и никуда не уходил.
Он знал, что я не перепутал. И даже если те заляпанные изнутри кровью шланги с иглами на обоих концах только сейчас родились в моей голове, из обманчивой памяти, удобренной тем, чего я боялся больше всего, — это ничего не меняет. Если я и не заметил их тогда, это не значит, что их там нет.
Они там есть. Или что-то еще, чем они смогли перелить кровь напрямую. Есть там.
Они вскрыли Старику вены — вот почему та кровь так черна, чернее обычной засохшей крови. Венозная кровь, полная той дряни… А потом перелили кровь одного из тех пурпурных. Или двух. Или трех. Сколько было надо. Старику подошла бы любая.
И она подошла. Сменила его кровь, вымыла из его вен ту дрянь.
Может быть, сменили кровь дважды, если одного переливания было мало. У них хватило бы крови. Там было пять машин, в каждой по двое-трое…
Перелили прямо там, у стола с телом его девочки. Успели прежде, чем эта дрянь изувечила его разум.
Черт бы их побрал, но они успели. Иначе бы Старик не был сейчас там. Держать сумасшедшего она бы не стала. И если он там…
Я тоже поднялся.
— Надо брать ее. Брать ее и идти в ее поселок. За Стариком.
Виктор молчал.
Катя глядела в стол.
— Надо идти!
— Надо подумать, — проговорил Виктор деревянным голосом.
Лицо такое же деревянное. Он стоял над столиком не садясь и не двигаясь, как истукан.
— Там Старик.
— Мне необходимо подумать… — пробормотал он, кулаками сжимая голову.
Вдруг огляделся, словно не мог сообразить, где он. Шагнул к выходу из закутка.
— Вить?.. — вскинула глаза Катя.
Я поймал его за рукав:
— Куда ты?
Он выдернул руку, даже не оглянувшись.
— Я должен посмотреть! Сам…
Стукнувшись плечом о косяк, он вывалился в коридорчик и тяжело зашагал прочь.
Суп, пирожки, нарезки теперь казались восковыми обманками. Желудок стал ссохшимся бумажным мешком, отказывался принять хоть кусок, но я все-таки впихивал в себя еду.
Хочешь не хочешь — надо. Силы мне сегодня понадобятся.
Я заставил себя выхлебать весь суп и давился ветчиной с пирожками, пока не почувствовал, что в животе стало тяжело.
Катя молча сидела рядом. Оцепенело глядела на меня, будто спала с открытыми глазами.
Я схватил ее за руку и потащил в коридор.
— Влад?..
— Пошли!
— Куда?..
— Попробуем зайти с тыла!
Должен же быть способ пробраться туда незаметно…
— Но Виктор… Он же еще…
Я оглянулся на нее, но она уже замолчала.
Она тоже прекрасно понимает, что его поездка ничего не изменит.
Когда мы вышли на улицу, я ее уже не тащил. Она словно проснулась. Снова обрела цель. Быстро и легко скользила рядом со мной.
Оглянулась на свой мотоцикл, но я дернул головой. Подтолкнул ее к «козленку». Еще вернемся сюда. Пока Виктор доберется до Смоленска и обратно, мы сто раз успеем съездить.
Уже в машине она сказала:
— Но с тыла там ручей.
— Знаю, что ручей. Но наверняка там есть какой-нибудь брод из валунов. Или ствол упавший…
Куда больше меня волнует, что там может быть кроме ручья.
Что, если весь этот миленький пансионат не просто водопой? Не только водопой, но и хитроумный капкан на охотников, что любят охотиться у водопоев?..
Сумерки наступали наперегонки с «козленком».
Тень машины неслась сбоку, все длиннее. В зеркале заднего вида слепило солнце — огненно-золотая дыра в оранжевом заднике. Голые ветви деревьев бессильно скребли его и уплывали назад.
Позади лесочка, в котором разместился пансионат, была еще одна дорога. Ну когда-то была… Сейчас от нее осталась только глинистая колея. То и дело гуляла из стороны в сторону, ныряла и горбилась, но «козленок» ее одолел.
Катя коснулась моей руки.
— Где-то здесь, наверное…
Я послушно сполз вправо на обочину и заглушил мотор.
Слева, сразу от края дороги, земля падала куда-то вниз, лишь дальше, метрах в тридцати левее, на уровне обрыва виднелись голые верхушки березок.
Когда я подошел к краю, Катя уже заглядывала вниз.
Склон крутой, но со складками. За них кое-как цеплялись кусты. Из глинистой земли выглядывали валуны. Метрах в сорока сбоку было чуть положе, и там по этим складкам, виляя между кустами, сбегала тропинка.
А прямо под нами начинался лес. Сначала березки, к ним примешивались елочки, и вдруг все обрывалось, какой-то провал среди вершин. Полоса пустоты шла с востока на запад. Ручей. За ним виднелись одни только высокие сосны. Где-то там и пансионат…
Ага, вон вершины повыше — тот чертов холм. Значит, левее, прямо перед нами, пансионат, все верно. У Катьки великолепное чувство местности.
На дороге сбоку слепило солнце, но внизу было темно и холодно. Над головой, черные на еще светлом небе, сплетались паутиной ветви.
Земля все шла под уклон, березки расступились — и мы вывалились к ручью, в кусты орешника.
Противоположный берег зарос совершенно, но с нашей стороны можно кое-где подлезть к воде. Бросить взгляд вдоль ручья…
Катька заметила первая. Слева, шагах в ста от нас, большая старая сосна, рухнувшая наискось через ручей.
С нашей стороны легла ее верхушка, конец на том берегу вломился в орешник. Середина протянулась над ручьем. Метрах в трех над быстро несущейся водой. То есть это сбоку, пока с берега — метра три. А когда смотришь со ствола, и ноги скользят по подгнившей коре… Хватаясь за сучья, мы перебрались на ту сторону.
Вдоль ствола выбрались из орешника — и оказались в бору, сухом, просторном, с мягким ковром хвои под ногами, сладким и тихим воздухом, шум ветвей был где-то далеко вверху, а здесь, внизу, тихо-тихо…
Сначала вдоль ручья обратно влево, а потом осторожно вперед. Шагов через двести частокол стволов поредел.
Сосны расступались, там была маленькая полянка. По ту сторону снова несколько рядов стволов и еще одна пустота — и там уже виднелся уголок красной крыши, еще краснее под закатным солнцем…
Катя схватила меня за руку. Я остановился.
Теперь и я услышал. Голоса были тихие, но в тишине старого, сухого леса казались удивительно близкими.
— Не женские… — удивленно шепнул я.
Катя кивнула. Потащила меня за руку, ныряя от ствола к стволу.
На полянке было еще одно упавшее дерево — прямо с корнем наружу. Ствол глядел на нас, за ним большое, метра три в высоту, колесо вывороченной земли, с космами оборванных корней. А вот за ним-то…
Катя остановилась. Я прилип к соседнему стволу.
До полянки было еще шагов пятнадцать. Несколько стволов.
Но там будет уже слишком заметно. Я решился только на то, чтобы скользнуть в сторону — заглянуть за колесо корней и земли сбоку. Катя повторила мой маневр.
А вот и они…
В одинаковых костюмчиках из синей плотной шерсти, скроенных просто, но хорошо, подогнаны по фигуркам. И сами такие же рослые, крепко сбитые… Должно быть, это самые старшие из тех, что живут в пансионате.
Еще остались в пансионате.
Лет по двенадцать точно, а выглядели они еще взрослее — мне понадобилось хорошо присмотреться, чтобы развеялась иллюзия первого впечатления… Знаю я такие лица. Круглые сироты — они всегда кажутся взрослее.
Один был худой и угловатый, как гончая. И лицо такое же — узкое, горбоносое, обтянутое кожей. Он поводил то плечом, то локтем, то переступал, ни на миг не замирая. Как нетерпеливая собака вокруг хозяина, он мыкался вокруг второго парня. Повыше и покрепче, но тоже очень худой. Остроносое, плутовское личико. Бледное, почти фарфоровое — с темными брызгами веснушек, с чубом растрепанных рыжих волос.
— На тебя похож… — шепнула Катя, непонятно улыбаясь.
— Да не дергайся ты! — говорил рыжий, пихая в бок непоседливого приятеля. — Ты ее нервируешь, не видишь, что ли…
Смотрел он куда-то во внутренности вывернутых корней, невидимые нам.
Но непоседа уже обернулся назад.
— О! — выдал он с наигранным воодушевлением. — А это что там еще за чучело катит?
Из-за стволов по ту сторону полянки показался третий мальчишка — поменьше и куда упитаннее. Да и помладше, кажется…
Рыжий тоже оглянулся, но ничего не сказал. Снова уставился куда-то под корни.
Новенький, стараясь не ловить взгляды старшей парочки, тихонько переходил поляну, заходя к вывороченному дереву с другой стороны. Подальше от горбоносого.
Не тут-то было.
— Привет, жиртрест! Чего приперся?
Новенький неуверенно улыбнулся, на миг подняв глаза, и снова опустил голову, избегая встречаться взглядом.
— Я… — Он облизнул губы, сглотнул. — Я только…
— Иди отсюда, голодающее Поволжье!
— Дим… — подал голос рыжий. — Не трогай человека…
Остролицый покосился на рыжего, прищурился… но потом лишь хмыкнул и пожал плечами. Делай как знаешь.
Рыжий оглянулся на новенького:
— Тоже кормить ее пришел?
Пухлый мальчишка, с опаской косясь на остролицего, кивнул. Потом неуверенно улыбнулся:
— Вот. — Он разжал кулак. Там были два маленьких аккуратных ломтика, перепачкавших ладонь чем-то красным. — Из борща…
Горбоносый не удержался:
— Ну ты даешь, жирный! То вечно голодный, а то мясо ей притащил… Мясо я бы и сам сожрал.
Толстощекий мальчишка зарделся, совсем спрятал глаза.
— Она щенков кормит, — пробормотал он. — Ей молоко нужно, а для этого белки… они в мясе…
— Ну кидай, толстый, чего ждешь! Видишь же, она вся слюной изошла!
Мальчишка тут же кинул, но как-то неловко. По ту сторону земляного колеса в корнях заворочалось.
— Тьфу, мазила!
Горбоносый сунулся вперед, но из корней тут же зарычало. Горбоносый пулей отлетел назад.
Рыжий хмыкнул.
— Чего ржешь, Сашок! Думаешь, не укусит? Она совсем дикая… Трубач говорит, видел, как к ней волчара приходил.
— Ага, — с невинным видом согласился рыжий.
— Чего — ага! Правда приходил! Он ей зайца дохлого приносил, а до этого кошака. А может, и еще приходил, только мы не видели. По ходу, это его щенки. Волчарские.
Рыжий снисходительно глянул на приятеля, но промолчал.
За корнями зачавкало. Кто-то наконец добрался до кусочков мяса и быстро заглотил, еще один ползучий шорох обратно, и все смолкло.
Пухлый мальчишка вздохнул, повернулся уходить… но медлил. Покосился на старших, ловя взгляд.
— Ну чего тебе еще, жирный? — спросил горбоносый.
Но тот ловил другой взгляд.
— Там Дарья Сергевна… — пробормотал он больше рыжему.
— Ищет нас? — спросил рыжий.
Оба старших насторожились.
— Сюда идет? — спросил горбоносый.
— Еще нет, но… она там, на плацу… вы, когда пойдете обратно…
— Понятно, — сказал рыжий. Поблагодарил кивком.
— Да-а-а… — отмахнулся горбоносый. — Эта сова четырехглазая нас в упор не заметит. Проскочим.
— Но она… — Пухлый мальчишка засопел, сморщившись. Тут, видно, был какой-то деликатный момент. — Дарья Сергевна, она… Она там у ворот чего-то стояла, потом ходит везде… Такая… — Пухлый мальчишка неопределенно повел головой.
Шмыгнул носом и все сопел раздраженно, сморщившись. Никак у него не получалось найти словечко, чтобы передать то, что хотелось.
Но рыжий, кажется, понял.
— Нет, Дим, — покачал он головой. — Лучше тоже пошли, если она сегодня такая… На нее иногда находит. Она когда такая, ее можно и не заметить. То из куста вылезет, то из-за угла наскочит. Правда, какая-то незаметная… И психованная. Ходит все, вынюхивает что-то, а потом такое устроит, если попадешься…
Я обернулся, почувствовав взгляд. Катя вопросительно вскинула брови — слышал? понял? — и дернула подбородком назад. Заскользила прочь от края полянки.
Я вздохнул. Еще раз посмотрел вперед. Я уже разглядел за стволами по ту сторону полянки — и оранжевые дорожки для построений, посыпанные битым кирпичом, посреди идеальных газонов, и такой же оранжевый маленький плац с флагштоком посредине… Стена кустов за ними, а дальше и вбок уже и первые домики под красной черепицей. И никакого забора с этой стороны.
И совсем ведь близко уже, рукой подать…
Мальчишки шустро уходили в ту сторону. Ветерок крепчал, тянул теперь не в лицо, а сбоку, дунул со спины — и тут же за земляным колесом заворчало. Тихо, но на этот раз действительно зло. И долго. Рычание длилось, пока не стих порыв ветра.
Дикая не дикая, а тех ребят она явно за своих держит… Не то что нас.
Эх, ветерок, ветерок, и ты против нас сегодня… Я бросил взгляд на красную крышу, такую близкую, и стал отступать за Катей.
