Глава 3
ПОЦЕЛУЙ ЗМЕИ
Снилось ли мне что-то?
Не помню. Но наверное, снилось — должно было сниться. Я проснулся со смутным ощущением чего-то светлого — как возвращение домой после долгой охоты. Чего-то такого же теплого, как кишащий людьми, горячий от жизни родной городок…
Голова была ясная-ясная, как утреннее небо в окне.
Все перед глазами яркое, как на глянцевой картинке.
Мысли — четкие следы на сверкающем под солнцем снежном поле. Каждая малюсенькая ассоциация не улетала в никуда, а змеилась рядышком тугими кольцами, готовая коброй броситься туда, куда мне захочется…
И вчера, между прочим, тоже. Тоже выспался замечательно. Удивительно замечательно…
Я попытался выцапать из памяти, что же мне снилось.
Оно не хотело всплывать из глубин сна. Лишь чувствовалось, что это что-то теплое и уютное, но теперь отдавало едва-едва, а все-таки заметно лавандовым привкусом.
И уверен, дело не в самообмане. О нет.
Я, конечно, не Гош, с его умением разбираться в многоходовых комбинациях. Но с такой прозрачно-ясной головой даже я кое-что способен состыковать.
Тугой жар наполнил скулы. Рывком я слетел с постели, рывком подскочил к стулу с одеждой, рывками, от ярости не туда попадая в чертовы штанины, наконец-то натянул брюки, накинул рубашку и злым ветерком вылетел из комнаты. Промчался по коридору, вниз по лестнице…
На миг замер, закрыв глаза.
Лавандовый холодок в висках не появлялся, но все-таки я чувствовал пульсацию ее невидимых ниточек, раскинувшихся паутиной вокруг нее…
Я повел головой, ловя, где же сгущение, и одна из ассоциаций выстрелила: принюхивающийся пес, поводит носом. Да, мой тотем волк, и вот я принюхиваюсь, все ниточки ведут в один узелок…
Куда же — к сердцевине паутины?
Не в комнате.
Внизу-сзади — в подвале — тоже нет…
Справа. Да.
Я промчался через холл, грохнул плечом в прикрытую дверь столовой.
Она была здесь. Грелась у огня, подтащив тяжелый стул к самому камину. Обернулась на грохот — с самой кроткой из своих улыбок.
— С добрым утром, мой…
— Диана, черт побери!
— Неужели моему господину плохо спалось?
— Хорошо. Слишком хорошо!
— Прошу прощения?
— Диана! Мне казалось, мы договорились.
Она нахмурилась, разглядывая меня. Вдруг улыбнулась.
— Ах, вы об этом… Сущие пустяки. Не стоит благодарности.
— Диана… — почти прорычал я.
Покачал головой. Мне такие шуточки не нравятся.
— Вы не видели вчера себя в зеркало… мой господин. — Смешливые искорки плясали в ее карих глазах. — Небо и земля. Неужели это было плохо?
— Это было великолепно, Диана. Но я не люблю бесплатного сыра.
— Бесплатный сыр? — Кажется, она удивилась. Или очень умело изобразила это своими высокими бровями и ореховыми глазами. — Вы думаете, я сделала это с расчетом что-то получить взамен?
— Мы договаривались, что без разрешения вы не лезете!
— Но я и не лезла. — Впервые я видел Диану невинно оскорбленную. — Я ничего не высматривала, ничего не правила… Ничего, кроме того, что вы бы и сами разрешили мне поправить, если бы не были столь горды… если бы мой господин не был столь великодушен ко мне и не жалел бы свою покорную рабу, а заставлял ее ночи напролет выщипывать подсознательных блошек, от которых никакой пользы, только вред и плохой сон, тогда как высыпаться надо так, чтобы утром как заново родился… — докончила она со своей вечной улыбкой, где сквозь игривую покорность проглядывала ирония, но и та тоже игрушечная, незлая.
Не эмоции, а намеки эмоций призрачно угадывались в ее лице, выглядывая друг из-за друга, как многократные отражения в двух зеркалах — в ее ореховых глазах.
— Вы красиво плетете слова, Диана…
— Не только слова… — потупилась она с улыбкой.
— Но это всего лишь слова.
— Мой господин не верит мне? — Она перестала улыбаться. — Прислушайтесь к себе, Влад. Разве я где-то надавила? Что-то исказила?
Нет. Это бы я сразу почувствовал… если бы это было столь явно.
Но ведь она могла сделать это не так грубо. Могла и иначе. Хитрее. Тоньше.
Ночью я был открыт. Открыт не только потому, что без защиты, мог и не встрепенуться от ее касания. Не только поэтому.
Во сне я, как и любой человек, не дневной я. Во сне я причудливая химера из кусков меня привычного, дневного, и странных лоскутков с самого донышка моей души. Того, чего днем как бы и вовсе нет.
Во сне я вывернут наизнанку. И если Диана вышила там что-то мелкими, аккуратными стежками… Сейчас, когда я в сознании, — вся эта изнанка невидима даже мне самому. Если Диана и расшила там лавандовыми бисеринками, то я их и не должен заметить. Ни сейчас, ни потом.
Но постепенно, незаметно эти лавандовые бисеринки прорастут — с самого донышка моей души. Вплетаясь в мои мысли так, что и не разделить, где чужое, а где мое. Вообще не заметить, что во мне пустило корни что-то чужое… И я буду уверен, что и эти побеги тоже мои. Тоже из самого моего нутра. Выжимка из моих ежедневных дел, желаний, стараний… но планировка садика-то будет ее, Дианы.
— Если я этого не чувствую сразу, это не значит, что оно не скажется на мне потом. Когда будет поздно.
— Ах, вам все-таки продолжает чудиться мышеловка… Но, поверьте, кроме мышеловок на свете бывают и подарки. Просто подарки, — улыбнулась она.
— Конечно. Просто подарки. Вроде книг об охоте, каждая страница которых покрыта ядом…
— Вы думаете, я пыталась во сне заставить вас поверить во что-то, во что верю я?
— А разве нет?
— Влад, вы в плену иллюзий…
— Да ну?
Она кивнула, улыбаясь. Очень по-доброму улыбаясь. Кажется, даже с сочувствием.
— Мне не нужно хитрить, чтобы переманить вас на мою сторону. Хитрости нужны, когда обманывают. В религиях для глупых, слабых и пугливых. Это их нужно оплетать сетью лжи и подстегивать кнутом страхов. Лишь слабых и глупых призывают во что-то верить, а о чем-то запрещают размышлять… Но чтобы встать на путь сильных, не нужно ничего этого.
— Все же хотите навязать мне то, во что сами верите…
— Хочу. Как врач желает исцелить больного. Но чтобы вы стали думать, как я, мне не нужно мешать вам думать. Напротив. Я всего лишь хочу, чтобы вы смогли думать яснее и точнее, чем думали все эти годы… Остановились на миг, с чистой головой и незамутненным взором огляделись — кто вы? где? зачем? Попытайтесь хоть раз увидеть жизнь такой, какая она на самом деле. И не останавливайтесь, когда мысли приведут вас к тому, от чего вы пугливо отталкивались раньше, всю вашу прежнюю жизнь… отталкивались, потому что в глубине-то души уже подозревали, что вам не понравятся эти ответы, они разобьют вдребезги то, что вам внушали, то, во что верили — верили слепо, верили только лишь потому, что вас так приучили верить, пока вы были юны… Но остановитесь, оглянитесь. Вы не глупый пес, чтобы всю жизнь сидеть на цепи веры и охранять склад чужих обманов, — вы прелестный волчонок, удел которого — стать прекрасным, свободным волком…
— Диана, у меня отличное настроение, и даже ваша софистика не способна его испортить. Но если вы еще раз попытаетесь так сделать…
— Влад, у вас потрясающая способность отвлекаться! Я говорю с вами серьезно и знаю, что вы способны понять, но вы не слышите! Будто не слушаете вовсе! Вам не говорили об этом?
— Говорили.
Только в такие моменты Старик называл меня не Владом, а Крамером…
— Так почему же вы не хотите прислушаться?
— Все! Хватит, Диана! Я наслушался этого еще вчера. Теперь вот что я вам скажу.
— Все же вы меня подозреваете…
— Подозреваю. Правда, проверить я не могу… но могу прекратить. Раз и навсегда.
Я приготовился швырнуть в нее картинкой, которая так здорово на нее подействовала тогда, а теперь, похоже, подрастеряла яркость. Но ведь это можно и поправить?
Но Диана не лезла, хотя и должна была чувствовать, что сейчас я готов ее впустить, разрешаю… Но она не лезла.
— Как вам будет угодно… мой господин. Но вы зря отказываетесь от моего маленького подарка. Крепкий сон еще никому никогда не вредил… Я всего лишь хотела подарить вам свежесть утра. Ясную голову. Трезвость мысли. Только это! И ничего более. Чтобы вы поняли и согласились с тем, что я пытаюсь до вас донести, не нужно подлых вмешательств, не нужно хитрых уловок. Нужны только четкость мысли и твердость логики. И смелость доводить выводы до конца — не останавливаясь, когда разум начинает размывать стену вашей слепой веры, и непривычность открывающегося пугает вас. Но нужно не замирать трусливо на пороге ответа, который может не понравиться, а двигаться дальше, до конца… Вы же, мой господин, все еще играете в Синюю Бороду с самим собой. Запрещаете себе гулять по закуткам вашей памяти и мыслей. С удовольствием даже выкинули бы ключи от этих комнаток, если бы могли… Я не права?
Я молчал. Я решил вообще не отвечать ей. Пусть выговорится. Попытается, попытается — притомится и отстанет.
Диана грустно улыбнулась.
— Вы словно не слышите меня… Потому что боитесь услышать. И это меня удручает. Ведь это слабость, Влад… Слабость и трусость, да простит меня мой господин. Трусость.
— Трусость?..
Она покивала, с грустной улыбкой глядя на меня. С разочарованием.
— Ну и где же это я струсил? Когда сюда полез? Или к вашей подружке-жабе? Или к этой чертовой гривастой?! Где — я — струсил?!
— О, так вы смелы? Отчего же тогда пугливо обрываете нить выводов? Отчего не в силах размотать ее до конца? Ответ страшит вас. Страшит больше, чем люди…
— Да? Это какую же нить я пугливо обрываю?
— Ту, которую пугливо оборвали вчера вечером и от которой вновь бежите.
— Да о чем вы, Диана?!
— Вы меняли жизнь мальчишки на мою смерть. И готовы на такой размен еще раз, если придется. Не так ли?
Я никогда не говорил ей, что это был размен.
— Так вышло, но…
— Не говорите, не надо, вы доказали это делом — что готовы на размен… Прекрасно. Но что же дальше? Теперь есть вы, охотник, который решился на то, на что не решился ни один другой из вашей стайки: вы приехали сюда во второй раз, остались со мной один на один. И вы кое-чему научились, должна признать… Теперь вы способны убить многих из нас… могли бы. Если бы ваша жизнь не висела на волоске. Если бы ваша жизнь не должна была оборваться через считаные дни… Ведь вы могли бы спасти сотни юных жизней. Могли бы?
Я промолчал.
— Могли бы… — покивала Диана. — Могли бы убить не одну чернолунную или белолунную. Смерть каждой стоит много юных жизней. Уж по одной-то точно… За такую цену вы уже покупали. Не так ли?
— Повторяетесь.
— О! Кажется, — холодно заметила Диана, — мой господин опять собрался натянуть на глаза шоры, почуяв, что итог ему не понравится?
— Я не вижу тут никакого итога.
— А жаль, итог всего в одном шаге. Надо лишь взять другую ниточку: то, что у вас с рукой, это не приговор. Вы можете спастись, и вы это знаете.
— Купив свою жизнь за жизнь мальчишки?
— Вашу жизнь? А кто говорит о вашей жизни? При чем тут ваша жизнь?! Разве дело, которому вы посвятили свою жизнь, не важнее?.. Вот одна чаша весов: жизнь мальчика, которая могла бы вас спасти. А вот другая чаша: поверженные чернолунные и белолунные, стоящие каждая по жизни мальчика — как минимум по одной жизни! — на самом деле куда больше, ведь смерть каждой из нас для вас — это десятки, а может быть, сотни не оборванных на алтаре жизней… Сотни жизней против всего одной! Теперь уберите строительные леса логики, уберите сотни ожидающих спасения мальчиков, уберите женщин, которых вы могли бы убить, — ведь все наши смерти не что иное, как итог вашей жизни… возможный итог, если ваша жизнь не оборвется. Ваша жизнь, такая ценная для дела, которому вы ее посвятили, весящая сотни спасенных жизней, — против всего одной!
Диана сделала паузу. Улыбнулась — не без яда:
— И какой же выбор вы делаете, Влад?
В камине треснуло, с шорохом рассыпалась прогоревшая головешка.
— Какой выбор делаете вы — и какой выбор должен был сделать охотник, настоящий охотник! Охотник бесстрашный, охотник, преданный делу? Охотник, не отступающий пугливо перед трудным выбором? Не боящийся грязи и не боящийся крови — неизбежной крови! — на своих руках, на своей совести?
Я глядел, как в углу размеренно топтался на месте маятник часов.
— Мне кажется, выбор очевидный… Но что выбираете вы? Что же вы молчите, Влад?
— Я не обязан отчитываться перед вами, Диана.
— О, конечно нет… Передо мной отчитываться вы не обязаны… А перед собой? Смеете ли вы и теперь уверять себя, что ваш отказ — это не трусость и не слабость?..
Я глядел на цепь, змеившуюся от двери к Диане, поднимавшуюся к ошейнику на ее шее. Ох как сладко было бы дернуться за эту цепь, чтобы сбить с нее всю эту спесь… Чтобы не забывала, кто у кого здесь на цепи сидит.
— Это все, что вы готовы ответить — и мне и себе? Беспомощное молчание? Опять оттолкнуть неугодный ответ, оборвать нить выводов — и бежать под сень привычных шор?..
Я улыбнулся:
— А вы проверьте, Диана. Вы же идете по пути сильных? Ну так узнайте сами, только ли беспомощное молчание есть у меня в ответ.
Я сел на крайний стул. Нас опять разделяло совсем ничего. Я чувствовал ее запах — лавандового мыла, едва уловимая тень духов и другой, ее собственный запах.
— Возьмите мой ответ силой… если сможете.
Все-таки я ее разозлил.
Две ледяные волны обрушились на меня. Пронзили виски, сшиблись глубоко во мне, разлетевшись обжигающими осколками, посекли все ледяной крошкой, а за ними уже смыкались тяжелые тиски, ловя меня намертво, чтобы раздавить…
Все-таки я выскользнул из ее хватки. Раздражение подвело ее. Она повторила тот же финт, с которого начала вчера.
От этого финта я ушел, а вот потом мне пришлось нелегко.
Я знал, что теперь она будет не просто повторять свои старые, привычные — и теперь так хорошо знакомые мне — финты, а искать что-то новое. Менять. Добавлять то, что я донес ей от гривастой. И это тоже менять… И ловить меня через те бреши, которые успела разглядеть в моей манере обороняться за все эти дни. Не только я привыкал к ней. Она тоже привыкала ко мне…
Я только не был готов, что она так искусна в выдумывании новых узоров. И не знал, что слабых мест у меня так много…
Минуты казались огромными пластами времени, до отказа набитыми молниями ледяных выпадов, переплетениями ее ледяных щупальцев. Цепких, липких — и таких сильных, рвущих мою волю на куски, только замешкайся и ошибись…
Я закрыл глаза, сам этого не заметив. Но стул я не отодвинул.
Только и она не сдавалась, черт бы ее побрал, никак не сдавалась…
— Хватит… — хотел сказать я, но губы едва шевельнулись. — Хватит! Вон!
Она не упорствовала. Похоже, устала не меньше меня. Схлынула, а я все сидел с закрытыми глазами.
Теперь я мог позволить себе замечать не только то, что в голове, но и что с моим телом. На меня накатывала мелкая дрожь изнеможения, и весь я покрылся липким потом.
Ощущение было такое, будто меня переехали катком. А потом еще раз. И еще. И еще. Кажется, даже самая первая тренировка с Дианой не измотала меня до такой степени…
Я открыл глаза.
Утешало только то, что и она здорово побледнела. А вот после первой нашей тренировки она была румяной и жизнерадостной, как крыса после прогулки по колбасному складу.
Диана мрачно глядела на меня.
— Я полагаю… — Ее голос осип, она прокашлялась. — Полагаю, я заслужила хотя бы кружку глинтвейна?
— Если у вас хватит сил самой его сварить.
Я принес ей из кухни жестянки с пряностями, большой ковш, поправил решетку в камине. Вино…
— Внизу, — скомандовала Диана. — В самом низу.
На нижней полке термостата стояло сладкое вино. Я отнес ей одну бутылку. Уже выходил из столовой, когда она снова заговорила:
— И все же подумайте над тем, что я вам сказала, Влад…
Не оборачиваясь, я кивнул.
Уже. Я уже думал именно об этом. К чему было это все?
Я вышел на крыльцо. Небо было чистое, пока еще чистое. С севера подбирались нити облаков, но юго-восток пока чистый. Ярко светило солнце.
Воздух был ледяной, как зимой. Сложив руки на груди, я дрожал, в одной рубашке, но стоял неподвижно. Вдыхал этот морозный воздух и раскладывал по полочкам все то, что происходило во время тренировки. Прокручивал в голове ее новые финты и хитрости, пытался сообразить, как мог бы обороняться иначе — надежнее…
Холод подстегивал, заставлял тело перейти на повышенные обороты, и в голове становилось чище, отупение и сумбур после тренировки уходили.
Я снова мог мыслить четко. Почти так же ясно, как сразу после пробуждения.
Или у меня только ощущение, что я так прекрасно вижу цепочки причин и следствий?
А на самом деле она просто куда-то надавила. Но так хитро, что обманула меня — заставила самого себя обманывать, уверяя, что во мне ничего не изменилось… А удивительно свежая голова — лишь необходимое дополнение. Обманка. Прозрачность на поверхности, чтобы не заглядывал в мутное дно. Где потихоньку прорастают ее сорняки… Или же все это маскировка — и свежесть в голове, и вся ее софистика? Чтобы отвлечь от чего-то еще. От чего-то совершенно иного…
Она говорила так, будто смирилась с тем, что ей не убежать, и будто последняя ее надежда — перетащить меня на свою сторону, сделать таким же, как они… или лишь хотела убедить меня в этом?
Потому что я уверен, что обрубил ей все возможности бегства. Но так ли это на самом деле?
Если она пытается убедить меня в том, что бежать сама не может…
Я совсем продрог. Но, пожалуй, что-то нащупал. Я вернулся в дом. Постоял в холле, еще раз взвешивая.
Может все это быть ее особенно изощренной хитростью? Или же всего лишь мои собственные страхи и домыслы?.. Тут ведь тоже еще неизвестно, что опаснее…
Если это ее хитрость, то что она пытается замаскировать? Маскировка сложная, путаная… выходит, маскируемое — что-то очень простое? Что-то очевидное?
Цепь блестела на темном полу, твердом, как камень. Протянулась от дверей столовой к лестнице, убегала за изгиб опоры.
Я пошел вдоль цепи. Запах горелого жира встретил меня еще на ступенях. В подвале, как всегда, плясали отсветы живого огня. Меж колонн я прошел к алтарю.
Недавно она ставила новые свечи — среди огарков тут и там торчали новенькие столбики черного жира. И все-таки число огоньков меньше, чем раньше… Запасы свечей у нее небезграничны. Бережет.
Из-за меньшего света и козлиная морда казалась иной — сегодня не ухмылялась. Холодно-сосредоточенная. В ожидании чего-то важного. Трудно было поверить, что в глазницах — всего лишь холодные, бессмысленные рубины. Это были глаза, и они смотрели на меня сосредоточенно, строго…
С такой же торжественной строгостью, с какой глядел на меня Старик, когда впервые позволил пойти на чертову суку… Нас было четверо — Януш был тогда еще жив, но все равно та жаба была моей. Моей первой жабой. Моим первым шагом на пути, который стал моей жизнью…
И теперь это чучело с рубинами глядело на меня так, будто имело право глядеть так, как глядел на меня Старик! Будто имело право влезать туда, что принадлежало — теперь уже навечно! — одному лишь Старику. Будто знало что-то такое, чего я еще не знал. Будто могло заглянуть в мою душу, в мою память — как та, что ставила свечи под этой мордой…
Я почувствовал, как сжались челюсти.
А вот вырву-ка я тебе глазки, козлорогое! Давно хотел!
И я даже шагнул, поднимая руку…
Если бы вчера вспомнил про это свое желание, не задумываясь бы облегчил душу. Но сегодня… На кого я зол? На это чучело — да, изумительно сработанное умелыми руками, но всего лишь чучело, бессловесное и бессмысленное! — или на ту, кто ставит свечки этой морде?
Я опустил руку.
Нет. Как-то… Я поморщился. Словно мелкая пакость это будет теперь. Подленький тычок в спину. Не смог разобрать, что замышляет Диана, и решил хоть так, на безвольной кукле отыграться… Представляю ее брезгливую усмешку, когда она увидит изуродованную морду… Черт бы ее побрал с ее софистикой!
Ладно, все. Успокоились. Цыц.
Я глубоко вдохнул, медленно выдохнул. Покрутил головой, разминая шею. Еще подышал.
Вот так. Так-то лучше.
Стараясь не смотреть на морду, я отломил от алтаря несколько свежих свечей, слепил их вместе и присел над столбиком, державшим цепь. Проверил его, затем пошел по цепи, проверяя каждое звено. И еще раз пытаясь разгадать, что же она задумала.
Я заставлял себя успокоиться, перебирая звенья цепи, мои стальные четки, и еще раз, внимательно, трезво, пытался разгадать, что же на уме у Дианы.
Когда добрался до столовой, там запах сосновых поленьев мешался с ароматом гвоздики и еще чего-то, чего я просто не знал. Виктор бы сразу узнал, наверное…
— Мм! — Диана отсалютовала мне золотым кубком. — Вы все же решили попробовать моего глинтвейна? Первое действительно мудрое решение… мой господин.
На ее губах снова гуляла улыбка, на скулы вернулся румянец — от вина ярче обычного.
Я вздохнул и присел над цепью.
— Ах нет… Вы опять за старое…
Ее смеющиеся глаза, совсем близко, сбивали, как и горсть свечей в руке, ненужных теперь. Но я тщательно осмотрел последние звенья, ошейник. Особенно внимательно стык с цепью.
Она дышала на меня душистым винным духом, от ее кожи веяло теплом — куда более сладким, чем тепло камина… И ореховые глаза с веселыми искорками. Она не отрываясь глядела на меня.
Нет, с цепью все в порядке. Цепь тут ни при чем.
Я положил свечи на полку камина. Постоял, засунув руки в карманы и глядя в огонь.
Все-таки моя паранойя? Или она задумала что-то другое?..
Черт возьми! Не такой уж он маленький, этот городишко…
Я старался отключиться от шума мотора, от сиденья, подпрыгивающего на каждой рытвине раздолбанной дороги…
Даже выключил музыку, тихонько лившуюся из динамиков. Виктор покосился на меня, но смолчал.
Я глядел в окна, стараясь отстраниться от машины — и словно лететь с ней, но вне ее… Ощущая городок… Его атмосферу, его манеру жить — чтобы почувствовать, где она даст слабину, где будет чуждый элемент…
Но чертово предчувствие никак не хотело пробуждаться, никак не желало помогать мне.
Когда я пытался вызвать в себе то чувство, что сопровождало его оживление, мне почему-то начинало казаться, что слева Виктор, как большой сгусток чего-то теплого, и Катя сзади, прилипнув к проему передних сидений, и еще жаркий мотор впереди… И все. Вот и все, что готово было сообщить мне мое предчувствие.
Если это было оно.
А может быть, во всем виноваты чертовы таблетки. Начинавшийся приступ они отодвинули, словно не мою руку кололо, а чью-то чужую. Через вату. И этой же ватой набило мою голову… Нет, когда дойдет до дела, никаких таблеток. Уж лучше боль, чем вот так, как в мутном киселе плавать.
Виктор прибавил, я тут же положил руку поверх его.
— Помедленнее…
— Куда — помедленнее? Я тут уже все осмотрел. Здесь ничего нет.
Катя вздохнула и покосилась на Виктора. Если тут ничего нет, выходит, это она пропустила, когда осматривала вторую половину?
Впереди и правда ничего не осталось. Лишь мост через речку да голые — и вправо и влево, насколько хватает глаз, — берега.
— Ну? Доволен? Край. Теперь ваша светлость разрешит прибавить?
Виктор развернулся. Машина веселее пошла обратно. По самому краю городка. Все остальное в его западной половине мы уже осмотрели.
Солнце слепило глаза. Уже катится под уклон. Полдень миновал. На осмотр западной части его хватит, да только… Не уверен, что это поможет.
Катька внимательнее Виктора. Если уж она два года, одна, вилась вокруг той чертовой суки, а потом вокруг нас, и даже Гош не заметил, что она за нами следит… Могла она что-то пропустить, когда осматривала свою половину? Едва ли.
Скорее всего, мы ошиблись, когда угадывали метки на карте. Не здесь ее водопой. Не здесь…
А найти то место, где ее настоящий водопой…
Можно осмотреть карту. Если водопой не здесь, то где-то среди других меток, куда катается эта чертова тварь. Катька говорит, что все остальные места она знает, но, выходит, недостаточно хорошо. Где-то же должен быть этот чертов водопой!
Но осмотреть все эти места…
Когда? Когда, будь оно все проклято!
Я с ненавистью щурился на солнце, так быстро миновавшее юг и уже собравшееся уползать на ночь.
Сегодня последний день. Последний день перед пред-новолунием. Чертова тварь поедет за мальчишкой уже этой ночью.
В само новолуние она укатывает куда-то к самой Москве. С огромным эскортом. Там ее не взять. Только этой ночью она будет почти без охраны… но где?
Где, черт ее подери?!
Нет, не найти… Не успеть. Всего этот день и этот вечер. И все.
До следующего новолуния. Через четыре недели.
Но это уже будет без меня…
И в руке ныло, несмотря на лошадиную дозу аспирина. И было еще что-то, что-то еще раздражало…
Я потер щеку. Оглянулся. Катя внимательно глядела на меня.
— Что?
— Я тут подумала… Та паучиха, с которой ты… Там, в ее доме…
— Диана, — сказал я. — Так ее зовут.
Катя нахмурилась. Вздохнула. Нет, не имя паучихи ее волновало.
— Осторожнее с ней, Влад.
Я пожал плечами:
— Я ее контролирую.
Катя усмехнулась.
— Что?
— Крамер, ты везунчик, редкостный везунчик. Но ужасно… наивный.
— Мне это уже говорили. И даже в более резких выражениях. Но я все еще живой.
— А разве самое худшее — это смерть?
Я внимательно посмотрел на нее. Поглядел на Виктора. Этот пижон внушил ей, что я с Дианой не справлюсь?
Когда оправдывался — уж не знаю, перед кем больше, перед Катей или перед собой, — почему сам на такое не пошел, а возится со слабенькой и неполноценной, с пробитым лбом… Это было бы в его стиле. Он?
Но Виктор старательно не замечал моего взгляда.
Я повернулся к Кате. Посмотрел ей в глаза.
— Я. Ее. Контролирую.
— Ты всего лишь посадил ее на цепь…
— Не только! У нас с ней полная ясность. Не только цепь ее удерживает от… экспериментов.
Катя вздохнула:
— Она ведь красивая?
Виктор хмыкнул:
— О нет, Кэтти. К таким красоткам у Храмовника иммунитет. Прививку ему в шею делали…
Но Катя глядела на меня. Ждала ответа.
— Ну… Не уродина… — признал я. Пожал плечами. — Выглядит очень хорошо.
— Выглядит, — сказала Катя. — Выглядит она и хорошо и молодо, не так ли? Как и все они… А сколько ей лет на самом деле, ты знаешь?
Сколько лет… Это я и сам бы хотел узнать.
— Вот то-то же.
— Ну и что? Какое это имеет значение? Я знаю ее силу. За одну атаку она меня насовсем не сломает. Лишь подомнет на время. Но это ей ничего не даст. До деревни, где инструменты, слишком далеко. Если отправит меня туда, чтобы потом снял ее с цепи, по пути я приду в себя. И это будет последним сознательным действием в ее жизни. И она это знает.
— О господи! Какой же ты упрямец!
— Это мне тоже говорили.
— Крамер, миленький, да при чем тут ее сила?!
— Что-то я не понимаю, о чем мы тогда говорим. Если ты согласна, что я с ней справлюсь, то…
— Крамер, милый! Кроме грубой силы есть еще хитрость! Ты для нее щенок. Самоуверенный щенок. А она сколько лет плела интриги в кругу таких же, как она? И не забывай, что она не просто хитрая и умная женщина… Она еще и паучиха.
— Я же сказал! Я ее почувствую, если она попытается что-то во мне…
— Да даже когда она не влезает в тебя! Твоя голова для нее… вскрытые часы! Все шестеренки на виду! Влад, милый… Пойми, она видит тебя насквозь, и она видела так тысячи людей. Видела, как они думают, чего хотят, чего боятся… как путаются и ошибаются. Самые разные люди. И куда более опытные, чем ты, я или Витя. Понимаешь?
— Не очень.
— Ей необязательно влезать в тебя, чтобы что-то изменить. Она может изменить тебя одними разговорами. Если ты будешь долго возле нее, она приручит тебя и не влезая. Одними словами.
— Хороша хозяйка, с ошейником и на привязи…
— Ну и что? Ты думаешь, для нее это большая трагедия, посидеть на ошейнике месяц? Или даже год? Или два? Это для тебя огромный кусок жизни. А для нее лишь мимолетный эпизод. Как отдать ладью, чтобы через два хода выиграть партию.
— Кать, тебе говорили, что ты параноичка?
Еще большая, чем я…
— Я единственная, кто выжил из нашей компании, Крамер.
Я вздохнул. И это я здесь упрямец?
— Она только делает вид, что смирилась, — сказала Катя. — А сама ищет к тебе подходцы. Понимаешь?
— Ладно, Кэтти, — вступил Виктор. — Перестань пугать нашего бесстрашного охотника. Он простой, но правильный.
— Он доверчивый, как щенок!
— Да ладно, Кэтти. Не перегибай. Не все так плохо. Женщинам нужна твердая рука.
— Это говорит человек, который всю жизнь охотится на женщин, которые делают с мужчинами все что хотят?
— Это говорит человек, подозревающий, что не все так просто… Ну что. — Он дернул подбородком. — Вот и все, собственно. Тут край города. Там дальше только бывший совхоз, и то не сразу… Там сначала лесок. Да и совхоз этот давно уже…
— Совхоз? — задумчиво повторила Катя.
Она глядела на обочину. Метрах в двадцати от нас, чуть не доезжая до поворота, сливаясь с голыми кустами, торчал накренившийся ржавый столбик. На нем висела такая же рыжая железная табличка, вся в отслаивающихся хлопьях ржавчины. И все-таки какие-то буквы там еще угадывались.
И даже какой-то рисунок был. Что-то рогатое. И словно бы пятиконечное, как бородка, уши и рога…
…и рубиновые глаза.
Смешно верить, что это всего лишь камни. Нет, это не камни.
Это взгляд, торжественный и строгий, наперед знающий, что меня ждет…
Я тряхнул головой, оскалившись. Какой, к дьяволу, козел — здесь?! Здесь, на краю городка, полного жизни, под ярким солнцем, на придорожном указателе?!
Или этот козел мне теперь всюду будет мерещиться? Как прежде преследовали вороны… Все-таки надо было вырвать ему глазки. Вот ворона я придушил — и сразу сны наладились. Надо бы и с этим козлорогим так же попробовать.
Виктор тронул машину, медленно прополз к самому указателю, нагло скосив на противоположную сторону дороги.
— Что-то там… лагерь… «Буренушка», — с трудом разобрал он.
— Пионерский, — разглядела Катя.
— Мм? Да, пионерский… — согласился Виктор. Хмыкнул: — «Буренушка»… Присовхозный, должно быть. Потому его даже на картах нет, как часть совхоза числился… Только того совхоза давно нет, и того пионерлагеря тоже, одни пустые развалюхи там и остались, если вообще хоть что-то осталось… А жаль. Дорожку туда успели сделать хорошую, не то что…
Он стал разворачиваться, и машину затрясло.
Хорошая дорога — на вид больше пары лет и не дашь, хотя совхозов и пионерлагерей нет уж сколько, — шла по самому краю города до этого поворота и уходила к совхозу. А возвращаться обратно к центру — опять по старой раздолбанной, по которой мы сюда и приехали. Она была на пару ладоней ниже уровня новой дороги. Такая растрескавшаяся, что и не понять, чего больше — старых кусков асфальта или щебенки, выбравшейся снизу подышать свежим воздухом…
— Стой! — рявкнули мы с Катей в один голос.
От неожиданности Виктор вжал тормоз так, что машина стала намертво. Нас мотнуло в сиденьях вперед и обратно.
— Что?
— Дорога… — сказал я.
— Крыша, — сказала Катя.
Она смотрела не на дорогу, а вверх, прильнув к стеклу дверцы. Я пригнулся, чтобы из-за Виктора и подголовника его сиденья тоже разглядеть, что там.
Меж высоких сосен проглядывал краешек крыши.
Совсем чуть-чуть, но и этого было достаточно.
— Что там? — Виктор тоже пригнулся.
— Крыша, — повторила Катя.
— И что?
Он не был у той больницы. Не был за моргом. Не видел пристройки. Не видел ту сочно-красную черепицу, что почти светилась изнутри, мокрая после дождя.
Точно такая же.
Виктор, хмурясь, поглядел на Катю, на меня. Медленно вполз обратно на хорошую дорогу и доехал до поворота к совхозу. Повернул — и снова затормозил.
Впереди был еще один знак. Новый, большой и яркий: «Проезда нет. Детский пансионат „Веселые ягнята“».
Отсюда, между стволами сосен, голых снизу, уже проглядывали и бледно-голубые стены ухоженных домиков. За невысоким забором из прутьев. И литая решетка высоких фигурных ворот. В центре створки выгибались вверх, будто набегали волнами.
Это все в лесу слева.
Справа лес сходил на нет, где-то ниже была река. Напротив ворот уже начинался обрыв. А между забором и обрывом дорога шла дальше. Мимо ворот, вдоль конца забора и дальше, поворачивая вместе с обрывом влево, за выступ леса.
Виктор стал сдавать назад.
