Книга: Этот бессмертный
Назад: Глава 4
Дальше: Этот момент бури

Глава 5

Ее кабинет был полон цветов, ей нравились экзотические ароматы. Иногда она зажигала курения. Ей нравилось мочить ноги в теплых лужах, гулять в снегопад, слушать слишком много музыки, может быть, излишне громкой, выпивать каждый вечер пять или шесть различных лекарств (обычно неприятно пахнущих анисовой, иногда — полынной). Руки у нее были мягкие, слегка веснушчатые, с длинными сужающимися к концам пальцами. Колец она не носила.
Ее пальцы снова и снова ощупывали выпуклости цветка рядом с ее креслом, пока она говорила в записывающий аппарат.
— … основные жалобы пациента при поступлении — нервозность, бессонница, боли в животе и периоды депрессии. У пациента имелась запись прежних поступлений на короткое время. Он был в этом госпитале в 1995 году с маниакально-депрессивным психозом пониженного типа и снова вернулся сюда 2 марта 1996 года. 9 февраля 1997 года он поступил в другой госпиталь. Физическое обследование показало кровяное давление 170/100. На день обследования 12 ноября 1988 года он был нормально развит и хорошо упитан. В это время пациент жаловался на постоянную боль в пояснице, и были отмечены некоторые умеренные симптомы отхода от алкоголя. Дальнейшее физическое обследование не выявило патологии, за исключением того, что его колени реагируют на удар преувеличенно, но одинаково. Эти симптомы — результаты отхода от алкоголя. При поступлении он не показал себя психотиком, у него не было ни заблуждений, ни галлюцинаций. Он хорошо ориентировался в пространстве, времени и личности. Его психологическое состояние было определено: он был в какой-то мере претенциозным, экспансивным и, в достаточной степени, враждебным. Его считали потенциальным нарушителем порядка. Поскольку он был поваром, его назначили работать на кухне. Тогда его общее состояние показало явное улучшение. Больше сотрудничества — меньше напряженности. Диагноз: маниакально-депрессивная реакция (всегда ускоряющая неизвестный стресс). Степень психического ухудшения — средняя. Признан правомочным. Продолжать лечение и госпитализацию.
Она выключила аппарат и засмеялась. Этот звук испугал ее: смех — феномен общественный, а она была одна. Она вновь включила запись и грызла уголок носового платка, пока мягкие скользящие слова возвращались к ней. После первого же десятка их она перестала слушать.
Когда аппарат замолчал, она выключила его. Она была очень одинока. Она была так чертовски одинока, что лужица света, возникшая, когда она стукнула себя по лбу и повернулась лицом к окну, вдруг стала самой важной вещью на свете. Она хотела, чтобы это был океан света или чтобы она сама стала совсем крошечной — все равно, лишь бы этот свет втянул ее в себя.
Вчера минуло три недели…
Слишком долго, думала она, я должна ждать! Нет! Невозможно! А что, если он умрет, этот Вискомб? Нет! Не может быть! С ним ничего не может случиться. Никогда. Он всесилен и защищен. Но… но придется ждать следующего месяца. Еще три недели… Без зрения — вот что это значит. Но разве воспоминания потускнели? Разве они ослабли? Как выглядит дерево? Или облака? Я не помню! Что такое зеленое? Что такое красное? Боже! Это уже истерия! Я слежу за ней, но не могу ее прекратить! Надо принять лекарство. Лекарство!
Плечи ее затряслись. Лекарство принимать она не стала, но сильно прикусила платок, пока острые зубы не прорвали ткань.
— Берегись, — сказала она своему блаженству, — тех, кто жаждет справедливости, потому что мы желаем удовлетворения. И берегись кротких, ибо мы будет пытаться наследовать Землю. И берегись…
Коротко прожужжал телефон. Она убрала платок, сделала спокойное лицо и повернулась к телефону.
— Алло!
— Эйлин, я вернулся. Как вы?
— Хорошо, даже вполне хорошо. Как прошел ваш отпуск?
— О, не жалуюсь. Я давно собирался отдохнуть и думаю, что заслужил это. Слушайте, я привез кое-что показать вам — например, Уинчестерский кафедральный собор. Хотите прийти на этой неделе? Я могу в любой момент.
«Сегодня. Нет. Я отчаянно хочу этого. Это может стать препятствием, если он увидит…»
— Как насчет завтрашнего дня? — спросила она. — Или послезавтра?
— Завтра будет прекрасно, — ответил он. — Встретимся в «К. и С.» около семи?
— Да. Это будет очень приятно. Тот же столик?
— Почему бы и нет? Я закажу его.
— Идет. Значит, завтра увидимся.
— До свидания.
Связь выключилась. В ту же минуту в ее голове внезапно закружились цвета, и она увидела деревья — дубы, сосны и сикоморы — большие, зеленые с коричневым и серым; она увидела комья облаков, протирающих пастельное небо, и пылающее солнце, и озеро глубокой, почти фиолетовой синевы. Она сложила свой изорванный носовой платок и выбросила.
Она нажала кнопку рядом со столом, и кабинет наполнился музыкой. Скрябин. Затем нажала другую кнопку и снова проиграла надиктованную ею пластинку, но почти не слышала ни того, ни другого.
Пьер подозрительно понюхал еду. Санитар снял ее с подноса и вышел, заперев за собой дверь. Салат ждал на полу. Пьер осторожно подошел к нему, захватил горсть и проглотил.
Он боялся.
«Только бы сталь перестала грохотать, сталь о сталь, где-то в этой темной ночи… Только бы…»
Зигмунд встал, зевнул и потянулся. На секунду задние лапы волочились, а затем он стал внимательным и встряхнулся. Она, наверное, скоро пойдет домой. Он поглядывал вверх, на часы, висящие на человеческом уровне, чтобы проверить свои ощущения, а затем подошел к телевизору. Встав на задние лапы, он одной передней оперся на стол, а другой включил телевизор.
Как раз время сводки погоды: может быть, дороги обледенели?
«Я проезжал через всемирные кладбища, — писал Рендер, — обширные каменные леса, которые каждый год удлиняются.
Почему человек так ревниво охраняет своих мертвых? Не потому ли, что видит в этом путь к своему увековечиванию, высшее утверждение вредящей силы, то есть жизни, и желание, чтобы она продолжалась вечно? Унамуно уверял, что это именно так. Если да, то за последний год значительно больший процент населения желает бессмертия, чем когда-либо раньше в истории…»
Чик-чик, чира-чик!
Как ты думаешь, это все-таки люди? Вряд ли, слишком уж они хороши.
Вечер был звездным. Рендер завел «С-7» в холодный подвал, нашел свое место и поставил машину.
От бетона шла холодная сырость, она вцеплялась в тело, как крысиные зубы. Рендер повел Эйлин к лифту. Их дыхание шло облаками перед ними.
— Холодновато, — заметил он.
Она кивнула.
В лифте он отдышался, разыскал шарф и закурил.
— Дайте и мне, пожалуйста, — сказала она, почувствовав запах табака.
Он подал ей.
Они поднимались медленно, и Рендер прислонился к стенке, вдыхая смесь дыма и кристаллизованной влаги.
— Я встретил еще одну мутированную овчарку в Швейцарии, такую же большую, как Зигмунд. Только это охотник.
— Зигмунд тоже любит охотиться, — заметила Эйлин. — Два раза в год мы ездим в Северные леса, и я отпускаю его. Он пропадает несколько дней и возвращается вполне счастливым. Он никогда не рассказывает, что делал, он никогда не приходит голодным. Я думаю, ему нужен отдых от людей, чтобы оставаться стабильным.
Лифт остановился. Они вошли в холл, и Рендер снова повел ее.
Войдя в кабинет, он ткнул термостат, и по комнате заструился теплый воздух. Их пальто он повесил тут же, в кабинете, и выкатил из гнезда Яйцо. Включив его в розетку, он начал превращать стол в контрольную панель.
— Как вы думаете, это долго продлится? — спросила она, пробегая кончиками пальцев по гладким холодным изгибам Яйца. — Все, что я имею в виду, полная адаптация к зрению.
Он задумался.
— Не имею представления. Пока не знаю. Мы начали очень хорошо, но еще многое нужно сделать. Месяца через три я смогу сделать предположения.
Она задумчиво кивнула, подошла к столу и обследовала его легкими, как десять перышек, пальцами.
— Осторожно! Не надавите ни на одну.
— Не буду. Как по-вашему, долго ли мне придется учиться оперировать ими?
— Учиться три месяца. Шесть — чтобы стать достаточно опытной для использования их на ком-то, и еще шесть — под постоянным наблюдением, прежде чем вам можно будет доверить самостоятельную работу. Всего вместе — больше года.
— Ох-хо! — Она села в кресло.
Рендер коснулся кнопок сезонов, фаз дня и ночи, дыхания сельской местности и города, стихий небесных и всех сигналов, которыми он пользовался для построения миров. Он разбил час времени и опробовал примерно пять веков.
— О’кей, все готово.
Это произошло быстро и с минимумом советов со стороны Рендера. На секунду все стало серым. Затем мертвенно-белый туман. Затем он сам собой разошелся, как от порыва ветра, хотя Рендер не чувствовал его.
Он стоял рядом с ивой у озера, а Эйлин полуукрывала ветви и решетки теней. Солнце клонилось к закату.
— Мы вернулись, — сказала она. — Я все время боялась, что это так и не произойдет, но я снова вижу все и вспоминаю.
— Хорошо, — сказал он. — Посмотрите на себя.
Она посмотрела в озеро.
— Я не изменилась.
— Нет.
— А вы изменились, — сказала она, глядя на него. — Я еще понимаю не все, что вижу.
— Ясно.
— Что мы будем делать?
— Смотрите.
На ровной дороге она видела машину. Она шла издалека, прыгала по горам, жужжала у подножия холмов, кружилась по прогалинам и расцвечивала их своим голосом, и озеро дрожало от звуков. Автомобиль остановился в сотне футов за кустарником. Это был «С-7».
— Идем со мной, — сказал Рендер, беря Эйлин за руку. — Поедем.
Они прошли меж деревьев, обогнули последний куст. Она дотронулась до гладкого борта машины, до антенны, до окон — и окна сразу просветлели. Она посмотрела через них внутрь автомобиля и кивнула.
— Это ваш «Сциннер».
— Да. — Он открыл дверцу. — Садитесь. Мы возвращаемся в клуб. Сейчас самое время. Воспоминания свежи и будут в меру приятны или нейтральны.
— Приятны, — сказала она, садясь в машину.
Он захлопнул дверцу, обогнул автомобиль и сел. Она смотрела, как он набирает воображаемые координаты. Автомобиль прыгнул вперед и ровным ходом пошел среди деревьев. Рендер чувствовал возрастающее напряжение, поэтому не менял сценария. Эйлин поворачивалась на вращающемся сиденье и осматривала внутренность кабины, и затем снова уставилась в окно. Она смотрела на убегающие деревья. Рендер увидел рисунок тревоги и затемнил окна.
— Спасибо, — сказала она. — Мне вдруг стало слишком много видения — все несется мимо, как…
— Понятно, — сказал Рендер, поддерживая ощущение движения. — Я так и предполагал. Но вы становитесь выносливее. Теперь расслабьтесь, — добавил он через минуту, и где-то была нажата кнопка.
Эйлин расслабилась, и они ехали все дальше и дальше. Наконец автомобиль замедлил ход, и Рендер сказал:
— А теперь один непродолжительный взгляд в окно.
Он пустил в ход все стимуляторы, которые способствовали удовольствию и расслаблению, и выстроил вокруг машины город. Она смотрела сквозь просветленные окна на профили башен и монолитные блоки жилищ, затем увидела три кафетерия, дворец развлечений, аптеку, медицинский центр из желтого кирпича с аркой, сплошь застекленную школу, сейчас пустую, еще аптеку и множество машин, припаркованных или несущихся мимо, и людей, входящих и выходящих, идущих мимо домов, садящихся и вылезающих из машин. И было лето, и предзакатный свет истекал из цвета городов и одежды людей, идущих по бульвару или стоящих на террасах и балконах, разговаривающих на улицах, женщину с пуделем, ракеты, снующие высоко в небе.
Затем мир исчез. Рендер поддерживал абсолютный мрак, приглушил все ощущения, кроме чувства движения.
Через некоторое время появился тусклый свет. Они все еще сидели в «Сциннере», окна снова стали непрозрачными.
— Боже! — сказала она. — Мир так наполнен! Я и в самом деле видела все это?
— Я не хотел дойти до этого сегодня, но вы пожелали. Похоже, что вы были готовы.
— Да, — сказала она, и окна вновь просветлели. Она быстро повернулась.
— Все исчезло, — сказал он. — Я только хотел, чтобы вы бегло взглянули.
Она смотрела. Снаружи теперь было темно, и они ехали по мосту. Двигались они медленно. Других машин не было. Под ними была дорога, а в небе множество звезд; они освещали дышащую воду, уходящую под мост. Косые опоры моста спокойно проходили мимо.
— Вы это сделали, и я вам очень благодарна, — сказала она. — Кто же вы?
Видимо, он хотел, чтобы она спросила об этом.
— Я Рендер. — Он засмеялся.
Они продолжали путь по пустому, теперь темному городу и, наконец, подъехали к клубу с большим паркинг-куполом. Там он тщательно исследовал все ее ощущения, готовый убрать мир в нужный момент, но этого не потребовалось.
Они вышли из машины и пошли в клуб, который он не решился переполнить людьми. Они сели за свой столик недалеко от бара в маленькой комнате с комплектом доспехов рядом и заказали ту же еду, что и раньше.
— Нет, — сказал он, оглядывая себя. — Это не мое.
Доспехи снова оказались рядом со столом, и Рендер — в своем сером костюме с черным галстуком и серебряным зажимом из трех лепестков.
Оба засмеялись.
— Я не тот тип, чтобы носить жестяной костюм, и хотел бы, чтобы вы перестали меня видеть в нем.
— Простите. — Она улыбнулась. — Я сама не знаю, зачем и как я это сделала.
— Я знаю, я склонен к уточнению. Итак, я еще раз предупреждаю вас. Вы осознаете факт, что это все иллюзия. Я принял этот способ для вас, чтобы получить полную выгоду. Для большинства из моих пациентов это реальность, которую они переживают. Это производит контртравму или символическую последовательность, даже более сильную. Но вы знаете правила игры, и, хотите того или нет, это дает другой вид контроля, не тот, с каким я обычно имею дело. Прошу вас, будьте осторожны.
— Простите, я не хотела этого.
— Я знаю. Нам принесут еду, которая была у нас тогда.
— Уф! Выглядит она страшно. Неужели мы ели эту дрянь?
— Да, — фыркнул он. — Вот нож, вот вилка, а вот ложка. Вот ростбиф, картофельное пюре, горошек, а это масло…
— Боже!
— Это — салат, это — речная форель, м-м-м! Это — картофель фри, это — бутылка вина… Ну-ка, посмотрим, я ведь не платил за него — римский Конти, и бутылка Икома для… Эй!
Комната закачалась.
Он оголил стол, уничтожил ресторан. Они вновь оказались на прогалине. Сквозь просвечивающуюся ткань мира он видел, как рука двигалась по панели. Кнопки были нажаты. Мир вновь был осязаемым. Их пустой столик теперь стоял у озера, и была летняя ночь, и скатерть казалась очень белой при ярком свете луны.
— Как глупо с моей стороны, — сказал он. — Ужасно глупо. Я, видимо, ввел их одновременно. Внешний вид и словесный стимулятор могли потрясти всякого, кто видел это впервые. Я так увлекся творчеством, что забыл о пациентке. Приношу извинения.
— Я уже в порядке. В самом деле.
Он вызвал холодный ветер с озера.
— … а это луна, — добавил он жалобно.
Она кивнула. Она носила крошечную луну в центре лба, и эта луна сияла, как и та, перед ними, и заливала серебром волосы и платье Эйлин.
На столе стояла бутылка Конти и два стаканчика.
— Откуда это?
Она пожала плечами. Он налил вино в стаканчики.
— Оно может оказаться безвкусным, — сказал Рендер.
— Нет, нет… — Она подала ему стакан.
Он пригубил и понял, что вино имеет вкус — фруктовый — как бы давили сок из винограда, выращенного на островах Благословения, гладкого, мясистого, а хмель выжат из дыма горящего мака. Он с самого начала понял, что его рука, вероятно, перегородила дорогу сознанию, синхронизируя чувственные сигналы и контрпередачу, и это привело его совершенно неосознанно сюда, к свету.
— Так уж вышло, — заметил он, — и теперь нам пора возвращаться.
— Так скоро? Я еще не видела кафедральный…
— Да, так скоро.
Он хотел, чтобы мир кончился, и он кончился.
— Здесь холодно, — сказала она, одеваясь, — и темно.
— Я знаю. Сейчас я смешаю что-нибудь выпить и уберу машину.
Он глянул на запись, покачал головой и пошел к своему бару.
— Это не совсем Конти, — заметил он, протягивая руку за бутылкой.
— Ну и что? Я не возражаю.
В данный момент он тоже не возражал. Они выпили, он убрал Яйцо, помог Эйлин надеть пальто, и они вышли.
Пока они спускались в лифте в подвал, ему хотелось, чтобы мир снова исчез, но мир не исчезал.
«В стране приблизительно 1 миллиард 800 миллионов жителей и 500 миллионов личных автомобилей. Если человек занимает два квадратных фута поверхности земли, а машина примерно 120, то становится очевидным, что в то время как люди занимают 2 миллиарда 160 миллионов квадратных футов нашей страны, экипажи занимают 67,2 миллиарда квадратных футов, то есть примерно в тридцать раз большее пространство, чем человеческий род. Если в данный момент половина этих автомобилей движется и содержит в среднем по два пассажира, то соотношение больше, чем в 47 к одному в пользу них. Как только страна станет одной мощеной плоскостью, люди либо будут жить под поверхностью земли, либо эмигрируют на другие планеты, и тогда, возможно, технологическая эволюция будет постепенно продолжаться по линиям, которые предложили для нее статистики.
Сибилл К. Делфи, заслуженный профессор в отставке.
Начало речи в Учительском колледже штата Юта».
«Папа, я добрался из школы на такси, а потом тоже на такси в космопорт, ради тамошней выставки КФ — „Снаружи“, так она называется.
Все тут нацелено на привлечение молодежи к пятилетней зацепке, как я понял. Но это сработало. Я хочу присоединиться. Я хочу уйти Наружу. Как ты думаешь, возьмут меня, когда я подрасту? Я имею в виду — возьмут Наружу, а не на какую-нибудь работу за конторским столом. Как думаешь — возьмут?
Я думаю, да.
Там была важная шишка — полковник. Он увидел шкета, шатающегося вокруг и прижимающего нос к их стеклам, и решил дать ему подсознательную рекламу. Мощно! Он провел меня по Галерее и показал все достижения космического флота, от лунной базы до Марсопорта. Он прочел мне лекцию о Великих Традициях Службы и водил меня в полицейскую комнату, где эти ребята играли в шашки и соревновались друг с другом в юморе, где „все решается умением, а не мускулами“, делали скульптуры из подкрашенной воды прямо в воздухе… Здорово!
Но если по-серьезному, я хотел бы быть там, когда. они понесутся на Пять Внешних и дальше. Помнишь грубого пограничника Френсиса Пакмена — в книге Мери Остин, кажется. Так вот, я решил туда податься.
Этот мужик из КФ, благодарение богам, не имел покровительственного тона. Мы стояли на балконе и следили за взлетающими кораблями, и он говорил мне, что если я буду напряженно учиться, я когда-нибудь поведу их. Я не стал говорить ему, что я не такой уж сосунок и получу диплом раньше, чем буду достаточно взрослый для применения его где бы то ни было, даже в Службе этого полковника. Я просто посмотрел, как корабли взлетают, и сказал: „Через десять лет я буду смотреть сверху, а не снизу“. Затем он рассказал, какой трудной была его собственная тренировка-, но я не спросил, Чего ради он связался с таким вшивым назначением, как у него. Теперь, подумав, я рад, что не спросил. Он гораздо больше походил на человека из их рекламы, чем кто-нибудь из их реальных людей. Надеюсь, я никогда не буду походить на типа из рекламы.
Спасибо тебе за деньги и за теплые носки, и за струнные квинтеты Моцарта, которые я слушаю прямо сейчас. Я хотел бы получить разрешение побывать на Луне, вместо того чтобы ехать на лето в Европу. Может быть, это возможно? Вдруг? Ну, если я одолею тот новый тест, который ты для меня придумал? Но в любом случае, пожалуйста, подумай насчет этого.
Твой сын Питер».
— Алло, Государственный госпиталь.
— Я хотела бы записаться на обследование к психиатру.
— Минутку. Я соединяю вас со Столом записи.
— Алло, Стол записи.
— Я хотела бы записаться на обследование.
— Минуточку… Какого рода обследование?
— Я хочу увидеть д-ра Шалотт. Эйлин Шалотт. Как можно скорее.
— Сейчас… я посмотрю на расписание. Вас устроит следующий вторник, два часа?
— Прекрасно.
— Ваше имя, пожалуйста.
— Де Вилл. Джилл де Вилл.
— Хорошо, мисс де Вилл. Значит, в два часа, вторник.
— Спасибо.
Человек шел рядом с шоссе. По шоссе неслись машины. На линии высокого ускорения они мелькали, как расплывающиеся пятна.
Движение было слабое.
Было 10.30 утра; холодно.
Меховой воротник у человека был поднят, руки засунуты в карманы, сам он наклонен на ветру. По ту сторону ограды дорога была сухой и чистой.
Утреннее солнце закрыли тучи. В мутном свете человек видел деревья за четверть мили.
Шаг его не менялся. Глаза не отрывались от деревьев. Мелкие камешки хрустели под ногами.
Дойдя до деревьев, он снял пальто и аккуратно сложил его.
Он положил пальто на землю и полез на дерево.
Когда он долез до ветки, которая тянулась над оградой, он посмотрел, нет ли приближающихся машин, затем схватил ветвь обеими руками, опустился вниз, повиснув на мгновенье, и упал на шоссе.
Это была идущая на восток половина шоссе, шириной в сто ярдов.
Он бросил взгляд на запад, увидел, что движения в его сторону пока нет, и пошел к центральному острову. Он понимал, что может не достичь его. В это время дня машины шли по линии высокого ускорения со скоростью приблизительно 160 миль в час. Но он шел.
Автомобиль прошел позади него. Он не остановился. Если окна были затемнены, как это обычно бывает, то пассажиры даже не знали, что он пересек их путь. Потом они, вероятно, услышат об этом и осмотрят перед и зад машины — нет ли признаков наезда.
Другой автомобиль промчался перед ним. Окна были прозрачными. На мгновение предстали два лица, раскрытые рты в виде буквы «О», а затем исчезли. Его собственное лицо ничего не выражало. Оно не изменилось. Еще две машины пролетели мимо. Он прошел по шоссе ярдов двадцать…
Двадцать пять…
Ветер или что-то под ногами сказали ему, что идет машина. Он даже не взглянул, но уголком глаза заметил идущую машину. Походки он не изменил.
У Сесила Грина окна просвечивали — ему так нравилось. Левая рука его была под ее блузкой, юбка ее была скомкана на коленях, а его правая рука лежала на рычаге, опускающем сиденье. Вдруг девушка откинулась назад, издав горловой звук.
Его рука дернулась влево.
Он увидел идущего человека.
Он увидел профиль, так и не повернувшийся к нему полностью. Он увидел, что человек не изменил походки.
А затем он уже не видел человека.
Легкое дребезжание, и ветровое стекло стало само очищаться. Сесил Грин ехал дальше. Он затемнил окна.
— Как?.. — спросил он, когда она снова была в его объятиях, и всхлипнул.
— Монитор не задержал его…
— Он, видимо, не коснулся ограды…
— Наверное, он спятил…
— Все равно его должны были задержать в самом начале пути…
Лицо могло быть любое… Мое?
Испуганный Сесил опустил сиденье.
— Привет, ребятишки. Это крупный план большой, жирной, запачканной табаком улыбки, которой вы только что были вознаграждены. Но хватит юмора. Сегодня вечером мы отойдем от нашего необыкновенного неофициального формата. Мы начнем с тщательно придуманного драматического представления по последней артмоде.
Мы собираемся играть миф.
Только после основательного проникновения в душу и болезненного самоанализа мы решили сыграть для вас сегодня именно этот миф.
Да, я жую табак — с краснокожим, подлинной фабричной маркой на пачке.
Теперь, когда я буду скакать по сцене и плеваться, кто первый установит мою мифическую агонию? Не увлекайтесь фонами. Пуск!
Ладно, леди и джентльмены и все прочие: я — Титан бессмертный, одряхлел и превратился в кузнечика. Пуск!
Для моего следующего номера нужно больше света.
Больше, чем сейчас… Пуск!
Еще больше света…
Слепящий свет!
Очень хорошо. Пуск!
Теперь — в моей пилотской куртке, солнечных очках, шелковом шарфе — вот!
Где мой халат?
Ладно, все установлено.
Эй вы, шелудивые! Пошел! Хо! Хо! Вверх! Вверх, в воздух, бессмертные лошади, поднимайтесь туда!
Больше света!
Эй, лошади! Быстрее! Вниз! Папа и мама смотрят, и моя девушка внизу! Давай-давай! Не позорьтесь на этой высоте! Еще!
Какого дьявола это лезет ко мне? Оно похоже на молнию… а-а-ах!
Ух. Это был Фаэтон в слепом витке на солнечной половине.
Вы все, наверное, слышали старую поговорку: только бог может быть один в трех лицах. Так вот, этот миф называется «Аполлон и Дафнис». Да уберите вы эти юпитеры!..
Чарльз Рендер писал главу «Некрополь», главу для первой за четыре года своей книги «Недостающее звено человечества». После возвращения он освободил себе послеобеденное время каждого вторника и четверга для работы над ней, закрылся в своем кабинете и заполнял страницы хаотическим письмом.
«У смерти множество вариантов, в противоположность умиранию…» — писал он, когда интерком зажужжал коротко, длинно, затем опять коротко.
— Да? — спросил он, повернув выключатель.
— К вам… посетитель…
Рендер встал, открыл дверь и выглянул.
— Доктор… помоги…
Рендер сделал три шага и опустился на колено.
— В чем дело?
— Едем. Она… больна.
— Больна? Как? Что случилось?
— Не знаю. Поедем.
Рендер пристально вглядывался в нечеловеческие глаза.
— Что за болезнь? — настаивал он.
— Не знаю, — повторил пес. — Не говорит. Сидит. Я… чувствую, она больна.
— Как ты добрался сюда?
— Вел машину. Знаю координаты… Оставил ее снаружи.
— Я сейчас позвоню ей.
— Не стоит. Не ответит.
Зигмунд оказался прав.
Рендер вернулся в кабинет за пальто и врачебным чемоданчиком. Он глянул в окно и увидел, что автомобиль Эйлин припаркован у самой грани, где монитор освободил его от своего контроля. Если никто не возьмет на себя управление, автомобиль автоматически перейдет на длительную стоянку. Другие машины будут объезжать его.
«Машина так проста, что даже собака может водить ее», — подумал Рендер. Лучше спуститься, пока не явился крейсер. Автомобиль уже, наверное, отрапортовал, что стоит здесь. А может, и нет. Может, несколько минут еще есть в запасе.
— Ладно, Зиг, поехали.
Они спустились в лифте на первый этаж, вышли через главный вход и поспешили к машине.
Мотор все еще работал вхолостую.
Рендер открыл пассажирскую дверцу, и Зигмунд прыгнул внутрь. Рендер втиснулся было на сиденье водителя, но собака уже набирала лапой координаты и адрес.
«Похоже, я сел не на то сиденье», — подумал Рендер. Он закурил. Автомобиль уже несся в подземном проходе. Выйдя на противоположной стороне, он на мгновение остановился, а затем влился в движущий поток. Собака направила машину на высокоскоростную полосу.
— Ох, — сказала собака. — Ох.
Рендеру хотелось погладить ее голову, но, взглянув на нее, он увидел оскаленные зубы и отказался от своего намерения.
— Когда она начала вести себя необычно? — спросил он.
— Пришла домой с работы. Не ела. Не отвечала, когда я говорил. Просто сидела.
— Раньше такое бывало?
— Нет.
Что могло стрястись? Может, просто был тяжелый день. В конце концов, Зигмунд всего лишь собака, как ему определить? Нет. Он бы знал. Но что же тогда?
— А как было вчера и сегодня утром, когда она уходила из дома?
— Как всегда.
Рендер попытался еще раз позвонить ей, но ответа по-прежнему не было.
— Ты сделал это, — сказал пес.
— Что ты хочешь сказать?
— Глаза. Зрение. Ты. Машина. Плохо.
— Нет, — сказал Рендер.
— Да. — Пес снова повернулся к нему. — Ты хочешь делать ей хорошо?
— Конечно.
Зигмунд снова уставился вдаль.
Рендер чувствовал себя физически приятно возбужденным, а умственно — инертно. У него были такие ощущения с самого первого сеанса. В Эйлин Шалотт было что-то нарушающее порядок: комбинация высокого интеллекта и беспомощности, решительности и уязвимости, чувствительности и горечи.
— Не находил ли я это особо привлекательным? Нет. Просто это контрпередача, черт ее возьми!
— Ты пахнешь страхом, — сказала собака.
— Значит, меня пугает цвет, — сказал Рендер. — Сверни на другую полосу.
Серией поворотов они замедлили ход, снова перешли на быстрый, опять на медленный. Наконец автомобиль поехал по узкой части дороги, свернул на боковую улицу, проехал еще с полмили, негромко щелкнул чем-то под приборной доской и повернул на стоянку позади высокого кирпичного жилого дома. Щелчок, видимо, был сделан специально следящей системой, которая включалась, когда монитор отпускал машину. Потому что автомобиль прошел через стоянку, занял свое прозрачное стойло и остановился. Рендер выключил зажигание.
Зигмунд уже открыл дверцу. Рендер прошел за ним в здание и поднялся на лифте на пятидесятый этаж. Затем собака прошла по коридору и нажала носом пластинку на двери. Дверь приоткрылась внутрь на несколько дюймов. Собака распахнула ее плечом и вошла. Рендер вошел следом и закрыл за собой дверь.
Комната была большая, стены голые. Один угол занимал громадный комбинированный радиоприемник. Перед окном большой кривоногий стол, вдоль правой стены низкая софа; рядом с ней закрытая дверь, ведущая, по-видимому, в другие комнаты. Эйлин сидела в мягком кресле в дальнем углу у окна. Зигмунд встал около нее.
Рендер пересек комнату и достал из портсигара сигарету. Щелкнув зажигалкой, он держал пламя, пока Эйлин не повернулась к нему.
— Сигарету? — спросил он.
— Чарльз?
— Да.
— Спасибо. Да. Закурю.
Она протянула руку, приняла сигарету и поднесла к губам.
— Спасибо. Каким образом вы оказались здесь?
— Общественный вызов. Так случилось, что я был по соседству…
— Я не слышала ни звонка, ни стука.
— Может, вы задремали. Мне открыл Зигмунд.
— Да, возможно, я задремала. Который час?
— Почти 4.30.
— Значит, я дома больше двух часов… Видимо, очень устала…
— Как вы себя чувствуете?
— Прекрасно. Чашку кофе?
— Не откажусь.
— Бифштекс с ним пойдет?
— Нет, спасибо.
— Каплю ликера?
— Неплохо бы.
— Тогда извините, я на одну минутку.
Она вышла в дверь рядом с софой, и Рендер мельком увидел там большую сверкающую автоматическую кухню.
— Ну? — шепнул он собаке.
Зигмунд покачал головой.
— Не то.
Рендер кивнул. Он положил пальто на софу, аккуратно сложив его на чемоданчике, сел рядом и задумался.
«Не слишком ли много видений бросил я ей сразу? Может, она страдает от депрессивных побочных эффектов — скажем, угнетения памяти, нервной усталости? Может, я каким-то образом вывел из равновесия ее сенсорно-адаптационный синдром? Незачем было спешить. Неужели я так чертовски жаждал описать это? Или я делал все по ее желанию? Могла ли она повлиять на меня, сознательно или бессознательно? Или я оказался настолько уязвимым?»
Она окликнула его из кухни, чтобы он нес поднос. Рендер поставил его на стол и сел напротив Эйлин.
— Хороший кофе, — сказал он, обжигая губы.
— Удачная машина, — ответила она, поворачивая лицо на голос.
Зигмунд растянулся на ковре неподалеку, положил голову между передними лапами и закрыл глаза.
— Я подумал, — сказал Рендер, — не было ли каких-нибудь постэффектов в последний сеанс — вроде увеличения синэстатических опытов, включающих формы, галлюцинации или…
— Да, — ответила она ровно. — Сны.
— Какого рода?
— Последний сеанс. Я видела его снова и снова во сне.
— С начала до конца?
— Нет, особого порядка событий не было. Мы ехали по городу или через мост, или сидели за столиком, или шли к машине — вот такие всплески, очень живые.
— Какие ощущения сопровождали эти… всплески?
— Не скажу. Они все перепутались.
— А каковы ваши ощущения теперь, когда вы вспоминаете их?
— Такие же перемешанные.
— Вы, не были испуганы?
— Н-нет. Не думаю.
— Вы не хотели бы отдохнуть от сеансов? Вам не кажется, что мы действуем слишком быстро?
— Нет. Отнюдь. Это… ну, вроде, как учиться плавать. Когда вы наконец научились, вы плаваете до изнеможения. Затем вы ложитесь на берегу, хватаете ртом воздух и вспоминаете, как все было, а ваши друзья болтаются рядом и ругают вас за перенапряжение — и это хорошее ощущение, хоть вам и холодно и во всех ваших мускулах иголки. Я так чувствовала себя после первого сеанса и после последнего. Первый раз — он всегда особенный… Иголки исчезают, и я снова обретаю дыхание. Господи, я совершенно не могу сейчас остановиться! Я чувствую себя отлично.
— Вы всегда спите днем?
Десять красных ногтей двинулись через стол, когда она потянулась.
— … Устала. — Она улыбнулась, скрывая зевок. — Половина штата в отпуске или более, и я всю неделю не уходила с работы. Но сейчас все в порядке, я отдохнула. — Она взяла чашку обеими руками и сделала большой глоток.
— Угу, — сказал Рендер, — хорошо. Я немного за вас беспокоился и рад видеть, что причин для этого нет.
— Беспокоились? Вы не читали записи д-ра Вискомба о моем анализе и об испытании в Яйце, как вы можете думать, что обо мне можно беспокоиться? Да! У меня оперативно-полезный невроз, касающийся моей деятельности как человеческого существа. Он фокусирует мою энергию, координирует мои усилия. Это повышает чувство самооценки…
— У вас дьявольская память, — заметил Рендер. — Почти стенографический отчет.
— Конечно.
— Зигмунд сегодня тоже беспокоился о вас.
— Зиг? Как это?
Собака смущенно шевельнулась, открыла один глаз.
— Да, — проворчала она, глядя на Рендера. — Он нужен. Приехать домой.
— Значит, ты снова водил машину?
— Да.
— Зачем?
— Я испугался. Ты не отвечала, когда я говорил.
— И в самом деле я устала. А если ты еще раз возьмешь машину, то я буду закрывать дверь так, чтобы ты не мог входить и выходить по своему желанию.
— Прости…
— Со мной все в порядке.
— Я вижу.
— Никогда больше не делай этого.
— Прости.
Глаз собаки не покидал Рендера. Он был как зажигательное стекло. Рендер отвел взгляд.
— Не будьте жестоки к бедному парню, — сказал он. — В конце концов, он подумал, что вы больны, и поехал за мной. А если бы он оказался прав? Вы должны поблагодарить его, а не ругать.
Успокоенный Зигмунд закрыл глаз.
— Ему надо выговаривать, когда он поступает неправильно, — закончила Эйлин.
— Я полагаю, — сказал Рендер, отпив кофе, — что никакой беды не случилось. Раз уж я здесь, поговорим о деле. Я кое-что пишу и хотел бы узнать ваше мнение.
— Великолепно. Посвятите мне сноску?
— Даже две или три. Как по-вашему, общая основа мотиваций, ведущих к самоубийству, различна в разных культурах?
— По моему хорошо обдуманному мнению — нет. Разочарования могут привести к депрессии или злобе; если же они достаточно сильны, то могут вести к самоуничтожению. Вы спрашиваете насчет мотиваций: я думаю, что они остаются, что это внекультурный вневременной аспект человеческой деятельности. Не думаю, что он может измениться без изменения основной природы человека.
— Ладно. Проверим. Теперь как насчет побудительного элемента? Возьмем человека спокойного, со слабоменяющимся окружением. Если его поместить в сверхзащищенную жизненную ситуацию — как вы думаете, будет ли она подавлять его или побуждать к ярости в большей степени, чем если бы он не был в таком охраняющем окружении?
— Хм… В каком-то другом случае я бы сказала, что это зависит от человека. Но я вижу, к чему вы ведете: многие расположены выскакивать из окон без колебаний — окно даже само откроется для вас, потому что вы его об этом попросите… Но мне не нравится это замечание. Я надеюсь, что оно ошибочное.
— Я тоже надеюсь, но я думаю также о символических самоубийствах — функциональных расстройствах, случающихся по самым неубедительным причинам.
— Ага! Эта ваша лекция в прошлом месяце: аутопсихомимикрия. Хорошо сказано, но я не могу согласиться.
— Теперь я тоже. Я переписал всю часть «Танатос в сказочной стране глупцов», как я назвал ее. На самом деле инстинкт смерти идет почти по поверхности.
— Если я дам вам скальпель и труп, можете вы вырезать инстинкт смерти и дать мне ощупать его?
— Нет, — сказал он с усмешкой в голосе, — в трупе все это уже израсходовано. Но найдите мне добровольца, и он своим добровольным согласием докажет мои слова.
— Ваша логика неуязвима, — улыбнулась Эйлин. — Выпьем еще кофе, ладно?
Рендер пошел на кухню, ополоснул и вновь наполнил чашки, выпил стакан воды и вернулся в комнату. Эйлин не шевельнулась. Зигмунд тоже.
— Что вы будете делать, когда прекратите работать Творцом? — спросила она.
— То же, что и большинство: есть, пить, спать, разговаривать, посещать друзей, ездить по разным местам, читать…
— Вы склонны прощать?
— Иногда. А что?
— Тогда простите меня. Сегодня я поспорила с женщиной по фамилии де Вилл.
— О чем?
— Она обвинила меня в таких вещах, что лучше бы моей матери было не рожать меня. Вы собираетесь жениться на ней?
— Нет. Брак — это вроде алхимии. Когда-то он служил важной цели, но теперь — едва ли.
— Хорошо.
— И что вы ей сказали?
— Я дала ей карту направления, где было сказано: «Диагноз: сука. Предписание: лечение успокаивающими средствами и плотный кляп».
— О, — сказал Рендер с явным интересом.
— Она разорвала карту и бросила мне в лицо.
— Интересно, зачем это все?
Она пожала плечами, улыбнулась.
— Отцы и старцы, — вздохнул Рендер, — я размышляю, что есть ад?
— «Я считаю, что это страдание от неспособности любить», — закончила Эйлин. — Это Достоевский, верно?
— Подозреваю. Я включил бы его в лечебную группу. Это был бы реальный ад для него — со всеми этими людьми, действующими, как его персонажи, и радующимися этому.
Рендер поставил чашку и отодвинул ее от стола.
— Полагаю, что вы теперь должны идти?
— Должен, в самом деле.
— Нельзя ли поинтересоваться: вы пойдете пешком?
— Нет.
Она встала.
— Ладно. Сейчас надену пальто.
— Я могу доехать один и отправить машину обратно.
— Нет! Меня мучает образ пустых машин, катающихся по городу. На меня это будет давить недели две. Кроме того, вы обещали мне кафедральный собор.
— Вы хотите сегодня?
— Если смогу вас уговорить.
Рендер встал, размышляя. Зигмунд поднялся тоже и встал рядом с Рендером, глядя вверх в его глаза. Он несколько раз открывал и закрывал пасть, но не издал ни звука. Затем он повернулся и вышел из комнаты.
— Нет? — Голос Эйлин вернул его назад. — Ты останешься здесь до моего возвращения.
Когда они шли по коридору к лифту, Рендер услышал слабый далекий вой.
В этом месте, как и во всех других, Рендер знал, что он хозяин всего.
Он был как дома в тех чужих мирах без времени, в тех мирах, где цветы спариваются, а звезды сталкиваются в небе и падают на землю, обескровленные; где обнаруживаются лестницы вниз, в бездну, из пещер возникают руки, размахивающие факелами, чье пламя похоже на жидкие лица, — все это Рендер знал, потому что посещал эти миры в силу своей профессии в течение почти десятилетия. Одним согнутым пальцем он мог выделить колдунов, судить их за измену королевству, мог казнить их, мог назначать их преемников.
К счастью, это путешествие было только из вежливости…
Он шел через прогалину, разыскивая Эйлин. Он чувствовал ее пробуждающееся присутствие повсюду вокруг себя.
Он продрался сквозь ветви и остановился у озера. Оно было холодное, голубое, бездонное, в нем отражалась та стройная ива, которая стала причиной прибытия Эйлин.
— Эйлин!
Ива качнулась к нему и обратно.
— Эйлин! Идите сюда!
Посыпались листья, поплыли по озеру, тревожа его спокойствие, искажая отражения.
— Эйлин!
Все листья на иве разом пожелтели и попадали в озеро. Дерево перестало качаться. В темнеющем небе раздался странный звук, вроде гудения высоковольтных проводов в морозный день.
На небе вдруг появилась двойная вереница лун. Рендер выбрал одну, потянулся и прижал ее. Остальные тут же исчезли, и мир остановился. Гудение в воздухе смолкло.
Он обошел озеро, чтобы получить передышку. Он пошел к тому месту, где хотел поставить собор. Теперь на деревьях пели птицы. Ветер мягко пролетал мимо. Рендер очень сильно чувствовал присутствие Эйлин.
— Сюда, Эйлин, сюда.
Она оказалась рядом с ним. Зеленое шелковое платье, бронзовые волосы, изумрудные глаза, на лбу изумруд. Зеленые туфли скользили по сосновым иглам.
— Что случилось? — спросила она.
— Вы были испуганы.
— Чем?
— Может, вы боитесь кафедрального собора. Может, вы ведьма? — Он улыбнулся.
— Да, но сегодня у меня выходной.
Он засмеялся, взял ее за руку, они обошли зеленый остров, и там на травянистом холме был воздвигнут кафедральный собор, поднявшийся выше деревьев. В нем дышал орган, в его стеклах отражались солнечные лучи.
— Держитесь крепче, — сказал он. — Отсюда начинают обход.
Они вошли.
— «… с колоннами от пола до потолка, так похожими на громадные древесные стволы, собор достигает жесткого контроля над своим пространством…» — сказал Рендер. — Это из путеводителя. Это северный предел…
— «Зеленые рукава», — сказала она. — Орган играет «Зеленые рукава».
— Верно. Вы не можете порицать меня за это.
— Я хочу подойти ближе к музыке.
— Прекрасно. Вот сюда.
Рендер чувствовал, что что-то не так, но не мог сказать, что именно. Все держалось так. основательно…
Что-то быстро пронеслось высоко над собором и произвело звучный гул. Рендер улыбнулся, вспомнив теперь: это была оговорка — он на миг спутал Эйлин с Джилл, да, вот что случилось.
Но почему же тогда…
Алтарь сиял белизной. Рендер никогда и нигде не видел такого. Все стены были темными и холодными. В углах и высоких нишах горели свечи. Орган гремел под невидимыми пальцами.
Рендер понимал, что что-то тут не так.
Он повернулся к Эйлин Шалотт. Зеленый конус ее шляпы возвышался в темноте, затенял клок зеленой вуали. Ее горло было в тени, но…
— Где ожерелье?
— Не знаю.
Она улыбнулась. Она держала стаканчик, отливающий розовым. В нем отражался ее изумруд.
— Выпьете? — спросила она.
— Стойте спокойно, — приказал он.
Он пожелал, чтобы стены обрушились. Они поплыли в тени.
— Стойте спокойно, — повторил он повелительно. — Не делайте ничего. Постарайтесь даже не думать. Падайте, стены! — закричал он, и стены взлетели в воздух, и крыша поплыла по вершине мира, и они стояли среди развалин, освещенных единственной свечой. Ночь была черна, как уголь.
— Зачем вы сделали это? — спросила она, протягивая ему стаканчик.
— Не думайте. Не думайте ни о чем. Расслабьтесь. Вы очень устали. Как эта свеча мерцает и гаснет, так и ваше сознание. Вы с трудом держитесь в бодрствующем состоянии. Вы едва стоите на ногах. Ваши глаза закрываются. Да здесь и смотреть не на что.
Он пожелал, чтобы свеча погасла. Но она продолжала гореть.
— Я не устала. Пожалуйста, выпейте.
Он слышал сквозь ночь органную музыку. В другое время он не узнал бы ее сразу.
— Мне нужно ваше сотрудничество.
— Пожалуйста. Все что угодно.
— Смотрите, луна! — показал он.
Она взглянула вверх, и из-за чернильной тучи вышла луна.
— И еще, и еще…
В темноте прошли луны, как нитка жемчуга.
— Последняя будет красной, — сказал он.
Так и было.
Он вытянул указательный палец, откинул руку в сторону, вдоль поля зрения Эйлин, и хотел коснуться красной луны.
Рука его болела: ее жгло. Он не мог шевельнуть ею.
— Очнитесь! — завопил он.
Красная луна исчезла, и белая тоже.
— Пожалуйста, выпейте.
Он вышиб стаканчик из ее руки и отвернулся. Когда он вновь повернулся к ней, она по-прежнему держала стаканчик.
— Выпьете?
Он повернулся и полетел прочь.
Это напоминало бег сквозь высокий — выше пояса — снежный сугроб. Это было неправильно. Он усугублял ошибку этим бегом. — он уменьшал свою силу, а силу Эйлин увеличивал. И это вытянуло из него энергию, высушило его.
Он стоял во мраке.
— Мир движется вокруг меня, — сказал он. — Я — его центр.
— Пожалуйста, выпейте, — повторила она, и он очутился на прогалине, рядом с их столиком у озера. Озеро было черное, а луна серебряная, и висела она высоко: он не мог до нее дотянуться. На столе мигала единственная свеча, и ее свет делал волосы и платье Эйлин серебряными. На лбу ее была луна. На белой скатерти стояла бутылка Конти — рядом с широкогорлым винным бокалом. Он был полон, и розовые пузырьки пенились по краю.
Рендера мучила жажда, а Эйлин была прекраснее всех, кого он когда-либо видел, и ожерелье ее сверкало, и с озера дул холодный ветер, и было здесь что-то, что он должен был вспомнить…
Он шагнул к ней, и его доспехи слегка зазвенели. Он потянулся к стаканчику, но его рука болезненно застыла и упала вдоль тела.
— Вы ранены!
Он медленно повернул голову. Из открытой раны на предплечье лилась кровь, стекала по руке и капала с пальцев. Броня была проломлена. Он заставил себя отвернуться.
— Выпей, любимый, это излечит тебя. Я подержу стаканчик.
Он смотрел на нее, когда она подносила стаканчик к его губам.
— Кто я? — спросил он.
Она не ответила, но ответило что-то из плещущей воды озера:
— Ты Рендер, Творец.
— Да, я вспоминаю, — сказал он и, медленно повернувшись, заставил себя сказать: — Эйлин Шалотт, я ненавижу вас.
Мир закачался и поплыл вокруг него, вздрагивая, как от рыданий.
— Чарльз! — взвизгнула Эйлин, и мрак упал на них.
— Очнитесь! Очнитесь! — кричал он, и его правая рука болела и горела, кровоточа в темноте.
Он стоял один на белой равнине, безмолвной и бесконечной, склоняющейся к краям мира. Она испускала собственный свет, и небо было не небом, а пустотой, ничем.
Ничто. И он был один. Его собственный голос эхом возвращался к нему с конца мира: «… ненавижу вас, — говорило эхо, — … ненавижу вас».
Он упал на колени. Он был Рендером. Он хотел закричать.
Над равниной появилась красная луна, бросающая призрачный свет на всю протяженность равнины. Слева поднялась стена гор, и такая же — справа.
Он поднял правую руку, поддерживая ее левой, вытянул указательный палец и потянулся к луне.
С черных высот пришел вой — странный плачущий крик, получеловеческий — вызов, отчаяние и сожаление. Затем Рендер увидел его, шагающего по горам, сбивающего хвостом снег с самых высоких пиков — последнего волка-оборотня Севера, Фенриса, сына Локи, бушующего в Небе.
Фенрис прыгнул в воздух и проглотил луну. Он приземлился неподалеку от Рендера. Его огромные глаза горели желтым огнем. Он крался к Рендеру на бесшумных лапах через холодные белые поля, лежавшие между горами. И Рендер отступал от него, поднимаясь и спускаясь по холмам, через трещины и ущелья, через долины, мимо сталагмитов и башенок, все вниз и вниз, пока жаркое дыхание зверя не обдало его, и хохочущая пасть не раскрылась над ним. Рендер увернулся, и его ноги стали двумя сверкающими реками, уносящими его прочь.
Мир мчался назад. Рендер скользил по склонам. Вниз. Быстрее… прочь…
Он оглянулся через плечо.
Вдалеке серая тень неслась за ним. Рендер чувствовал, что зверь легко сузит разрыв, если захочет. Надо двигаться быстрее.
Мир под ним зашатался. Повалил снег. Он бежал вперед к расплывчатому, размытому контуру. Он прорывался сквозь пелену снега, который, казалось, шел теперь вверх, с земли.
Он приближался к разбитому предмету. Приближался, как пловец — неспособный открыть рот и заговорить из боязни утонуть, утонуть, так и не узнав ничего.
Он не мог оценить свое продвижение вперед: его несло, как прибоем, к обломкам, и, наконец, он остановился рядом с ними.
Некоторые вещи никогда не меняются. Это вещи, которые давно перестали быть предметами и остались исключительно как никогда не зарегистрированные случаи вне порядка элементов, называемого Временем.
Рендер стоял здесь и не беспокоился, что Фенрис может прыгнуть на него сзади и съесть его мозг. Он закрыл глаза, но не мог перестать видеть. Сейчас не мог. Большая часть его самого лежала мертвой у его ног.
Раздался вой. Серая тень мелькнула мимо Рендера. Злобные глаза и кровожадная пасть укоренялись в искореженном каре, прогрызая сталь, стекло, нащупывая внутри…
— Нет! Зверь! — закричал Рендер. — Мертвые священны! Мои мертвые священны!
В его руке появился скальпель, и он умело полосовал сухожилия, бугры мускулов напряженных плеч, мягкое брюхо, веревки артерий.
Рыдая, он расчленил чудовище, часть за частью, и оно исходило кровью, пачкая машину и останки в ней адским звериным соком. Кровь капала и лилась, пока вся равнина не покраснела и не скорчилась.
Рендер упал поперек разбитого капота, и тут было мягко, тепло и сухо. Он рыдал.
— Не кричи, — сказала она.
Он крепко ухватился за ее плечо. Рядом было черное озеро под луной из веджвудского фарфора. На их столике мигала единственная свеча. Эйлин держала стаканчик у его губ.
— Пожалуйста, выпей это.
— Да, давай.
Он глотнул вина; оно было сама мягкость и легкость. Оно горело в нем, и он почувствовал, что его сила возвращается.
— Я…
— Рендер, Творец, — плеснуло озеро.
— Нет!
Он повернулся и снова побежал, глядя на обломки. Он хотел уйти обратно, вернуться…
— Ты не можешь.
— Могу! — закричал он. — Могу, если постараюсь.
Желтое пламя свилось кольцами в густом воздухе. Желтые змеи.
Они обвились вокруг его лодыжек. Затем из мрака выступил его двухголовый враг.
Мелкие камни прогрохотали мимо него. Одуряющий запах проникал в сознание.
— Творец! — промычала одна голова.
— Ты вернулся для расплаты! — сказала другая.
Рендер вглядывался, вспоминая.
— Я не буду платить, Томиэль, — сказал он. — Я побью тебя и скую именем Ротмана, да, Ротмана, каббалиста. — Он начертил в воздухе пентаграмму. — Уходи в Клинхот. Я изгоняю тебя.
— Клинхот здесь.
— … Именем Камаэля, ангела крови, именем Воинства Серафимов, во имя Элоиза Гобора, приказываю тебе исчезнуть!
— Не сейчас, — засмеялись обе головы.
Враг двинулся вперед. Рендер медленно отступал, его ноги связывали желтые змеи. Он чувствовал, что за ним разверзается пропасть. Мир зигзагом уходил в сторону. Рендер видел отделяющиеся куски.
— Сгинь!
Гигант заревел в обе глотки. Рендер споткнулся.
— Сюда, любимый!
Она стояла в маленькой пещере справа. Он покачал головой и попятился к пропасти.
Томиэль тянулся к нему. Рендер повалился на край.
— Чарльз! — взвизгнула она, и с ее воплем сам мир качнулся в сторону.
— Так, значит, уничтожение, — ответил он, падая. — Я присоединяюсь к тебе в темноте.
Все пришло к концу.
— Я хотел бы видеть д-ра Чарльза Рендера.
— К сожалению, это невозможно.
— Но я примчался сюда только для того, чтобы поблагодарить его. Я стал новым человеком! Он изменил всю мою жизнь!
— Мне очень жаль, мистер Эриксон, но, когда вы позвонили утром, я сказал вам, что это невозможно.
— Сэр, я член палаты представителей Эриксон… И Рендер однажды оказал мне большую услугу.
— Вот и вы окажите ему услугу — езжайте домой.
— Вы не можете говорить со мной таким тоном!
— Могу. Пожалуйста, уходите. Может, в следующем году…
— Но несколько слов могут заинтересовать…
— Приберегите их…
— Я… Я извиняюсь…
Как ни прекрасна была порозовевшая от зари, брызгающая, испаряющаяся чаша моря — он знал, что это вот-вот кончится. Тем не менее…
Он спустился по лестнице высокой башни и вышел во внутренний двор. Он прошел через беседку и посмотрел на соломенную постель в центре беседки.
— Доброе утро, милорд, — сказал он.
— И тебе того же, — сказал рыцарь. Его кровь смешивалась с землей, цветами, травой, брызгала на его доспехи, капала с пальцев.
— Никак не заживает?
Рендер покачал головой.
— Я пустой. Я жду.
— Ваше ожидание скоро кончится.
— Что ты имеешь в виду? — Рыцарь сел.
— Корабль. Приходит к гавани.
Рыцарь встал и прислонился к замшелому стволу дерева. Он смотрел на огромного бородатого слугу, который продолжал говорить с грубым варварским акцентом:
— Он идет, как черный лебедь по ветру. Возвращается.
— Черный, говоришь? Черный?
— Паруса черные, лорд Тристан.
— Врешь!
— Хотите сами увидеть? Ну, смотрите. — Слуга сделал жест. Земля задрожала, стены упали. Пыль закружилась и осела. Отсюда был виден корабль, входящий в гавань на крыльях ночи.
— Нет! Ты солгал! Смотри — они белые!
Заря танцевала на воде. Тени улетали из парусов корабля.
— Нет, глупец, черные! Они должны быть черными!
— Белые! Белые! Изольда! Ты сохранила веру! Ты вернулась! — Он побежал к гавани.
— Вернитесь! Вы ранены! Вы больны! Стоп…
Паруса белели под солнцем, которое было красной кнопкой, и слуга быстро повернулся к ней.
Упала ночь.

 

 

Назад: Глава 4
Дальше: Этот момент бури