Уильям Хабер поднялся по ступеням Орегонского онейрологического института и через высокую дверь из поляризованного стекла вошел в сухое и прохладное помещение с кондиционированным воздухом.

Было только двадцать четвертое марта, но снаружи, как в сауне, внутри же было прохладно, чисто и строго. Мраморный пол, приличная мебель, стол секретаря из полированного хрома, эмалированный секретарь.

— Доброе утро, доктор Хабер!

В холле мимо него прошел Атвуд, красноглазый и усталый. Всю ночь он провел в лаборатории, наблюдая за спящим больным. Теперь большую часть этой работы выполняет компьютер, но иногда необходимо присутствие не запрограммированного мозга.

— Доброе утро, шеф, — пробормотал Атвуд.

«Доброе утро, доктор!» — услышал он и от мисс Кроч в его собственном кабинете. Он был рад, что взял с собой Пенни Кроч, когда в прошлом году занял кабинет директора института. Она была умна и преданна, а глава такого большого исследовательского института нуждается в умной, преданной женщине в своей приемной.

Он вошел в святилище.

Бросив портфель и папки на диван, он потянулся и, как всегда, войдя в кабинет, подошел к окну. Большое угловое окно выходило на восток и на север, и из него было далеко видно: изгиб перекрытой множеством мостов Вильяметт у холмов, бесчисленные башни города в молочном весеннем тумане, пригороды по обе стороны реки, уходящие за пределы видимости, и горы, высокая стройная Худ, окутанная тучами, дальше к северу мощный приземистый Адамс и чистый конус Святой Елены. Доктор Хабер не уставал восхищаться этим вдохновляющим видом. К тому же после целой недели сплошных дождей барометр поднялся, и над речным туманом появилось солнце.

Прекрасно зная по тысячам записей ЗЭГ о связи между атмосферными явлениями и состоянием мозга, он почти физически ощущал, как свежий сухой ветер поднимает его настроение. «Нужно сохранить и улучшить этот климат», — подумал он вскользь. В его мозгу одновременно формировалось несколько цепочек мыслей, и это мысленное замечание не входило ни в одну из них. Оно было сделано походя и столь же быстро отодвинулось в глубь памяти, в то время как он включил диктофон и начал диктовать одно из множества писем, написание которых входит в обязанности руководителя большого правительственного института. Конечно, это литературная поденщина, но ее нужно сделать, а он человек долга. Жалко, что оставалось мало времени для исследовательской работы. Теперь он проводил в лаборатории всего пять-шесть часов в неделю и оставил только одного пациента, хотя, конечно, наблюдал за лечением и других.

Одного пациента он все же сохранил. В конце концов он ведь врач. Он занялся исследованием снов и онейрологией, чтобы найти терапевтические средства. Его не интересовало отвлеченное знание, наука для науки: незачем узнавать что-нибудь, если это нельзя использовать. Целесообразность была его пробным камнем. Он обязательно должен иметь хотя бы одного пациента, чтобы помнить об этом фундаментальном обязательстве, чтобы сохранить контакт с человеческой реальностью, потому что нет ничего важнее людей.

Человек существует постольку, поскольку он соотносится с другими людьми, и мораль — бессмысленное слово, если только его не определять по отношению к другим, как реализацию своей социальной сущности.

Его нынешний клиент, Орр, придет в четыре. Они отказались от ночных сеансов. Мисс Кроч напомнила, что сегодня на сеансе будет присутствовать инспектор департамента здравоохранения. Он хочет убедиться, что нет ничего незаконного, аморального, вредного и так далее в операциях с усилителем. Будь они прокляты, эти правительственные ищейки!

Так всегда было с сеансами и сопутствующей им публичностью, общественным любопытством, профессиональной завистью, соперничеством различных направлений. Если бы он оставался частным исследователем и второсортным врачом в Восточной Башне Вильяметт, вероятно, никто и не заметил бы его усилитель, пока он не решил бы, что тот готов для рынка, и он продолжал бы спокойно исследовать и совершенствовать свое изобретение. Теперь же, когда он занят самой тонкой работой — психотерапией, правительство присылает юриста, который не поймет и половину увиденного и неверно поймет остальное.

Юрист пришел в три сорок пять, и Хабер вышел в приемную, чтобы встретить его — ее, как оказалось, — и сразу же установить теплые, дружеские отношения. Лучше, если инспектор сразу увидит, что ты не боишься, готов отвечать на любые вопросы и настроен доброжелательно. Врачи, которые могут скрывать свое возмущение, когда приходит инспектор, редко получают правительственные субсидии.

Не так-то просто оказалось установить сердечные взаимоотношения с этим инспектором. Она вся щелкала и звенела. Тяжелые медные застежки сумки, тяжелые медные и латунные украшения, хлопающие туфли, большое серебряное кольцо с уродливой африканской маской, нахмуренные брови, твердый голос: щелк, хлоп, бряк… Через десять секунд Хабер заподозрил, что все это щелканье — маска, как на кольце: звуки и излишняя резкость маскируют робость. Однако это не его дело. Он никогда не узнает женщину под маской, да и не в ней дело, если только он сумеет произвести на мисс Лилач как на инспектора нужное впечатление.

Отношения складывались если не очень блестяще, но и не так уж и плохо — она компетентна, занималась этой работой и раньше, к этому случаю готовилась заранее. Она знала, о чем спрашивать и как слушать.

— Этот пациент, Джордж Орр, — сказала она, — он ведь не наркоман? Спустя три недели после лечения можно ли сказать что-нибудь определенное? Может быть, психическое расстройство? Или сумеречное состояние?

— Последнее — в том значении, в каком употребляет этот термин департамент здравоохранения. Личность с искусственно изменяемой ориентацией на реальность. Но теперь его состояние улучшается.

У нее с собой был карманный диктофон, и она все записывала. Каждые пять секунд, как того требовал закон, прибор издавал негромкое «ти-ин».

— Не расскажете ли о средствах лечения (ти-ин) и какую роль в нем играет эта машина? Не объясните ли мне (ти-ин), как она устроена. Это есть в вашем отчете, но что она делает? (Ти-ин.) Например, чем она отличается от устройства ЭЛЕКТРОСОН и обычного шлема?

— Этот прибор, как вы знаете, генерирует разнообразные низкочастотные импульсы, которые стимулируют нервные клетки головного мозга. Эти сигналы можно назвать неопределенными. Их воздействие на мозг в целом напоминает воздействие стереоскопического света в критическом ритме или слуховых стимулов типа барабанного боя. Усилитель выбирает определенный сигнал, воздействует на специальную специфическую область коры. Например, субъекта можно научить производить альфа-ритмы по своему желанию. Усилитель делает это без всякого обучения, даже если пациент в таком состоянии, которое обычно не позволяет производить альфа-ритм через соответствующим образом размещенные электроды. Через несколько секунд мозг воспринимает нужный ритм и производит их сам так устойчиво, как дзенбуддист в трансе. Точно также можно вызвать любую стадию сна, с ее типичными циклами и региональной активностью.

— Стимулирует ли он центр удовольствия или резервные ритмы?

О, блеск в глазах, как только упоминается центр удовольствия! Хабер сдержал иронию и раздражение и ответил с дружеской искренностью:

— Нет. Это не электростимуляция и не химическая стимуляция любого центра. Усилитель не вторгается в особые зоны мозга, он просто заставляет измениться всю мозговую активность, перейти на другую, тоже естественную стадию. Как навязчивый мотив, заставляющий вас двигаться в такт. Мозг входит в нужное для терапии состояние и сохраняет его, сколько нужно. Я назвал прибор усилителем, чтобы подчеркнуть, что он ничего не создает, ничего не привносит извне. Сон, внушаемый усилителем, — это самый нормальный, естественный сон. Разница между усилителем и устройством электросна та же, что между костюмом, сшитым на заказ, и массовым пошивом. А разница с вживлением электродов — о, черт! — как между скальпелем и кузнечным молотом.

— Но как вы создаете стимулы, которыми потом (ти-ин) пользуетесь? Записываете ли, например, альфа-ритмы здорового человека, чтобы использовать на больном? (Ти-ин.)

Он избегал этого пункта. Он не собирался лгать, конечно, но просто нет смысла говорить о незавершенном исследовании, пока оно не испытано. На неспециалиста это может произвести дурное впечатление. Хабер отвечал, с удовольствием слушая свой собственный голос, вместо ее щелканья, звона и стука — удивительно, как он еще слышит ее!

— Вначале я использовал набор усредненных стимулов, записанных от разных субъектов. Пациент, упомянутый в отчете, с успехом подвергался такому лечению. Но я чувствовал, что эффект этот случаен. Я начал экспериментировать на животных: конечно, на кошках. Мы, исследователи снов, любим кошек: они так много спят! И вот, работая с животными, я заметил, что наиболее перспективны стимулы, записанные у того же субъекта. Нечто вроде автостимуляции. Видите ли, мне нужна специфика. Мозг отвечает на собственные альфа-ритмы немедленно. Конечно, наряду с исследовательскими открываются и терапевтические возможности. На ритм пациента можно постепенно накладывать несколько иной ритм, более здоровый, записанный ранее от того же субъекта или от иного. Это может оказаться весьма перспективным и в случаях повреждения нормальных функций мозга и мозговых травм. Тем самым мы поможем мозгу восстановить старые связи по новым каналам. Сам по себе мозг делает это с гораздо большим трудом. Можно попытаться «научить» неправильно функционирующий мозг новому умению и так далее. Однако все это предварительные рассуждения, а как только я займусь непосредственно исследованиями, я тут же зарегистрирую их в департаменте.

Здесь он покривил душой. Не было необходимости упоминать, что он все время занимается исследованиями, поскольку они были неоконченными и могли быть неверно поняты.

— Можно сказать, что стимулирование, которым я пользуюсь, воздействует на пациента только во время работы машины — от пяти до десяти минут.

Он больше знал об особенностях работы инспектора, чем она о его работе. Он видел, как она слегка кивнула в ответ на его последнюю фразу. Дескать, так и должно быть.

Потом она сказала:

— Что же она делает, эта машина, с данным пациентом?

— Я как раз перехожу к этому, — ответил Хабер.

Он быстро сменил тон, так как в нем явственно начало проступать раздражение.

— В данном случае у нас субъект, боящийся сновидений, — онейрофобия. Мое лечение заключается в совмещении традиционной и современной психологии. Пациент усыпляется здесь в контролируемом состоянии. Нужное содержание сна достигается гипнозом-внушением. Пациента учат спать и видеть безопасные сны, чувствовать удовольствие и так далее. Это со временем избавит его от комплексов. Усилитель — идеальный инструмент для этой цели. Он усиливает типичную ж-активность пациента. Обычно требуется от часа до полутора, чтобы пациент миновал стадию обычного сна и вступил в ж-стадию. На дневных сеансах такая трата времени непозволительна. Больше того, во время глубокого продолжительного сна гипнотическое внушение слабеет и может быть совершенно утрачено. Это нежелательно. Очень важно, чтобы на сеансах у пациента не было дурных снов, не было кошмаров. Усилитель экономит мое время и обеспечивает безопасность. Терапевтического эффекта можно достичь и без него, но на это потребуется много месяцев. С ним же я ожидаю исцеления в течение нескольких недель. Возможно, это не менее ценное средство, чем гипноз в психоанализе и терапии.

— Ти-ин, — произнес диктофон адвоката.

— Бонг, — ответил ему коммутатор, негромко, но авторитетно.

Слава богу!

— Вот и пациент. Сейчас, мисс Лилач, вы с ним встретитесь и, если хотите, можете немного поболтать. А потом вы сядете в это кожаное кресло в углу и постараетесь быть незаметной. Хорошо? Ваше присутствие не должно отразиться на пациенте, но если ему об этом постоянно напоминать, его реакции могут замедлиться. Видите ли, он очень беспокоен и имеет тенденцию интерпретировать происходящее как угрозу своему здоровью, и вырабатывать соответствующую защиту. Впрочем, вы увидите это сами. Ах да, выключите запись! Терапевтические сеансы не для записи. Вот так, хорошо. Здравствуйте, Джордж, входите! Это мисс Лилач, работник департамента здравоохранения. Она хочет посмотреть, как работает усилитель.

Джордж Орр и мисс Лилач неловко пожали друг другу руки. Бряк, бряк — браслеты адвоката. Контраст поразил Хабера — волевая резкая женщина и мягкий, бесхарактерный мужчина. У них не было ничего общего.

— Теперь, — сказал доктор, — я предлагаю приступить к делу. — Он радовался началу сеанса. — Если только вы, Джордж, не хотели бы предварительно о чем-нибудь поговорить.

С этими словами он энергично разместил их по своим местам: Лилач в кресло в углу комнаты, Орра на кушетку.

— Прекрасно. Начнем. Все будет записано, и департамент убедится, что усилитель укрепляет ваши эмоции, не ухудшая работу мозга, и вообще не имеет никаких побочных эффектов, разве что легкое компенсирующее уменьшение стадии ж-сна сегодня ночью.

Закончив фразу, он небрежным жестом положил руку на горло Орра.

Орр уклонился от контакта, как будто никогда не подвергался гипнозу.

— Простите, вы подошли так внезапно, — извинился он.

Необходимо было полностью загипнотизировать пациента, используя индуктивный метод. Конечно, он абсолютно законен, но довольно драматичен, и Хабер не хотел бы пользоваться им лишний раз в присутствии представителя департамента. Он сердился на Орра, чувствуя в последних сеансах его нарастающее сопротивление. Добившись подчинения пациента, он снова включил запись со скучным повторением все углубляющегося транса и постгипнотическим внушением для сеанса:

— Вам удобно, вы расслабились, вы глубже погружаетесь в транс.

И так далее.

Пока шла запись, Хабер отошел к столу и деловито принялся сортировать бумаги, игнорируя присутствие Лилач. Зная, что нельзя прерывать сеанс гипноза, она молча смотрела в окно на башни города.

Наконец Хабер остановил запись и надел на голову Орра шлем.

— А теперь поговорим о вашем будущем сне, Джордж. Хотите?

Ответом ему был замедленный кивок пациента.

— В последний раз вы говорили о том, что вас беспокоит. Вы сказали, что работа вам нравится, но не нравится ездить в подземке. Вы сказали, что толпа угнетает вас. Вы чувствуете, как будто нет достаточного пространства, нет свободы.

Он помолчал, и пациент, который в гипнозе становился особенно молчалив, сказал:

— Перенаселение.

— Гм. Да, вы использовали это слово. Это ваше слово, ваша метафора для ощущения несвободы. Давайте обсудим это слово. Вы знаете, что в восемнадцатом веке Мальтус забил тревогу в связи с ростом населения, а тридцать-сорок лет назад была новая волна паники, и все равно население растет. Однако те ужасы, которые рисовались воображению, не наступили. Сейчас совсем не так плохо, как нам предсказывали. Нам всем вместе хорошо живется в Америке, и если некоторые наши жизненные стандарты в чем-то уступают предшествующим поколениям, то в других отношениях они их намного превосходят. Но допустим, страх перед перенаселением действует не внешне, а внутренне на состояние мозга. Если вы чувствуете себя стесненным множеством людей, когда этого на самом деле нет, что это значит? Может быть, вы боитесь контактов с людьми, боитесь соприкосновения с ними? Так вы находите повод держать реальность на некотором удалении.

ЗЭГ действовала. Продолжая говорить, Хабер подключил усилитель.

— Теперь, Джордж, мы еще немного поговорим. А когда я произнесу слово «Антверп», вы уснете. Проснувшись, вы будете чувствовать себя отдохнувшим и полным энергии. Вы не вспомните то, что я сейчас говорил, вы запомните свой сон. Вам будет сниться то, что вас беспокоит, — перенаселение. Во сне вы убедитесь, что в сущности не это вас беспокоит. Люди не могут жить в одиночестве. Оказаться в одиночестве — худший вид наказания. Нам нужны окружающие люди, чтобы они помогали нам, а мы помогали им, чтобы мы соперничали с ними, чтобы наш мозг работал…

Присутствие адвоката мешало Хаберу: приходилось пользоваться абстрактными понятиями, вместо того, чтобы излагать конкретное содержание сна.

Разумеется, он не фальсифицировал свой метод, чтобы обмануть наблюдателя, его метод еще не имел вариантов. Он кое-что менял от сеанса к сеансу, ища способ внушить наиболее точно желаемое содержание сна, и всегда наталкивался на сопротивление, которое иногда казалось сверхтрудным мыслительным процессом, а иногда упрямством самого Орра. Во всяком случае, сон никогда не получался точно таким, какого хотел Хабер. Может статься, что и это отвлеченное рассуждение подействует не хуже других. Возможно даже, что оно вызовет меньшее подсознательное сопротивление Орра.

Хабер жестом подозвал адвоката и показал на экран ЗЭГ, на который она поглядывала из угла, а сам продолжал:

— Вы увидите сон, в котором не будет чувства перенаселения. Весь мир будет перед вами, вы ощутите свободу.

Наконец он сказал:

— Антверп!

Он указал на экран, и Лилач увидела почти немедленную перемену.

— Видите, как замедляются все движения, — говорит он. — Вот пик высокого напряжения, вот другой… всплеск сна. Он уже во второй стадии ортодоксального сна с-стадии, как вы его назовете. Это сон без ярких сновидений, он длится между периодами ж-стадии всю ночь. Но я не позволю ему задерживаться здесь, поскольку нам нужны сновидения. Включаю усилитель. Следите за этими линиями. Видите?

— Похоже, будто он просыпается, — с сомнением заметила она.

— Верно. Но он не просыпается. Посмотрите на него.

Орр лежал навзничь, голова его откинулась, так что короткая светлая бородка задралась кверху. Он крепко спал, но рот у него был напряжен. Вот он вздохнул.

— Видите, как двигаются его глаза под веками. Когда в 1930 году установили этот феномен, его назвали быстрыми движениями глаза спящего. Но это не только движения глаз. Это третья стадия существования. Все его автономные системы полностью мобилизованы, как в напряженные моменты бодрствования. Но мышечный тонус нулевой. Большие мышцы расслаблены глубже, чем при с-сне. Кора, подкорка, мозжечок, средний мозг — все активны, как при бодрствовании, в то время как при сне с-стадии они пассивны. Дыхание и давление крови на уровне бодрствующего организма или даже выше. Пощупайте его пульс.

Он взял запястье Орра.

— Восемьдесят или восемьдесят пять. Он парень что надо.

— Значит, он видит сон?

— Да.

— И все его реакции нормальны?

— Абсолютно. Каждую ночь мы все четыре или пять раз бываем в таком состоянии, не менее чем по десять минут каждый раз. Это совершенно нормальная ж-стадия на экране ЗЭГ. Единственная странность — вот эти редкие пики, какая-то мозговая буря. Раньше я подобного не наблюдал. Такие пики наблюдаются в ЗЭГ человека, занятого напряженной творческой работой: создание картин, скульптур, стихотворений, даже чтение Шекспира. Я еще не знаю, что в данный момент делает его мозг. Усилитель дает мне возможность регулярно наблюдать эти эффекты, а затем изучать их.

— А может, этот эффект вызван машиной?

— Нет.

Он уже пытался стимулировать мозг Орра, посылая запись одного из этих пиков, но в результате получалась мешанина прежних снов, во время которых усилитель зафиксировал пик, и нынешнего. Но не стоило упоминать о неудачных экспериментах.

— Теперь, когда он глубоко погрузился в свой сон, я выключаю усилитель. Сможете ли вы определить, когда я его выключил?

Она не смогла.

— Мозговая буря продолжается. Смотрите на эти линии. Так бывает и у других пациентов, ничего нового. Вы видели исследовательские возможности усилителя? Никакого влияния на пациента, кроме приведения его мозга в нужное врачу состояние. Смотрите!

Она, конечно, пропустила пик. Наблюдение за ЗЭГ требует практики.

— Он все еще видит сон и расскажет нам о нем.

Больше Хабер не мог говорить. Он чувствовал: движение, приход, изменение.

Женщина тоже почувствовала это. Она выглядела испуганной. Сжимая тяжелое медное ожерелье, как талисман, она в ужасе и отчаянии посмотрела в окно.

Он не ожидал этого. Он считал, что только он сможет ощутить изменение.

Но она слышала, как он внушал Орру содержание сна, она, как и он, была в центре, стояла рядом с видящим сон и подобно Хаберу видела в окно, как исчезают башни и как рассеиваются огромные пригороды, как туман, как дым. И город Портленд, который до чумы населял один миллион человек, теперь, в годы Восстановления, имеет всего сто тысяч. Подобно всем американским городам, в нем множество развалин. Видны мосты над рекой, старое сорокаэтажное здание первого Национального Банка, а далеко за ним, над всем — строгие бледные горы.

Она видела, как это произошло, хотя он не допускал и мысли, что инспектор департамента тоже увидит изменения. А значит, он и сам в сущности не верил в них, в реальность снов Орра, хотя был свидетелем их, в страхе и замешательстве, не менее десятка раз, хотя он видел, как лошадь превращалась в гору, как одна реальность сменяет другую. Хотя он уже месяц испытывал и наблюдал мощь мозга Орра, он все еще не верил в происходящее.

Весь сегодняшний день с момента прихода на работу он ни разу не вспомнил, что неделю назад он не был директором Орегонского онейрологического института, потому что такого института не существовало. Но с прошлой пятницы такой институт существует уже восемнадцать месяцев, а он его основатель и директор, и так оно и есть — для него, для всего персонала, для коллег из Медицинской школы, для правительства, субсидировавшего институт. Он полностью, как и все они, принял эту новую реальность. Он подавил в себе воспоминания о том, что до последней пятницы все было не так.

До сих пор это был наиболее успешный сон Орра. Начался он в старом кабинете за рекой, под проклятой фотографией Маунт-Худа, а кончился здесь, и он был при этом, видел как меняются вокруг стены, как меняется мир, и забыл об этом, настолько прочно забыл, что даже не подумал, что ведь третье лицо, посторонний, тоже может увидеть это.

Что сделает эта женщина? Поймет? Сойдет с ума? Что она сделает? Сохранит ли обе памяти, как он, подлинную и новую, старую и подлинную? Нет, скорее всего, она вмешается, приведет других наблюдателей, полностью испортит эксперимент, нарушит все его планы.

Он должен остановить ее любой ценой!

Он обернулся к ней, готовый к насилию, сжимая кулаки. Она стояла неподвижно как истукан, коричневая кожа посерела, рот открыт. Она была ошеломлена и не могла поверить в то, что увидела за окном. Не может и не поверит.

Напряжение несколько отпустило Хабера.

Глядя на нее, он скоро убедился: она настолько поражена, что стала неопасной. Тем не менее нужно было действовать быстро.

— Он поспит еще немного, — сказал Хабер.

Голос его звучал почти нормально, разве что немного более хрипло, чем раньше. Он понятия не имел, что скажет дальше, но продолжал говорить: все, что угодно, лишь бы не молчать.

— Сейчас я оставлю ему короткий период с-сна. Прекрасный вид, не правда ли? Эти восточные ветры — божье благословение. Осенью и зимой я по месяцам не вижу гор, но когда облака расходятся, они тут как тут. Прекрасное место Орегон, наименее опустошенный штат. Он не очень эксплуатировался до Катастрофы. Портленд лишь начинал расти. Вы местная уроженка?

Она ошеломленно кивнула.

— А я из Нью-Джерси. Загрязнение окружающей среды становилось ужасно, когда я был ребенком. Сколько сил пришлось вложить в очистку Восточного побережья после Катастрофы! Невероятно! Очистка еще продолжается. Здесь же перенаселение и загрязнение среды не успели еще нанести большого ущерба, если не считать Калифорнию. Экосистема Орегона почти не затронута.

Опасно было говорить на критическую тему, но он больше ничего не мог придумать, будто его околдовали. Голова была заполнена двумя рядами воспоминаний, двумя системами информации, одна — о реальном, больше не существующем мире с населением свыше семи миллиардов человек, увеличивавшемся в геометрической прогрессии, другая — о реальном, существующем мире, с населением менее миллиарда и все еще не стабилизировавшемся.

«Боже, — подумал он, — что он наделал! Семь миллиардов человек! Где они?»

Но адвокат не должна осознать это.

— Вы были когда-нибудь на востоке, мисс Лилач?

— Нет.

— И ни к чему! Нью-Йорк в любом случае обречен, Бостон тоже. Будущее страны не там, а здесь. Кстати, вы знакомы с Льюисом Фертом в департаменте?

— Да, — ответила она.

Она была все еще бледна, но начинала отвечать, как будто ничего не случилось.

Спазма облегчения прошла по телу Хабера. Сердце у него заколотилось, — захотелось сесть. Опасность миновала. Она отвергла свой невероятный опыт. Теперь она спрашивает себя: «Что со мной, почему я, глядя в окно, ожидаю увидеть город с тремя миллионами жителей? Разве я сошла с ума?»

«Конечно, — подумал Хабер, — человек, увидевший чудо, скорее не поверит своим глазам, если никто из окружающих ничего не скажет».

— Здесь душно, — сказал он с ноткой озабоченности в голосе.

Он подошел к термометру на стене.

— Люблю тепло! Привычка старого исследователя снов. Температура тела во время сна падает, и мне не хочется, чтобы у пациентов появился насморк. Но эти нагреватели слишком эффективны, становится слишком жарко, и у меня начинается головокружение. Он скоро проснется.

Хабер не хотел, чтобы Орр отчетливо помнил свой сон, пересказал его и тем самым подтвердил бы чудо.

— Я думаю дать ему поспать еще немного. В сущности, содержание его сна меня не очень интересует, а он сейчас в третьей стадии. Пусть поспит, а мы кончим разговор. Не хотите поговорить еще о чем-нибудь?

— Нет, не стоит.

Ее побрякушки неуверенно звякнули. Она поморгала глазами, пытаясь сосредоточиться.

— Если вы пришлете в отдел мистера Ферта подробное описание машины, принцип ее действия, попытки использования, результаты — ну, вы знаете… этого будет достаточно. Вы взяли патент?

— Я сделал заявку.

Она кивнула.

— Стоит.

С бряканьем и со звоном она подошла к спящему, наклонилась и посмотрела со странным выражением на тонком коричневом лице.

— У вас необычная профессия, — сказала она вдруг. — Сны… следить, как работает мозг человека, внушать ему содержание снов… Вероятно, большинство исследований вы проводите по ночам?

— Я привык. Усилитель может отчасти избавить нас от этого, мы можем спать, когда захотим. Но несколько лет назад был период, когда я в течение тринадцати месяцев ни разу не ложился раньше шести утра.

Он рассмеялся.

— Теперь я хвастаюсь этим. Мой рекорд. Теперь всю работу, приближающую к кладбищу, я оставляю подчиненным. Компенсация за возраст!

— Спящие так далеки! — сказала она.

Она все еще глядела на Орра.

— Где он?

— Вот здесь, — ответил Хабер.

Он похлопал по экрану ЗЭГ.

— Здесь, но без связи. Это больше всего поражает в спящем. Полная обособленность. Спящий поворачивается спиной ко всем. «Загадка индивидуальности во сне сильнее», — сказал один из специалистов в моей области. Но, конечно, загадка — это проблема, которую мы еще не решили. Он сейчас должен проснуться… Джордж! Проснись, Джордж!

Орр проснулся, как обычно, быстро перейдя из одного состояния в другое, без стонов и изумленных взглядов. Он сел и взглянул сначала на мисс Лилач, потом на Хабера, снимавшего с его головы шлем, встал, потянулся и подошел к окну.

Он стоял, глядя на город.

В его фигуре была какая-то монументальность. Он был совершенно неподвижен, как центр чего-то. Ни Хабер, ни женщина не могли произнести ни слова.

Орр обернулся и посмотрел на Хабера.

— Где они? — спросил он. — Куда они исчезли?

Хабер видел, как широко раскрылись глаза женщины, видел, как она напряглась, и приготовился встретить опасность. Он должен был говорить!

— Судя по ЗЭГ, у вас был очень яркий сон, Джордж, в сущности, кошмар.

Он услышал собственный голос, глубокий и теплый, точно такой, как хотел.

— Наверное, это был первый «дурной» сон за все наши сеансы.

— Мне снилась чума, — сказал Орр. Он вздрогнул всем телом, как в лихорадке.

— Знаю, вам пришлось нелегко. На этот раз, Джордж, в вашем сне было подлинное беспокойство. На этот раз под моим руководством, по моей команде вы приблизились к самой сути своей болезни. Это приближение нелегко и неприятно.

— Вы помните годы чумы? — спросил Орр без вызова, но с какой-то необычайной ноткой в голосе.

Сарказм? Он украдкой взглянул на Лилач, которая отошла к своему креслу в углу.

— Да, помню, когда началась эпидемия, я был уже почти взрослым. Мне было двадцать два года, когда в России впервые объявили, что химическое отравление атмосферы принимает форму вирулентных образований. На следующий день была опубликована больничная статистика Мехико. Потом определили инкубационный период, и все тут же начали считать и ждать. Начались мятежи, появились секты: Церковь Судного Дня, движение Яростных. В тот год умерли мои родители, на следующий год жена, потом две сестры и их дети — все мои близкие. — Тут Хабер горестно вскинул руками. — Мне их никогда не забыть.

— А ведь чума покончила с перенаселением, — сказал Орр. На этот раз сарказм в его голосе звучал совершенно отчетливо. — И это сделали мы.

— Да. Теперь перенаселения нет. А было ли другое решение, кроме атомной войны? Теперь нет постоянного голода в Южной Америке, Африке и Азии. Когда полностью восстановят транспорт, не останется даже тех отдаленных голодающих районов, которые еще сохранились. Говорят, до сих пор треть человечества ложится спать на пустой желудок, но в тысяча девятьсот восьмидесятом году они составляли девяносто два процента. Теперь на Ганге не бывает наводнений из-за плотин, образованных трупами умерших от голода. Дети рабочих в Портленде больше не болеют рахитом, а ведь до Катастрофы все это было.

— Чума, — сказал Орр.

Хабер наклонился вперед над своим большим столом.

— Джордж, скажите мне, Земля перенаселена?

— Нет.

Хабер подумал, что Орр рассмеется, и с опаской отодвинулся немного, потом увидел, что глаза Орра блестят от слез. Орр чуть не рехнулся. Тем лучше.

Если он развалится, адвокат менее всего будет склонна рассказывать кому-нибудь о случившемся.

— Но полчаса назад, Джордж, вы были глубоко обеспокоены, потому что считали перенаселение угрозой цивилизации, всей земной экосистеме. Я не думаю, чтобы беспокойство исчезло, но качество его изменилось, поскольку вы пережили его во сне. Теперь вы знаете, что в действительности для него нет оснований. Беспокойство по-прежнему существует, но теперь вы знаете, что оно иррационально и что оно соответствует вашему внутреннему миру, а не реальности. В этом все дело. Это только начало, хорошее начало. Мы многого добились на этом сеансе. Вы понимаете? Теперь у нас есть возможность справиться с болезнью. Мы добрались до того, что угнетало вас. Теперь борьба пойдет легче, потому что вы свободный человек. Вы это чувствуете? Разве вы не чувствуете, что толпа больше вас не угнетает?

Орр посмотрел на него, потом перевел взгляд на адвоката и ничего не сказал.

Наступила длинная пауза.

— Вы устали, — сказал Хабер.

Он хотел успокоить Орра, вернуть в обычное состояние, в котором тому не хватит смелости сказать что-нибудь о власти своих снов в присутствии третьего лица, либо сломить его, чтобы получить явные признаки ненормальности. Но он не добился ни того, ни другого.

— Если бы не инспектор, я предложил бы вам немного виски, но сейчас лучше не превращать терапевтический сеанс в выпивку.

— Вы не хотите услышать мой сон?

— Если хотите.

— Я хоронил их в одной большой траншее. После смерти родителей я работал в погребальных войсках. Мне тогда было четырнадцать лет. Но во сне мертвые были все обнажены и выглядели так, будто умирали от голода. Целые холмы трупов. Мне нужно было их всех похоронить. Я искал вас, но вас среди них не было.

— Нет, — уверенно возразил Хабер. — Я еще не попадал в ваши сны, Джордж.

— Попадали. С Кеннеди. И как лошадь.

— Да, в самом начале лечения, — сказал Хабер, отметая это. — В этом сне вы использовали кое-какие реальные происшествия.

— Нет. Я никогда никого не хоронил. Никто не умер от чумы. Все это мое воображение. Я видел это во сне.

Проклятие! Этот идиот вышел из-под контроля. Хабер склонил голову, изображая терпеливое выжидание. Это было все, что он мог себе позволить, более сильное средство вызвало бы подозрение у адвоката.

— Вы говорите, что помните чуму. Но разве вы при этом не помните, что никакой чумы не было, что никто не умирал от смертоносного рака, что население продолжало расти? Нет? Вы не помните этого? А вы, мисс Лилач, не помните и то, и другое?

Тут Хабер встал.

— Простите, Джордж, но я не могу допустить вмешательства мисс Лилач. У нее нет должной квалификации. Она не может вам отвечать. Это сеанс лечения. Она здесь для наблюдения за усилителем и больше ничего. Я настаиваю на этом.

Орр побледнел и сжал зубы. Он сидел, глядя на Хабера, и молчал.

— Возникла проблема и, боюсь, существует только один способ ее решения. Разрубим гордиев узел. Не обижайтесь, мисс Лилач, но, как видите, эта проблема — вы. Мы сейчас на такой стадии, когда наш диалог просто не допускает участия третьего лица. Лучше всего кончим с этим прямо сейчас. Итак, завтра в четыре, хорошо, Джордж?

Орр встал, но не подошел к выходу.

— Думали ли вы когда-нибудь, доктор Хабер, что могут существовать и другие люди, обладающие той же способностью, что и я? Что реальность все время изменяется, обновляется, только мы этого не знаем? — спросил он спокойно, чуть заметно заикаясь. — Знает это лишь видевший сон и те, кто знают о его сне. Если это так, я думаю, нам повезло, что мы не узнаем. Жить так нелегко.

Хабер проводил его до двери и выпустил.

— Вы попали в критический сеанс, — сказал он мисс Лилач.

Он закрыл за Орром дверь, вытер пот и расслабился, позволив беспокойству и усталости отразиться на лице и в тоне голоса.

— Фу! И в такой-то день — инспектор!

— Я очень заинтересовалась, — сказала она.

Ее браслеты чуть-чуть звякнули.

— Он не безнадежен, — сказал Хабер. — Такой сеанс даже на меня производит угнетающее впечатление. Но у него есть реальная возможность избавиться от иллюзорной сети, в которой он запутался. Беда в том, что он умен и слишком быстро сам себя запутывает. Если бы он обратился к врачу десять лет назад или хотя бы год назад, до того, как он начал активно употреблять наркотики… Но он старался и продолжает стараться, и может еще победить.

— Но вы говорили, что он не сумасшедший, — заметила с некоторым сомнением мисс Лилач.

— Верно. Я говорил — сумеречное состояние. Если он не выдержит, он несомненно спятит. Вероятно, это будет случай катотанической шизофрении.

Он больше не мог говорить, слова высыхали на языке. Ему казалось, что сейчас он потеряет контроль над речью и произнесет какую-то бессмыслицу. К счастью, мисс Лилач тоже, очевидно, поняла, что с нее довольно. Она быстро попрощалась и ушла.

Хабер подошел к магнитофону, скрытому в стене у кушетки. На нем он записывал все сеансы. Записывающий аппарат без звуковых сигналов был особой привилегией психиатров. Хабер стер запись.

Потом он сел за свой большой дубовый стол, открыл нижний ящик, достал бутылку и налил полстакана бурбона.

Полчаса назад никакого бурбона тут не было, как не было его уже двадцать лет! Когда нужно прокормить семь миллиардов ртов, зерно слишком ценный продукт, чтобы гнать из него спирт. Эрзац пива и — только для медиков — чистый спирт — это все, что было в его столе полчаса назад.

Он выпил залпом половину, помолчал, немного погодя встал, подошел к окну и взглянул на крыши и деревья. Сто тысяч человек. Над спокойной рекой спускался вечер, но горы еще были ясно видны.

— За лучший мир! — сказал доктор Хабер.

Он поднял стакан и стал пить виски медленными гурманскими глотками.