Дзинь! Снежок влетел в окошко, с маху высадив стекло. Снежок был непростым – в него была старательно закатана ледышка. В уличных снежных баталиях такие снаряды считались недопустимыми: хочешь драки всерьез, до крови – выходи один на один или стенка на стенку, дерзай. А вот так, исподтишка, во время потешной схватки, за снежок с ледяной вставкой вполне могли и поколотить, причем и свои, и чужие: а не подличай!

Но этот снежок предназначался не для того, чтобы пустить кровь недругу. Его специально и лепили, чтобы высадить стекло, – а потому мальчишки, игравшие в снежки перед приземистым одноэтажным кирпичным домом на Стромынке, старательно прятали за спинами по два-три вот таких «особых» снаряда. И по команде притаившегося за углом Николки все разом метнули их в окна.

Со стороны это выглядело вполне невинно – одна группа сражающихся как бы зашла противнику во фланг, вот и попала под сплошной обстрел. А что при этом пострадала пара стекол – так кто из нас не был таким вот сорванцом?

Только снежками на этот раз дело не ограничилось. Вслед за ними в два крайних окна влетели какие-то комки, источающие белесый дым. Комки были непростыми – Ваня с Николкой полдня экспериментировали, пропитывая тряпки и паклю купленной в аптеке селитрой, пока не получили смесь нужной концентрации: такой, чтобы тряпичная бомба не вспыхивала, а ровно тлела, испуская густой вонючий дым. Ромка предложил не мудрствовать, а швырнуть в окошко пару обыкновенных дымовых гранат, но Николка решительно воспротивился: если с обычными жителями номер еще мог пройти (мало ли какую дрянь закинут в окошко уличные сорванцы!), то с охранниками этого дома шутить не стоило. Выгоревшую дымовую шашку наверняка опознают и встревожатся, поняв, что стали объектом интереса конкурентов из других времен. А там и до ответного удара недалеко, тем более что опыт такой имелся, – спросите хоть Яшу или его дядю-часовщика, Натана Ройзмана, пусть земля ему будет пухом…

В общем, залетевшие в разбитые окна снаряды принялись, как им и полагалось, источать смрадный дым. Охранники, прибежавшие на звон, бестолково заметались – оборудуя базу в Сокольниках, ни Дрон, ни Виктор не подумали ни о противогазах, ни об огнетушителях; и теперь их люди пытались на ощупь отыскать опасные «подарки». Впрочем, по полу шарил лишь один – другие, решив, видимо, что все пропало и дом вот-вот запылает, кинулись в коридор. В окна полетели какие-то блестящие коробки – это оказались обыкновенные алюминиевые канистры по двадцать литров. Перед домом, за низким заборчиком, отделявшим палисадник от мостовой, уже собиралась толпа. Раздавались крики «Пожар!», где-то на углу, возле Матросского моста, разлетелась пронзительная трель полицейского свистка. Ей ответили трели поближе – дворники окрестных домов спешили включиться во всеобщее веселье. А из окон, в клубах дыма, продолжали вылетать канистры, какие-то коробки и длинные, плотно замотанные скотчем свертки. Потом вслед за ними выпрыгнул здоровенный парень. Оглядевшись по сторонам, он отшвырнул на тротуар зеваку, нацелившегося было на выброшенное наружу добро, смазал по уху другого, собравшегося лезть в окошко.

Дым из окон уже почти не шел. Оттуда донеслись длинные матерные рулады, а вслед за ними вылетел слабо дымящийся черный комок – все, что осталось от самодельной дымовухи.

Вылезший из окна парень замысловато выругался и принялся втаптывать комок в снег; его товарищ, появившийся из дверей, стал вытаскивать из грязных сугробов спасенное от огня имущество. Зеваки порывались помогать, но были отогнаны матерным рыком. Никто, впрочем, не обиделся – понимали, что люди на взводе и нечего лезть с помощью, когда не просят! Не хотят – и не надо, была бы честь предложена. А будешь настаивать – схлопочешь в рыло, хозяева дома в своем праве.

Ваня с Николкой, спрятавшиеся за крыльцом пострадавшего дома, переглянулись и принялись выбираться сквозь толпу, перекрывшую уже изрядную часть мостовой. Преодолев скопище горланящих зевак, торговцев и прочей праздной публики, мальчики припустили вниз по улице – все, что нужно, они уже увидели.

Мимо, по мостовой, покрытой утоптанным до ледяной корки снегом, прогрохотал пожарный обоз; линейки и пожарный насос тащили здоровенные, откормленные битюги.

– Городской части, – сказал Николка, провожая их взглядом. – Белые, без отметин.

– А что, у каждой пожарной команды лошади своей масти? – удивился Иван. – Я-то думал, так только в гвардейских полках заведено, как барон рассказывал.

– Нет, и у пожарных тоже, – ответил гимназист. – Фомич, наш дворник, как-то рассказал – в шестидесятых московским полицмейстером был Огарев, сам старый кавалерист, – он и завел такой порядок.

Выезд пожарной команды и впрямь был эффектен. Впереди летел верховой в медной каске. Он все время дудел в медную трубу, разгоняя толпу, – люди бросались к стенам домов, извозчики и ломовики спешно прижимали повозки к тротуарам. За вестовым, растянувшись на полквартала, неслись линейки и фура с насосом; суровые усатые пожарные, сплошь отставные солдаты; решительные лица, начищенные до блеска каски, серое, железной жесткости сукно курток…

– Красота! – Иван аж причмокнул от удовольствия. – Эффектно у вас пожарники катаются!

– Какие еще пожарники? – возмутился Николка. – Они – пожарные! Пожарники – это погорельцы, которые летом по домам побираются. Ходят и рассказывают – мол, подайте, люди добрые, деревенька наша сгорела, все остались с детьми малыми, голые-босые… Вон Владимир Алексеевич писал – я сам прочел в «Московском листке»! – что они все мошенники! Нарочно ездят собирать на «погорелые места» – а чтобы лучше подавали, оглобли телег обжигают на огне, вроде как из пожара вытащенные! Их так и зовут – «горелые оглобли».

– И что, подают? – поинтересовался Иван.

– А как же! – вздохнул Николка. – Народ у нас жалостливый к несчастненьким. И знают, что жулье, а подают: небось не от хорошей жизни люди побираться пошли…

– Ничего в мире не меняется, – хмыкнул Иван. – У нас вон тоже по вагонам в метро и в электричках всякие якобы беженцы ходят. На билет домой собирают – вроде как последние деньги на вокзале украли. А еще – на операцию ребенку; те вообще с собой какие-то справки носят. И тоже знают все, что это жульничество, – а подают…

Обоз скрылся за углом; Иван усмехнулся, представив, как Дроновы охраннички будут объясняться с пожарными. Пустячок, а приятно.

– Так, значит, у них там горючее? – спросил Николка.

Иван уже успел объяснить товарищу, что могло быть в плоских прямоугольных баках с ручками.

– Наверное, – ответил мальчик. – Бензин в канистрах. А что в коробках – не знаю.

– Может, патроны или взрывчатка? – предположил Николка. – Только больно уж они их неаккуратно швыряли…

– А что тротиловым шашкам сделается? Их даже поджигать можно – ничего не будет. Это тебе не гремучий студень, вещь проверенная…

– Ну а в свертках точно ружья, – задумчиво сказал Николка. – Ладно, берем извозчика – и на Варварку, в контору; наши небось извелись…

Славно мы повеселились! Задумка Николки сработала на все сто, я и не думал, что эти уроды так легко поведутся. Хотя, если вдуматься, – что им оставалось? Ирэн Адлер рисковала лишь тем, что сгорит фотография, пусть и очень ценная; в нашем случае, окажись пожар настоящим, обитатели дома могли оказаться в самой середке бензиново-тротилового крематория. Удовольствие ниже среднего – на их месте я бы тоже не стал рисковать.

Отсюда, кстати, вывод: они успели выбросить наружу почти огнеопасное «имущество», – раз уж взялись за оружие, которое хоть и попортится, но взрываться не станет. Потому как, будь его там не десять канистр, а десять тонн бензина – надо было бы самим в окна выкидываться и драпать что есть мочи.

На радостях, что план сработал, я сгоряча предложил устроить второй акт Марлезонского балета, а именно – поджечь подозрительный домик уже по-взрослому. А что? Наделать бутылок с коктейлем Молотова да и забросать – ибо нефиг. К сожалению, идеи не оценили. Мало того, я был обвинен в терроризме, шапкозакидательстве, беспечности и еще прочих смертных грехах, самым безобидным из которых была гордыня. После чего высокое собрание в составе Николки, Романа и Ольги (Наталью Георгиевну не позвали – из-за деликатности обсуждаемых вопросов) постановило: мобилизовать агентуру на слежку за складом и тщательно вести учет поступающих на Стромынку грузов – хотя бы общего их числа и внешнего вида тары. А там видно будет. Я не спорил – видно, так видно. Тем более что других идей, кроме поджога, у меня все равно не нашлось.

Кстати – вот для чего еще им может горючка пригодиться. А что? Развести мыло в керосине, сахару добавить – и все, готов эрзац-напалм! Уж кто-кто, а Дрон наверняка в курсе. Правда, на Майдане, насколько мне известно, в качестве загустителя использовали пенопласт, растворенный в ацетоне, – но идея та же. А уж мыла здесь найти – не проблема.

Следующий пункт повестки дня – Вильгельм Евграфович Евсеин наконец отправился в Берлин, чтобы поработать в тамошнем Королевском музее. Что-то им с отцом срочно понадобилось уточнить касательно перевода манускрипта. А оттуда – чтобы времени не терять – в Александрию, к Бурхардту. Семка со товарищи, под чутким руководством Николки, обеспечили доставку багажа и охрану доцента на вокзале. Мне оставалось только вздыхать – вновь обошлись без меня. Ну да ничего, потом оторвусь.

Далее. Каторжные работы по перетаскиванию барахла через тоннель в мастерскую, а оттуда по точкам – сюда, в контору, в казармы к Фефелову и в клуб Корфа, – в основном завершены. Следующие несколько дней мадемуазель Ольга будет комплектовать медицинские наборы для доктора. Отвезти их в Питер она решила сама – вопреки прямому запрету доктора покидать Москву без вызова. По мне – так пусть едет; командиров меньше. Ромка – малый толковый, с ним всегда можно договориться; подгонять и опекать без особой нужды не будет. Тем более что он занят – сейчас, на зимних гимназических каникулах у «кружка разведчиков» обширная программа и без сегодняшнего веселья на Стромынке. Здорово все же, что у нас есть «волчата», без них мы нипочем бы не справились. А так – ну идет ватага гимназистов по своим делам… ну решили ни с того ни с сего в снежки поиграть… ну выбили пару стекол… Чего с них взять? Хулиганье сопатое…

Ребятам даже объяснять ничего не потребовалось. Зачем? Сказали отцы-командиры – то есть мы с Ромкой – значит, нечего болтать, и вперед! Нет, хорошая штука – скаутская дисциплина. Один только Сережка Выбегов, Варин брат, как-то странно посмотрел, когда услышал, что за шкода предстоит. Ну оно и понятно – кадет все же, белая кость… но и он не стал отказываться, сработал, как тут говорят, «на ять».

А пойду-ка я сейчас и устрою ПХД Яшиному арсеналу! Ну люблю я с огнестрельным железом возиться! Тем более что в витрине, в конторе, пылится без толку почти десяток разномастных винтовочек и карабинов: и винтовки Генри, и армейские «бердан» № 2 с продольно-скользящим затвором, и пара «лебелей» вроде папиного, только без оптики, и даже редкостная револьверная винтовка «Модель 320» Смит-и-Вессона. В наше время за такое чудо можно получить на аукционе тысяч сто – и отнюдь не белорусских рублей. Углядев это произведение оружейного искусства в лавке у Биткова, немедленно кинулся к Яше занимать семьдесят три рубля – и теперь револьверная винтовка украшала стену над письменным столом хозяина конторы. Никелированный ствол, приклад и цевье из редкой древесины грецкого ореха – мечта коллекционера, да и только!

Имелся в коллекции и десяток револьверов; тут же хранился и мой стимпанковский «галан». С собой я предпочитал носить компактный «бульдог» или вообще «дерринджер». В общем, меня ожидало развлечение не на один час – неспешное, медитативное, не отвлекающее от мыслей о вечном. Разобрать, покрыть смазкой, протереть, собрать… запах ружейного сала, любовно ухоженной стали, лака… красота!

Кстати, чтобы не забыть – Николка говорил, что Варя с Маринкой зовут нас в следующее воскресенье покататься на коньках на какой-то «гордеевский» каток, на Чистых прудах – там, оказывается, уже год как устроено электрическое освещение. Форма одежды – соответствующая. Не исключено присутствие знакомых по гимназии, а потому – велено не ударить в грязь лицом.

А я, как нарочно, на коньки уже сто лет не вставал…

– А знаешь, Русакова, я вот жалею, что живу не в пансионе, – сказала Марина, складывая книжки в папку-портфель, какие гимназистки носили вместо ранцев, принятых в мужских гимназиях. – Ты-то счастливая, хоть год, а пожила вместе с другими девочками! Весело, наверное, было?

– Да уж, весело… – поморщилась Варенька. – Ты, Овчинникова, нашла чему завидовать! Все по колокольчику, все под присмотром… за столом – и то громко не заговори, сразу бонна заметит. И хорошо если выговором обойдется, а то еще стоять заставит! А уж сколько раз я без передника ходила…

– Да, в младших классах мы все были шалуньями, – вздохнула Марина. – Хорошие были деньки…

– И ничего хорошего! – фыркнула Варя, на которую, похоже, напал бес противоречия. – Нам бонна как-то во втором классе заявила, что за год девочкам, жившим в пансионе, двадцать семь раз снижали балл за поведение – «за дерзкое отношение к воспитателям и подругам, а также за хладнокровный обман». Нет, ну ты подумай! Что ни скажешь – все им дерзость!

– Да ты и сама покорным нравом не отличаешься, Русакова. – заметила Марина. – Куда там начальным классам – тогда-то мы еще боялись наказаний, да и на старших смотрели открыв рты, как птенцы…

– А вечерами? – продолжала Варенька, которую слова подруги о прелестях пансионной жизни, похоже, задели за живое. – Ну ни минутки нет, чтобы посидеть одной, подумать, заняться своими делами. Или за рукоделье посадят – как же, у нас выставка благотворительная на носу, – или еще какая-нибудь пустяковина! А потом стой, как дура, с салфеточками-скатерками, улыбайся гостям, – всем этим надутым купцам первой гильдии и отставным полковникам с женами, – и прикидывайся паинькой, чтобы они именно твою безделку купили! А бонна рядом – и рассказывает медовым таким голосом, какая ты примерная да послушная. А у самой глаза злющие…

Марина пожала плечиком:

– Ну ты и сейчас не больно-то примерная…

– Как и ты, – ответила Варя. – Кто, скажи-ка на милость, ту пьесу с «Федотом-стрельцом» устроил? Вике-Глисту небось до сих пор икается…

– Так ему и надо, – усмехнулась Марина. – А ты, Русакова, нашла кого защищать, он же к тебе все время цепляется! А сказку ту вовсе не я представлять придумала, и ты это прекрасно знаешь. А вовсе даже твой замечательный Ванечка-американец!

– Ну вот, опять ты, Овчинникова… – возмутилась девочка.

В последнее время Марина, и без того не отличавшаяся кротким нравом, не упускала случая подколоть подругу на предмет ее тайной симпатии. Хотя какие там тайны – после бала по случаю дня рождения гимназии все девочки шептались насчет кавалера Вари Русаковой. Шептались – и отчаянно завидовали, особенно после того, как Иван, в перерыве между танцами, собрал вокруг себя кружок слушательниц и рассказывал о поездке в Сирию, о перестрелках с бедуинскими разбойниками, об уличных боях в Басре и плавании по древнему Евфрату. А какие фотографические снимки показывал! Среди них нашлось даже несколько цветных, невероятной четкости и яркости – ничего общего с теми раскрашенными дагерротипами, которые продавались в писчебумажных лавочках. Варе льстила столь откровенная зависть подруг, хотя и подколок, порой весьма недоброжелательных, было немало.

– Да, Иван с Николкой – выдумщики, – кивнула Маринка. – Вон что вчера в Сокольниках учудили – помнишь, Серж рассказывал?

Кузен Вареньки, Сережа Выбегов, всерьез увлекся новой затеей мальчиков – «кружком разведчиков» – и не пропускал ни одного занятия, получив на это соизволение начальства кадетского корпуса. Из-за этого Сережа стал чаще бывать дома – раньше его отпускали из корпуса только по воскресеньям, а теперь он заходил на Спасоглинищевский еще раза три в неделю, после каждого занятия в кружке. И всякий раз подробно рассказывал родителям и кузине о последних событиях. Впрочем, о вчерашнем родители остались в неведении – вряд ли Дмитрия Сергеевича и Нину Алексеевну порадовал бы рассказ о шкоде со снежками и дымовыми бомбами, которую «волчата» учинили на Стромынке. Да и девочки удивились – уж очень не вязалась эта выходка, достойная уличных сорванцов, с Иваном и Николкой, юношами, как известно, серьезными и насквозь положительными.

Впрочем, Сережа усиленно намекал на то, что у этой истории имелось и второе дно. Объясняя, что предстоит сделать, двое заводил не сообщили подробностей, сказав только, что дело это важное и одним им не справиться. Сережа не стал расспрашивать – захотят, скажут, – но некоторую обиду затаил. Уж он-то мог, кажется, рассчитывать на откровенность – как-никак все же кадет, а не гимназист, военный человек, умеет хранить секреты!

– Опять какие-то секреты, – вздохнула Марина. – Слушай, Русакова, а тебе не кажется, что вокруг моего обожаемого кузена и этого американского Ванечки накопилось многовато загадок? Как хочешь, а мне это совершенно не нравится. Надоело блуждать в потемках!

– Все бы тебе в чужие дела нос сунуть, Овчинникова! – ответила Варя. Подруга и правда слыла непоседой и неизменно оказывалась в центре любого гимназического скандала. – У мальчишек всегда какие-то тайны, все они не наиграются. Ну стекло разбили, эка невидаль! Может, кто из жильцов этого дома сделал что-нибудь плохое, вот они и решили отомстить!

– Насчет твоего Ванечки – не знаю, а кузен никогда не отличался злопамятностью, – покачала головой Марина. – Да и не похоже это все на обычные мальчишеские шалости и секреты. Знаешь, я не могу надивиться на Николя – с тех пор как в доме появились «американцы», его будто бы подменили. Дело даже не в том, что он стал серьезнее, хотя и это тоже. Нет, просто ему сразу как-то стало неинтересно все, чем он жил раньше!

– Ну и что же, к примеру?

– Ну вот, скажем, эта его дурацкая коллекция, – принялась перечислять Марина. – Он полтора года собирал эти свои открытки, трясся над каждой из них, чуть ли не облизывал, – а потом просто взял и забыл о них! Я с середины мая ни одной не видела, – а раньше каждый вечер устраивался в гостиной с альбомом и часами их перекладывал. Папа даже попрекал его – мол, лучше бы читал книги… А недавно вообще узнала, что он от них избавился – продал! Каково?

– Ну продал и продал, – ответила Варенька. – Чего тут особенного? Значит, надоело. Помнишь, ты тоже два года назад собирала картинки с альпийскими видами. На сколько тебя хватило, на два месяца?

– Если бы дело только в картинках! – вздохнула Марина. – А та история с хулиганами из гимназии? Помнишь, я тебе рассказывала – он еще чем-то в лица им брызнул, к нам потом еще городовой приходил?

Варя кивнула – она помнила рассказ подруги о давнем, майском еще происшествии.

– А еще – Николя почти перестал задавать вопросы папе. А если и задает, то такие… странные. Папа уже и удивляться перестал…

– Тоже понятно, – не сдавалась Варенька. – Это все Олег Иванович и Ваня – они же много всего видели и знают, вот и рассказали Николя. Вспомни, как Иван про Сирию говорил, – так у нас даже географ в гимназии меньше знает!

Марина зачем-то оглянулась по сторонам и понизила голос:

– Ладно, расскажу… только это страшная тайна, никому! Договорились?

Заинтригованная Варя кивнула.

– Понимаешь, у Николя есть такая коробочка. Плоская, размером с книжку. По вечерам, когда он думает, что его никто не видит, он забирается в кровать и открывает ее. Раньше с головой под одеяло забирался, а теперь перестал – вот я и увидала…

– В замочную скважину подглядывала? – фыркнула Варенька. – Это же гадко, Овчинникова!

– Да хватит тебе! – отмахнулась Марина. – Гадко, не гадко… понимаешь, у этой коробочки крышка изнутри стеклянная – и она светится! Просто так, сама по себе! И ладно бы только светилась! Я, когда увидела в первый раз, глазам своим не поверила! Слушай…

– Владимир Алексеевич, вам письмо!

Гиляровский оторвал взгляд от подшивки газет и взглянул на нарушителя тишины. Точнее, на «нарушительницу» – в дверях стояла редакционная барышня. «Московские ведомости», следуя либеральному духу времени, все чаще брали на работу женщин – вчерашних курсисток, как, впрочем, и тех, кто и сейчас грызет гранит науки. Так что в редакции уже пропривыкли к шуршанию юбок и аромату кельнской воды.

– Утром с Николаевского принесли, – продолжала девица. – Вас не было, так я расписалась и пятак на чай дала.

– Спасибо, Фимочка. – улыбнулся барышне Гиляровский.

Та расцвела – Гиляровского в редакции любили, а молоденькие сотрудницы вообще относились к нему как к большому плюшевому медведю, хвастаясь вне службы знакомством с «королем» московских репортеров.

Девушка протянула конверт из плотной коричневой бумаги – рукава ее миленького, цвета какао, платья уродовали черные сатиновые нарукавники.

«Ремингтонистка», – подумал репортер.

С некоторых пор в любой редакции проходу нет от этих трескучих монстров. «Ремингтон № 1» стоила недешево, и работали на этих пишущих машинах, как правило, мужчины; однако редактор «Московских ведомостей», известный передовыми взглядами в вопросах женской эмансипации, первым в Москве стал брать на эту должность барышень-стенографисток.

Письмо легло на стол. «Заказное, срочное, – отметил Гиляровский. – Кто-то счел это послание столь важным, что не поскупился на дополнительные траты. – Такие письма доставляли из почтовых отделений при вокзалах сразу по получении рассыльные. – Так, кто там нам пишет? Хм… Яков Моисеевич Гершензон, Петербург, гостиница, хмм… «Знаменская»? Не «Астория», конечно, но и не постоялый двор… А с чего это Яша подался в Петербург?»

В последнее время Владимир Алексеевич закрутился с текучкой и несколько забросил свое «расследование». Нет, конечно, он по-прежнему соблюдал слово, данное барону и его друзьям, и держал в секрете все, что успел о них разузнать, – но не собирать новых сведений репортер никому не обещал. А потому – регулярно навещал Яшу, благо именно ему барон поручил поддерживать отношения с репортером. И вот стоило на пару дней отвлечься на другие дела, как что-то произошло, а он не в курсе!

Прочтя письмо, Владимир Алексеевич откинулся на стуле и задумался. Содержание оказалось неожиданным. Молодой человек осведомлялся о здоровье, передавал непременные приветы от Каретникова, Никонова и барона (Значит, они тоже в Петербурге? Все интереснее и интереснее…) а также – их просьбу. Даже не просьбу, в сущности, а совет. Барон, прочитавший в «Московских ведомостях» очерк об очередной подземной одиссее репортера, всерьез обеспокоился за того и советовал: ежели глубокоуважаемому господину газетчику придет в голову продолжить расследование жутких происшествий в московской клоаке, то лучше бы ему обратиться к Роману Дмитриевичу, который сейчас замещает Яшу в конторе на Варварке. Этот молодой человек разбирается в вопросах безопасности и с удовольствием составит репортеру компанию в его вылазках или, по крайности, снабдит его кое-чем, что непременно пригодится в клоаке.

Гиляровский отложил письмо и задумался. Строго говоря, он не собирался спускаться в подземелье – во всяком случае, в ближайшее время. Статья написана, с найденными трупами разбирается полиция, в Городской думе вновь поднялся шум – и можно надеяться, что зловещие события под землей не останутся без внимания и не будут похоронены в полицейских архивах.

Однако же было крайне любопытно – что за «вопросы безопасности» имеет в виду барон? Гиляровский успел уже познакомиться с Романом – во время их совместного рейда в «Сибирь», где молодой человек показал себя умелым бойцом, не хуже кавказских абреков и казаков-пластунов. Да и те маневры в Фанагорийских казармах, где он потряс публику невиданными боевыми приемами… нет, нельзя упустить такого шанса еще на шажок приблизиться к загадке барона и его компании. К тому же прозрачный намек насчет «некоторых вещей, которые непременно пригодятся». Это особенно интересно – репортеру памятна была странная раздавленная «стрекоза», которую он выкупил у хитровских бродяг. Сам аппаратик Владимир Алексеевич отдал законному владельцу, Яше, но некий козырь в рукаве приберег. Когда странное устройство попало к нему в руки, он, не сумев разобраться, что это такое, обратился за помощью к одному своему случайному знакомому. Господин этот служил экстраординарным профессором Московского университета по кафедре прикладной математики. Его как-то отрекомендовали Гиляровскому как восходящее светило российской математики, особо отметив, что молодой ученый (40 лет – разве возраст для университетского профессора, пусть и экстраординарного?) особо интересуется механикой полета птиц и насекомых.

Единственное, что Гиляровский точно знал о странном устройстве, попавшем ему в руки, – оно может летать. И обратился к этому профессору, вполне справедливо полагая, что других знатоков механики полета в Москве – а, пожалуй, и во всей России тоже – не найти. Был, правда, еще Менделеев, известный ученый и воздухоплаватель. Газеты писали, что Русское Техническое общество обратилось к нему с предложением осуществить полет на аэростате для наблюдения за предстоящим этим летом солнечным затмением. Однако аэростат – это одно, а летящая, как насекомое, машинка – совсем другое… К тому же Менделеев был теперь в Петербурге, и встреча с ним не могла состояться скоро.

Николай Егорович принял визитера запросто – он тоже помнил журналиста, хотя все их знакомство ограничилось двухминутной беседой в редакции. Увидев то, что принес репортер, профессор потерял к самому гостю всякий интерес, целиком уйдя в изучение его находки. Гиляровский прождал около часа, а потом принужден был отбиваться от настойчивых уговоров профессора оставить «стрекозу» для изучения. В итоге ученый выпросил у репортера одну из четырех хитро изогнутых полупрозрачных пластинок, вращающихся на осях в кольцевых ограждениях по углам аппаратика; профессор назвал их «пропеллерами». Один из «пропеллеров» был отломан, вот его и получил профессор – для исследования.

Визит к Жуковскому дал репортеру мало нового – разве что твердую уверенность в том, что подобный аппарат не могли сделать не то что в России, но, пожалуй, и в Европе тоже. Любопытно, а какие идеи смог бы почерпнуть ученый из этого устройства, имей он возможность детально с ним разобраться? «Возможно, не следовало отдавать его Якову, – в который раз уже подумал Гиляровский. – У этих господ, похоже, и не такие штучки имеются – вот и пусть поделятся с отечественной наукой. Глядишь, и польза какая выйдет…»

В общем, какие бы планы он ни строил касательно подземелья, упускать такой возможности нельзя. И Владимир Алексеевич придвинул к себе настольный календарь: надо прикинуть, когда можно назначить очередную вылазку в московскую клоаку.