Глава 4
… Плоское, прямое, унылое. Это Уинчестерский кафедральный собор, как говорит путеводитель. «Своими колоннами от пола до потолка, так похожими на громадные древесные стволы, он добивается жесткого контроля над пространством. Потолок плоский. Каждый пролет между колоннами сам собой представляет уверенность и стабильность. Собор как бы отражает дух Вильгельма Завоевателя. Презрение к сложности и страстная преданность другому миру делает собор соответствующей обстановкой для некоторых легенд Мелори…»
— Обратите внимание на украшенные зубцами капители, — сказал экскурсовод. — Своей примитивной вырезкой они предваряют то, что позднее станет общим мотивом…
— Фу! — сказал Рендер, но тихо, потому что находился в храме с группой.
— Ш-ш-ш! — сказала Джилл де Вилл (Фотлак — вот ее настоящая последняя фамилия).
Но Рендер был так же поражен, как и утомлен. Хоть он и снимал шляпу перед хобби Джилл, но оно так действовало на его рефлексы, что он предпочел бы сидеть под восточным приспособлением, капавшим воду на голову, чем ходить по аркадам и галереям, переходам и туннелям и, задыхаясь, подниматься по высоким лестницам башен.
Так что он водил глазами по всему, сжигал все, закрывал глаза и строил все заново из дымящегося пепла памяти, чтобы позднее изобразить в видении пациентки, могущей увидеть все это только таким образом. Этот собор был ему менее неприятен, чем другие здания. Да, он должен принести его ей.
Камера в его мозгу фотографировала все окружающее, пока Рендер, перекинув плащ через руку, шел с другими, а его пальцы нервно тянулись за сигаретой. Он удерживался от открытого игнорирования гида, понимая, что это было бы вершиной всех форм человеческого протеста. Так что он шел по Уинчестеру и думал о двух последних сеансах с Эйлин Шалотт.
Он снова бродил с ней там, «… где пантера ходит туда-сюда по ветке дерева…».
«… Где олень яростно поворачивается к охотнику…»
Они остановились, когда она подняла руки к вискам, раздвинула пальцы и искоса взглянула на него. Губы ее разжались, как если бы она хотела спросить.
— Олени, — сказал он.
Она кивнула, и олень подошел. Она ощупала его ноги, уши, похлопала по морде.
— Да, — сказала она.
Олень повернулся и пошел прочь, а пантера прыгнула на спину и вцепилась в его шею.
Эйлин видела, как олень дважды ударил кошку рогами, а затем умер.
«… Где гремучая змея греется на солнце, растянувшись на камне…» Эйлин смотрела, как змея свивалась и ударяла. Затем она ощупала погремушки змеи и повернулась к Рендеру.
— Зачем эти вещи?
— Вы должны знать не только идиллию, — сказал он и указал: «… Где аллигатор спит рядом с заболоченным заливом…»
Она коснулась плоской кожи. Животное зевнуло. Она изучала его зубы, строение челюстей.
Вокруг жужжали насекомые. Москит сел на ее руку и ужалил. Эйлин хлопнула по нему и засмеялась.
— Я продвигаюсь? — спросила она.
Он улыбнулся и кивнул.
— Вы хорошо держитесь.
Он хлопнул в ладоши — лес и болото исчезли.
Они стояли босиком на зыбком песке. Солнце и его отражение светили им с поверхности воды над их головами. Стайка ярких рыб проплыла между ними, морские водоросли качались взад и вперед, струясь по течению.
Их волосы поднялись и тоже колыхались, подобно водорослям, и одежда шевелилась. Следы морских раковин разных форм лежали перед ними, вели мимо коралловых стен, по окатанным морем камням, и открывались беззубые, безъязыкие рты гигантских моллюсков.
Она остановилась и поискала что-то между раковинами. Когда Эйлин выпрямилась, в ее руках была громадная, тонкая, как яичная скорлупа, трубка. На одном ее конце был завиток, он шел к углублению, похожему на гигантский отпечаток большого пальца, и винтом отходил обратно, чтобы соединиться с другим концом через лабиринты тонких, как спагетти, трубочек.
— Это, — сказала она, — раковина Дедала.
— Какая раковина Дедала?
— Разве вы не знаете легенду, как величайший из ремесленников, Дедал, скрылся однажды и был найден царем Миносом?
— Что-то смутно припоминается…
— Минос искал Дедала по всему древнему свету, но бесполезно, потому что Дедал мог своим искусством изменять себя почти как Протей. Но, в конце концов, советник царя придумал, как обнаружить Дедала.
— И как же?
— Посредством раковины. Вот этой самой.
Рендер взял ее в руки и осмотрел.
— Царь послал ее по разным городам, — продолжала она, — и предложил большую награду тому, кто протянет нитку через все коридоры и извилины этой раковины.
— Кажется, вспоминаю…
— Вспоминаете, как это было сделано или зачем? Минос знал, что только один человек может найти способ сделать это: искуснейший из ремесленников, и знал также, что гордость Дедала заставит его попытаться сделать невозможное и доказать, что он может сделать то, чего не может никто.
— Да, — сказал Рендер, — он ввел шелковую нитку в один конец и ждал, когда она появится из другого. Крошечная петля, затянутая вокруг ползущего насекомого. Он заставил насекомое войти в один конец, зная, что оно привыкло к темным лабиринтам и что сила этого насекомого далеко превосходит его размеры.
— … И он завязал раковину, и получил награду, и был пленен царем.
— Пусть это будет уроком всем Творцам: творить надо мудро, но не слишком хорошо.
Она засмеялась.
— Но он, конечно, потом убежал.
— Ясное дело.
Они поднялись по коралловой лестнице. Рендер вытащил нитку, поднес раковину к губам и дунул. Под морем прозвучала одна нота.
«… Где выдра питается рыбой…»
Гибкий торпедообразный пловец вторгся в косяк рыбы и стал жадно глотать.
Они ждали, когда выдра закончит и вернется на поверхность, а затем продолжили подъем по винтовой лестнице.
Сначала над водой поднялись их головы, потом плечи, руки, и вот они встали, сухие и теплые, на узком берегу. Они вошли в рощу неподалеку и пошли вдоль ручья.
«… Где черный медведь ищет корни и мед, где бобр шлепает по грязи веслоподобным хвостом…»
— Посмотрите на бобра и медведя.
Пчела отчаянно жужжала вокруг черного мародера, грязь плескалась под ударами хвоста грызуна.
— Бобр и медведь, — сказала она. — Куда мы теперь пойдем?
— «… Мимо сахарного тростника, мимо желтых цветов хлопчатника, мимо риса на низком влажном поле», — ответил он и зашагал дальше. — Смотрите на растения, на их форму и цвет.
Они шли все дальше.
— «… Мимо западной хурмы, — сказал Рендер, — мимо длиннолистной кукурузы, мимо нежных цветов флокса…»
Она опускалась на колени, изучала, нюхала, трогала, пробовала на вкус.
Они шли. через поля, и она чувствовала под ногами черную землю.
— Я пытаюсь что-то вспомнить, — сказала она.
— «… Мимо тусклой зелени ржи, — сказал он, — когда она колышется по ветру…»
— Подождите минутку, — сказала она, — я вспоминаю, но медленно. Подарите мне желание, которое я ни разу не высказала вслух.
— Взобраться на гору, — сказал он, — «с опасностью задохнуться».
Так они и сделали.
— Скалы и холодный ветер. Здесь высоко. Куда мы идем?
— Вверх. На самую вершину.
Они влезли туда в безвременный миг и остановились на вершине горы. Им казалось, что они поднимались много часов.
— Расстояние, перспектива, — сказал он. — Мы прошли через все это, то, что вы видите перед собой.
— На такую гору я однажды взбиралась, не видя ее.
Он кивнул. Ее внимание вновь привлек океан под голубым небом.
Через некоторое время они стали спускаться с другого склона горы. Снова время вздрогнуло и изменилось вокруг них, и вот они уже у подножия горы и идут вперед.
— «… Гуляющий червь прокладывает путь по траве и пробивается сквозь листья куста…»
— Вспомнила! — воскликнула она, хлопнув в ладоши. — Теперь я знаю!
— Так где мы? — спросил Рендер.
Она сорвала травинку и сжевала ее.
— Где? Ну, конечно, «где перепел свистит в лесах и в пшеничном поле».
Перепел засвистел и пересек им дорогу, а за ним строго по линии шествовал его выводок.
Они шли по темнеющей тропе между лесом и пшеничным полем.
— Так много всего, — сказала она. — Вроде каталога ощущений. Дайте мне еще строчку.
— «Где летучая мышь летает в канун Седьмого месяца», — сказал Рендер и поднял руку.
Эйлин быстро опустила голову, чтобы мышь не налетела на нее, и темная фигура исчезла в лесу.
— «… Где большой золотой жук падает сквозь тьму…» — сказала она, и жук, похожий на метеорит в двадцать четыре карата, упал к ее ногам. Он лежал секунду, как окрашенный солнцем скарабей, а затем пополз по траве у края тропы.
— Вы теперь вспомнили? — спросил он.
— Да.
Канун Седьмого месяца был холодным, на небе появились бледные звезды. Полумесяц наклонился над краем мира, и его пересекла еще одна летучая мышь. Где-то в траве застрекотал сверчок.
— Мы пойдем дальше, — сказала она.
— Дальше?
— Туда, где «ручей отрывает корни старого дерева и несет на луг…», — ответила она.
— Ладно, — сказал он и наклонился к гигантскому дереву, мимо которого они шли. Между его корнями пробивался родник, питавший ранее пройденный ручей. Он звенел, как эхо далеких колокольчиков. Он вился между деревьями, зарывался в землю, кружился и перерезал свой путь к океану.
Она шла по воде. Вода изгибалась и пенилась вокруг нее, брызгала дождем, сбегала по спине, по груди, по рукам и ногам.
— Идите сюда, это просто чудо, — сказала Эйлин.
Но Рендер покачал головой. Он ждал. Она вышла, встряхнулась и тут же высохла.
— Лед и радуга, — заметила она.
— Да, но я забыл, что там следующее.
— Я тоже, но помню чуть дальше: «… Где пересмешник издает свое нежное бульканье, хихиканье, визг и плач…»
И Рендер сморщился, услышав пересмешника.
— Это не мой пересмешник, — сказал он.
Она засмеялась.
— Какая разница? Во всяком случае, он появился немедленно.
Рендер покачал головой и отвернулся. Она встала рядом с ним.
— Простите. Я буду более осторожной.
— Прекрасно. — Он пошел дальше. — Я забыл следующую часть.
— Я тоже.
Они оставили поток далеко за собой и шли по пригибающейся траве, по ровной безграничной равнине, и все, кроме пика солнечной короны, исчезло с горизонта.
— «… Где тени при заходе солнца удлиняются по бесконечной одинокой прерии…» Я вспомнил — вот это место: «… Где стада бизонов медленно распространяются на квадратные мили…»
Темная масса слева постепенно обрела форму. Это было громадное стадо бизонов американских прерий. Не на родео, не на выставке рогатого скота, не на обратной стороне старинной никелевой монетки, а здесь стояли эти животные, опустив рогатые головы, покачивая мощными спинами — знак неудержимого плодородия весны, исчезающего в сумерках в былое, в прошлое — вероятно, туда, «… где сверкают колибри…».
Рендер и Эйлин шли по великой равнине, луна плыла над ними. Наконец они дошли до противоположного конца страны, где большие озера, другие ручьи, мосты и другой океан. Они прошли через опустевшие фермы, сады и двинулись вдоль воды.
— «… Где шея лебедя изгибается и поворачивается…» — сказала она, глядя на своего первого лебедя, плывущего по озеру в лунном свете.
— «… Где хохочущая чайка носится над берегом, — ответил он, — и смех ее почти человеческий…».
И в ночи раздался смех, но он не был ни смехом чайки, ни смехом человека, потому что Рендер никогда не слышал, как хохочет чайка. Журчащие звуки он сотворил из сырого ощущения холодного вечера.
Он велел вечеру вновь стать теплым. Он осветил тьму, заставил ее звенеть серебром. Смех начал замирать и исчез совсем. Сотворенная чайка унеслась в океан.
— Ну, — объявил он, — на этот раз почти все.
— Но здесь гораздо больше, — возразила она. — Вы держите в голове меню обедов, как же вы не помните еще кое-что об этом? Я помню что-то насчет куропаток, укладывающихся на ночлег кольцом, головами наружу, и о цапле в желтой короне, питающейся крабами на краю болота, и о кузнечиках в орешнике, и…
— Это много, даже слишком, — сказал Рендер.
Они прошли через рощу лимонных и апельсиновых деревьев, по местам, где кормится цапля, мимо орехового дерева, где поют кузнечики, и там, где куропатки спят кольцом, головами наружу.
— В следующий раз вы покажете мне всех животных?
— Да.
Она свернула по узкой тропке к фермерскому дому, открыла дверь и вошла. Рендер, улыбаясь, шел за ней.
Чернота.
Полная чернота, мрак. абсолютной пустоты. Внутри дома ничего не было.
— В чем дело? — спросила она.
— По сценарию эта экскурсия не планировалась, — сказал Рендер. — Я хотел опустить занавес, а вы решили, что представление должно продолжаться. На этот раз я воздерживаюсь от какой-либо поддержки.
— Я не всегда могу контролировать это, — ответила она. — Простите. Давайте закончим.
— Нет, пойдем дальше. Свет!
Они стояли на вершине холма, и летучие мыши летели мимо узкого металлического серпа луны. Вечер был холодным. От груды мусора доносилось грубое карканье. Деревья были металлическими столбами с приклеенными к ним ветками. Трава под ногами — из зеленого пластика. У подножия холма тянулось гигантское пустое шоссе.
— Где мы? — спросила она.
— Это ваша «Моя Песня» со всем крайним нарциссизмом, каким вы могли бы набить ее. Все было правильно… до известной точки. Но вы продвинулись излишне далеко. Теперь я чувствую, что становится необходимым некоторое равновесие. Я не могу позволить себе играть в игрушки каждый сеанс.
— Что вы собираетесь делать?
— Пойдем гулять. — Он хлопнул в ладоши.
— «… Где чаша пыли просит воды…» — сказал голос неизвестно откуда, и они, закашлявшись, пошли.
— «… Где сильно загрязненная река не знает живого существа, — сказал голос, — и пена ее ржавого цвета…»
Они шли вдоль вонючей реки. Эйлин зажала нос, но запах все равно чувствовался.
«… Где лес погублен и ландшафт есть преддверие ада…»
Они шли среди пней, спотыкаясь об остатки ветвей, и под их ногами хрустели сухие листья. Испуганно косящаяся луна свисала с черного купола на тонкой нитке. Под листьями трещала земля.
«… Где земля кровоточит в опустевших горных выработках…»
Вокруг них лежали покинутые механизмы. Горы земли и камни сиротливо лежали в ночи. Громадные бреши в земле были наполнены похожими на кровь растениями.
— «… Пой, Муза алюминия, которая вначале учила этого пастуха, как музей и процесс восстает из Хаоса — или, если тебя больше восхищает смерть, созерцай величайшее кладбище!»
Они вернулись назад, на вершину холма, чтобы посмотреть оттуда. Кругом было множество тракторов, бульдозеров, экскаваторов, кранов. Грудами лежал искореженный, проржавевший, изломанный металл. Вокруг валялись рамы, плиты, пружины, балки. Брошенные орудия. Ненужные вещи.
— Что это? — спросила она.
— Металлический лом. Об этом Уолт не пел — о вещах, которые идут по его траве и выдирают ее с корнем.
Они прошли мимо мертвых механизмов.
— Эта машина срыла индейский могильник, а эта спилила старейшее на континенте дерево. Вот эта прорыла канал, отклонивший реку, что обратила зеленую долину в пустыню. Эта ломала стены домов наших предков, а эта поднимала плиты для чудовищных башен, заменивших дома…
— Вы пристрастны, — сказала она.
— Конечно. Вы должны всегда стараться видеть широко, если хотите сделать что-то мелкое. Помните, я показывал вам пантеру, гремучую змею, аллигатора? Помните, что я ответил, когда вы спросили: «Зачем это?»
— Вы сказали, что я должна знать не только идиллию.
— Правильно, и, поскольку вы снова жаждете перехватить инициативу, я решил, что чуть больше боли и чуть меньше удовольствия могут укрепить мое положение. Вы уже наделали ошибок.
— Да, я знаю. Но это изображение механизмов, мостящих дорогу в ад…
Они обошли кучу банок, бутылок и матрасных пружин. Он остановился перед металлическим ящиком и поднял крышку.
— Посмотрите, что спрятано в брюхе этого бака на целые столетия!
Фантастическое сияние наполнило темную полость мягким зеленым светом.
— Чаша Святого Грааля, — объявил он. — Это энантиадромия, моя дорогая. Круг, возвращающийся на себя. Когда он проходит через свое начало, начинается спираль. Откуда мне знать? Грааль мог быть спрятан в машине. Со временем все меняется. Друзья становятся врагами, зло становится благодеянием. Но у меня еще есть время, и я расскажу вам маленькую легенду, как и вы угощали меня легендой о греке Дедале. Ее рассказал мне пациент по имени Ротман, изучающий каббалу. Чаша Грааля, которую вы видите, есть символ света, чистоты, святости и небесного величия. Каково ее происхождение?
— Никто не знает.
— Да, но есть традиция, легенда, которую Ротман знал: Чашу Грааля отлил Мельхиседек, израильский первосвященник, предназначив ее для Мессии. Но где Мельхиседек ее взял? Он вырезал ее из громадного изумруда, найденного им в пустыне. Этот изумруд выпал из короны Шмаэля, Ангела Тьмы, когда тот был сброшен с небес. Кто знает, какова вообще суть Чаши Грааля? Энантиадромия. Прощай, Грааль. — Он закрыл крышку, и все сделалось мраком.
Затем, идя по Уинчестерскому кафедральному собору с плоским потолком и обезглавленной (Кромвелем, как сказал гид) статуей справа, он вспоминал следующий сеанс. Он вспоминал свою почти невольную роль Адама, когда называл всех проходящих перед ним животных. Как замечательно было, вызубрив старый ботанический учебник, творить и называть полевые цветы.
Теперь они были вдали от городов, вдали от машин. Ее эмоции были все еще мощными при виде простых, осторожно вводимых объектов. Чтобы рискнуть ввести ее в сложную и хаотическую дикость, он должен был медленно строить ее город.
Что-то быстро пронеслось над собором, вызвав высокий гул. Рендер на секунду взял Джилл за руку и улыбнулся, когда она посмотрела на него. Джилл, склонная к красоте, обычно прилагала много усилий для ее достижения, но сегодня ее волосы были просто зачесаны назад и связаны пучком, глаза и губы не накрашены, маленькие белые уши открыты и казались какими-то заостренными.
— Обратите внимание на зубцы капителей, — прошептал он.
— Фу! — сказала Джилл.
— Ш-ш-ш! — зашикала стоявшая рядом маленькая женщина.
Позднее, когда они шагали обратно к своему отелю, Рендер спросил:
— Ну, как тебе Уинчестер?
— О’кей.
— В Швейцарию…
— А может, мы сначала потратим деньги на осмотр старых замков? В конце концов, они же сразу через Пролив, а пока я буду их осматривать, ты сможешь перепробовать все местные вина…
— Ладно.
Она посмотрела на него с некоторым удивлением.
— Что? Никаких возражений? — Она улыбнулась. — Где твой боевой дух? Ты позволяешь мне вертеть тобой?
— Когда мы галопом неслись по потрохам этого храма, я услышал слабый стон, а затем крик: «Ради бога, Монтрезор!» Я думаю, это был мой боевой дух, потому что голос-то был мой. Я уступаю призраку, даже неустановленному. Давай поедем во Францию.
Вот и все!
— Дорогой Ренди, это всего на пару дней…
— Аминь, — сказал он, — хотя мазь на моих лыжах уже сохнет.
Они уехали. На третий день утром, когда она говорила ему о замках в Испании, он вслух размышлял, что когда психологи пьют, они злятся и ломают вещи. Приняв это как завуалированную угрозу веджвудскому фарфору, который она коллекционировала, она согласилась с его желанием кататься на лыжах.
— Свободен! — чуть не выкрикнул Рендер.
… Сердце его билось где-то в голове. Он резко наклонился и свернул влево. Ветер бил в лицо, жег и царапал щеки душем ледяных кристаллов.
Он был в движении. Мир кончился в Вейсфилде, и Дофталь вел вниз и прочь от его портала.
Его ноги были двумя мерцающими реками, несущимися по твердым, изгибающимся плоскостям. Они не мерзли на ходу. Вниз. Он плыл. Прочь от всего мира. Прочь от удушающей нехватки интенсивности, от избалованности благосостоянием, от убийственной поступи вынужденных развлечений, рубящих досуг, как Гидру.
Летя вниз, он чувствовал сильное желание оглянуться через плечо, не создал ли мир, оставшийся за спиной, грозное воплощение его самого, тень, которая погонится за ним, Рендером, поймает и утащит обратно в теплый и хорошо освещенный город в небе, где он будет лежать и беседовать с алюминиевым проводом и с гирляндой чередующихся токов, успокаивающих его дух.
— Я ненавижу тебя, — выдохнул он сквозь зубы, и ветер унес его слова. Затем он засмеялся, потому Что всегда анализировал свои эмоции, как сущность рефлексов, и добавил: — Беги, Орест, безумец, преследуемый фуриями…
Через некоторое время склон стал более пологим. Рендер достиг низа трассы и остановился.
Он закурил и двинулся обратно на вершину, чтобы снова спуститься вниз.
В этот вечер он сидел перед камином в большом холле, чувствуя, как тепло пропитывает усталые мышцы. Джилл массировала ему плечи, пока он потягивал винцо из блестящего стаканчика.
— Чарльз Рендер? — внезапно раздался голос (имя его прозвучало как «Шарльс Рундер»).
Его голова дернулась в направлении голоса, но в его глазах плясали искорки, и он не мог выделить фигуру говорившего.
— Морис? — спросил он. — Бартельметр?
— Угу, — пришел ответ, и затем Рендер увидел знакомое лицо, посаженное прямо на плечи, на красный с синим мохнатый свитер, безжалостно натянутый на винный бочонок. Человек прокладывал себе путь в их направлении, ловко обходя разбросанные лыжные палки, сваленные в кучу лыжи и людей, которые, подобно Джилл и Рендеру, пренебрегали стульями.
— Вы еще больше потолстели, — заметил Рендер. — Это нездорово.
— Вздор, это все мышцы. Ну, как вы, что у вас нового? — Он посмотрел на Джилл, и она улыбнулась ему.
— Это мисс де Вилл, — представил ее Рендер.
— Джилл, — уточнила она.
Он слегка наклонился и, наконец, выпустил занемевшую руку Рендера.
— … А это профессор Морис Бартельметр из Вены, — закончил Рендер, — ярый последователь всех форм диалектического пессимизма и весьма замечательный пионер нейросоучастия, хотя, глядя на него, этого никогда не подумаешь. Я имел счастье быть его учеником.
Бартельметр кивнул, соглашаясь с ним, принял фляжку, которую Рендер достал из пластиковой сумки, и наполнил до краев складной стаканчик.
— Ага, вы все еще хороший врач, — сказал он. — Вы сразу же диагностировали случай и дали правильное предписание. На здоровье!
— Дай Бог, не последнюю, — сказал Рендер, наливая себе и Джилл.
Они сели на пол. Пламя ревело в громадной кирпичной трубе камина, кряжи обгорали по ветвям, сучьям, по годовым кольцам. Рендер подкладывал дрова.
— Я читал вашу последнюю книгу года четыре назад, — небрежно сказал Бартельметр.
Рендер кивнул.
— Вы занимались в последнее время какой-нибудь исследовательской работой?
— Да, — сказал Рендер, — отчасти. — Он взглянул на Джилл, которая дремала, прижавшись щекой к ручке огромного кожаного кресла. По ее лицу пробегали малиновые тени. — Я натолкнулся на довольно необычного субъекта и начал некую сомнительную операцию, которую надеюсь со временем описать.
— Необычного? В каком смысле?
— Слепая от рождения.
— Вы пользуетесь Яйцом?
— Да. Она хочет быть Творцом.
— Черт побери! Вы сознаете возможные последствия?
— Конечно.
— Вы слышали о несчастном Пьере?
— Нет.
— Это хорошо. Значит, все было удачно засекречено. Пьер преподавал философию и писал диссертацию об эволюции сознания. Прошлым летом он решил, что ему необходимо исследовать мозг обезьяны, чтобы сравнить свой мозг с другим, не таким противным, как я полагаю. Во всяком случае, он получил незаконный доступ к Яйцу и к мозгу нашего волосатого предка. Как далеко он зашел, подвергая животного стимулирующей терапии, так и не выяснено, но полагают, что такие вещи не могут немедленно передаваться от человека к обезьяне — звуки уличного движения, например, и тому подобное — и что-то испугало животное. И с тех пор Пьер находится в обитой мягким камере, и все его реакции — реакции испуганной обезьяны.
Таким образом, поскольку он не закончил своей собственной диссертации, он, вероятно, может дать достаточно материала для чьей-то чужой.
Рендер покачал головой.
— Сюжет похож, — тихо сказал он, — но в нем нет ничего драматического. Я нашел исключительно стабильного индивидуума — психиатра, человека, уже потратившего немало времени на обучение. Она хочет стать нейросоучастником, но ее останавливает страх перед зрительной травмой. Я постепенно представляю ей целый ряд зрительных феноменов. Когда я закончу, она полностью привыкнет видеть и сможет отдать все свое внимание терапии, не будучи, так сказать, ослеплена видением. Мы уже провели четыре сеанса.
— И?..
— Все идет прекрасно.
— Вы уверены в этом?
— Да, насколько вообще можно быть уверенным в подобных вещах.
— М-м-м, — протянул Бартельметр. — Скажите, вы находите ее исключительно волевой? Скажем, возможен ли навязчиво-принудительный рисунок чего-либо, в который ее можно ввести?
— Нет.
— Ей когда-нибудь удавалось перехватить у вас контроль над фантазиями?
— Нет.
— Врете, — просто сказал Бартельметр.
Рендер закурил и улыбнулся.
— Ну, папаша старый мастер, возраст не уменьшил вашей проницательности. Я мог бы соврать любому, но не вам. Да, правильно, ее очень трудно держать под контролем. Она не удовлетворяется тем, что видит. Она хочет творить. Это вполне понятно — и мне, и ей, — но сознательное понимание и эмоциональное восприятие, кажется, никогда не совпадают. В некоторых случаях она начинает доминировать, но мне удается почти немедленно снова брать контроль. В конце концов, над клавиатурой-то я хозяин.
— Хм… Вы знакомы с буддийским текстом «Катехизис Шавкары?»
— Боюсь, что нет.
— Тогда я расскажу вам о нем. Он основан — отнюдь не для терапевтических целей — на истинном «Я» и на мнимом «Я». Истинное «Я» — бессмертная часть человека и должна отправиться в Нирвану — душа, так сказать. Прекрасно. Мнимое же «Я» — обычный мозг, опутанный иллюзиями, — такой, как у вас, у меня, у всех, кого мы когда-нибудь знали профессионально. Ясно? Ясно. Дальше: ткань этого мнимого «Я» составлена на скандхах, как они их называют. В это понятие включаются ощущения, восприятия, способности, самосознание и даже физическая форма. Крайне ненаучно. Да. Но это все не то же самое, что неврозы, мнимые жизни мистера Ибсена или галлюцинации — нет.
Каждая из пяти скандх есть часть той неповторимой индивидуальности, которую мы называем личностью, а, кроме того, в ее составе возникают неврозы и все прочие неприятности, следующие за ними и дающие нам работу. О’кей? О’кей. Я прочел вам эту лекцию, потому что нуждаюсь в предуведомлении, что сейчас скажу нечто драматическое.
Посмотрим на скандхи, словно они Лежат на дне водоема: неврозы ребят на поверхности реки; истинное «Я», если оно есть, закопано глубоко в песке на дне. Так. Рябь заполняет пространство между субъектом и объектом. Скандхи — часть субъекта, основная, единственная часть и ткань его существа. Итак, вы согласны со мной?
— Со многими оговорками.
— Хорошо. Теперь, когда я построил свою схему, я буду ею пользоваться. Вы играете со скандхами, а не с простыми неврозами. Вы пытаетесь выправить у этой женщины всеобъемлющую концепцию ее самой и мира. Для этого вы пользуетесь Яйцом. Это то же самое, что играть с психотиками или с обезьяной. Все вроде бы идет хорошо, но… в какой-то момент вы можете сделать что-то, показать ей какое-то зрелище или какой-то способ видеть — что переломится в ее личности, сломает скандху и — пфф! — словно пробито дно водоема. В результате — водоворот, который унесет все… Куда? Я не хочу заполучить вас в качестве пациента, сынок, молодой мастер, поэтому я советую вам бросить это дело. Яйцо не следует использовать подобным образом.
Рендер швырнул сигарету в огонь и начал загибать пальцы:
— Во-первых, вы воздвигаете мистическую гору из маленьких камешков. Я всего лишь направляю ее знание на прием дополнительной области восприятия. Во многом это простая передача работы других чувств.
Во-вторых, ее эмоции были крайне интенсивны вначале, потому что это была действительно травма, но мы уже прошли эту стадию. Теперь это для нее просто новинка. Скоро все станет привычным.
В-третьих, Эйлин сама психиатр, она опытна во всех этих делах и прекрасно знает деликатную природу того, что мы делаем.
В-четвертых, ее чувство личности и ее желания, или ее скандхи, или, как вы их там называете, тверды, как Гибралтарская скала. Вы же понимаете, какая напряженность требовалась от слепой, чтобы получить высшее образование? Нужна была стальная воля, эмоциональный контроль и аскетизм тоже…
— … А если что-то из этих сил сломается в момент тревоги? — Бартельметр грустно улыбнулся. — Пусть тени Зигмунда Фрейда и Карла Юнга будут рядом с вами в долине мрака… И, в-пятых, — неожиданно добавил он, глядя в глаза Рендеру, — она привлекательна?
Рендер отвернулся к камину.
— Весьма разумно, — вздохнул Бартельметр. — Я не могу сказать, то ли вы покраснели, то ли на вашем лице отблеск пламени. Боюсь, однако, что вы покраснели, и это означает, что вы сознаете, что сами можете стать источником возбуждающего стимулирования. Вечером я зажгу свечу перед портретом Адлера и буду молиться, чтобы он дал вам силы успешно соревноваться в вашей дуэли с пациенткой.
Рендер посмотрел на Джилл, которая все еще спала, протянул руку и поправил ей локоны.
— Во всяком случае, — сказал Бартельметр, — если вы будете продолжать, и все пойдет хорошо, я с великим интересом прочитаю о вашей работе. Я говорил вам когда-нибудь, что я лечил несколько буддистов, но так и не обнаружил истинного «Я»?
Оба мужчины рассмеялись.
Оно похоже и не похоже на меня, это существо на поводке, маленькое, серое, невидящее, пахнущее страхом. Рыкни — и оно задохнется в своем ошейнике. Голова его пуста, как отверстие, из которого появляется обед, когда Она нажмет кнопку. Говори с ним — оно ничего не понимает, хотя и похоже на меня. В один прекрасный день я убью его. Зачем?.. Тут поворот.
Три ступеньки. Вверх. Стеклянные двери. Лучше справа.
Вперед. Лифт. Внизу сады. Там приятно пахнет. Трава, сырая земля, чистый воздух. Я вижу. Птицы — правда, запись. Я вижу его. Я.
Лифт. Четыре ступеньки.
Вниз. Да, хочется сделать громкий шум в горле — глубокое чувство. Чисто, спокойно, много деревьев. Богиня сидит на скамье, жует листья, пахнущие зеленью. Не может видеть их, как я.
Следи за ступеньками.
Вперед. Направо, налево, направо. Налево деревья и трава. Зигмунд видит. Гуляет… Доктор с машиной дает ей свои глаза. Рыкни — он не задохнется. Запаха страха нет.
Выкопать в земле глубокую яму, похоронить глаза. Богиня слева. Чтобы видеть, есть Зигмунд. Теперь ее глаза наполнены, а он боится зубов. Заставит ее видеть и возьмет ее высоко в небо, глядеть оттуда. Оставит меня здесь, оставит Зигмунда одного, невидящего… Я выкопаю в земле глубокую яму…
Джилл проснулась утром после десяти. Она не повернула головы, чтоб узнать, встал ли Рендер. Он всегда встает рано. Она протерла глаза, потянулась, повернулась набок и приподнялась на локте. Посмотрела на часы на ночном столике и потянулась за сигаретами и зажигалкой.
Закурив, она увидела, что пепельницы нет. Без сомнения, Рендер унес ее, потому что не одобрял курения в постели. Вздохнув, она вылезла из кровати и потянулась за халатом.
Она терпеть не могла процесса вставания, но, уже встав, позволяла дню начаться и продолжать без пропусков регулярный прогресс событий.
— Черт бы его взял, — улыбнулась она. Ей хотелось бы позавтракать в постели, но было уже слишком поздно.
Размышляя, что бы ей надеть, она заметила в углу пару лыж. На одну из них был насажен листок бумаги.
«Присоединишься ко мне?» — спрашивали каракули.
Она отрицательно покачала головой и почувствовала печаль. Она дважды в жизни вставала на лыжи и боялась их. Она сознавала, что следовало бы попробовать снова, что это разумный хороший спорт, но ей тяжело было даже вспоминать об отвратительном рывке вниз, рывке, который в обоих случаях быстро переносил ее в сугроб, и не хотелось вновь ощутить головокружение, охватывавшее ее при тех двух попытках.
Так что она приняла душ, оделась и пошла завтракать.
Все девять каминов уже ревели, когда она, проходя мимо большого холла, заглянула туда. Несколько краснолицых лыжников уже подносили руки к пламени центрального камина. Народу было немного. На подставках стояло несколько пар мокрых ботинок, на вешалке висели яркие шапочки, возле двери стояли на стойке влажные лыжи. Несколько человек сидели в креслах в центре холла, читали газеты, курили, болтали. Она не увидела никого из знакомых и прошла дальше, в столовую.
Когда она шла мимо регистрационного стола, ее окликнул старик, работавший там. Она улыбнулась и подошла.
— Письмо, — сказал он и протянул ей конверт. — Выглядит важным.
Это был объемистый коричневый конверт, пересылавшийся три раза, как она заметила, и обратный адрес был адресом ее поверенного.
— Спасибо.
Она села у большого окна и посмотрела на заснеженный сад и на вьющуюся вдали тропу, усеянную фигурами с лыжами на плечах. Затем она разорвала конверт.
Да, это был финал. Письмо адвоката сопровождалось копией решения суда о разводе. Она только недавно решила положить конец законной связи с мистером Фотлоком, чье имя она перестала носить пять лет назад, когда они расстались. Теперь она имела нечто, что не знала, как употребить. Ее дорогой Ренди, наверное, чертовски удивится. Надо будет придумать какой-нибудь невинный повод донести до него эту информацию. Ну, для этого еще будет время. Хотя надолго откладывать не стоит… Ее тридцатый день рождения висел, как грозная туча над апрелем, а апрель через четыре месяца. Ладно… Она тронула губы помадой, сильно напудрила родинку и закрыла косметичку.
В столовой она увидела д-ра Бальтерметра, сидевшего перед огромной горой яичницы, цепочек сосисок, тостов и полупустой бутылкой апельсинового сока. На спиртовке стояла кастрюля с кофе. Он слегка наклонился вперед и работал вилкой, как ветряная мельница лопастями.
— Доброе утро, — сказала Джилл.
Он поднял глаза.
— Мисс де Вилл… Джилл… Доброе утро. — Он кивнул на стул напротив себя. — Присоединяйтесь, пожалуйста.
Она села и сказала подошедшему официанту:
— Мне то же самое, но на 90 % меньше. — И снова повернулась к Бартельметру. — Вы видели сегодня Чарльза?
— Увы, нет, а я хотел бы продолжить нашу дискуссию, пока его мозг еще на ранней стадии пробуждения и, значит, более доступный. К несчастью, он из ранних пташек.
— А я обычно прихожу на этот спектакль в антракте и спрашиваю краткое содержание, — сказала Джилл. — Так почему бы не продолжить дискуссию со мной? Я доступна, и мои скандхи в хорошем состоянии.
Глаза их встретились.
— Ага, — сказал он медленно, — так я и думал. Что ж, хорошо. Что вы знаете о работе Рендера?
— М-м-м… Он особенный специалист в высокосложной области, мне трудно понять некоторые вещи и говорить о них. Я хотела бы иногда заглядывать в мозг других людей, посмотреть, что они думают обо мне, но не думаю, конечно, чтобы я оставалась там надолго. Особенно, — она шутливо поежилась, — в чьем-то мозгу, обремененном своими проблемами. Наверное, я либо слишком сочувствовала бы, либо боялась, либо еще что-нибудь, и тогда, в соответствии с прочитанным, возникло бы нечто вроде симпатической магии, и это могло бы стать уже моими проблемами. Но у Чарльза проблем не бывает, во всяком случае, он не говорил мне об этом. Но позднее я задумалась. Эта слепая девушка и ее собака-поводырь, кажется, слишком сильно занимают его.
— Собака-поводырь?
— Да, собака, служащая ей глазами. Один из хирургических мутантов.
— Как интересно… Вы когда-нибудь встречались с этой женщиной?
— Никогда.
— Так. — Он задумался. — Иногда врач сталкивается с пациентом, чья проблема так родственна его собственным, что сеанс становится чрезвычайно острым. Так всегда бывало со мной, когда я лечил коллегу-психиатра. Возможно, Чарльз видит в этой ситуации параллель чему-то, тревожащему его лично. Я не смотрел его личный анализ, не знаю всех путей его мозга, хотя он долгое время был моим учеником. Он всегда был замкнутым, о чем-то умалчивал; при случае мог быть весьма настойчивым. Что еще занимает его в последнее время?
— Как всегда, его сын Питер. Он переводил мальчика из школы в школу пять раз за пять лет. — Ей подали завтрак, и она придвинулась к столу. — И он читает обо всех случаях самоубийства и без конца рассказывает о них.
— С какой целью?
Она пожала плечами и принялась за еду.
— Он никогда не упоминал зачем, — сказала она, снова взглянув на Бартельметра. — Может, он пишет что-нибудь…
Бартельметр покончил с яичницей и налил себе еще кофе.
— Вы боитесь этой его пациентки?
— Нет… Да, боюсь.
— Почему?
— Боюсь симпатической магии, — сказала она, слегка покраснев.
— Под это определение может подходить очень многое.
— Это верно, — признала она. — Мы с вами объединились ради его благополучия и пришли к согласию в том, что именно представляет угрозу. Не могу ли я просить вас об одолжении?
— Можете.
— Поговорите с ним еще раз. Убедите его бросить это дело.
Он смял салфетку.
— Я намерен сделать это после обеда. Я верю в ритуальную ценность спасительных побуждений. И сделать их надо.
«Дорогой бог-отец.
Да, школа прекрасная, лодыжка моя заживает, и с моими одноклассниками у меня много общего. Нет, я не нуждаюсь в деньгах, питаюсь хорошо и не имею затруднений с новым учебным планом. О’кей?
Здание я не буду описывать, поскольку ты уже видел эту мрачную громадину. Окрестности описать не могу, потому что они сейчас под холодными белыми пластами. Бррр! Правда, меня восхищает искусство зимы, но я не разделяю твоего энтузиазма к этой противоположности лета, кроме как в рисунках или эмблеме на пачке мороженого.
Лодыжка ограничивает мою подвижность, а мой товарищ по комнате уезжает на уик-энды домой — то и другое является настоящим благословением, потому что у меня теперь удобный случай взяться за чтение. Что я и делаю.
Питер».
Рендер наклонился и погладил громадную голову. Голова стоически приняла это, а затем перевела взгляд на австрийца, у которого Рендер попросил огонька, и как бы говорила: «Должен ли я терпеть такое оскорбление?» Человек улыбнулся, щелкнул гравированной зажигалкой, и Рендер заметил среди заглавных букв маленькую «ф».
— Спасибо, — сказал Рендер и обратился к собаке: — Как тебя зовут?
— Бисмарк, — проворчал пес.
— Ты напомнил мне другого такого же, некоего Зигмунда, компаньона и гида моей слепой приятельницы в Америке.
— Мой Бисмарк — охотник, — сказал молодой человек, — но здесь нет ни оленей, ни больших кошек.
Уши собаки встали торчком, она смотрела на Рендера гордыми горящими глазами.
— Мы охотились в Африке, в северных и южных частях Америки. И в Центральной Америке тоже. Бисмарк никогда не теряет след. Никогда не промахивается. Он прекрасный зверь, и его зубы как будто сделаны в Золингене.
— Ты счастливчик, что у тебя такой компаньон.
— Я охочусь, — прорычал пес. — Я преследую… иногда убиваю…
— Вы не знаете такой же собаки — Зигмунда, или женщины, которую он водит, — мисс Эйлин Шалотт? — спросил Рендер.
Человек покачал головой.
— Нет. Бисмарка я получил из Массачусетса и не знаком с хозяевами других мутантов.
— Понятно. Ну, спасибо за. огонек. Всего вам доброго.
— Всего доброго.
Рендер зашагал по узкой улице, засунув руки в карманы. Вторая попытка Бартельметра чуть было не заставила его наговорить лишнего, о чем он сам потом сожалел бы. Проще было уйти, чем продолжать разговор. Поэтому он извинился и не сказал, куда идет, — он и сам не знал.
Повинуясь внезапному импульсу, он вошел в лавку и купил часы с кукушкой, бросившиеся ему в глаза. Он был уверен, что Бартельметр примет подарок в правильном смысле. Он улыбнулся и пошел дальше. Интересно, что за письмо для Джилл, с которым клерк специально подошел к их столику в столовой? Оно три раза переадресовывалось и было отправлено юридической фирмой. Джилл даже не вскрыла его, а улыбнулась, поблагодарила старика клерка и сунула письмо в сумочку. Следовало бы кое-что узнать о его содержании. Его любопытство так возбуждено, что она, конечно, пожалеет его и все расскажет.
Ледяные столбы неба, казалось, внезапно закачались перед ним. Подул резкий северный ветер. Рендер сгорбился и упрятал голову в воротник. Сжимая часы с кукушкой, он поспешно двинулся обратно.