Двадцать третье января; Москву замело. Конка – лошади вязли прямо на мостовых, брели совсем медленно. Извозчики в толстых, как перины, тулупах были приветливы и разговорчивы – всякий из них уже успел принять за воротник, тайком, для сугреву, на скорую руку, – и теперь вовсю молол языком, чтобы не заснуть и не пропустить в метели седоков.

А их хватало – кому захочется тащиться по заваленным снегом мостовым в такую неласковую погоду? Даже студенты, живущие уроками, а оттого и экономные, выскребали из карманов последние медяки на извозчика.

К полудню распогодилось: снегопад прекратился, и дворники выбрались из подворотен, чтобы широкими деревянными лопатами-движками расчистить завалы. В центре города всюду чистили «под скребок», посыпая непременно песком; лишний снег сгребали в кучи и валы вдоль тротуаров.

Затарахтели по рельсам вагончики конки; жизнь города, придавленная снегопадом, входила в привычную колею. На перекрестках задымили снеготаялки – в больших деревянных ящиках были устроены особые железные шатры, в которых горели дрова. Снег, наваленный прямо в ящик, на шатер, таял, и вода грязными струйками стекала в канализацию. Доски, пропитанные сыростью, никогда не загорались; от снеготаялок всегда поднимались клубы пара, смешиваясь с дымом уличных костров.

Костры обыкновенно в морозы разводили для обогрева прохожих – по распоряжению московского градоначальника. На углах перекрестков, возле тротуаров для этого стояли решетки из железных прутьев; дрова же частью доставляли владельцы соседних домов, а частью – добывались с проезжавших мимо возов с дровами. Возчики по команде городового, а то и просто по просьбе греющихся возле огня, не отказывали сбросить с воза несколько поленьев.

Обыкновенно возле уличного костра маячил заиндевевший городовой; возле него – несколько съежившихся калачиками бродяжек в тряпье, с головами, укутанными вместо башлыка невообразимыми бабьими платками. Тут же – стайка вездесущих мальчишек и мерзнущие дворовые псы с поджатыми хвостами. Компании эти не мешали прохожим ненадолго останавливаться, чтобы мимоходом погреться. Городовой в таком случае зыркал на обычных «обитателей» перекрестка, и те, даже псы, послушно раздвигались, давая место новоприбывшим. Грелись у костров и легковые извозчики; по ночам конные разъезды свозили сюда подобранных пьянчужек.

Варенька с утра была взволнована – начавшийся снегопад грозил сорвать задуманный неделю назад поход на каток, в компании Марины Овчинниковой и мальчиков – Николки, кузена Сережи и, конечно, Ивана. Когда с утра снегопад особенно разошелся, девочка готова была расплакаться; однако же когда в просветах между облаками засинело небо, а сплошная стена снежных хлопьев сменилась редкими снежинками, Варя несколько воспрянула духом. До встречи на Чистых прудах оставалось всего ничего, и девочка принялась листать позаимствованную у тети Нины книгу «Зимние забавы и искусство бега на коньках с фигурами» некоего Г. М. де Паули, преподавателя гимнастики военно-учебных заведений Петербурга. Автор приводил замысловатые картинки сложных фигур, которые предписывалось выделывать «катальщикам»; тут же он уверял, что «катание на коньках является самым «приличным и полезным зимним удовольствием», которое, составляя забаву юношей, «воодушевляет нередко веселость и людей взрослых, возбуждая участие в самих зрителях».

Интереса к книжке хватило ненадолго; вскоре она была отложена, и Варя принялась вспоминать прошлогодние зимние забавы. Они с Мариной и другими ученицами по гимназии не пропускали тогда ни единого ясного денька – катание на коньках входило в моду, и катки на Патриаршем пруду, на Чистом, Красном и, конечно, в Зоологическом саду были полны. По воскресеньям там для привлечения публики даже проводили соревнования – победителю полагался серебряный жетон на бесплатное посещение катка в течение месяца, коробка конфет или большая обсыпная булка.

Варя вдруг всплеснула руками и метнулась в гардеробную. Вскоре оттуда донесся звонкий голосок – невесть куда запропала меховая шапочка, совершенно необходимая для катания на коньках всякой приличной барышне. Фасон шапочки был придуман специально для зимней забавы великой княгиней Александрой Иосифовной – и с тех пор они стали неизменным аксессуаром на катках для «достаточной публики» Москвы и Петербурга.

К поискам присоединилась маленькая Настя; общими стараниями шапочка наконец нашлась. Не успело пройти и четверти часа, как в дверь позвонили, и с мороза ввалилась Марина Овчинникова – замерзшая, краснощекая, с коньками, стянутыми ремешком. Ваня с Николкой остались с извозчиком, и Марина тут же принялась шуметь на подругу за то, что та копается сверх меры.

Наконец суета улеглась; Сережи, задерживавшегося в корпусе, решено было не ждать, и барышни, вслед за Николкой, явившимся напомнить, что-де «неплохо было бы поторопиться, а то мы совсем замерзли сидеть», вышли на улицу…

На Чистом пруду играла музыка. Полковой оркестр под двускатным дощатым навесом выводил венские вальсы; темнело в феврале рано, и с пяти часов пополудни по краям катка и аллеям, вдоль бульвара загорелись газовые фонари. Градоначальство который уже год собиралось устроить на бульварах и по всему центру электрическое освещение – уже шесть лет желтоватые новомодные лампочки освещали сад «Эрмитаж», а в дни коронации государя Александра III площадь вокруг храма Христа Спасителя была подсвечена двумя сотнями дубовых фонарей. Моде на электричество и гальванизм последовал и театр Корша в Камергерском переулке; первой освещенной новым способом улицей стала Тверская.

До Чистого пруда новые веяния тоже добрались – с декабря позапрошлого, 1885 года каток освещался электричеством. Однако вдоль бульваров двадцать лет стояли еще газовые фонари. Но и сюда проник дух европейского машинного прогресса – Городская дума выделила в прошлом году немалые суммы на новейшее изобретение венского химика Карла Ауэра, и теперь яркое сияние «ауэровских колпачков», раскаленных пламенем светильного газа, разгоняло мрак над бульваром. Рабочие, «хожалые по фонарям», суетились возле столбов со своими лестницами и пальниками; они сноровисто поднимались на столбы, запаливали один за одним фонари, опоясывая каток гирляндой бледных в подступающих сумерках огней.

Через пруд были протянуты шнуры с разноцветными флажками; они весело колыхались над головами катающейся публики, создавая даже и в обыкновенные дни атмосферу праздника. В воскресенье народу было особенно много – по льду скользили взявшиеся за руки парочки, стайки барышень; между ними носились гимназисты в шинелях с подоткнутыми полами. Всякий раз, когда оркестр менял ритм, круговорот катающихся, подчиняясь ему, ускорял либо замедлял свое вращение по большому кругу Чистого пруда.

В середине был устроен островок из утрамбованного снега. Вокруг него были расставлены скамейки – можно было отдохнуть, подтянуть ремешки на коньках или съесть сайку, купленную в одном из ларьков, стоящих по углам ледяного овала. Напротив веранды с оркестром виднелся буфет – там из огромных самоваров непрерывно разливали чай; здесь же можно было купить бутерброд с вязигой или икрой, бутылку пива. Хлебное вино, да и вообще крепкое, на катке не продавали; служители в громоздких тулупах следили, чтобы на льду не затесалось пьяных, которые могли бы потревожить публику.

Одного из таких бедолаг как раз и вышвырнули служители – пьяный, судя по виду, то ли мастеровой, то ли возчик, отчаянно выдирался из крепкой хватки, хотя и сам, наверное, не смог бы объяснить, какой нечистый понес его на лед, в толчею хорошо одетых господ и барышень в шубках и с непременными муфточками.

Вытащив нарушителя за пределы освещенной площадки, служители, оглянувшись – не видит ли кто? – наскоро надавали бедняге по шеям, и тот пошел прочь, утирая юшку из разбитого носа и вполголоса понося «христопродавцев». Громче не решался – шагах в двадцати, на бульваре, бдил городовой.

– Вот так у нас повсюду! – горячо говорил Володя Лопаткин, провожая взглядом измордованного беднягу. – Пока чистая публика, эти господа со своими содержанками катаются под музыку – простой народ получает пинки и идет заливать горе в кабак! Вы-то должны понимать меня, Виктор!

Виктор кивнул. Понятно, кто бы спорил… хотя, скажем, бомж или гастарбайтер, рискнувший выползти в поддатом виде на лед платного катка Москвы 2014 года, пожалуй, не отделался бы разбитым носом. Впрочем, Лопаткину об этом говорить незачем. Единственный из студентов-народовольцев, кто знал о «гостях из будущего», Лопаткин впитывал любое их слово, как сухая земля – капли влаги. Но, к сожалению, в сочетании с пристрастием студента к кокаину эта страсть имела весьма неприятные последствия. С некоторых пор Виктор боялся отпускать куда-то одного Володю, а если надо было отлучиться по делам (например, в Питер, по вызову Геннадия), то он принимал меры, чтобы студент за время его отсутствия был под присмотром кого-то из своих.

Иначе никак: поди угадай, где очнется Володя от кокаинового дурмана и что наплетет в припадке революционного энтузиазма – и, главное, перед кем будет толкать эти речи. Дрон уже предлагал пристукнуть Лопаткина, а тело притопить в канализации, чтобы не выболтал чего не надо. Однако у Геннадия были на студента свои планы, так что приходилось пока опекать его, старательно скрывая глухое раздражение.

– …Как можно смотреть на это спокойно? – бормотал Володя. – И как можно мириться с такими несправедливостями? Когда народ голодает и мучается во тьме бесправия!..

«Что-то он разошелся, – обеспокоенно подумал Виктор. – Как бы не кинулся на кого… может, зря я ребят не взял? А то придется крутить друга Володеньку в одиночку…»

– Я вас понимаю, друг мой, и, поверьте, совершенно с вами согласен, – поддакнул он, прихватив Лопаткина под локоть. – Но вам лучше проявлять осторожность. Вы опрометчиво даете выход вашему гневу – праведному и святому, разумеется, но это может привлечь внимание сатрапов.

Лопаткин остановился и в упор уставился на собеседника. Глаза у него были глубоко запавшими и красными, в крошечных ниточках лопнувших капилляров. Студент все время облизывал губы – сухие, обметанные, красные по уголкам, нервически дергающиеся.

«Как вампир, – отрешенно отметил Виктор. – Сейчас кинется. Чеснок надо с собой носить, вот что…»

– Я только и слышу от вас – «осторожность», «сдержанность», «ожидание»! А я так не могу, понимаете, не могу! Каждый раз, когда я вижу, как кто-нибудь из этих негодяев проезжает по улице, я готов броситься под колеса их карет – просто так, без бомбы, чтобы хоть на секунду задержать их, помещать пить кровь из моего многострадального народа!

«Кто бы говорил… – подумал молодой человек. – Впрочем, да, Вовочка употребляет иные сильнодействующие средства. Хотя против крови тоже ничего не имеет, правда, в ином виде. Вот и хорошо – мы эту тему сейчас разовьем на пользу делу…»

– Ну почему же без бомбы? – мягко ответил Виктор, стараясь не выпустить локтя Володи из пальцев. Держать приходилось крепко – рука студента дергалась, даже сквозь толстое сукно шинели Виктор, кажется, ощущал лихорадочный жар. «Уж не простудился ли? – мелькнуло в голове. – Вот уж не вовремя… всего-то месяц остался…» – Почему же без бомбы? – повторил Виктор. – Вы, Володя, и сами в этой области отменный специалист. А мы вам всячески поможем. Вы же знаете, каковы наши… ваши возможности теперь, когда на нашей стороне – вся мощь человечества, победившего в будущем всякую несвободу и угнетения?

– Да, да! – лихорадочно зашептал Лопаткин. – Да, ваши технические приспособления… они великолепны! Если бы у наших было бы нечто подобное, то наше дело уже победило бы! И я не понимаю, Виктор, почему вы с Геннадием не хотите…

– Победа – это не только технические устройства, мой друг, – назидательно произнес Виктор. – Это еще и тактика борьбы, умение применять эти самые средства. И главное – решимость, дорогой мой, решимость!

– Это вы мне говорите о решимости? Мне? – Лопаткин яростно вскинул голову. – Виктор, но это, в конце концов, нелепо – вы же знаете, что я… нет, ушам своим не верю – вы МЕНЯ упрекаете в недостатке решимости, в то время как сами… Вот, право же, злая ирония!

И студент сухо рассмеялся, далеко откидывая голову. Острый кадык заходил на шее, натянулись жилы…

«И смеется он не по-человечески, – машинально отметил Виктор. – Точно упырь…»

Смех сменился булькающим кашлем. Лопаткин судорожно нашарил шарф – грязный, скрученный в неопрятный жгут, – и уткнулся ртом. Кашель стал суше, Владимир согнулся чуть не вдвое. Тощая спина под шинелью содрогалась от приступов.

«А похудел-то как… – отметил Виктор. – Может, и правда чахотка? Показать врачу или таблеток каких дать? А то свалится в неподходящий момент…»

Но вслух он сказал совсем другое:

– Вы не так меня поняли, Володя. Никто из нас не подвергает сомнению вашу решимость пойти на смерть ради революции. Вы ведь готовы на это, не так ли?

– Готов? – лихорадочно зашептал Лопаткин. – Готов? Да я только об этом… я спать не могу… – И он вновь зашелся в страшном приступе кашля.

– Вашему другу дурно, господин студент? Может быть, он нуждается в помощи?

Виктор обернулся. Это была парочка – франтоватый господин лет около сорока, в котелке и пальто со смушковым воротником, и совсем юная барышня – дочь? Любовница? Невеста? – кокетливо прячущая ладошки в крошечную муфту. Под мышкой господин держал сверток, а его спутница с беспокойством смотрела на заходящегося в кашле Лопаткина.

«На каток пришли, – машинально отметил молодой человек. – Вон, у кавалера коньки…»

– Нет-нет, спасибо, мы сами, – ответил он господину в котелке. – Сейчас мой друг посидит на скамейке, я возьму извозчика, и мы поедем.

– Но ему, очевидно, дурно, – настаивал франт. – Я приват-доцент по кафедре медицины, и поверьте мне, это очень скверный кашель…

– Спасибо, спасибо, господин приват-доцент, – бормотал Виктор, увлекая исходящего кашлем Лопаткина в сторону от фонарей, к выходу с бульвара. – Спасибо, мы уж как-нибудь сами…

«Принесла же их нелегкая, – раздосадованно думал он. – Только-только нужный разговор зашел… Впрочем, не беда – друг Володенька уже дозрел для пояса шахида. То есть он, конечно, не знает, что это – «пояс шахида», – но это и не так важно, правильно? Главное – колебаться будет не дольше, чем обычный шахид. То есть – ни секунды. Что ж, господин генерал от кавалерии Долгоруков, уважаемый московский генерал-губернатор, вас ждет сюрприз. Но уж извините – неприятный. Ничего личного, как говорится, просто вам не повезет – встретитесь вы со студентом Володей Лопаткиным в самый главный, завершающий момент его жизни…»

– Какие у вас интересные коньки, Иван! – сказала Варя, хватаясь за мой локоть; мы как раз вписывались в поворот у столба, украшенного гроздьями разноцветных электрических лампочек. – Никогда таких не видела! А что это на них за надпись?

«Еще бы ты видела! – подумал я. – И дернул меня черт притащить коньки из дома… Нет, они, конечно, не отсвечивают на весь каток флуоресцентным пластиком кислотных расцветок, но все же – нашлепки, защищающие костяшки, белые пластиковые «стаканы» с впрессованными в них узкими стальными лезвиями, да и надпись эта, будь она неладна… А все почему: не решился уродовать ноги на здешних «прокатных» уродцах, которые – не поверите! – надо приматывать к ноге ремнями. А вот Варенька ничего, катается, и получше, чем я на своих суперстильных, со вставками из микропоры…»

Пришлось выкручиваться:

– Это… мне-э-э… отцу прислали, из Канады!

Хоть здесь не соврал – коньки и правда были не китайскими, а самыми натуральными канадскими и стоили кучу денег. Спасибо моей американской мамаше – во время очередного приступа материнской любви вспомнила, что у нее вообще-то в дикой России растет сын… не хочу об этом, неприятно…

А Варенька, раскрасневшаяся, веселая, продолжала:

– Ой, Иван, что-то у меня правый конек вихляется. Давайте найдем местечко, я поправлю…

– Да влегкую… простите, Варя, конечно, сейчас… – поправился я, и мы покатили к лавочкам, окружающим снежный островок. На ходу мы то и дело уклонялись от парочек. Мимо пролетели Марина с Серегой Выбеговым – кадет сделал нам ручкой, а его партнерша послала воздушный поцелуй. За ними следовал Николка; гимназист катался хуже своей сестрицы, так что сейчас ему было не до глазения по сторонам, – все силы уходили на то, чтобы удержаться на ногах.

– Ну что же вы, Иван! – недовольно сказала моя дама. – Подайте мне руку, я сяду…

Машинально я протянул Варе руку; она, затормозив, пристроилась на краешке заполненной до отказа лавочки и принялась возиться с ремнями. Было неудобно – длинные полы платья мешали добраться до пряжки, короткий полушубок (или как это здесь называется?) не давал нормально согнуться в поясе и дотянуться до башмачка, к которому были примотаны лезвия. Я спохватился:

– Постойте, Варя, давайте помогу!.. – опустился на колено перед девочкой и подхватил ладонью лодыжку с намерением подтянуть ремни.

Вместо того чтобы протянуть мне ногу с коньком, Варя дернулась назад, чувствительно заехав лезвием конька мне по ладони.

– Черт… так и руку распороть можно!

– Простите… – буркнула Варенька, и я удивленно поднял глаза – голос девочки звучал как-то странно.

Да и сама она не была в восторге от моей галантности. Сидевшая рядом с нами барышня лет двадцати удивленно смотрела на меня, а ее спутник, молодой офицер-артиллерист, понимающе усмехнулся. Я с запозданием сообразил, что делаю что-то не то: ну да, этот такой естественный для нас жест – поправить конек спутнице – здесь, пожалуй, может быть воспринят как фривольность…

– Простите… гхм… – в замешательстве выдавил я. – Простите, Варя, я хотел… А вот в Канаде так принято, чтобы…

Я нес какую-то чушь и, наверное, сам запутался бы, но тут Варя, решительно отстранив мою руку (сам не заметил – но я все стоял перед ней на колене и продолжал цепляться за лезвие), привела свой спортинвентарь в порядок.

– Поедемте, Иван, догоним Марину с кузеном…

Мы проделали еще два круга. Лисья шапочка Маринки и башлык Сережи то и дело мелькали впереди; пошел легкий снежок, оркестр заиграл какой-то прозрачный, искристый вальс. И мне так и хотелось подхватить Варю за руки и закружиться с ней по льду – хоть я и не умею этого делать, но сейчас, наверное, получится…

Музыка затихла. Я вдруг понял, что мы стоим возле террасы с оркестром, и Варя, задыхаясь (последний круг был слишком быстрым) смотрит на меня такими сияющими глазами, что я сразу забыл про все – даже про то, что вокруг девятнадцатый век и до моего рождения еще сто с лишним лет… Я осторожно положил ладони ей на плечи, и девочка боязливо подалась навстречу, закрыв глаза, и…

– Так-так! – раздался злодейский голосок Марины. – Вот вы, значит, куда спрятались!..

Волшебство кончилось. Варенька вырвалась из моих объятий и скрылась в толпе катающихся. Оркестр вновь заиграл – на этот раз мазурку, – а я, как дурак, торчал возле террасы и глядел ей вслед…

Сережа Выбегов стоял за спиной Маринки – кадет, похоже, не знал, как себя вести в щекотливой ситуации.

«Как бы в рожу не заехал, – ни с того ни с сего подумалось мне. – Он же белый офицер, хотя и кадет, правила чести, то-се, а Варька – его кузина… тьфу, какой на хрен белый, совсем свихнулся?!.»

Марина неожиданно подхватила меня под локоть и увлекла в сторону от террасы. Сережа проводил нас неодобрительным взглядом, но остался на месте.

– Кстати, мон ами Жан, – ядовито произнесла девочка. – Давно хотела спросить – кто вы на самом деле? Раз уж вы вскружили голову моей подруге, то я, пожалуй, имею право знать?

– Как это – кто? – опомнился я. – Я же сто раз…

– Да-да, конечно, Аляска, Америка, трудное детство, револьвер вместо деревянной лошадки, – картинно скривилась мадемуазель Овчинникова. – Жан, оставьте эти сказки для моей mama. Пока за вами бегал только мой дражайший кузен, я не вмешивалась – у мальчишек свои дела. Но раз уж речь зашла о таком воздушном существе, как Варенька… Давайте-ка, признавайтесь, ваш отец – он кто, капитан Немо или сумасшедший ученый с острова Лапута? И не вздумайте лгать, мне все известно!

Я ошалело озирался по сторонам и молил бога только об одном – чтобы Сережа Выбегов, изо всех сил делающий вид, что ему нет никакого дела до нашего с Мариной разговора, и в самом деле ничего не слышал.

– Любезничаете? – Спасение пришло в лице Вареньки – она закончила круг и вновь оказалась возле террасы. – Ну спасибо тебе, Овчинникова, век не забуду…

– Не стоит. Heureux de vous aider, mademoiselle Rusakova, – Маринка присела в шутливом реверансе. – Ладно, поехали еще покатаемся. А вы, Жан, не думайте, что беседа закончена. Теперь вам с моим дорогим кузеном не отвертеться!

И упорхнула под мазурку вместе с Сережей.

Нет, видали? И что мне теперь прикажете делать?!