ГЛАВА 12
Я подошел к каменной стене и дотронулся кончиком трости до широкого куска пергамента. Он был прикреплен тремя спицами, вогнанными глубоко между камнями кладки.
— Посмотри сюда, Френки, — сказал я. — Вот яркий пример того, к чему ведет противостояние народа и власти.
Франсуаз принялась рассматривать прокламацию.
— Я не хочу сказать, что вина здесь лежит на суфражистках, — продолжал я. — Напротив. Если между управляемыми и управляющими возникают трения, то обвинять в этом можно только последних. Они сами возложили на себя такую ответственность, когда согласились принять власть; в то же время магистрат располагает достаточными средствами для того, чтобы разрешить конфликт мирным путем, а суфражистки — нет.
Я сложил ладони на рукоятке трости.
— И тем не менее посмотри, что натворили эти радетельницы за права женщин.
Франсуаз в недоумении взглянула на меня.
— Это всего лишь листок пергамента, Майкл.
— Вот именно! — воскликнул я. — Прикрепить к старинной стене, сложенной еще бьонинами, кусок пергамента, вогнать ливадиумные спицы в кладку — да это все равно что использовать шедевр живописи для игры в дротики.
Демонесса не разделяла моего негодования, она не находила ничего прекрасного в старинных стенах и тихой гармонии Бармута.
— Зато мы знаем, где произойдет встреча суфражисток, — сказала Франсуаз. — И это произойдет прямо сейчас. Знаешь, Майкл, это так удачно! Мы хотели познакомиться с ними поближе, и вот они проводят митинг, словно специально для нас!
— Везение здесь ни при чем. — Я вынул золотой брегет на цепочке и сверился с ним. — Я видел такую же прокламацию, когда мы въезжали в город. Ты сидела к ней спиной… Поэтому я точно знал, когда нам будет удобнее познакомиться с травницей Саути.
— Вы точно хотите, чтобы я высадил вас здесь? — Возница посмотрел на нас с хмурым сомнением крестьянина. — Это не самое лучшее место в Бармуте…
— Нам это известно, — произнесла Франсуаз. — Но, насколько я знаю, в этом саду были совершены только два первых убийства.
Извозчик нагнулся, чтобы взять у красавицы соверен; легкая коляска качнулась под его тяжестью.
— Кто говорит об убийствах, леди? Вам-то их нечего опасаться.
Он окинул взглядом сильную фигуру девушки и рукоять клинка за ее плечами.
— Я толкую о тех ненормальных, что собираются здесь по вечерам. Раза два в неделю, а то и три. Лучше вам с ними не встречаться — все они с приветом.
— Не беспокойтесь, — ответил я. — Она тоже. Извозчик посмотрел на нас без одобрения. Он стегнул лошадь, и коляска двинулась по мощеной улице, покачиваясь, словно легкий кораблик на веселых волнах.
— Что это значит — я с приветом? — воскликнула Франсуаз.
— Поверь, Френки, — отвечал я, — тебе не понравится, если я объясню.
Городской парк Бармута встретил нас тишиной. Это было прекрасное место для того, чтобы побыть наедине с собой, прислушаться к своим мыслям и внять гармонии мира.
Но злая кривизна мира проявляется именно в том, что, чем больше тихий уголок создан для уединения, тем большее число людей спешат сюда, желая насладиться им; и отрешенная обитель спокойствия превращается в галдящее сборище невежд, которым неведомы ни цель их существования, ни попытки постичь ее.
Парк уходил вниз склонами холмов и поднимался волнами; здесь можно было ходить часами и постоянно оказываться в новом его уголке. Его стоило узнать полностью, до последней тропинки, до последнего камешка, и каждый день общаться с ним — таким знакомым, и открывать нечто новое уже не в нем, но в себе.
Я с грустью думал о том что совершенная тишина этого места была бесцеремонно нарушена — нарушена теми, кто был не в состоянии ее оценить. И прохладный ветер, играющий ароматами ирисов, касался моего лица, напоминая об утраченном.
— Знаешь, Франсуаз, — сказал я, — мне не очень хочется встречаться с Саути. Вышло так, что, приехав в этот город, мы оказались в конфронтации с ее противниками. Против нашей воли получилось, что мы как будто поддерживаем их, но очень сомневаюсь, что они заслуживают нашей помощи.
Девушка кивнула, соглашаясь.
Мы увидели их издали — два или три десятка женщин стояли в зеленеющей лощине. Они обступили кого-то, кто произносил речь. Слов было не слышно, звуки смешивались с ароматами ирисов и разлетались над тишиной парка.
— Послушай, Майкл, — негромко произнесла Франсуаз, — мне кажется, мы с тобой ошиблись. Это не могут быть они.
Она оказалась права.
Женщины, окружавшие ораторшу, вполне соответствовали тому образу городских суфражисток, который успел сложиться у меня.
Они были разного возраста: совсем еще юные, шестнадцати-семнадцати лет, и матроны, которые давно перешагнули тот порог, что отделяет женщину от старухи. И в то же все они были ровесницами.
Люди привыкли говорить о том, что возраст зависит от самоощущения, хотя мало кто по-настоящему верит в это. Есть те, кто никогда не станет старым, сколько бы ни было отпущено им судьбой, а есть и такие, кто никогда не был молодым.
Но существует и иной путь изменения человеческого возраста вопреки отметкам на календаре вечности. Это сообщества, определенные группы людей, пронизанные одним настроением и одними целями.
Дряхлый старик может прийти на выступление молодежной группы — и он перестанет быть стариком; молодая женщина вступает в круг добропорядочных пятидесятилетних матрон — скажем, выйдя замуж и вынужденная жить в семье мужа, — и молодость ее остается за порогом семьи, в которую она вошла.
Скажут, что возраст — понятие природное, что измеряется он количеством прожитых лет и количеством оставшихся, уровнем сил, которые кипят в молодости и становятся холодными и вязкими к тому моменту, когда уходят и молодость, и зрелость.
Но кто осмелится назвать число лет, что ему остались? Многие умирают молодыми. Кто не видел стариков, полных энергии и жизни, и совсем еще юных, погруженных в апатию и тоску?
Тем, что стояли в зеленеющей лощине бармутовского парка, было лет сорок; не те прекрасные сорок лет сильной, уверенной в себе женщины, когда позади наивность юности и ее ошибки, а вместо них пришли зрелая красота, умение понимать и чувствовать жизнь. Такие женщины никогда не стареют, будь им и шестьдесят, и восемьдесят. Сорок лет для них — не зрелость, а только начало.
Но те, что были перед нами, принадлежали к иному числу. Сорок лет для них — возраст, когда умерли все мечты. Возраст, когда нечего ждать. Женщина оглядывается назад и понимает, что в жизни ее ничего не было; она смотрит вперед — и в ее будущем тоже уже ничего не произойдет.
Это возраст замужней, что вышла по любви, не зная, что такое любовь; теперь у нее есть дети, есть работа и муж, но все это ей не нужно. Возраст той, что никогда не выходила замуж и смирилась с тихим одиночеством старой девы. Возраст, когда женщина понимает, где-то, много лет назад, она должна была сделать что-то очень важное, но не сделала — и у нее не хватит сил, чтобы сделать это сейчас.
Такими были те, кто собрался в этот день в городском саду Бармута; лишенные любви и никого не любящие, женщины, забывшие, что значит по-настоящему желать и обретать желаемое.
Однако ни одна из них не могла быть суфражисткой, последовательницей травницы Саути, ибо на голове каждой из них — у кого ровно, у кого целомудренно набекрень — красовались бьонинские береты.
Я спустился с холма, прислушиваясь к разносившейся над толпой речи. Теперь я мог различить слова, но это ничего не значило. Слова эти были горячими и искренними, они призывали и обличали, но за громкими фразами я не мог уловить смысла, а страстные эмоции могли пробудить лишь ответные чувства, но не разбудить разум — подобно тому, как порнографический фильм наслаивает одну сексуальную сцену на другую, не заботясь ни о связности сюжета, ни об идейной глубине.
К несчастью, все политические речи таковы, если обращены к толпе.
Мое появление вызвало настороженность. Ораторша замолчала, и женщины в серых беретах повернулись ко мне. Ни на одной из них не было ничего пестрого, ни одно лицо не светилось внутренней жизнерадостностью, платья их были строгими и скучными.
Они напоминали груду сухарей, высушенных из простого хлеба, пресных и жестких.
Когда собравшиеся увидели Франсуаз, лица их прояснились; они по-прежнему оставались сосредоточенно-серьезными, но выражение враждебности исчезло.
— Это она, — передавалось из уст в уста. — Та, что дала отпор Виже.
Имя Виже сопровождалось эпитетами, слова эти выражали антипатию и гадливость и были такими, какие в состоянии подобрать только высохшая изнутри женщина.
Противники феминизма говорят, что его истинная причина — в сексуальной неудовлетворенности женщин. Я всей душой сочувствую тем, кто отстаивает собственную свободу, мне не хотелось бы верить, что это мнение справедливо.
Женщины расступились, и я понял, какое ощущение не давало мне покоя. Только что мы покинули заведение Карлиты Санчес, бордель, в котором женщины продавали свое тело, свои достоинство и душу и получали в обмен только деньги.
Те, кто окружали меня сейчас, боролись за достоинство и свободу — но как же много общего было между обеими женскими общинами.
Та, что произносила речь, выступила вперед. Она была некрасива, и если обычно женщина старается создать свою красоту, то ораторша, напротив, стремилась задушить и убить ее. Среднего роста, она была в твидовом пиджаке — слишком женском, чтобы придавать ей мужеподобный облик, и совершенно асексуальном.
Длинная юбка касалась ее скромных туфель, ходить так, по всей видимости, было очень неудобно, но женщина явно гордилась этим неудобством и высоко поднимала его, словно боевой флаг. Носки туфель высовывались из-под темной материи в движениях не стыдливых, но скромных, свидетельствующих о достоинстве, каким эта женщина его понимала.
— Мы рады приветствовать тебя среди нас, — произнесла она.
Голос у нее был сухой — не такой, какой бывает у стариков, и не такой, как звучит порой из-за неприязни; ораторша полагала, что должна говорить именно так, чтобы не лишиться — достоинства? Себя самой?
— Ты — Франсуаза, не так ли? Многие из нас видели, как ты поставила на место этого негодяя Виже и его банду. Мы хотим выразить тебе свое восхищение.
Она бросила на меня взгляд, настороженный и недоверчивый. Если бы я питал склонность к злословию, я бы сказал, что в этот момент ораторша походила на старую деву, которая сидит у окна и с ужасом смотрит на проходящих мимо мужчин, полагая, что все они собираются вломиться в дом и взять ее силой.
Но я не мог винить незнакомку — шестеро из ее сестер погибли чудовищной смертью.
— Мы рады и твоему спутнику, — сказала ораторша. — Я — Саути. Наверное, ты слышала обо мне.
— Ты Саути? — осведомилась Франсуаз. — Тогда почему ж ты в берете?
Травница прикоснулась пальцами к своему головному убору и засмеялась. Право же, лучше уж присутствовать на похоронах, чем слушать подобный смех.
— Мы носим береты из принципа, Франсуаза, — сказала она. — Таково наше правило. И мы станем носить их до тех пор, пока не отменят «Закон о беретах».
Если бы в лексиконе моей партнерши имелась фраза «Я не понимаю», Френки ее бы произнесла, но демонесса никогда не признается ни в чем подобном, поэтому она лишь мрачно воззрилась на свою собеседницу.
— Вы носите береты потому, что выбрали это сами, — сказал я, — а не оттого, что вас заставляет закон. Это высшее проявление свободы; вам противны не сами береты, но принуждение.
Травница Саути взглянула на меня с неожиданным интересом. Пожалуй, так она могла бы взглянуть на собаку — большую, красивую и умную, — которая вдруг вступила бы в разговор о поэзии и государственных делах.
Суфражистка обошла Франсуаз, словно на ее пути стояло большое дерево, и взяла меня под руку.
Она сделала это так непринужденно, что в первое мгновение я не осознал, насколько это противоестественно, ведь мы находились на собрании суфражисток, и я, как мужчина, должен был считаться их врагом, причем мое собственное отношение ко всему происходящему не имело никакого значения.
— Нечасто можно встретить мужчину, который бы разделял наши взгляды, — произнесла Саути. — Вы читали мою книгу о равенстве женщин? Она называется «Заря надежды».
— Разумеется, — сказал я. — Признаюсь вам в небольшой слабости, госпожа Саути. Мне было приятно, что вы трижды ссылаетесь на меня.
— Ах да! — воскликнула женщина. — Неужели вы — тот самый Майкл, автор трактата о свободе и принуждении?
— Тогда я еще не был ченселлором, — пояснил я, — и подписывался своим земным именем.
Франсуаз выглядела так, словно она пришла в лес, а лес вытащил из земли корни и ушел.
