Наверху проходили какие-то очень большие корабли. А может, и не большие, но мощные. Они так ощущались, и приборы показывали Тому, что они следят… Черт бы их побрал! Следят или пробуют следить. Ждут, ищут, преследуют и, конечно, наверняка выследят.

Чтобы этого подольше не случилось, он забился в такую щель, что даже на него, довольно уже опытного глубоководника, она нагоняла тоску, странное состояние оцепенения, словно он сам стал немного камнем, а немного… Да, немного стал этой водой, удивительным образом избавившись от всего прочего.

Для него самого, его лодки и воды вокруг самым удивительным было отсутствие движения. Иногда казалось, что муть в воде, кусочки тины могли бы провисеть перед лобовым стеклом вечно, почти не меняя формы, как звезды на небосклоне. Ну, то есть не как звезды, но почти.

Системы слежки на самом деле, как Том понял на второй или третий день сидения в этой расселине, действительно оказались какие-то необычные. Они даже не металл искали, не шумы или тепловыделения. Они искали… его способность думать, чувствовать, дышать. Потому что, как он решил уже на пятый день, думать и дышать — одно и то же. И тут же попробовал в этом усомниться. Кто выдумал, что человек не может не находиться в состоянии подчинения своему дыханию? Всегда люди что-либо выдумывают, хотя потом, случается, и опровергают собственные мнения, как Томаз пробовал опровергнуть невесть кем выдуманную теорему, что дыхание пробуждает мышление. У него-то каждый вдох или выдох рождал лишь вот эти медленные часы. Которые нужно было сделать очень тихими и не следить за ними, иначе их могли подслушать…

«Шиза какая-то», — решил Том, потому что не знал за все прежние свои загрузки, что такое возможно — подслушивать время, которое шумом далеких кораблей проходило где-то вверху и иногда довольно близко. Это уже из области глюков. Причем, скорее всего, неизлечимых и даже каких-нибудь навязчивых. Вроде тех, что заставляют бедолаг натягивать на головы кастрюли, чтобы лучи их мыслей не проникали наружу.

Пару раз Извекову все же пришлось включить подогрев, иначе он мог бы запросто отдать концы. Даже с его привычкой к низким температурам в этой расселине было слишком холодно. Это была уже не пытка даже, а что-то невозможное для его существования. А тогда — какая разница, распилят его мозги и мысли на кусочки мекафы или он просто даст дуба от переохлаждения?

Но какая-то разница все же была. Поэтому обогрев он включал совсем чуть-чуть, на пару часов, чтобы машина не сдохла и чтобы его тело отогрелось хотя бы до состояния, когда он возвращал себе способность правильно читать приборы. К сожалению, вместе с приборами возвращалась и способность думать как-то активнее. Например, Том замечал конвекционные токи воды вокруг своего бота, изменения в положении взвеси за стеклом, или, того хуже, начинал думать о несбыточном: о теплом ветре, солнышке и дыхании, которого не заметно в виде пара.

И при этом, наравне со слабыми ощущениями его приборов, он начинал чувствовать охоту, которая развернулась за ним на поверхности. А охотники эти проходили над ним снова и снова… «На самом деле, если посмотреть на карту, — думал Том медленно, как улитка, — они охватили слишком уж большую акваторию, необычайно большую». За последние три года, которые он провел на подводных рудниках, до него не доходили сведения о подобных операциях.

«Зачем же я им нужен, — думал Том, — раз они задействовали такие силы?» И ничего не мог придумать. Зато при этом стал замечать, что ему не хватает воздуха. Ах, воздух — невидимая, почти необъяснимая субстанция жизни. Что в тебе такого? Все же просто: смесь чего-нибудь инертного, хотя бы того же гелия, и кислорода. Но вот в нем оказывается углекислота, продукт дыхания и тоже, кстати, невидимое вещество, и все: постепенно начинается удушье, жизнь из воздуха уходит. Хотя кислорода и много, но углекислотное отравление все равно смертельно…

Наравне с обогревателем можно было включить электролизер, энерговооруженность бота это позволяла. Но углекислотные поглотители уже не справлялись, к тому же, кажется, не справлялись и влагопоглотители, а Том, несмотря на остановку физической активности до почти полной неподвижности, все же выделял столько всего в малый объем спасательного ботика, что… Стоп, лучше об этом не думать! Но факт оставался фактом: он медленно удушал себя, губил, как… Ну, предположим, как винный грибок убивает себя, выделяя продукты жизнедеятельности в виде алкоголя. И когда вино становится достаточно крепким — градусов восемь-девять, — все эти грибки, которые люди считают благороднейшим своим изобретением, начинают убивать себя, вот как он сейчас…

Однажды в таком примерно состоянии Том подумал: а на хрена ему это нужно, может быть, сдаться? И тогда конец всем мукам, холоду и тишине, от которой тоже хотелось избавиться. Но нет, он все же цеплялся за жизнь. Пусть иногда ему и казалось, что из последних сил, что больше не выдержит. «Не хочу!» — твердил он себе, не потому даже, что умирать тогда придется трудно и, скорее всего, еще с большими муками в лапах мекафов. А просто этого нельзя было допускать. Том не знал, почему на самом деле ему нельзя умереть, но знал это наверняка. Умирать следовало позже, потом, в необозримой дали несбыточного, как иногда казалось, будущего.

И еще одна мысль билась в сознании: а все же интересно, что он такого опасного для этих самых мекафов сделал, за что они так его ненавидят, ведут за ним охоту, так жаждут заполучить и с его помощью избавиться от других таких же… И разве от него зависит, что они хотят с его помощью убивать других таких же вот лодеров?.. Нет, совсем не зависит. Он этого не просил, он вообще-то и жизни не просил, и уж тем более этих мучений. Но они свалились на него, и, следовательно, приходилось как-то с этим справляться, переносить все это скопом и в каждом отдельном нюансе, в каждом проявлении этой жизни, потому что другой у него может и не быть…

«Или все-таки я не прав и другая жизнь тоже будет? Только как, зачем и почему именно у меня?..» И зачем же ждать этой следующей жизни, если она будет не намного легче, чем эта, которую он сейчас преодолевает, словно ледяной высотный перевал, и которую сейчас, в этот самый момент так невысоко ценит, что подумывает всплыть. Или просто открыть люк своей лодки, чтобы все эти сотни метров воды над ним прихлопнули его, как мошку. Или еще проще: вытащить силовые кабели, отскоблить от изоляции и подвести себе в район груди. Говорят, это не очень больно, потому что сердце тогда само остановится… Но ведь это самоубийство — худшее, что есть в человеке. Именно это, а не что-то другое, не способность убивать других, например.

В общем, Извеков понял, что умирает. Он подошел к такому порогу, когда даже его способность выживать, бороться за жизнь истаяла. И тогда он решил всплывать, поддался накопившейся за… за неизвестное число дней усталости. И решил, что на этот раз — все.

И тогда снова, даже без особых споров с собой, Том собрался подождать еще пару часиков или еще день-два, как получится. Из чистой вредности, если так можно выразиться, из несогласия с собой. Хотя на самом-то деле это было несогласие с теми, кто за ним охотился. И снова он ждал, ждал и следил за медленным кружением кусочков ила за стеклом, в том тонком слое воды, пронизанном аварийным освещением, которое он не хотел выключать, чтобы не свихнуться окончательно.

И лишь спустя еще много часов, тянувшихся неподъемной тяжестью, Том решил приступить к делу. Но сначала ему потребовалось хотя бы немного вернуть мозгам способность соображать. Он даже решил, что неплохо бы вывести инструкцию по всплытию на этой субмарине, исполненную зеленоватым текстом, на экран компа.

Лишь потом, когда уже стал щелкать тумблерами, сообразил, что это была уже какая-то лажа. С его-то опытом он и сам мог всплывать без всяких инструкций. Тогда Том перевел компьютерный комплекс в режим слежения за охотниками, какими бы они ни оказались. Да, это было важнее — следить за возможным появлением кораблей, или самолетов, или других машин, которые окажутся поблизости, вплоть до сигнальных буев и радарных сканеров…

Хотя при всем при том Том почему-то был уверен, что ему и приборы не нужны. Он был в странном состоянии послесна и сам был в состоянии отследить противника и дать ответ на вопрос — откуда за ним следят?

Всплывал Извеков тихо, словно крался по незнакомой прихожей, где его могут и даже должны поймать, где в любой момент включат свет, уткнут в Тома стволы каких-нибудь пушек, и прикажут сдаваться… И сбежать снова уже станет невозможно. Потому что его способность висеть в глубинной беспросветной мути оказалась исчерпана на много лет вперед.

И все же Тому хватило выдержки подниматься с проверками, иногда зависая в воде, которая медленно светлела, и неторопливо осматриваться через электронику… На удивление, вокруг пока все было чисто. Извеков не мог обнаружить присутствия кого бы то ни было на многие десятки миль в округе, может быть, даже сотни миль. Ведь он специально выбрал такой маршрут бегства, чтобы оказаться подальше от обычных путей океанских кораблей и подальше от зон, где могут разгуливать селедочные траулеры. И даже от обычных трасс самолетов… Кажется, он все сделал правильно, и если теперь у него ничего не получится, он может считать, что не виноват. Просто враг оказался слишком сильным, умным и технически оснащенным. И к тому же куда более терпеливым, чем он.

Когда Извеков поднялся на поверхность, стояла ночь. Как-то незаметно для себя он выбрал это время, чтобы… Нет, конечно, эта тьма не являлась для умных приборов сколь-нибудь ощутимой помехой. Но так ему было спокойнее, так ему, возможно по глупости, казалось надежнее.

Покачавшись на волнах — довольно крупных, балла полтора или два, — Том еще разок проверился, ничего не обнаружил и откинул люк. Вылезать не стал, но все же высунулся до пояса, чтобы подышать и почувствовать наконец над головой не океан, а небо, полюбоваться на полную луну, висевшую за некрупными и негустыми тучами. Извеков стоял так довольно долго — может, час или полтора. Ничего не мог с собой поделать. Как привык там, на дне, сидеть неподвижно и расслабленно, так и теперь стоял, освещенный лунным светом, между довольно грозных, но покатых волн, по которым его ботик скользил, как утка, ни разу даже не перевалившись через них с плеском и брызгами. Хотя, скорее всего, брызги были, просто Том их не замечал.

Лишь потом он спустился, не закрывая люк, вдохнул этот нижний, спертый и удушливый воздух еще раз и включил на всю мощь вентиляцию. С одновременным восстановлением углекислотных поглотителей. А потом, втайне торжествуя, но еще не признаваясь себе в этом, завел движки и отправился на юго-юго-запад, ориентируясь только по Луне, даже не зная еще своего положения, лишь оценивая его… Ну, скажем, как район, близкий к Азорам. То есть как начало Северо-Атлантического подводного хребта. Впереди у него должны были оказаться Бермуды, но еще не скоро. Следовало сначала миновать Северо-Американскую котловину, где глубины запросто превышали пять километров… А дальше нужно идти к Багамам, за Саргассово море, в которое он, возможно, уже вошел.

Бот набрал по приборам крейсерский ход, и Том вернулся наверх, под Луну. И дышал, дышал полной грудью. И хотя не знал, куда может прийти, его это почти не заботило. Потому что вокруг не было охотников! Он их пересидел, обманул и потому, наверное, очень хотел пить и есть, но сейчас это было неважно. Гораздо больше удовольствия Том получал от того, что воздух в кабине становился свежее и что он втекал в его легкие, уже не вызывая дурную дремоту, о которой Извеков теперь вспоминал с содроганием…