ГЛАВА 30
ВАЖНЕЕ СОЛИ
— Сегодня, — жизнерадостно сказал Элодин, — мы поговорим о том, о чем нельзя говорить. Точнее, мы обсудим, почему некоторые вещи обсуждать не стоит.
Я вздохнул и положил карандаш. Каждый раз я надеялся, что именно на сегодняшнем занятии Элодин нас наконец-то чему-нибудь научит. Каждый раз я приносил подложку и один из своих драгоценных листков бумаги, готовясь уловить момент истины. Каждый раз я в глубине души ожидал, что Элодин вот-вот рассмеется и признается, что всей этой чушью он просто испытывал нашу решимость.
И каждый раз я разочаровывался.
— О самом главном, по большей части, невозможно говорить напрямую, — продолжал Элодин. — Главное нельзя выразить словами. Можно только намекнуть.
Он окинул взглядом горстку своих студентов, сидящих в пустынной аудитории.
— Назовите мне что-нибудь, что невозможно объяснить словами.
Он указал на Юреша.
— Прошу!
Юреш поразмыслил.
— Юмор. Если шутку приходится объяснять, это уже не шутка.
Элодин кивнул, потом указал на Фентона.
— Именование? — предположил Фентон.
— Э-э, ре'лар, так нечестно! — с легким укором сказал ему Элодин. — Но вы верно угадали тему моей сегодняшней лекции, так что, так уж и быть, я вас прощаю.
Он указал на меня.
— Объяснить можно все! — твердо сказал я. — Все, что можно понять, можно изложить словами. Возможно, человек просто не способен толком объяснить то, что нужно. Но это означает всего лишь, что это сложно. Но не невозможно.
Элодин поднял палец.
— Не сложно. Не невозможно. Просто бессмысленно. О некоторых вещах можно только догадываться.
Он улыбнулся мерзкой улыбочкой.
— Кстати, ваш ответ должен был быть «музыка».
— Музыка сама себя объясняет, — возразил я. — Она дорога, она же и карта, на которой изображена эта дорога. И то и другое одновременно.
— Но можете ли вы объяснить, как действует музыка? — спросил Элодин.
— Ну конечно! — сказал я. Хотя сам был вовсе в этом не уверен.
— А можете ли вы объяснить, как действует музыка, не прибегая к музыке?
Это заставило меня замолчать. Пока я придумывал достойный ответ, Элодин обернулся к Феле.
— Любовь? — предположила она.
Элодин приподнял бровь, словно был слегка шокирован, потом одобрительно кивнул.
— Постойте! — сказал я. — Мы ведь еще не договорили. Не знаю, могу ли я объяснить музыку, не прибегая к ней, но это к делу не относится. Это ведь не объяснение, это перевод.
Элодин просиял.
— Именно! — вскричал он. — Именно перевод! Все знания, сформулированные словесно, — это переводные знания, а любой перевод несовершенен!
— То есть все сформулированные знания несовершенны? — уточнил я. — Скажите-ка магистру Брандье, что геометрия субъективна. Мне бы очень хотелось послушать эту дискуссию!
— Ну ладно, не все, — уступил Элодин. — Но большинство из них.
— Докажите! — потребовал я.
— Несуществование недоказуемо, — раздраженно вмешался Юреш, указывая на очевидный факт. — Это логическая ошибка.
Я скрипнул зубами. Ну да, логическая ошибка. Я бы ни за что не совершил такого промаха, если бы имел возможность выспаться!
— Тогда продемонстрируйте, — сказал я.
— Ладно-ладно!
Элодин подошел к Феле.
— Воспользуемся примером Фелы.
Он взял ее за руку и поднял на ноги, жестом подозвав меня.
Я нехотя поднялся на ноги, и Элодин поставил нас друг напротив друга, боком к группе.
— Вот двое привлекательных молодых людей, — сказал он. — Они встречаются взглядом.
Элодин толкнул меня в плечо, и я сделал полшага вперед.
— Он говорит: «Привет!» Она отвечает: «Привет!» Она улыбается. Он неуклюже переминается с ноги на ногу.
Я тут же перестал это делать. По классу прокатился смешок.
— В воздухе витает нечто эфемерное, — сказал Элодин, подходя к Феле сзади. Он положил руки ей на плечи и наклонился к ее уху.
— Ей нравятся его черты, — вполголоса сказал он. — Ее занимает линия его губ. Она думает — быть может, это и есть он, единственный, быть может, она сумеет раскрыть ему все тайные глубины своей души?
Фела потупилась, щеки у нее сделались пунцовыми.
Элодин обошел ее и встал позади меня.
— Квоут смотрит на нее и впервые в жизни понимает, что заставляет людей писать картины. Ваять статуи. Слагать песни.
Он еще раз обошел нас и, наконец, остановился между нами, точно священник, приступающий к свадебному обряду.
— Между ними существует некая тонкая, неясная связь. Оба они чувствуют это. Словно статическое электричество в воздухе. Словно нежный иней.
Он посмотрел мне в лицо. Его темные глаза были серьезными.
— Ну вот. Что вы делаете теперь?
Я смотрел на него, совершенно растерявшись. Если я в чем-то и разбирался хуже, чем в именовании, то это в том, как ухаживать за женщинами.
— Дальше есть три пути, — сказал Элодин, обращаясь к группе. Он поднял палец. — Во-первых, наши юные влюбленные могут попытаться выразить то, что чувствуют. Попытаться сыграть ту еле слышную песню, что звучит сейчас в их сердцах.
Элодин сделал паузу для пущего эффекта.
— Это путь честного глупца, и кончится это плохо. Возникшая между вами связь чересчур хрупка для того, чтобы о ней говорить. Эта искорка так слаба, что даже самое бережное дуновение ее угасит.
Магистр имен покачал головой.
— Даже если вы умны и язык у вас хорошо подвешен, в этом деле вы обречены. Потому что даже если ваши уста и говорят на одном языке, сердца говорят на разных.
Он пристально посмотрел на меня.
— Это вопрос перевода.
Элодин поднял два пальца.
— Второй путь более осторожен. Вы говорите о пустяках. О погоде. О знакомой пьесе. Проводите время вместе. Держитесь за руки. И тем временем мало-помалу изучаете тайный смысл слов друг друга. Таким образом, когда придет время, вы сможете высказаться, придав своим словам тонкий тайный смысл, так чтобы обе стороны поняли их правильно.
Элодин взмахнул рукой в мою сторону.
— И есть третий путь. Путь Квоута!
Он подошел и встал плечом к плечу со мной, лицом к Феле.
— Вы чувствуете, что между вами возникло нечто. Нечто дивное и хрупкое.
Он издал влюбленный романтический вздох.
— Ну и, поскольку вы стремитесь к определенности во всех вопросах, вы решаете форсировать события. Вы избираете наиболее короткий путь. «Чем проще, тем лучше!» — думаете вы.
Элодин вытянул руки и принялся совершать беспорядочные хватательные движения в сторону Фелы.
— И вот вы берете и хватаете даму за грудь!
Все присутствующие расхохотались от неожиданности, кроме нас с Фелой. Я насупился. Она скрестила руки на груди, и смущенный румянец сбежал с ее лица на шею и растекся под рубашкой.
Элодин развернулся к ней спиной и посмотрел мне в глаза.
— Ре'лар Квоут, — серьезно сказал он. — Я пытаюсь пробудить ваш спящий разум, чтобы он научился внимать еле слышному языку, на котором шепчет мир. Я пытаюсь соблазнить вас пониманием. Я пытаюсь вас научить, — он наклонился ко мне почти вплотную. — Прекратите хватать меня за сиськи!
* * *
С занятий Элодина я ушел в самом дурном настроении.
Хотя, откровенно говоря, в последние несколько дней настроение у меня постоянно было более или менее дурным. Я пытался скрывать это от друзей, но тем не менее начал шататься под грузом бед.
Добила меня утрата лютни. Все остальное я еще способен был пережить: и болезненный ожог на всю грудь, и постоянно ноющие колени, и недосып. И постоянный страх, что я вот-вот упущу алар в самый неподходящий момент и меня внезапно начнет тошнить кровью.
Я мог справиться со всем: и с отчаянной бедностью, и с разочарованием по поводу занятий у Элодина. И даже с новой дополнительной тревогой по поводу Деви, которая ждет на том берегу с сердцем, полным гнева, тремя каплями моей крови и аларом, который подобен океану в бурю.
Но лишиться еще и лютни — это было уже слишком. Не в том дело, что она была мне нужна, чтобы оплачивать стол и ночлег у Анкера. Не в том дело, что лютня была для меня единственным средством заработать на жизнь на тот случай, если меня выставят из Университета.
Нет. Просто пока при мне была моя музыка, все остальное я худо-бедно пережить мог. Музыка была для меня клеем, на котором я держался. Всего пара дней без музыки, и я начал разваливаться.
После занятия у Элодина я не мог вынести мысли о том, чтобы провести еще несколько часов, ссутулившись над рабочим столом в артной. У меня сразу заныли руки, и в глаза как песок насыпали с недосыпу.
Поэтому я не пошел в артную, а пошел к Анкеру, перекусить. Видимо, я выглядел довольно жалко, потому что он положил мне в похлебку двойную порцию бекона и вдобавок налил полпива.
— Ну что, как прошел твой ужин? Ты извини, что я спрашиваю, — сказал Анкер, облокотившись на стойку.
Я поднял голову.
— Прошу прощения?
— Ну, с той барышней, — сказал он. — Я человек не любопытный, но посыльный просто оставил записку и ушел. Мне пришлось ее прочесть, чтобы выяснить, для кого она.
Я тупо смотрел на Анкера.
Анкер озадаченно взглянул на меня, потом нахмурился.
— Лорел тебе что, записку не отдавала?
Я покачал головой, и Анкер выругался.
— Ну что за девка! В одно ухо посвети, в другое видно будет.
Он принялся рыться за стойкой.
— Посыльный принес для тебя записку, позавчера еще. Я велел ей передать тебе, когда ты придешь. Вот она!
Он достал промокший и изрядно обтрепавшийся клочок бумаги и протянул его мне.
Там было написано:
«Квоут!
Я вернулась в город и была бы очень рада отужинать сегодня вечером в обществе обаятельного молодого господина. Увы, обаятельных господ у меня под рукой не оказалось. Может, ты согласишься составить мне компанию в „Расколотом посохе“?
В нетерпеливом ожидании,
Твоя Д.».
Я немного повеселел. Записки от Денны были редким даром судьбы, и поужинать она меня никогда прежде не приглашала. Я, конечно, разозлился, что пропустил эту встречу, но сам факт, что она вернулась в город и хочет меня видеть, изрядно меня подбодрил.
Я стремительно умял свой обед и решил пропустить лекцию по сиару, а вместо этого прогуляться в Имре. Денну я не видел больше оборота, и ее общество было единственным, что могло сейчас хоть немного улучшить мое настроение.
Правда, когда я отправился за реку, мой энтузиазм несколько поугас. Путь был неблизкий, и колени у меня заныли задолго до того, как я добрался до Каменного моста. Солнце светило ослепительно ярко, но почти не грело, а зимний ветер пробирал до костей. Дорожная пыль летела в глаза и забивала горло.
Ни в одном из трактиров, где обычно бывала Денна, ее не оказалось. Она не слушала музыку в «Пробках» или в «Козле-привратнике». Ни Деоч, ни Станчион ее не видели. Я боялся, что она вообще уехала из города, пока я был занят. Может быть, на несколько месяцев. Может, даже навсегда!
А потом я свернул за угол и увидел ее под деревом в маленьком городском саду. В одной руке она держала письмо, в другой — недоеденную грушу. Где она взяла грушу в это время года?
Я был уже на полпути к ней, когда сообразил, что Денна плачет. Я остановился как вкопанный, не зная, что делать. Мне хотелось чем-нибудь помочь, но я не хотел нарушать ее уединение. Может, мне лучше…
— Квоут!
Денна отбросила огрызок груши, вскочила и бросилась ко мне через лужайку. Она улыбалась, но глаза у нее были покрасневшие. Она на бегу вытерла щеки ладонью.
— У тебя все в порядке? — спросил я.
Глаза у нее снова наполнились слезами, но прежде, чем они успели пролиться, Денна крепко зажмурилась и замотала головой.
— Нет, — ответила она. — Не совсем.
— Я могу помочь? — спросил я.
Денна утерла глаза рукавом рубашки.
— Ты уже помогаешь — просто тем, что ты здесь.
Она сложила письмо в маленький квадратик и запихнула его в карман. И снова улыбнулась. Это не была натянутая улыбка, из тех, которые надевают, как маску. Денна улыбнулась по-настоящему, и улыбка вышла очаровательная, хоть и сквозь слезы.
Потом она склонила голову набок, пригляделась ко мне, и улыбка сменилась озабоченным видом.
— А ты сам-то как? — спросила она. — Что-то ты осунулся.
Я слабо улыбнулся. Моя улыбка вышла натянутой, я и сам это понимал.
— Да так себе. Нелегко мне приходится в последнее время.
— Надеюсь, все не так плохо, как можно подумать по твоему виду, — заботливо сказала она. — Ты что, не высыпаешься?
— Ага, — признался я.
Денна набрала было воздуху, чтобы что-то сказать, потом замолчала и прикусила губу.
— Ты ни о чем не хочешь поговорить? — спросила она. — Не знаю, смогу ли я чем помочь, но…
Она пожала плечами и переступила с ноги на ногу.
— Мне и самой плохо спится. Я понимаю, каково тебе. Предложение помочь застало меня врасплох. Я почувствовал, как будто… Нет, не могу сказать, как именно я себя почувствовал. Это непросто выразить словами.
Дело было не в самом предложении. Друзья мне и так уже неутомимо помогали на протяжении многих дней. Сим всегда был готов помочь, но его помощь была другая. Надежная, словно хлеб. А мысль о том, что обо мне заботится Денна, что ей не все равно, была как глоток подогретого вина зимним вечером. И от этого в груди у меня разлилось сладостное тепло.
Я улыбнулся ей. Улыбнулся по-настоящему. Ощущение было странное, и я подумал: сколько же времени я проходил хмурым, сам того не сознавая.
— Ты уже помогаешь — просто тем, что ты здесь, — искренне ответил я. — Мне достаточно увидеть тебя, и настроение улучшается, как по волшебству.
Денна закатила глаза.
— Ну да, конечно! Лицезрение моей зареванной физиономии — истинная панацея!
— А говорить-то особо и не о чем, — сказал я. — Мне просто не повезло, вдобавок я сделал несколько глупостей, вот теперь и расплачиваюсь за это.
Денна ответила смешком, подозрительно похожим на всхлипывание.
— Ну да, со мной такого, конечно, никогда не случалось! — ответила она, скривив губы. — Что, когда ты дурак и сам во всем виноват, это еще хуже?
Поневоле и я усмехнулся ей под стать.
— Угу, — согласился я. — По правде говоря, я бы предпочел скорее где-нибудь отвлечься, чем рассказывать о своих бедах.
— Ну, это я могу устроить, — сказала Денна, беря меня за руку. — Видит бог, ты не раз делал для меня то же самое!
Мы зашагали рядом.
— Что, правда?
— То и дело! — сказала она. — Так легко обо всем забыть, когда ты рядом!
Денна остановилась, и мне тоже пришлось встать рядом. Она взяла меня под руку.
— Нет, я не то хотела сказать. Я имею в виду, что, когда ты рядом, легко забывать.
— О чем забывать?
— Обо всем, — сказала она, и стало ясно, что она совсем не шутит. — Обо всем плохом, что есть в моей жизни. О том, кто я такая. Хорошо иметь возможность время от времени отдыхать от себя самой. И ты мне в этом помогаешь. Ты — моя надежная гавань в бескрайнем бурном море.
— Что, правда? — хмыкнул я.
— Ага, — беспечно кивнула она. — Ты мой тенистый клен в солнечный день.
— А ты, — сказал я, — нежная музыка за стеной.
— Неплохо! — сказала она. — А ты — неожиданно подаренный тортик в непогожий день.
— А ты — примочка, которая вытягивает яд из моего сердца, — сказал я.
— Хм… — неуверенно ответила Денна. — Не уверена, что мне это нравится. Сердце, полное яда…
— Ну да, — согласился я. — Это звучало куда лучше, пока я не сказал это вслух.
— Вот что бывает от смешения метафор! — сказала она и, помолчав, спросила: — Ты записку мою получил?
— Только сегодня, — сказал я, вложив в эти слова все свое огорчение. — Всего пару часов назад.
— А-а! — сказала Денна. — Жалко. Ужин был вкусный. Я съела и твою порцию тоже.
Я попытался придумать, что бы такое ответить, но она просто улыбнулась и покачала головой.
— Шучу, шучу. По правде говоря, ужин был просто предлогом. Я хотела тебе кое-что показать. А отыскать тебя непросто. Я уж думала, что придется ждать до завтра, когда ты будешь петь у Анкера.
Я ощутил укол боли в груди, такой сильный, что даже присутствие Денны не могло его пересилить.
— Да, удачно вышло, что мы встретились сегодня, — сказал я. — А то я не уверен, что буду играть завтра.
Денна склонила голову набок.
— Но ты же всегда поешь по вечерам в поверженье! Смотри не вздумай менять расписание. Мне и так непросто тебя найти!
— Кто бы говорил! — возразил я. — Мне никогда не удается поймать тебя дважды в одном и том же месте.
— Ну да, конечно, можно подумать, ты меня все время разыскиваешь! — отмахнулась она, а потом широко улыбнулась. — Ладно, это все не о том. Идем со мной. Я знаю, чем тебя отвлечь!
И она прибавила шагу, таща меня за руку.
Ее энтузиазм был заразителен, и я поневоле заулыбался, шагая следом за ней по извилистым улочкам Имре.
Наконец мы остановились у небольшой витрины. Денна преградила мне путь, едва не подпрыгивая от возбуждения. На ее лице не осталось и следа слез, глаза горели. Она закрыла мне лицо своими прохладными ладошками.
— Закрой глаза! — велела она. — Это сюрприз!
Я зажмурился, она взяла меня за руку, и мы сделали несколько шагов. Внутри магазинчика было сумрачно, пахло кожей. Я услышал, как мужской голос спросил: «Это он, да?» — и потом раздался шум передвигаемых предметов.
— Ну что, готов? — спросила меня на ухо Денна. По голосу я понял, что она улыбается. Ее дыхание щекотало мелкие волоски у меня на затылке.
— Понятия не имею, — честно ответил я.
Она фыркнула мне в ухо.
— Ну ладно. Открой глаза!
Я открыл глаза и увидел худощавого пожилого человека, стоящего за длинным деревянным прилавком. А перед ним лежал пустой футляр для лютни, раскрытый, как книга. Денна купила мне подарок. Футляр для лютни. Для моей украденной лютни.
Я сделал шаг вперед. Пустой футляр был длинный и узкий, обтянутый гладкой черной кожей. Петель на нем не было. Семь блестящих стальных пряжек опоясывали футляр, и верх снимался целиком, как крышка с коробки.
Внутри футляр был обтянут мягким бархатом. Я потрогал его и обнаружил, что подложка мягкая, но упругая, как губка. Ворс бархата был чуть ли не в сантиметр длиной, темно-вишневого цвета.
Мужчина за стойкой слегка улыбнулся.
— У вашей дамы прекрасный вкус, — сказал он. — И она ничего не делает наполовину.
Он приподнял крышку.
— Кожа промаслена и провощена. Она двуслойная, между слоями проложены планки из каменного клена.
Он провел пальцем по кромке нижней половинки футляра, потом по соответствующей ей бороздке на крышке.
— Подогнано все очень плотно, так что воздух не проникает ни снаружи внутрь, ни изнутри наружу. Так что вам не придется беспокоиться, выходя из теплого и душного помещения в морозную ночь.
Он принялся застегивать пряжки.
— Дама была против латуни. Так что это светлая сталь. А когда пряжки застегнуты, крышка садится на уплотнение. Хоть в воду бросай, бархат внутри останется сухим.
Он пожал плечами.
— Разумеется, со временем вода все равно просочится сквозь кожу. Но возможности человека ограничены…
Перевернув футляр, он постучал костяшками пальцев по округлому дну.
— Кленовые планки я поставил потоньше, чтобы он вышел не очень массивным и тяжелым, поэтому я усилил корпус полосами гланской стали.
Он указал на ухмыляющуюся Денну.
— Дама просила поставить рамстонскую, но я объяснил, что рамстонская сталь прочная, но довольно хрупкая. А гланская сталь полегче и форму держит.
Он смерил меня взглядом.
— Молодой господин может, если пожелает, встать на него ногами — футляру ничего не сделается.
Потом он слегка поджал губы и посмотрел на мои ноги.
— Хотя я предпочел бы, чтобы вы этого не делали.
Он снова перевернул футляр.
— Надо сказать, это, пожалуй, лучший футляр, какой я сделал за последние двадцать лет.
Он подвинул его ко мне.
— Надеюсь, вы останетесь им довольны.
Я лишился дара речи. Со мной такое случается редко. Я протянул руку, погладил кожу. Кожа была теплая и гладкая. Потрогал стальное кольцо, к которому крепится наплечный ремень. Посмотрел на Денну — та буквально приплясывала от возбуждения.
Денна нетерпеливо шагнула вперед.
— Это еще не все! — сказала она, расстегивая пряжки так уверенно, что я сразу понял: она это делает не впервые. Денна сняла крышку и потыкала пальцем бархатное нутро. — Подложка изготовлена таким образом, чтобы ее можно было вынуть и переделать. Так что, какую бы лютню ты ни завел себе в будущем, этот футляр все равно для нее подойдет. И смотри еще!
Она нажала на бархат в том месте, где должен был находиться гриф, что-то провернула, и крышка распахнулась, открыв потайное место внутри. Денна снова ухмыльнулась.
— Тоже моя идея! Нечто вроде потайного кармана.
— Тело Господне, Денна! — вымолвил я. — Он же, наверно, обошелся тебе в целое состояние!
— Ой, ну, знаешь, — сказала она с наигранной скромностью, — у меня кой-чего было отложено…
Я провел рукой по мягкому бархату.
— Да нет, Денна, я серьезно. Этот же футляр, наверно, стоит не меньше моей лютни…
Я осекся, внутри у меня что-то тошнотворно дернулось. Лютни, которой у меня больше нет.
— Прошу прощения, сударь, — вмешался человек за стойкой, — но, полагаю, этот футляр стоит намного дороже вашей лютни, разве что она у вас из чистого серебра.
Я еще раз погладил крышку, ощущая нарастающую тошноту. Я не знал, что сказать. Как я ей скажу, что лютню у меня украли, после всех ее трудов, потраченных на этот прекрасный подарок?
Денна возбужденно сияла.
— Давай-ка поглядим, как туда ляжет твоя лютня!
Она махнула рукой, и мастер достал из-под стойки мою лютню и уложил ее в футляр. Она вошла в него, как рука в перчатку.
Я разрыдался.
* * *
— Господи, как неловко-то! — сказал я и высморкался.
Денна осторожно коснулась моей руки.
— Прости меня, пожалуйста! — повторила она уже в третий раз.
Мы сидели на тротуаре у магазинчика. С меня хватило и того, что я разревелся при Денне. Недоставало еще, чтобы на меня пялился владелец лавки.
— Я просто хотела, чтобы она подошла как следует… — говорила Денна. Лицо у нее было ошеломленное. — Я тебе записку оставила… Я думала, ты придешь на ужин, тут-то я тебя и удивлю. Ты даже не должен был заметить, что она исчезла.
— Да нет, все нормально, — сказал я.
— Ну как же нормально! — сказала Денна, и глаза у нее налились слезами. — Ты не пришел тогда, я не знала, что делать. Вчера вечером я тебя везде искала. В дверь к тебе стучалась, но ты не открыл…
Она потупилась.
— Я никогда тебя не могу найти, когда ищу…
— Денна, — сказал я, — все в порядке, правда.
Она замотала головой, не глядя на меня. По щекам у нее покатились слезы.
— Не в порядке! Я должна была сообразить! Ты ее так держишь, как будто это твой ребенок. Если бы на меня хоть кто-нибудь когда-нибудь посмотрел так, как ты смотришь на свою лютню, я бы тогда…
Денна запнулась, сглотнула, и слова снова хлынули неудержимым потоком:
— Я же знала, что она для тебя главное в жизни! Я потому и хотела, чтобы у тебя был надежный футляр! Я просто не подумала, что это выйдет так…
Она опять сглотнула, стиснула кулачки. Тело ее так напряглось, что она почти дрожала.
— Господи, какая же я дура! Ничего не соображаю. Вот всегда у меня так. Я все порчу!
Ее волосы растрепались, и я не видел, какое у нее сейчас лицо.
— Что же со мной не так? — сказала она глухим, рассерженным голосом. — Почему я такая идиотка? Могу я хоть раз в жизни сделать все как следует, а?
— Денна! — мне пришлось ее перебить, она говорила без перерыва, останавливаясь только, чтобы набрать воздуху. Я взял ее за локоть, она застыла. — Денна, ты никак не могла этого знать, — перебил я. — Ну, сколько времени ты сама играешь? Месяц? У тебя когда-нибудь был свой собственный инструмент?
Она покачала головой. Ее лица по-прежнему не было видно за волосами.
— Лира у меня была, — тихо ответила она. — Но всего несколько дней, потом случился тот пожар.
Она наконец подняла голову. Лицо у нее было абсолютно несчастное. Глаза и нос опухли и покраснели.
— Так все время получается. Я пытаюсь сделать что-нибудь хорошее, а все выходит наперекосяк!
Она горестно взглянула на меня.
— Ты просто не представляешь, каково это.
Я расхохотался. Как же здорово было снова получить возможность смеяться! Смех забурлил у меня в животе и вырвался наружу нотами золотого рожка. Этот смех сам по себе стоил трех горячих обедов и двадцати часов сна.
— Еще как представляю! — сказал я, заново ощутив синяки на коленях и полузажившие шрамы на спине. Рассказать ей, что ли, каких глупостей я наворотил, пытаясь вернуть ее кольцо? Но потом я решил, что, если расскажу, как Амброз пытается меня убить, ее настроения это не улучшит. — Денна, я просто король по части замечательных идей, которые идут наперекосяк!
Она улыбнулась, шмыгнула носом и вытерла глаза рукавом.
— И разревелись еще, как два придурка. Хороша парочка, а?
— Угу, — хмыкнул я.
— Прости меня, — повторила она, переставая улыбаться. — Я просто хотела сделать для тебя что-нибудь хорошее. Но у меня это плохо выходит.
Я поцеловал руку Денны, взяв ее в ладони.
— Денна, — сказал я от всей души, — это лучшее, что для меня вообще когда-нибудь делали!
Она фыркнула, неделикатно усомнившись в моих словах.
— Честно-честно, — сказал я. — Ты — моя блестящая монетка у дороги. Ты важнее соли, прекраснее луны в долгую ночь, проведенную в дороге. Ты сладкое вино на губах, песня на языке, смех в моем сердце.
Щеки у нее вспыхнули, но я продолжал, забыв обо всем.
— Ты слишком хороша для меня, — говорил я. — Ты роскошь, которой я не могу себе позволить. И все-таки идем со мной! Я угощу тебя ужином и буду часами распинаться о том, какое ты чудо.
Я встал и поднял ее на ноги.
— Я буду играть тебе. Я буду петь тебе песни. И до конца этого дня никто на свете нам не помешает!
Я склонил голову набок, давая понять, что это вопрос.
Губы Денны дрогнули в улыбке.
— Звучит неплохо, — сказала она. — Я не прочь хотя бы на один день избавиться от всего мира!
* * *
Много часов спустя я возвращался в Университет упругим, энергичным шагом. Я насвистывал. Я напевал. Лютня у меня на плече была легка, как поцелуй. Грело ласковое солнышко. Дул прохладный ветерок.
Удача снова начала поворачиваться ко мне лицом.
