Глава 2
ТЕНИ
Да, теперь за домом никто не следил.
Утром в городе был дождь. Земля раскисла, но вокруг дома ни одного свежего следа, ни одной рифленой полосы от шин. Там, где раньше стояли их машины, пусто.
Конечно, они могли бы бросить машины где-то в другом месте… Но почему-то я был уверен, что их здесь нет. Может быть, предчувствие? Оно убеждало меня в этом?
Я один на всем пустыре, я чувствовал это. Знал.
Тучи уходили белесыми полосами на запад, яркое солнце било в глаза, кажется, со всех сторон — и с неба, и с лиловатых кустов, покрытых сверкающими каплями.
Намокшая, жирная земля — черная-черная. Бугры словно стали больше. А стены дома почти такие же голубые, как небо…
И — предчувствие.
Я как никогда сильно чувствовал, что оно у меня есть. Что ему можно верить больше, чем самому себе, и сейчас оно со мной, окружив меня со всех сторон. Я будто чувствовал этот пустырь, холодный и пустой — ничего, кроме голых прутьев и кустов… И дом глыбой посреди пустыря, но такой же холодный, как и все вокруг. Пустой.
Никого.
Только слепящее солнце и небо синее-синее, по-осеннему глубокое. Такое же глубокое, как тогда, в то утро, такое же яркое и солнечное…
Кажется, зажмурюсь, тряхну головой, открою глаза — и они будут здесь. Борис и Виктор, вылезающие из машины, и Гош рядом, и я — осоловелый после сна, но так хорошо, так спокойно… мы сделали это, мы сделали… и впереди уверенная, уютная громада дома, и призрачный ветерок дьяволицы на висках, и Старик сейчас распахнет дверь…
Я не мог больше глядеть на эту глубокую синеву. Не мог больше стоять под ней. Она обещала мне то, чего я не могу получить…
Уже никогда.
Чавкая по грязи, я зашагал к дому.
Дверь была прикрыта, но не заперта. Я шагнул внутрь и остановился, прислушиваясь.
Странно…
Привычная тишина дома была какой-то другой, незнакомой. Пустая и заброшенная… Может быть, потому, что нет холодного ветерка на висках. Ее робких касаний-улыбок…
Я сглотнул. Я знал, зачем я сюда приехал.
Налево. Я хотел туда пойти. Но я стоял. Стоял и ждал не знаю чего. Я боялся туда идти.
Сначала повернул направо. Туда, куда ходил обычно. К гостиной, кабинету, кухне… Медленно. Внимательно разглядывая пол, стены…
Не знаю, чего я боялся больше: ожившей памяти, жгучей, как кислота, — это было, но этого больше не будет… никак… никогда! никогда!! — или чужих следов, окурков, испоганивших ее.
В гостиной ничего не изменилось. В кухне тоже. А вот кабинет…
Здесь было почти как прежде. Ни чужих следов, ни беспорядка — только пусто. Огромный стол Старика был непривычно, нестерпимо пуст. И книжный стеллаж. Две полки зияли пустотой, как выбитые зубы. Те, где стояли книги чертовых сук. И подлинный «Malleus Maleficarum», маленький, в немом переплете из грубой кожи с железными набивками на углах…
Впрочем, что-то из этого должно быть у Виктора. Копия Malleus'а-то уж точно.
Я постоял, поводя пальцами по краешку полки. Все еще оттягивая. Но что толку? Что толку…
Я повернулся и зашагал по длинному коридору назад. Перед дверью в другую половину дома постоял, собираясь с духом. Толкнул и решительно вошел.
Темно, в нос ударил тяжелый запах. Я шаркнул рукой по стене, нащупывая выключатель. Вспыхнул яркий свет, я поморгал, привыкая.
Не знаю, чего было больше: облегчения или разочарования. Стол, на котором лежала ручная дьяволица во время тренировок, также стоял в центре комнаты. Пустые клетки для крыс… Тел не было. Ни Старика, ни ее. Была капельница, оторванная от изголовья стола, какие-то шланги, испачканные в зеленой мути и засохшей крови… Кровь, засохшие черные пятна — их здесь было столько, словно человека выжали досуха. Черные-черные. Куда темнее, чем обычные пятна крови. Это была кровь, полная той зеленой дряни.
Я заглянул за стол, но там было только кресло Старика, растерзанное, будто…
Потом! Потом!
Я не мог это все осматривать — не сейчас! Не сейчас! Старик…
Обойдя стол, я толкнул дверь дальше.
Здесь я никогда не был. Коридор убегал вперед, к наполовину зашторенному окну, тускло освещавшему коридор. Длинный, сквозной, как и в той половине дома, только двери по бокам шли наоборот. Те, что были справа, стали слева. Как отраженные в зеркале.
И запах. Ужасный, тяжелый запах гниющих тел… Зажав нос рукой, я быстро пошел по коридору, пиная двери.
Копия гостиной, только совершенно пустая, и на стенах не привычные зеленоватые обои, а вспузырившиеся розочки, местами ободранные, из-под них желтели древние газеты.
Я пнул следующую дверь. Копия столовой, но тоже совершенно пустая.
Дальше, дальше, дальше…
Всюду было пусто, пока я не добрался до последней двери, у самого торцевого окна. Я пнул — здесь было темно, окна зашторены. Но я чувствовал ногами, что здесь не голый, старый линолеум, а что-то мягкое, ковер с высоким, густым ворсом. И свет, сочившийся в приоткрытую дверь, подтверждал, что комната жилая.
Наконец я нащупал выключатель, мягкий красноватый свет залил комнату.
Сколько я там стоял, замерев на пороге? Даже про запах, кажется, забыл — так неожиданно это было. Так непохоже на комнаты в той части дома, где я привык бывать…
Это был кусок другого дома. Роскошного и — чужого. Чужого…
Я стоял на пороге как вор, забравшийся в чужой дом, в чужую память, в чужую жизнь, которой не должен был видеть, знать, догадываться…
Я шел по коридору обратно, снова наваливался тяжелый запах, и я закрывал нос ладонью, и все равно меня мутило. И был стыд, словно я сделал что-то подлое, и как камни бултыхалась в голове мысль: тела, где же тела?..
Я сообразил, что одну дверь, в самом начале, пропустил. Забыл, что она должна быть здесь. В ее копию в жилой половине дома я заходил редко — там у Старика была кладовка. В нашей половине дома.
А здесь…
Запах за дверью был чудовищный, я совсем перестал дышать, но вонь все равно заползала в ноздри, в плотно сжатые губы, я почти чувствовал ее на языке… Я шлепал по стене, но никак не мог найти выключатель, а вонь сочилась в меня, выкручивая наизнанку…
Наконец что-то щелкнуло, тренькнули люминесцентные лампы на потолке, стало светло.
На самодельных стеллажах вдоль стен стояли клетки. Крысы…
Все-таки меня вывернуло.
Не помню, как я вылетел из комнаты, как выбрался из коридора.
Захлопнув дверь, я стоял снова в комнате для тренировок, зажимая рукавом плаща нос, и желчь обжигала горло, а перед глазами прыгало, будто я все еще был там, под неживым светом люминесцентных ламп…
Прутья клеток, слишком частые, чтобы крысы могли пролезть, но они все-таки пролезли. Чудовищная сила заставила их протискивать головы сквозь прутья — ломая кости крошечных голов, сдирая шкуру с морд, выдавливая глаза…
Оскаленные, изломанные морды, с которых сорвало шкуру, торчащие сквозь прутья и безвольные тельца по ту сторону клеток…
Сука. Чертова сука. Зачем ты убила этих маленьких тварей — так? Для кого ты это оставила? Для меня?.. Что, так же как заставила их забиваться в прутья решеток, заставишь и меня сунуть ствол в рот и спустить курок? Я тебя достану, дрянь. Достану.
Зажимая рукавом нос, я выпрямился. Обошел стол с другой стороны. К перевернутому креслу Старика.
Один подлокотник оторван. Ось погнута, и оба колеса растопырились будто, перед тем как кресло перевернулось, на него обрушили чудовищный удар… Вся перепачканная в крови. Коричнево-ржавые пятна на ярко-голубой ткани. Господи, сколько же из него крови вытекло…
И с той стороны стола, и здесь…
Или там — это из его девочки? А здесь его самого…
И здесь тоже валялись какие-то прозрачные шланги от капельницы. Только куда короче. Темные внутри от засохшей крови, но не такие черные, как та кровь. Эта, внутри шлангов, словно и без дряни была — обычная засохшая кровь…
Я пошевелил носком ботинка змейки шлангов. На них тоже были насажены иглы, как и на том обрывке от капельницы. Но зачем-то с обоих концов. И где они были в капельнице, эти короткие шланги? Мне казалось, там всего-то один и был — от капельницы к руке, и довольно длинный…
К черту! Какая теперь разница? Какая теперь, к дьяволу, разница?!
Я развернулся и пошел вон.
Рука заболела, едва я выехал из Смоленска.
У ближайшей стоянки остановился, заглянул в забегаловку и купил пару упаковок аспирина. Швырнул в стакан пару таблеток. Кусая от боли губы, едва дождался, пока таблетки растворятся, и залпом выпил…
В машину я залез, но не трогался.
Подействует? Или лучше сразу чего-то посильнее?
Но мне нужна чистая голова. Мне нужна чистая голова, будь оно все проклято. И значит, она должна быть чистой. И если не подействует — что ж, значит, не подействует…
Но что-то менялось. Голова словно раздувалась, а уши заложило ватой. Вот только иглы в руке набирали резвости и азарта, впивались все сильнее…
Нет, это не остановит приступ. Разве что подернуло его тонкой вуалькой, чуть смягчая укусы игл. Будто и в руке такая же вата, как в ушах.
Пластиковый стаканчик и бутылку минералки я прихватил с собой. В машине развел еще две таблетки. Выпил. Подождал.
Танец игл в руке набирал силу, но без привычной злобы. Через вату. Через толстый рукав кожаного плаща. Будто и вовсе не в моей руке. Так, уведомление, что где-то во вселенной есть рука, в которой танцуют иглы…
Хорошо.
Голова, правда, тоже как из ваты, но соображать я еще могу. Желудок…
К черту желудок.
Вот только что делать, если приступ повторится? Если повторится сегодня же? Они же становятся все сильнее и все чаще, будь оно все проклято… Забивать их аспирином? Не получится. Я сдохну от таких лошадиных доз. А если меньше, то буду лезть на стенку от боли…
Но ведь это будет не сразу? Позже…
Где-нибудь вечером? Поздно вечером…
Надеюсь.
Очень надеюсь, что не раньше. Тогда промежутка между приступами хватит на встречу. На осмотр городка и того, что они там нашли. Мне ведь только там нужна чистая голова и внимательные глаза. А потом, ночью… Переживу как-нибудь. Ничего.
Ничего! За три дня не подохну, не успеет меня эта дрянь дожрать. А потом…
Я ощерился. А потом уж что будет. Главное — у меня есть эти три дня. И я успею сделать то главное, что надо сделать.
Должен сделать!
А потом…
Это будет потом. Когда уже неважно. Судьба такая, выходит… Поломатая.
Я прождал его до темноты. Недалеко от трассы, где и договаривались.
Виктор, мрачный и молчаливый — единственное, что он сказал за всю дорогу: «Нет! Может, Катька…» — дальше повез меня на своей. «Козленка» заставил бросить, чтобы не светился.
Сам он был на другой машине.
Кабачок тоже был другой. Ближе к Москве. Недалеко от паучьего поселка. Совсем рядом с тем городком, где они искали водопой.
«Золотая рыбка» в огненных сетях. Вход и весь первый этаж от улицы отделяла стена красных светляков — полог из едва различимых в темноте проводков, усеянных светящимися диодами. Да и вообще здесь было светлее. Не самый край города, и прямо напротив входа — яркий уличный фонарь.
Внутри пахло ухой, жареным луком и выпечкой. Боже, как здесь пахло выпечкой!
На блюдах румянились крошечные пирожки четырех разных видов. И с мясом, и с грибами, и морковные, и яблочные. Курился пар над чашками с янтарным, крепким чаем…
Лица Кати и Виктора висели над этим великолепием бледными, траурными блюдцами.
Охотнички…
— Совсем ничего?
Катя покачала головой. Виктор ощерился:
— Ты не понимаешь, Храмовник! Там хрен найдешь…
— Что?
— Да в том-то и дело, что хрен его знает, что искать! — Виктор обеими ладонями ткнул стол в бок, как подрезанный водитель шлепает по рулю. Вздрогнула столешница, заиграл чай, дробя свет в ряби.
— На карте только галочка, — сказала Катя. — Отмечен сам город — и все.
— Город… — процедил Виктор. — Одно название! Ни одного нормального, современного дома нет, чтобы с кучей молодых семей… Все допотопная мелочь какая-то, развалюхи…
Я закрыл глаза. Попытался сосредоточиться, выдавить аспириновую вату из головы.
— Так что же вы искали тогда?
— Что угодно, — пожала плечами Катя. — Что глаз зацепит. Наудачу.
— Эта сучка с претензиями, — сказал Виктор, прищурившись. — Домик в глуши ее не соблазнил, подошел только поселочек нуворишей… Тут должно быть то же. Выцапывать мальчишек по одному из старых развалюх или панельных коробок — это не для нее. Я думал, там должен быть новый микрорайон — где-нибудь на краю городка, с хорошими домами, с соответствующей публикой. Чтобы холеные, откормленные детишки, и по трущобам таскаться не надо. По высшему разряду, короче… Только там даже одного такого дома нет, на весь городишко! — Он снова врезал в ребро столешницы, и на этот раз чай расплескался на блюдца.
— Должно? — вернул я его в колею.
Виктор вновь ощерился:
— Расчет был такой… Только ни хрена! — Он сжал кулаки, с видимым усилием сдержался, чтобы не долбануть стол в третий раз. Схватил пирожок и оторвал его кончик зубами так, будто сворачивал кому-то голову.
Аромат пирожков, только что такой будоражащий, теперь казался мне далеким и пустым. Рука ныла даже сквозь аспириновую ватность. Вот тебе и три дня… Минус один. И один остается. Всего один день.
А потом новолуние и вынужденные четыре недели перерыва. До следующей предноволунной ночи, до следующего шанса. Четыре недели, которые я уже не переживу.
— Вы весь город осмотрели?
— «Город»… — с отвращением процедил Виктор.
— Пополам, — сказала Катя. — Одну половину он, другую я.
— Завтра наоборот, — сказал Виктор. — Она мою, я ее… Вдруг что-то упустили…
— Я поеду с вами.
— Да сиди ты уж! Инвалид… Ногу заращивай! Как-нибудь и без тебя…
— Я. Еду! С вами!
Виктор прищурился:
— Ты куда-то спешить, Крамер? В гости к смерти? И нас с собой приглашаешь?.. Они же тебя видели, дурак! Если мы на них случайно наткнемся, что тогда? Они же тебя узнают! Возьмут и тебя и нас!
— Но он может… — начала Катя.
— Не может, — отрезал Виктор. — Ты лучше ешь и в разговоры особенно не вникай. Кое-кому сегодня еще кое-что надо сделать. И желательно на не совсем отупевшую голову. Нет?
— А что, если мы Влада тоже свозим к той…
Виктор положил руку на ее пальцы.
Вдруг стало тихо-тихо.
— Той?
Я оглядел их лица. Виктор ответил невинным взглядом, но Катя опустила глаза.
— О какой той речь?
— Ни о какой. Не твое собачье дело, Храмовник.
— Расскажи ему, — сказала Катя, не поднимая глаз.
Но я, кажется, уже понял. Понял и еще кое-что, чего не понимал раньше. Гораздо раньше…
— Так вот почему ты ее выдерживал один в один… — пробормотал я.
Кроме него, никто из нас не выдерживал ручную дьяволицу Старика без крысок. Ни Гош, ни я, ни тем более Борис…
Стоп.
Стоп-стоп-стоп… Я потер лоб, соображая.
— А Старик? Он об этом…
Виктор смотрел на меня невинным, чуть смешливым взглядом.
Вот как… Старик не знал. И Гош не знал. Если бы знал, мне-то бы сказал.
И если у Виктора есть какая-то сука для тренировок, своя маленькая ручная дьяволица, — выходит, он охотился один. Как я, только даже без Гоша на подхвате. Совсем один. Втихаря.
— Но ты же, гад, меня отговаривал! Ты же…
Катя положила ладонь мне на руку.
— И тогда… — прошипел я.
В тот последний раз, когда мы отмечали успешную охоту… Я почти видел взгляд Старика — смесь горечи и решимости, которая так меня напугала.
— Ты ведь стал бы ему помогать, если бы он решил сделать как угрожал, да?.. Стал бы, — кивнул я, читая в его глазах. — А сам…
Виктор невозмутимо пожал плечами:
— Надо быть готовым ко всему.
— К Старику подлизывался, а сам его обманывал…
— Слушай, ты! — вдруг рявкнул Виктор. Теперь уже Катя взяла его за руку, но он сбросил ее пальцы. — Ты меня с собой-то не равняй! Я, может, ему кое-чего и недоговаривал, но в главном не обманывал! Я охотился, но на неприятности не нарывался! Я сюда, к этой гребаной столице, не лез! И это ты! ты! ты, а не я притащил к нам на хвосте эту суку!
— Не я…
Борис. Но этого я не сказал.
— Ты. Ты подбил их ввязаться в это. Ты.
Я опустил глаза. Мне очень хотелось возразить, но что? Что я мог сказать ему?
И главное — что я мог сказать себе?..
— Ребята, не надо… — попросила Катя.
Виктор дернул плечом, не спуская с меня глаз.
— И книжку верни.
— Перебьешься.
Виктор вдруг устало помотал головой. Сказал:
— Ну зачем она тебе… Крамер? — Тут он явно переборол себя, на язык ему просилось другое словечко. — Без суки тренироваться тебе никакая книжка не поможет, да и что ты там можешь разобрать, кроме картинок, и тех редких?
— Завтра я еду с вами, — сказал я. — Не так уж хорошо они меня и видели. А случайно попасться ей или ее людям вы можете точно так же, как и я.
— Но ты полмесяца не тренировался! — опять завелся Виктор. — Полмесяца! Ты забыл даже то, что умел, а ты и умел-то немного! А если та сука случайно окажется там? Тогда что? Мы-то с Катей кое-как выберемся… По крайней мере я. Катька… У Катьки будут шансы. А ты? Тебя она сцапает.
— Да? А там, в ее поселке? Или это не в счет? Даже на тренировку не тянет?
Виктор сморщился:
— Ой… Там тебе просто повезло, Храмовник. Ты прошелся по самому краешку ее паутинки, успел уйти от нее прежде, чем она приблизилась к тебе на расстояние нормального удара, — вот и все, что было там. Тебе просто повезло, что она чиркнула тебя по краю, самой мелочью, и этим отпугнула. И ты, трусливый суслик, тут же слинял оттуда, не дав ей подойти ближе и заняться тобой посерьезней. Жутко повезло. Но если ты возомнил, что… Что?
Я не выдержал. Я пытался не расхохотаться в голос, но давился смехом. Он лез из меня наружу, и я ничего не мог с этим поделать.
— Чего ржешь, Храмовник?
— Мелочь… Чиркнуло по краю… — с трудом выдавил я. — Ты что, в самом деле думаешь, что я смог бы вырваться от той суки, если бы перед этим был две недели без тренировок? Если бы не узнал ничего нового? Много нового?..
— Но…
Он моргал на меня, мрачнея.
Катя переводила взгляд с него на меня, пытаясь уловить нить.
Потом Виктор сказал:
— Книга.
Сказал словно приговор и объяснение всему.
— Угу, — кивнул я.
— Вить?.. — Катя все переводила взгляд с него на меня.
— Книга была нужна не ему… — сказал Виктор, не сводя с меня взгляда. — Но… — Он прищурился, дернул головой, не соглашаясь сам с собой, забормотал, уговаривая себя: — Ведь ты же убивал всех, кого находил, у тебя же нетерпеж… и слабых-то здесь нет… да и в одиночку… — И вдруг подался ко мне, глаза в глаза: — Неужели та?
Я улыбнулся.
— Вить! — потребовала Катя.
Но он смотрел на меня. Потом медленно, недоверчиво осклабился:
— Врешь ведь, Храмовник… Не мог ты ее… не пробивая.
Я кивнул, продолжая ухмыляться.
— Да ладно… Врешь ведь… Врешь?..
— Вить! Влад! Да о чем вы?!
— Та сука… Последняя, которую мы взяли все вместе. Помнишь, я тебе рассказывал?
— На которую вы ходили вчетвером?
— Да. Он ее не стал добивать, оставил дохнуть в подвале… Я думал, он просто так, из детской жестокости… Ну в крайнем случае чтобы было чем отбиваться от следующей, если прижмет… — Виктор хмыкнул, дернув подбородком. — А ты, Крамер, выходит, умнее, чем кажешься? Дурачком-то только прикидывался, да? Зар-раза… А я повелся, да. А ты, значит, решил ее приручить, когда ослабеет… — Он помрачнел. — Книжка-то ей зачем была нужна? Почувствовала, что что-то случилось? Боялся, что она решит бунтовать? Хотел доказать, что все нормально? Что не один, если что?
— Подождите! — потребовала Катя. — Я не понимаю. Книжка, ослабеет… — Она помотала головой. — Если она с пробитой головой, то как она может…
— А он не стал ей перебивать доли, — довольно осклабился Виктор, будто это он приручил Диану целой и невредимой.
— Как это — не стал? Так она… — Катя замолчала, недоверчиво переводя взгляд с него на меня.
— Ну да. Я же тебе говорил, что наш Храмовник еще щенок, но зубастый, зубастый… То дурак дураком, а то такое выкинет, что… — Он покачал головой, по-прежнему не отрываясь глядя на меня. — Но этого даже я от него не ожидал.
— Но если она может думать, планировать…
Катя вдруг подобралась, странно глядя на меня.
Будто я был одним из тех пурпурных, только маскировался. Но вот сейчас в любой миг мог броситься на нее… Виктор похлопал ее по руке.
— Да нет, нет. Ничего она с ним не сделала — ты же видишь, каким был, таким остался. Нет… Это не она его, это он ее как-то обломал.
— Он — ее? — Катя все еще не спускала с меня глаз. — Но как же…
— Как же — это мне и самому интересно… Но как-то смог. Запугал. Перебил. Сломил. — Виктор наконец-то оторвался от меня, усмехнулся Кате. — Это он с виду маленький и зеленый. А под шкуркой-то… Это ты нашего Храмовника не знаешь. Думаешь, щенок? Нет, маленькое чудовище. Иногда забавный, но это иногда… А иногда не знаешь, чего от него ждать. — Он перестал улыбаться. — Это страшнее всего, когда не знаешь, чего от человека можно ждать. На что он способен, если его загнать в угол… Временами он даже меня пугает. Да, Храм Храмыч, как ты ее усмирил?
Я пожал плечами:
— Посадил на цепь. Убил всех, кто мог о ней вспомнить. Показал, что с ней будет, если попытается давить на меня…
— На цепь? — переспросила Катя, и одновременно с ней Виктор:
— Показал?
Я коснулся пальцем лба, объясняя, как показал.
— На цепь?.. — повторила Катя.
Я кивнул.
— На цепь?
Я пожал плечами. Что же тут непонятного, в самом деле?
— Вбил в подвале столб, к нему цепь, на нее ошейник. Стальной.
Катя перевела взгляд на Виктора. Виктор с усмешкой ждал ее взгляда.
— Что? Я же тебе сказал: маленькое чудовище. Для него это нормально, в порядке вещей… Теперь поняла?
Катя хмуро посмотрела на меня.
— Поняла, что ее напугало? — продолжал Виктор. — Почему он смог поладить с ней, не пробивая ей лоб?
— Она паучиха, конечно… — сказала Катя. — Но… Цепь… Ошейник…
Виктор лишь хмыкнул. Покосился на меня.
Он-то с удовольствием сделал бы то же самое. Сделал бы, если бы мог… и если бы не боялся, что для него все может закончиться иначе. Прямо наоборот.
— Хотя ошейник, — заметил Виктор, — это, конечно, лишнее. В идеале, привязывать к себе женщину надо без ошейников…
Я криво улыбнулся, но его уже почти не слышал — я слушал руку. Проклятые иглы опять натягивали невидимую плеву, вот-вот прорвут и пустятся в пляс…
Опять…
Господи, как же быстро. Ведь двенадцати часов не прошло…
И хуже всего, что это не только боль. Не просто боль. Что, если после этих двух приступов к большому и указательному пальцам добавится…
— Эй!
— А? Что?
Виктор тряс меня за плечо:
— Уснул? Вставай. Пошли.
— Да… Ты иди, я еще немного… Потом…
— Какое «потом», горе? Пешком пойдешь, что ли?
Катя уже упорхнула, я сжимал упаковку аспирина в кармане, но Виктор был прав. «Козленок» отсюда в сотне с лишним верст… и этот жалящий танец, все набирающий силу! Я едва держался, чтобы не кусать губы, чтобы не выть в голос.
Я пробормотал что-то: мол, сейчас, иди, я только подожду, чтобы все запаковали «собачкам», и приду.
— Угу… — кивнул Виктор, криво ухмыляясь. — Собачкам… С-сучкам.
Ну иди же! Иди, черт тебя подери!
Я едва дождался, пока он подзывал человека, пока кивал на стол, пока шутил про цепную суку, а потом где тут можно поправить галстук… пока уйдет вслед за Катей.
Тогда я вытряхнул в стакан несколько таблеток, но их ленивое шипение на донышке — нет, это выше моих сил! Я вытряхнул их из стакана в ладонь, разгрыз, чувствуя кусачую горечь на языке, другой рукой уже наливая воды в стакан. И еще один стакан, и опять залпом. Чтобы быстрее растворялось.
В животе бурлило, пузырьки щекотали глотку и горло, но это было как во сне, нереальное — потому что в руке… о господи, только бы не заорать, только не заорать…
Кто-то сунул мне в руки большой и тяжелый бумажный пакет, в котором шуршали и хрустели пластиковые тарелочки, но в себя я пришел уже в коридоре, когда нараставшая боль… замедлилась, замерла и покатилась обратно, иглы все еще бешено срывались в руку с невидимых струн, но уже тупее, не такими нестерпимыми укусами…
Утер рукавом капельки холодного пота со лба.
Легче. Но лучше минутку еще постоять. Я уже мог думать, но еще надо дождаться, чтобы и скулить от боли перестал…
Я отогнул портьеру на окне, выглянул — как там Виктор?
Но прямо под окном была Катя. Прямо под фонарем, где оставила свой громадный мотоцикл. Она стояла рядом с ним, положив руку на руль, но, кажется, не замечала ни руля, ни режущего глаза света фонаря, ни самой себя…
Всю ее решимость и воодушевление как корова языком слизнула. Словно ее выключили. На лице пустота пополам с каким-то удивленным разочарованием…
Я вдруг понял, что она просто не знает, что теперь делать. Этот вечер, эту ночь… до завтра. До того, как продолжится то, что стало ее жизнью последние два года.
Она даже не заметила, как к ней сзади подошел Виктор.
Шлепнул ее по заднице. Катя взвилась, но Виктор уже крепко обхватил ее сзади, прижал к себе, обнял, и Катя подалась под его руками. Прильнула по-кошачьи, требуя еще упругой ласки. Прижалась щекой к его щеке.
Но не было ни поцелуев, ни улыбки, он только что-то шептал ей, нежно и серьезно, и вдруг она закусила губу и сморгнула, но все равно глаза блестели от слез…
Я задернул штору. Постоял в теплом полумраке коридора пару минут, а когда вышел, нарочито громко хлопнул дверью, но Кати уже не было.
Виктор ждал в машине.
Я хотел сесть, но получилось — плюхнулся в кресло. Хотя и не пил ни капли. И дверца хлопнула слишком громко.
Боль в руке отдалилась, но вместе с ней и все мое тело. В голове опять стало ватно. Все вокруг будто через стекло… через воду…
И музыка, грохотавшая из динамиков, и дрожь машины на старой дороге, и пролетавшие за окном фонари…
Нет, если дойдет до дела, даже такое обезболивающее к черту.
Запоздало я сообразил, что Виктор что-то сказал.
— Что?
— У тебя с ногой все в порядке?
— С ногой?..
Нога… Про ногу я уже почти забыл. Там было чуть серьезней царапины, такие штуки зарастают на мне лучше, чем на собаке. Нога… Эх, если бы дело было в ноге…
— Лицо у тебя какое-то… Словно почернело.
Я снова отвернулся. Уставился в темноту с бегом оранжевых фонарей.
— Заражения нет?
Я помотал головой: нет. Но это напомнило мне, что я хотел у него спросить.
— Ты когда уходил, Старик сколько тюбиков вколол своей девочке?
Виктор поморщился:
— Не надо об этом…
— Так сколько?
— Два.
— Точно?
— Точно, точно…
— А себе?
— Тоже два, я же тебе говорил… И хватит об этом. Они могли взять его раненым, могли взять живым, но это ничего не изменит. С такой дозой… Это уже не Старик, понимаешь?
Два… И ей два, и себе два…
Столько же… И если когда-то он и был сильно крупнее своей девочки, то давно, до тех пор пока не остался без ног и руки. Массой они сравнялись, крови в обоих должно было быть приблизительно одинаково. И с одинаковых доз этой дряни…
Я покачал головой.
Нет, не стыкуется. Никак не стыкуется.
Виктор глянул на меня, с трудом сдерживаясь:
— Ну чего у тебя еще? Я же тебе все рассказал!
— Два — точно?
— Я же сказал: своими глазами видел, как он вкалывал себе эту дрянь!
— Два — точно?
— Слушай, Храмовник…
— Точно?!
— Да! Точно! Сам видел! Сам помогал! Зачем тебе? Что это изменит — теперь?!
Я уставился в окно.
Если двойная доза дряни была и в его девочке, и в его собственном теле… Почему же кровь была разная? В одном месте черно-зеленая, явно с той дрянью. А в другом куда светлее…
Виктор сделал музыку тише:
— Ну в чем дело, Храмовник? Ну что у тебя опять?
— Он ей вколол сразу, а себе поставил капельницу, так?
— Ну…
— А если оно не успело влиться? Не успело целиком? Если та сука взяла его раньше?
— Мало того что ты дурак, так еще и упрямый дурак, Храмовник! Ты же видел, как капельница работает. На девочке-то его видел? Десять минут — и все всасывается… В последний раз тебе говорю: забудь про Старика, его больше нет. Все, хватит… Хватит! Ты меня понял?
— Похоже, капельница сработала иначе…
Виктор нахмурился:
— Что?
— Кровь была разная.
— Кровь?
— Следы крови. В двух местах, много. И кровь разная. Те пятна, что на кресле Старика…
Меня дернуло к стеклу — машина резко затормозила, выкатила на обочину и стала. Пришлось упереться в панель, чтобы не разбить лицо.
— Ты был там, сукин кот?!
— Был. И там нет тел — ни девочки, ни…
— А если бы они тебя взяли?!
Если бы…
Нет, не могли они меня взять. Не было их там. Не было — уверен. Знаю. Предчувствие было сильное, а своему предчувствию в таких случаях я верю.
Вот только Виктор и тут Старику подпевал. Рассказывать ему про предчувствие себе дороже…
— А если бы они тебя взяли, дурак?! А через тебя и на нас с Катькой вышли?!
— Ну не взяли же… как говорил один сволочной тип, когда за ниточки дергал он.
— Я тебе уже объяснил, что другого выхода не было! Если бы ты не шел вслепую, нам бы ее никак не достать! Она бы расколола тебя, и, даже если бы Катька успела выбраться из поселка, все это было бы бесполезно — чертова сука ждала бы нас на водопое, вот и все!.. — Он медленно втянул воздух, медленно и шумно выдохнул. — Тел нет?..
— Нет. Но есть следы крови.
— Много?
— Много. Они ранили и Старика и ее. Только кровь разная.
— Что значит — разная? Говори по-человечески!
— В одном месте совсем черная, явно с той дрянью. В другом совсем черные пятна, и почти нормальные. Словно чистая кровь была… Если он вколол ей два тюбика и себе столько же, почему же кровь разная?
— Разная… Конечно, разная! У него — первый раз, а ей эту дрянь сколько раз всаживали? И хрен его знает, за сколько эта дрянь вымывается… Может, у нее почки уже посажены были от этой дряни? Почти не реагировали на нее… Да наверняка! Вот у нее кровь и темная. А у Старика… Кровь уже стала очищаться, наверно. Только это ничего не меняет. — Он покачал головой. — Тех минут, пока в крови была полная концентрация… Почки-то могли работать и после, а вот голова… У мертвых вон ногти и волосы еще несколько дней растут. Но это не делает никого живыми…
— А если не впиталась? Игла там была покореженная, не знаю… Что, если…
— Не пори чушь! Нет, нет… Я сказал: нет! — пристукнул ладонями по рулю Виктор. — Живым и в здравом уме Старик ей бы не дался. И он не дался. А кровь… Сколько ее было? Царапина или что-то серьезное?
— Крови там много. Такое ощущение, что вся вышла. Из обоих…
— Ну вот, — кивнул Виктор. — Когда они вошли, там было только два безумных тела. Да и те они не смогли взять живыми…
Он долго молчал, пробормотал совсем тихо, я едва расслышал:
— Старик сделал как хотел. И ушел как хотел. — Он смотрел в окно своей дверцы отвернувшись, я только видел, как на его скуле вздувается и опадает желвак. — И на этом все! Все, я сказал! В последний раз об этом! Все!
Он поглядел на меня.
Нет, это были не желваки.
Виктор кусал губы.
— Хватит, Влад… Оставь это, не начиная опять, не начиная раз за разом… Это случилось. Случилось — и ушло… Оставь… Хватит…
Я молча глядел на него. Первый раз я видел его таким.
— Прошу тебя, хватит… Прошу тебя…
Я отвернулся. Кивнул.
Он завел мотор. Он больше не говорил. Минут через пятнадцать сделал музыку погромче — и тут же выключил. Поглядел на меня. Уже прежний Виктор.
— А ты уверен, что они тебя не заметили?
— Уверен, — сказал я. Пожал плечами: — Если я здесь.
— Ты-то здесь… Может быть, потому, что они через тебя, как по ниточке, хотят выйти на всех?
— Да не было их там! Я… — Я осекся. Нет, про предчувствие ему не стоит. Не поймет. — Там дождь был недавно. Если бы были какие-то следы, я бы заметил.
— Дождь… Выходит, если кто-то из них приедет туда после тебя, твои следы он заметит?
Я откинулся на сиденье, вздохнул. Потом нащупал в кармане флешку с моей музыкой, пригнулся к приборной доске и выбил из магнитолы его карточку. Вставил свою. Погонял по экранчику ее закрома, добираясь до Фериона. Я знаю, что мне сейчас нужно…
И стало легче.
Первые же тягучие переборы, полные тоски и красоты, оттянули на себя мою тяжесть.
Впитывали мое отчаяние, облегчая сердце.
Fly alone into the dark…
Хор выводил слова медленно и тягуче.
Усталые птицы, бессильно раскинув крылья, парили в восходящих потоках воздуха — падая, падая, падая в темнеющее небо…
…and angels hurled into the sea
Of misery and cease to be…
— Если они наткнутся на твои следы…
Я ощерился.
Нет! Не сейчас, черт тебя побери! Только не сейчас!
Я помотал головой. Не сейчас, потом. После… Завтра. Когда-нибудь. Только не сейчас! Сейчас — не могу… Не хочу…
— …они всполошатся. Могут увеличить охрану, когда она поедет на водопой…
Я сделал громче и снова откинулся на спинку, зажмурив глаза.
Не хочу. Видеть, слышать, думать не хочу. Ничего не хочу… Ни-че-го…
Black bird fly, rise high, high,
To a place above the sky,
Take me away, lead astray
Where I find another day…
Он довез меня до развилки, где за заправкой приткнулся мой «козленок». Я взялся за ручку…
— Подожди, — буркнул Виктор.
Он внимательно оглядывал стоянку. Светлое окошечко кассира, огоньки на заправочных автоматах, два окна маленькой забегаловки. Темноту леса вокруг.
— Подожди, Храмовник, не суетись… Может, твой «козел» уже хуже любой наживки… Ездишь на одной машине, самоубийца чертов… И живешь в доме у паучихи… А они одна от другой…
Но оба освещенных окна забегаловки, полосатых от жалюзи, не тревожил ни один силуэт. Никто не подходил к окну, не пытался раздвинуть планки.
В окошечке кассира тоже никого не видать. Только прыгал свет внутри, менялся с белого на голубоватый. Телевизор.
— Ладно, лезь…
Я распахнул дверцу, и тут он зашипел:
— Стой!
Сердце бухнуло в груди — и пропало.
Я замер, судорожно пытаясь понять откуда — справа? слева?
И куда мне?
Назад в машину или прочь, в лес, как можно быстрее…
Виктор зашуршал одеждой, но это было медленное движение. Неспешное. Неиспуганное.
Я сглотнул и оглянулся.
— Да где же… — хлопал он себя по карманам. — Подожди, сейчас…
Идиот!
Мне хотелось заорать на него. Врезать! Как дать в плечо, но уж от души! Но он не Гош. И это ничего не изменит.
Виктор оттопырил полу плаща, обнажив рукоятку револьвера и кобуру. Вжикнул «молнией» внутреннего кармана. Вытащил лист бумаги, сложенный вчетверо. Протянул мне.
— Что это?
— Старик просил тебе передать. Обязательно.
— Тогда?..
Виктор промолчал. Отвел глаза.
— Что там?
Он молча пихал мне листок.
Я взял, развернул. Виктор включил свет в салоне.
Хм… Этот листок я уже видел, хотя тогда и не брал в руки. Поделен пополам вертикальной линией, с каждой стороны набросано по нескольку пунктов. Беглым, ужасно корявым почерком Старика, похожим на сплетение корней. Так просто не разберешь:
— Он сказал, что это?
Виктор помотал головой:
— Сказал тебе передать. Я читал, но там… — Он поморщился. — Думал, ты знаешь…
Я вздохнул. Еще раз попытался прочитать, но тут надо разбирать по буковке. Не сейчас. Я сложил листок и спрятал во внутренний карман. Виктор задумчиво проводил его взглядом.
— Потом, когда все устаканится, посидим вместе, внимательно… Может быть, это как-то связано с той книжкой. От той суки. Ну ты помнишь — последней… Твоей, — сказал он с непонятной гримасой. Вздохнул. — Разгадаем потом эту загадочку…
Потом…
— Ну чего ты опять ухмыляешься?!
Потом…
Нет. Эту загадку мне уже не разгадать. Не успеть…
Я вылез из машины и тихонько прикрыл дверцу.
Перед зелеными воротами с военной страшилкой я остановил «козлика». Притушил фары.
Посидел, пытаясь хоть немного навести в голове порядок.
День выдался тяжелый, но ведь это еще не все…
Я сидел, пялясь в темноту перед машиной, пытаясь на время отложить все мысли предыдущего дня — и настроиться на Диану.
Странно… У меня не было ощущения, что это что-то неприятное.
Я хмыкнул. Да я уже почти воспринимаю тот особняк — как дом! Мой дом… И Диана в нем… Хоть она и чертова сука, но, надо отдать ей должное, весьма милая чертова сука…
Даже что-то теплое — знать, что сейчас снова она будет суетиться вокруг, улыбчивая и внимательная, обдавая призрачной прохладой лаванды наяву и мягким лавандовым холодком в висках… Что-то сродни ожиданию встречи с домашней зверушкой, милой, родной…
Но не совсем. В том-то и дело, что не совсем, будь она проклята!
Да, была странная приятность в утрах и вечерах с ней, в ее свежих утренних приветствиях и внимательных, все понимающих глазах, и даже вечные шпильки незлые, нет…
Но было и другое: изматывающее напряжение, каждый миг настороже. И в делах, и в словах, и даже в мыслях. В своих ощущениях. Воспоминаниях. Во всем.
Запах ее лавандового мыла пропитал воздух столовой, ее лавандовый холодок — пронзил все это место. Каждый уголок дома. Двор, пруд, окрестности. Все.
Не говоря уже о тренировках, когда ей позволено не просто висеть рядышком, а залезать внутрь меня. Подслушивать, менять, морочить…
Все ее видимое спокойствие, все ее ироничное смирение, эта игривая покорность — могу ли я быть уверен, что она в самом деле смирилась со своей участью?
Виктор может думать что угодно, только он с ней не говорил ни разу, вообще рядом не стоял — кроме нескольких часов тогда. В ту ночь, которая кажется древней и нереальной, как виденный в детстве фильм, полузабытый, но въевшийся в память обрывками, которые странно переплелись с твоей собственной жизнью…
Не затевает ли она еще что-то?
Нельзя ей верить. Надо следить. Но, господи, как же это выматывает… И там — и тут. Одни трудности. Все не так. Везде все не так. И чем дальше, тем хуже. Все хуже и хуже…
Господи, как же я устал…
На миг представил — нет, не я, а какой-то маленький лентяй-мечтатель, без спросу поселившийся внутри, — Диану-друга. Диану, с которой не надо быть настороже, не надо ждать удара в спину…
Я оскалился и встряхнулся. Тронул машину. Поцеловал бампером створки ворот и медленно пополз по извилистой дороге к поместью.
И холодный ветерок повеял по вискам…
— На вас лица нет… мой господин, — все же добавила она, смягчая серьезность.
Но обычная ее улыбка сейчас лишь едва заметной тенью гуляла по губам. Внимательные глаза, я почти кожей чувствовал ее взгляд, она впивалась в меня взглядом, почти как ледяные щупальца, которые сейчас она не распускала…
— Что-то случилось?
Вот только мне бы самому со своими мыслями разобраться, без ее шаловливых ручек.
— Зато у меня есть жареная рыба.
Я открыл пакет.
Она потянула воздух и закатила глаза.
— Ммм! Осетрина… Свежайшая осетринка! Солнечные жилки, белые слезинки… И не только она… Прямо пир какой-то!
Я все вытаскивал из пакета многочисленные недоедки, расфасованные по мисочкам из прозрачного ломкого пластика. Тут же почему-то оказалась и бутылка топленого молока. Непочатая. С фирменной этикеткой. Видимо, к пирожкам…
— Мм! — восхищенно простонала Диана. — Молоко! Топленое молоко!.. Кто бы мог подумать, что это будет для меня таким счастьем — глоток молока? Мой господин просто волшебник… — На ее губах опять играла ее привычная улыбка с двойным дном. — Мой господин научил меня заново радоваться самым простым вещам… Но в честь чего же весь этот пир, мой господин?
— Слет охотников, — пробормотал я, больше прислушиваясь к себе, чем к ней.
Рука… В руке опять… нет, еще не танцевали жалящие иглы, но я чувствовал напряжение, натянутость внутри и легкую одеревенелость, которые были предвестниками. Как раз после этого…
Диана внимательно глядела на меня.
— Слет охотников?
— Для обмена опытом.
— Шабаш? — с недоверчивым восторгом улыбнулась Диана. — У вас тоже бывают шабаши?
Вскрыв прозрачные пластиковые крышечки, я сгреб их, чтобы выбросить на кухне, заодно прихватил молоко — убрать в холодильник, но Диана взмолилась:
— Нет-нет! Прошу вас, Влад! Хотя бы глоток молока! Сейчас!
Я пожал плечами. Нашел на кухне чистый стакан, вскрыл бутылку, но она следила за мной через проем двери.
— Нет-нет! Прошу вас, только не в стекло! Кто же пьет молоко из стекла? Там есть специальная серебряная чашечка…
Я вздохнул, но раскрыл шкаф с посудой. Серебряная чашечка… серебряная чашечка… Ага, вот она…
Я чуть не зашипел от боли, едва не выронил чашку. Поспешно поставил на стол. Касание металла проткнуло тот занавес, что удерживал иглы… Почти сорвало…
— Нашли?
— Нашел… — сквозь зубы пробормотал я.
Оглянулся в проем двери на Диану. Она безмятежно глядела на меня.
— Серебряная такая, со слониками…
Или она не видела? Не заметила, что я нашел ее чашечку — и чуть не выронил?..
Хорошо, если так. Хоть в чем-то повезло.
— Серебряная, серебряная… — Будь она проклята, вместе со слониками, как и все металлическое! — Какая разница, из стекла или из серебряной!
— О! Если вы не пробовали топленого молока через серебряный краешек, то… А тарелки? — остановила она меня, едва я двинулся к ней с кружкой молока.
Держа чашку в левой руке. Теперь только в левой.
— Разве вы не хотите разложить всю эту роскошь на наши красивые золотые тарелки? — как ребенка уговаривала меня Диана.
И какой рукой я понесу ей эти чертовы золотые тарелки?
Но Диана смотрела на меня, и я видел — или показалось? — что на этот раз она смотрит на меня внимательно. Слишком внимательно…
Пробурчав, что сейчас, я поставил чашку, достал два блюда и уложил их на правую руку, оттянув рукав плаща как можно ниже. Защитив мертвой дубленой кожей мою живую. Осторожно прошел в столовую.
Бочком слева я обошел Диану, поставил перед ней сначала чашку, потом снял с правой руки блюда. Вернулся на кухню, левой рукой выдвинул ящик, где хранились столовые приборы, левой рукой выложил на стол вилку, нож, ложечку для десерта. Левой рукой задвинул ящик, левой рукой сгреб все и отнес ей.
Она маленькими глоточками тянула молоко, жадно глядя на еду, но терпеливо ждала, пока я переложу все из пластиковых мисочек на ее привычное столовое золото.
Краем глаза я косился на нее — не заметила мои маневры? Но нет, она сосредоточенно изучала недоедки на блюдах.
С облегчением вздохнув, я — опять одной левой — разложил перед ней приборы. Хотел присесть, пока она будет есть…
Она остановила меня взмахом руки и снисходительной улыбкой:
— Мой господин…
— Что еще?
Диана выразительно перевела взгляд на камин. На простенок сбоку от камина, на истаявший наполовину запас сосновых плашек там, хотя еще вчера вечером я натаскал ей их доверху.
Я вздохнул, но что тут скажешь? Не с цепи же ее спускать, чтобы она сама могла наносить?
Я покорно двинулся к камину и тут же представил, как мне придется тащить охапки поленьев. Длинных, тяжелых поленьев. Двумя руками. И правой тоже. А шершавая кора — шкуркой по руке. По руке, чувствительной перед приступом, как натертая до крови мозоль…
— Да хватит вам на сегодня…
— Влад… — Диана склонила голову к плечу. — Уже очень холодно. А ночью будет еще холоднее.
Да, ночью холодно. Не поспоришь.
Я выдавил улыбку и пошел через огромные пустые залы к черному выходу. Черт бы ее побрал!
Но нельзя дать ей узнать про руку. Нельзя. Она нужна мне покорной. А что будет, если она поймет, что мне недолго осталось? Что неделя-другая, а потом я могу взять да и не вернуться. Оставив ее тут прикованной — подыхать от голода… Или прирежу, когда почувствую, что вот-вот начнется мое самое непредсказуемое приключение. Вместе веселее…
Вот тут-то девочка может и взбунтоваться. Одно дело — на цепи. Другое — на пути к плахе.
Стараясь правой рукой только придерживать, я принес одну охапку, вторую. И все равно молодая кора, шелушащаяся ломкими чешуйками, раздражала кожу, пробуждая колючий ответ глубоко, у самых костей…
Черт бы побрал холода и камины! Только не сейчас! Только не сейчас, черт побери! Если это неизбежно, пусть хотя бы позже, хотя бы через час… Мне нужна ясная голова, чтобы потренироваться с Дианой. Только не сейчас… Я боялся, что третья охапка добьет меня, но все обошлось.
Занавес, отгородивший иглы, еще не растаял. Еще удерживал их.
Диана невозмутимо позвякивала ножом и вилкой по блюду, не обращая на меня внимания.
Ну хоть за это спасибо… Если бы она была внимательнее, могла бы и заметить, что нормальные люди так, скособочась, чтобы весь вес на левой руке, охапки дров не носят.
Я присел к столу. Осторожно положил руку на столешницу, — кажется, приступ мы обхитрили. Не насовсем, но мне хотя бы час выиграть…
Выиграю ли? Струны в руке все натягивались, взводя иглы.
Тепло! Тепло помогает! Если накрыть ладонь левой рукой и еще подышать… Я почти так и сделал, но вовремя опомнился. Покосился на Диану. Нет, не заметила.
Я подошел к камину, протянул руку к огню — вот так, да. И тепло, которое мне нужно, и естественность, которая необходима…
— Что у вас с рукой? — спросила Диана.
Кажется, я вздрогнул. Медленно обернулся:
— Что?
— Вы прекрасно слышали, Влад, — сказала она, не глядя на меня. — Что у вас с рукой?
Я старательно оглядел рукав правой руки, потом левой. Поглядел на нее:
— Где?
— Не надо, Влад, прошу вас, — погрустнела Диана, все еще глядя в блюдо. — И впредь так не делайте. Вы совершенно не умеете лгать — красиво… Вы касались приборов так, будто это провода под напряжением. И дрова в поленницу скидывали, будто это ядовитые змеи… — Она положила нож и вилку на стол. Посмотрела мне в глаза: — Карина?
— Хоть бы и так, что это меняет?
— Странно, что вы вообще выжили.
— Я живучий.
Я отвернулся к камину и, теперь уже не скрываясь, протянул руку к самому огню. Тепло должно остановить приступ. Задержать. Оттянуть.
— Вы либо очень наивны, либо очень смелы, — наконец сказала Диана. — Вы понимаете, что это такое?
— Лучше вашего.
— И сколько же, вы думаете, еще проживете? С этим?
— Достаточно. Мне нужно не так уж много времени… Мне хватит.
— Достаточно для чего? Вы все же не понимаете, боюсь… Если ничего не делать, дальше будет только хуже.
— Хуже некуда, — сказал я, глядя в огонь и прожаривая руку над огнем так близко, как только мог терпеть. Кажется, это помогало. Приступ все-таки отступал… — Что-то делать уже поздно.
Она не сразу ответила. А когда заговорила:
— Ах вот оно что… — почему-то мне показалось, что на ее губах опять играет улыбка.
Не понимаю, откуда бы взяться тут радости, но ее голос… Я обернулся. Она смотрела на меня прищурившись. С веселым любопытством.
— Вот оно как… — повторила она и на этот раз откровенно забавлялась. — И сколько же, позвольте осведомиться, вы себе отмерили?
— Вы поели, Диана?
Я взялся за стул сбоку от стола — четвертый из пяти, еще чуть ближе к Диане, чем утром, но только теперь я не мог обеими руками приподнять его и выдвинуть. Мне пришлось тащить его одной рукой, наклонив назад, царапая ножками паркет. Резная спинка вырывалась из пальцев, как я ни цеплялся. Тяжелый, зараза…
— А вам не пришло в голову, что этот приговор вовсе не окончательный? Если увядание и старость можно превозмочь, то что уж говорить об этом…
Резное дерево выскользнуло из пальцев. Массивный стул тяжело грохнул об пол передними ножками.
— Не приходило… — покивала Диана. — А между тем в этом отношении мужчины ничем не отличаются от женщин. Это более чем возможно…
Я пытался опять взять стул за спинку и приподнять, но пальцы скользили по деревянным узорам, никак не в силах вцепиться… Я словно со стороны наблюдал за тем, как кто-то пытается взяться за стул…
Нет, нет! Она… Это опять вранье, очередная ее ловушка…
— Мой господин так побледнел…
— Вы не жаба, Диана. Откуда вам знать?
— Я не белолунная, — признала Диана. — Но разве это что-то меняет? Впрочем… Если мой господин мне не верит, что само по себе разбивает мое сердце… Вы ведь видели Петра?
— Усатый вашей подружки-жабы?
— Петр. Как думаете, сколько ему было?
Я ничего не сказал.
Выглядел он лет на тридцать, ну сорок от силы — бывают здоровяки, что прекрасно сохраняются и в сорок, крепче любого юнца… Но я помню те выцветшие черно-белые фотографии. Слишком хорошо помню.
— Моему господину достаточно лишь приказать, — улыбнулась Диана.
— Но вы ведь не жаба, Диана…
— Я не белолунная, но ведь и белолунные кое-чего не могут… Ради моего господина я готова расплатиться за него как за себя… Моему господину достаточно щелкнуть пальцами. — Диана с улыбкой показала, как именно.
Я тоже улыбнулся.
Диана перестала улыбаться.
— Вы думаете, я потребую взамен слишком многого? Думаете, я попытаюсь убежать? Или убить вас? Боитесь, это какая-то ловушка?
— Я думаю, что для вашего господина ваше предложение слишком щедрое… уже одно бесплатное приложение к нашей сделке — слишком много для меня.
— О чем вы, Влад?
Кажется, она в самом деле не понимала…
— Мальчика для меня вы тоже сами подыщете, или мне придется самому?
— Сосуд жизни, вы в этом совершенно не разбираетесь, лучше предоставить найти той белолунной, которая… — Она замолчала. Наконец-то поняла. — Для вас это непреодолимая преграда?
С грохотом волоча по полу тяжеленный стул одной рукой, я отодвинул его от стола. Сел.
— Давайте заниматься, Диана.
— Зачем? — Она смотрела на меня, сложив руки на столе, и ее ледяные щупальца даже не шевельнулись. — Есть ли в этом смысл? Вы собираетесь туда еще раз? Мне казалось, мой господин умнее и понял, что в тот раз его спасли только дьявольское везение и моя соломинка. Чтобы прийти к ней и не остаться там, вам потребуется учиться месяцы, если не годы. Вам не успеть, если вы собираетесь оставить это, — она указала подбородком на мою руку, — разрастаться в вас… Вам не успеть, Влад.
— Не туда.
Диана нахмурилась.
— Простите?
— Туда я больше не полезу.
— О!.. Вот теперь вы меня, признаюсь, действительно смогли удивить… Вы решили отступиться? Ника вас больше не интересует?
— Ее поселок меня больше не интересует.
Диана улыбнулась. Кивнула.
— Ах, просто в другом месте… Но не отступаетесь.
— Нет.
— Но вам ведь все равно не успеть… Я не белолунная, но все же кое-что понимаю… Поверьте мне, вам не выдержать и месяца, если только вы…
— Нет.
— Но тогда вам ее не одолеть.
— Возьмем.
— О… Ваши друзья не в счет. Вы стали зубастым щенком, но ваши друзья… Их она разметает как котят. А одному… Вам ее не одолеть. Вам к ней даже не подступиться. У нее десятки слуг.
— Не всегда.
— Мм… Вы нашли ее слабое место?
— Водопой.
— Я не совсем поняла…
— И не надо. Давайте… — Я постучал пальцем над бровью.
— Но…
— Хватит, Диана!
— Я хотела заметить, мой господин, что вы сели слишком близко.
— Я сел там, где надо. У меня нет месяца.
— И все же мой господин упускает из виду, что и его покорная раба…
— Хватит, Диана, — сказал я.
Очень тихо. Но что-то подсказало ей, что шутки кончились.
Она пожала плечами — это я еще успел заметить, а потом мне уже было не до того…
Удар был силен, но я уже выдерживал ее ледяные тараны с такого расстояния… только не такие. Я был готов, что это может быть один из ее собственных финтов. Я бы выдержал. Я ждал, что это должен быть один из финтов Ники. Я бы выдержал, должен был выдержать, уверен, что выдержал бы…
Это не было ни то ни другое.
Я не сразу это понял. Я метнулся к тому, как раньше защищался от Дианы, от ее собственных финтов. Метнулся к тому, как я выскальзывал из-под удара Ники в исполнении Дианы… Когда я понял, что это ни то ни другое, а их странный сплав, было уже поздно.
Ледяные тараны пробили меня. И уже кто-то другой, не я, дергал за струны моей души, нажимал на клавиши памяти…
Горсть образов. В меня швырнули много-много лиц: издали, вблизи, анфас, вполоборота, в профиль… Разные прически, разные выражения — и все же это было лицо одной женщины.
Я ни разу не видел ее такой, но понял, что это она, узнал. И тут же из глубины меня выдернуло лицо жабы — такой, какой я сам видел ее.
Белое пятно, выхваченное из темноты светом фар — фарами моего «козленка». Его теплое сиденье подо мной. А правее лица жабы лицо ее усатого и…
Я рванулся. Я попытался оторвать от себя ее ледяные пальцы, выгнать из моей памяти. Но обжигающие холодом крюки вцепились в меня — и ни соскользнуть с них, ни выдернуть их…
Ледяные гарпуны вспарывали меня, растаскивали слоями в стороны, освобождая проход еще глубже. Продираясь к тому, что ей было нужно.
Лицо жабы, целой чередой бледных вспышек. За лобовым стеклом напротив меня. Полуобернувшись в каменной арке. За плечом усатого, пока он впихивал ее в дверь, в надежный дом, спиной прикрывая от меня.
— Вон…
Толчки Курносого в моей руке, и вздрагивало тело усатого, он нависал надо мной на лестнице… и лицо жабы, напряженное, она силилась вытянуть груз, который ей не по силам…
— А ну вон! Пошла вон!!!
Крючья перестали пробиваться глубже в меня… но все еще сидели во мне. Замерли, удерживая проход к моей памяти, как хирургические зажимы растягивая в стороны внешнее и давая доступ к тому, что ей так хотелось узнать.
Миг — длинный, бесконечно длинный миг — ее гарпуны просто сидели во мне, в шажке от того, что ей было нужно, но не решаясь, не решаясь…
Я вырвал их из себя.
И, выдавливая Диану прочь, затягивая раны, восстанавливая мой привычный букет ощущений, — ногами толкал пол, отодвигаясь от Дианы, кое-как, вместе со стулом, но хоть немного дальше, хоть чуть-чуть ослабляя ее хватку. Скребя по полу ножками стула, почти опрокидываясь назад, но дальше, дальше, прочь от нее…
Чтобы наконец-то совсем вытолкнуть ее.
Я открыл глаза.
Диана, бледная и осунувшаяся — только на скулах нездоровый румянец волнения и мочки ушей малиновые, — глядела на меня. И я не знаю, чего в ее взгляде было больше — ярости или страха и презрения к себе за этот страх, который остановил ее, не дал добраться туда, куда так хотелось…
Наверно, я выглядел не лучше. Руки дрожали, в ушах бился пульс, и никак не получалось надышаться. Я глотал воздух, но грудь требовала еще и еще судорожных глотков.
На миг Диана опустила глаза, тут же их подняла — совсем другая. Диана привычная. Домашняя. Холодновато, с лукавинкой, улыбавшаяся.
— Прошу моего господина заметить, что я честно пыталась предупредить, что не только мой господин может извлекать пользу из наших… игр.
— Ваш господин заметил, что вы залезли туда, куда вам не разрешали лезть…
— О! — Ее улыбка стала еще слаще. — Мой господин думает, что и та тоже будет заставлять только и исключительно принести ей вина, и ни шажка в сторону?
На миг мне захотелось подскочить к ней и от души врезать. Сочная, сладкая оплеуха, от которой у нее щека вновь зальется жаром, на этот раз не только скула, и дернется голова, и сама она слетит со стула, как только что чуть не свалился я…
— Ваш господин уверен, — проговорил я, с трудом удерживая ее тон, — что ваша фантазия достаточно богата, чтобы найти что-то помимо вина, но не выходя за границы, в которых вам разрешено… играть.
— С чем же мне разрешено играть?
— С тем, что я сам рассказал вам.
— Угу… Вот как…
Диана, снова безмятежно улыбаясь, взмахнула рукой, приглашая меня сесть.
Но я медлил.
Как же она обхитрила меня? Где влезла? Как надо защищаться, чтобы не дать ей повторить это?
А главное… Главное — не решится ли она, если снова сможет пробить меня, все-таки рискнуть и сделать, что хотела? Хотела сделать еще позапрошлым вечером, после того как я принес ей ворона.
Решится она послать все к черту, будь что будет, но рискнуть?..
Диана, безмятежно улыбаясь, следила за мной.
Я взялся за спинку стула, чтобы придвинуть его обратно… Не знаю, стоит ли придвигать стул на место. Или вообще сесть обратно на третий, еще дальше…
Диана, улыбаясь, следила за моими мучениями.
Я стиснул спинку левой рукой — правой брать не решался. Прежде чем напрягать руку, даже просто прикасаться ею к чему-либо, трижды подумаю. Теперь я следил за своими движениями. Слишком хорошо помню ее проклятую серебряную чашечку со слониками.
Пока приступа не было даже на подходах, но я знаю, что он гнездится в руке, под самой поверхностью. Оживет и вцепится в любой момент, только дай повод.
Подталкивая стул ногой, я вернул его точно на прежнее место.
— Не близко ли? Или, возможно, мой господин желает попросить форы? Возможно, мне стоит бить вполсилы?
— Вам стоит перестать болтать. И заняться делом!
Я едва сел. Я даже не успел закрыть глаза, чтобы лучше сосредоточиться, как она вернула мне мой словесный выпад.
Вернула от души. Ледяным сокрушающим тараном.
Я почувствовал его еще на подходах, скользнул в сторону, не давая ей вломиться в мои ощущения и перепутать мои желания. Но она все-таки зацепила меня. Проломила с краю, втиснулась уголком…
Я выдавливал ее прочь, но и она не стояла на месте. Растекалась во мне, распадаясь на холодные ручейки — как журчание, как отражение призрачно вспыхивали мои воспоминания, она опять пыталась просочиться в память.
Я ждал этого. Я ловил и душил ее побеги. Слишком медленные, чтобы убежать от меня во мне же. Я для нее все еще темный лабиринт, и она двигалась медленно, находя дорогу на ощупь. Спотыкаясь о незнакомое, совершенно ненужное ей…
Нет, она не спотыкалась! Ледяные струйки вдруг опять сомкнулись и скользнули по прежнему руслу — опять к жабе! Я запретил ей это, и все-таки она…
— Диана! Я же…
Ее второй ручеек я почувствовал только сейчас.
Пока я пытался заградить от нее воспоминания о жабе, она прокралась…
Боль в руке…
Я почти почувствовал эту боль, так ярко было воспоминание.
И другая боль. Уже не в руке. Страх и отчаяние. Сдавливали под ложечкой предательским холодком. Потому что с каждым разом игольчатые приступы в руке все сильнее. И все обширнее. Уже не только под большим пальцем, а почти по всей руке. А ведь прошла всего неделя. Всего лишь неделя! Какая-то жалкая неделя!
А это как лавина. Таковы подарки жаб, и ты знаешь это, знаешь прекрасно. Чем дальше, тем обширнее и быстрее. Дальше будет еще быстрее. Еще хуже и еще быстрее. И это значит, что осталось…
Я наконец-то нащупал и разбил ее ледяной поток, им она оживляла эти мысли, которые сам я загонял на самое дно.
А затем вырвал, один за другим, те только теперь заметные ледяные вешки, которые она расставила, чтобы пометить этот путь для следующего удара. Вырвал их и почти уже выдавил ее…
С другого боку! Промяла мой букет ощущений! И уже втискивает ледяной клин…
Она влезла, как я ни пытался не пустить ее.
И упорно протискивалась в тот же угол моей памяти.
И жалила туда, раздувала предательские мыслишки — так, что руки холодели. И холодная пустота под ложечкой. Потому что с подарком жабы ничего нельзя сделать.
Был шанс, крошечный шанс — сразу после. Несколько минут, возможно. Но ты упустил тот шанс. А теперь… теперь уже ничего нельзя сделать. Ни-че-го.
Только смириться… Замереть, сжавшись испуганным комочком…
Какой смысл напрягаться, какой смысл пытаться что-то изменить, когда ничего уже изменить нельзя. Все бессмысленно — теперь.
Теперь.
Осталось совсем немного…
Но смысл был.
Я знаю, для чего мне нужны даже эти несколько дней!
Я задушил ее. Вытолкнул прочь.
Но она влезала снова. Снова к руке… Заходила то с одной стороны (…иглы, пронзающие руку…), то с другой (…будет хуже. Хуже и быстрее, ты же знаешь. Ты же все знаешь. И все остальное бессмысленно…).
Так или иначе добиралась до цели. Жалила меня, раздувала предательский холодок.
Боль. Приступы, какие они сейчас и какими были раньше. И какими были в самый первый раз. И еще чуть раньше…
Начало всего этого.
Длинные, напряженные пальцы, тянущиеся ко мне через поваленный стул. Пальцы жабы и ее…
Я хотел крикнуть: прочь! пошла вон! Ты уже не проверяешь меня на прочность, а специально лезешь вбок — туда, куда тебе запрещено. Я тебе запретил!
Но она уже спохватилась. И на меня снова наползали пустота и липкий ужас, с которым ничего не поделать.
Ледяные щупальца толкали меня глубже и глубже в него, чтобы я застыл, оцепенел от безысходности, на миг, на удар сердца, перестал сопротивляться, а она проскользнула бы еще дальше, еще глубже, надавила там еще сильнее…
Я пытался хоть как-то выправить то, что меняла во мне она, выгнать ее, выдавить хоть чуть-чуть…
Я знаю, что мне осталось немного! Знаю. Я не прячусь от этого!
Не прячусь. Потому что у меня есть за что схватиться, чтобы выплыть из черной пустоты, где нет даже желаний, только ужас и безысходность, — я знаю, чего я хочу.
Я знаю, где водопой этой суки, и я ее достану. Успею достать. А что будет потом, неважно.
Только Диана знала, что это не может быть неважно…
Мы бодались с Дианой, пока я не почувствовал, как ее ледяная хватка слабеет, слабеет, слабеет… Она выскользнула из меня. Остался лишь едва заметный лавандовый ветерок.
Я открыл глаза.
Она отгоняла упрямый локон, выбившийся из прически и липший к вспотевшему лбу. Для нее это тоже была не прогулка по розарию.
И все-таки она глядела на меня с каким-то удовлетворением — мрачным удовлетворением.
— Вы из тех, кто пойдет до конца. Не останавливаясь ни перед чем…
Я поморщился.
Просто так рассыпаться в комплиментах она не будет. Значит, опять к чему-то подбирается и надо разбирать ее словесную сеть.
А я еще от ее ледяной атаки не отошел. Руки вспотели, и весь я взмок. Часы в углу показывали, что мы возились с ней почти полчаса. А казалось-то, только начали и кончили…
— От чего-то иного вы можете спрятаться, но с этим вам ничего не поделать, Влад. Вы такой же, как любая из нас.
— Из вас? — усмехнулся я. — Это кого же? Чертовых сук, что ли?
— Да. Вы ничем не отличаетесь от любой из нас. От любой из тех, кого вы так старательно пытаетесь искоренять.
Я только криво ухмыльнулся. Ну и логика у моей чертовой сучки!..
— Я сказала что-то смешное?
Я постарался улыбнуться ей так, как прежде она улыбалась мне.
— Нет, вы, как всегда, очень мудры. Я убиваю таких, как вы. Использую каждый шанс. Любые средства. Лишь бы достать побольше таких, как вы… и это делает меня таким же, как вы. Все очень логично. Безупречная логика.
— Именно так, — кивнула Диана. Ее привычная уверенная улыбка вернулась. — И становитесь таким же.
— Тем, что убиваю вас? — подсказал я, все еще пытаясь раздуть в ней огонек раздражения.
— Тем, что любыми средствами.
Я поймал себя на том, что опять криво ухмыляюсь.
Диана оставалась невозмутима.
— Людей роднят не цели, но средства… Даже если вы этого сейчас не понимаете или не согласны, — улыбнулась она. — Но это так. Одинаковые цели — лишь обманчивая видимость родства, не более чем схожесть масок. Методы, которые выбирают люди, — их суть. Здесь родство душ.
— Ну и черт с ним, — сказал я. Спорить с ней у меня не было никакого желания. Даже просто вникать в ее софистику. — Родство — ну пусть будет родство, если оно не мешает мне чистить мир от таких, как вы. Как скажете.
Диана с улыбкой глядела на меня. С той же всезнающей снисходительностью, что так раздражала меня в Викторе. Но тот ладно… А эта-то на цепи! На моей цепи, лично сажал! А туда же. Улыбается так, будто это она меня на цепи держит.
— Что вы улыбаетесь?
— Мой господин сказал, что он чистит мир от таких, как я?
— Ну?
— Мой господин ошибается. Вы не чистите мир от нас. Вы убиваете нас.
— Не вижу разницы.
— И все-таки она есть… И надеюсь, очень скоро вы это поймете.
— Да ну? Я убиваю вас, не давая вам и дальше убивать мальчишек! Не давая превращать людей в послушных овечек. Не давая…
— Овечки, о да! — подхватила Диана. — Чужие судьбы, которые мы корежим только ради того, чтобы плести из них себе новые наряды, и жизни их детей, которые мы обрываем, чтобы продлевать свои…
Она говорила с издевкой, в тон мне, и все же мне показалось, не без горечи… Но ее лицо уже стало пустым, голос ровным.
— Все это очень благородно, Влад. Но есть разница между тем, чтобы спасать чужие судьбы, спасать жизни детей, и тем, чтобы убивать нас любыми средствами. До поры до времени одно идет под руку с другим, но так будет не всегда, поверьте мне… А ведь так уже было, — вдруг подалась она вперед, ее взгляд давил на меня. — Уже случалось, когда эти тропинки расходились в разные стороны…
— О чем вы, Диана?
— Тот мальчик. Мой последний мальчик… — Диана прищурилась. — Ведь вы уже были здесь к тому времени? Вы были здесь, когда приезжала Карина. Были, ждали, пока она уедет, увозя мальчика… Второго. А первого дали ей убить. Здесь, на моем алтаре. Чтобы затем взять меня врасплох… Вы знали, что с ним будет в чернолуние. И не вмешались. Ничего не сделали. Сидели и ждали. Так что же вы делаете? Что для вас главное? Спасать чужие судьбы и детей или убивать нас, убивать любыми средствами?
— Мы дали погибнуть тем близняшкам, но за них взяли двух сук. Это спасет куда больше жизней.
— Что же… — Диана почему-то опять улыбалась. Не без горечи, но и не без удовлетворения. — Один мальчик за одну из нас, выходит, выгодная сделка… А два мальчика за одну из нас?
Я глядел на нее. Пытался понять, к чему она клонит.
— Что же вы замолчали, благородный искоренитель зла? Два мальчика — это все еще хорошая цена? А три мальчика? Четыре? Ну говорите же: да! любую из нас можно сменять и на четыре жизни, и на пять! Ведь спасено будет больше! Не так ли?
Я молчал.
— И за шесть, и за дюжину, и за два десятка… Что же вы молчите? Где та граница, когда вы скажете — нет?
— Вы зря трудитесь, Диана. Ваша софистика дырява, как решето. Что вы хотите мне доказать? Что мы покупаем ваши смерти за жизни ребят? Но это же смешно. Тот мальчишка и так погиб бы. Если бы мы атаковали вас раньше, до ритуала, до того как ваша подружка уехала… — Я пожал плечами. — С двоими мы бы не справились, скорее всего. Не убили бы вас, только погибли бы сами. И мальчишка все равно погиб бы. На том же самом алтаре. Только ближе к утру.
Диана безмятежно улыбалась, склонив голову к плечу.
— Он бы все равно погиб! И вместе с ним погибли бы мы! И те мальчишки, которых мы не спасли бы, если бы погибли сами! Все те мальчишки, которых вы продолжали бы убивать! Вы, и Карина, и все те суки, до которых мы еще доберемся! Можем добраться, пока живы.
— Ах… Значит, он все равно погиб бы?.. Вы не стали рисковать своими жизнями, потому что он все равно бы умер. Я правильно вас поняла, мой господин?
Я поморщился.
— Так верно ли я вас поняла? Ответьте же мне, мой господин.
Я промолчал.
— Верно… — подвела итог Диана. — Но тогда откройте глаза еще чуть шире, прошу вас. Тот мальчик, мой последний мальчик, не используй его Карина при очищении, разве он жил бы вечно? Не умри он здесь, он умер бы в другом месте, лет через сорок или пятьдесят. Все равно умер. Не продлевая чужую жизнь, а просто так. В старости и, может быть, в болях и несчастьях… Здесь же, на моем алтаре, он умер легко. Светло. Ему было так хорошо, как только может быть хорошо человеку на этом…
— Вот только не надо! А то я не знаю…
— Не знаете!
Ее голос с такой силой прошелся по комнате, что я невольно осекся.
Что-то я зацепил в ней. Что-то настоящее. Глубоко.
Но она уже успокоилась. Заговорила жестко, но спокойно:
— Вы были у белолунной. Он был у Карины и у меня. И это огромная разница. Он упорхнул бабочкой в темное небо, тихо и радостно… Уж поверьте мне, я позаботилась о том, чтобы ему было легко и светло… Так есть ли разница?
— Да! Сорок лет жизни, которые вы у него…
— Нет! Не в этих жалких летах! Что они? — еще не сгоревший пепел, всего лишь!.. Есть ли разница между мной и вами? Вы не стали рисковать своими жизнями, чтобы попытаться спасти его, ведь он все равно погиб бы здесь, так или иначе. Я не стала отказываться от своей жизни, чтобы оставить ему обрывок его существования — ведь он все равно умер бы. В ту ночь или через пятьдесят лет. Так или иначе… Так есть ли разница? Есть ли разница между нами? Между мной и вами, Влад?
— Вы в самом деле не видите разницы?
— Дело не в том, что вижу я. Или вы. Дело в том, что есть на самом деле. А чего нет. Поймите, никакой существенной, принципиальной разницы между мною и вами нет. Нет, Влад, ее просто нет… — покачала она головой. — Да сбросьте же шоры!
Я вскинул брови. Шоры?..
— Шоры, которые вы сами на себя цепляете, старательно, каждый миг. Все то, к чему вас приучили с детства, приучили в той людской стайке, где смерть считается неизбежной. И вместо того чтобы противиться этому, искать бессмертия, детей учат смирению перед смертью. А чтобы жить было не так страшно — ведь что для них жизнь? короткий бег к краю пропасти! — чтобы было не так страшно, выдумывают смешные глупости. Вечные истины, бессмертные идеи, подвиги во имя справедливости… И напяливают эти выдумки на себя, да поплотнее. Закутываются в них с головой, лишь бы не видеть того, что впереди, все ближе и ближе. Смерть. Вот единственное мерило всего, истинное мерило. Всех усилий, всех желаний, всех мечтаний… Работа, карьера, любовь — все прахом под ноги гниющей старухе… Что не становится глупым и бессмысленным, если рядом приложить мерку смерти? К чему самые старательные труды, к чему самая лучшая карьера, что толку от всех богатств мира, если впереди обрыв смерти? И чтобы не обессмысливать свои жизни, они учатся не замечать смерти. Ставить мерку смерти рядом с привычными понятиями — запрещено… Сначала это запрещают те, кто старше. Затем маленький человечек привыкает, начинает сам старательно закрываться от смерти… Тем старательнее, чем старше, чем ближе к нему обрыв, чем быстрее время несет его туда, укорачивая дни и годы… Сбросьте эти шоры!
— Я не вижу тут никаких шор. То, что вы предлагаете, — всего лишь еще одно искушение.
— Это потому, что вы в шорах… В шорах, к которым так привыкли, что не замечаете их. А когда шоры случайно спадают, яркий свет истины так режет ваши глаза, привыкшие к сумраку предрассудков, что вы сами — сами! — подхватываете шоры и старательно закрываетесь ими.
Я поморщился:
— Это не мои шоры… И это не свет истины. Это трусливые оправдания, Диана. Это слабина тех, кто поддался этому искушению.
— Слабость — это жить в шорах, боясь выглянуть из них. А взгляд без шор — вовсе не искушение, вовсе не преступление и уж никак не слабость. Это шаг к истине. Первый шажочек — по пути сильных… Да сбросьте же шоры! Идите же с открытыми глазами! Не как трусливая овца, что семенит по огороженной тропинке к бойне, боясь поднять голову и взглянуть на то, что впереди, а с гордо поднятой головой! Все видя, все понимая, все преодолевая. Даже смерть. Попробуйте, Влад. Вдруг у вас получится? Попробуйте идти путем сильных. Хотя бы один шажок.
— Путь сильных?.. По трупам?
— О каких трупах речь? О всех тех женщинах, которых вы убили?
— О тех мальчишках, которых вы зарезали! И резали бы дальше, чтобы длить ваш путь… сильных… — с гримасой проговорил я. — Так и шли бы по трупам дальше, не останови я вас.
— И это тоже, — холодно сказала Диана. — Чтобы идти путем сильных, надо перестать бояться думать о смерти. Нужно перестать относиться к ней как к табу. Нужно привыкнуть думать и о своей жизни, и о чужих жизнях, ставя рядом мерку смерти. — Она медленно покивала. — Да, это нелегко, разрешить себе думать о смерти, заставить себя заглядывать смерти в глаза — когда отдаешь ей других. Сделать смерть частью своей жизни. Это нелегко… и страшно. И трудно. Взять на себя смелость распоряжаться чужими жизнями, не впадая в пошлость самобичевания и постоянных изматывающих самооправданий. Это очень трудно. О, это вовсе не слабость. Это не отступление, но — победа. Не столько даже над смертью, сколько над самим собой, над испуганным ребенком, который боится взглянуть смерти в глаза. Боится принимать жизнь такой, какая она на самом деле…
