Квартира Джорджа Орра помещалась на верхнем этаже старого дома в нескольких кварталах вверх от Корбетт-авеню в запущенной части города, где большинству домов было по сто лет и больше. В квартире было три большие комнаты и ванная. Из окон открывался вид на реку, по которой вверх и вниз по течению проходили суда, яхты, лодки.

Он отчетливо помнил свою другую квартиру — комнату восемь с половиной на одиннадцать футов, с конусообразной печью и надувной кроватью, с общей ванной в конце длинного, крытого линолеумом коридора в восемнадцатой башне Корбетт-Кондеминнум, которая никогда не была построена.

На троллейбусе он доехал до Уайтеккер-стрит и пошел вверх по широким темным ступеням, вошел, уронил папку на стол, а свое тело на кровать. Он был в ужасном состоянии. Он чувствовал боль, истощение, замешательство. «Я должен что-то делать», — говорил он себе отчетливо, но не знал, что. Он всегда делал то, что, казалось, следует делать, не задавая вопроса, не принуждая себя, не беспокоясь. Но эта уверенность оставила его, когда он начал принимать наркотики, и теперь он был сбит с толку. Он должен действовать, должен взять свою судьбу в собственные руки.

Он вытянул руки и посмотрел на них, потом закрыл ими лицо. «О, боже, — горько подумал он, — что я за человек? Слезы в моем возрасте! Неудивительно, что Хабер использует меня, да и как иначе? У меня нет ни силы, ни характера, я прирожденное орудие. У меня нет судьбы. Все, что у меня есть, — это сны. И теперь ими управляют другие. Я должен уйти от Хабера».

Он старался быть твердым и решительным, но в то же время он знал, что не сможет. Хабер прочно держал его на крючке и не на одном.

Хабер говорит, что такие необычные, подлинно уникальные сны представляют большую ценность для исследования, что Орр внесет большой вклад в сокровищницу человеческих знаний. Орр верил в искренность Хабера и знал, о чем тот говорит.

Научный подход оставался его единственной надеждой. Может, наука сумеет обратить к добру его странный и страшный дар, извлечь хоть какую-то компенсацию за причиненный им страшный вред.

Убийство шести миллиардов несуществующих людей!

Голова у Орра раскалывалась. Он налил в раковину холодной воды и на полминуты погрузил в нее голову. Вынырнул он красный, слепой и мокрый, как новорожденный.

Хабер удерживал его морально, но главный крючок, конечно, закон. Если Орр прекратит ДТЛ, он будет обвинен в незаконном пользовании наркотиками и заключен в тюрьму, — или в сумасшедший дом. Выхода не было.

Если он не успокоится, не станет ходить на сеансы и не будет подчиняться, у Хабера есть эффективное средство наказания: наркотики, подавляющие сновидения. Их Орр может получить только по рецепту Хабера. Теперь его еще больше, чем раньше, тревожила мысль о спонтанных, бесконтрольных сновидениях. В своем теперешнем состоянии, привыкнув к эффективным снам в лаборатории, он и подумать боялся, каким может быть эффективный сон без контроля и гипнотического внушения. Кошмар, еще худший, чем последний сон в кабинете Хабера, в этом он был уверен и не хотел этого. Он должен принимать лекарства. Он знал, что должен, но делать это можно, лишь пока позволяет Хабер, поэтому он вынужден сотрудничать с Хабером.

Он пойман. Мышь и мышеловка. Он бежит по лабиринту одержимого ученого, а выхода нет.

«Но Хабер не безумный ученый, — тупо думал Орр, — он вполне нормален. Только возможность использовать мои сны вывела его из равновесия. Он участвует в игре и наслаждается своей ролью. Он использует свою науку, как средство, но цели его благородны. Он хочет усовершенствовать человечество. Разве это плохо?»

Голова снова заболела. Он опять погрузил ее в воду, когда зазвонил телефон. Орр торопливо вытер лицо, вернулся в темную спальню, нащупал трубку.

— Орр слушает.

— Говорит Хитзер Лилач, — послышался негромкий альт.

Орра охватило необыкновенное чувство удовольствия, как будто в мозгу у него расцвел цветок.

— Алло! — сказал он.

— Хотите встретиться и поговорить?

— Да, конечно.

— Я хочу сказать, что трудно найти повод для отказа от усилителя. Похоже, тут все в порядке. Все меры предосторожности приняты, все проверки произведены, теперь прибор зарегистрирован в департаменте. Он настоящий профессионал. Не знаю уж, кем он был, когда вы в первый раз разговаривали со мной. Человек не может занять такой пост, если он не достиг совершенства в своем деле.

— Какой пост?

— Ну как какой? Директора правительственного института!

Ему нравилось, что она часто начинает свои яростные презрительные предложения слабым, примирительным «ну». Она сама выбивала почву из-под своих слов, заставляя их повиснуть без поддержки. Храбрая, очень храбрая женщина.

— О, да, понимаю, — неопределенно сказал он.

Доктор Хабер стал директором на следующий день после того, как Орр получил свою дачу. Дачу он видел во время единственного сеанса, длившегося всю ночь, они больше этого не пробовали. Гипнотическое внушение содержания сновидений ночью оказалось неэффективным, и в три часа ночи Хабер сдался, подключил Орра к усилителю, который весь остаток ночи питал его сны, и оба смогли отдохнуть.

На следующее утро состоялся очередной сеанс, такой сложный и путаный, что Орр так и не понял, что он изменил сам, а что навязал ему доктор Хабер. Он уснул в старом кабинете Орегонского онейрологического института, а Хабер организовал себе продвижение.

Но было и другое: климат стал чуть менее дождлив после сна, возможно, изменилось и еще что-то, но Орр не был в этом уверен.

Он возражал против такого количества эффективных снов за короткое время. Хабер немедленно согласился и разрешил пять дней отдых без сеансов. Хабер в конце концов был добрым человеком. К тому же он не хотел убивать гусыню, несущую золотые яйца.

«Гусыня. Точно. Полностью мне соответствует, — подумал Орр. — Безвестная белая глупая гусыня». Он поймал себя на том, что не слушает мисс Лилач.

— Простите, — сказал он, — я что-то прослушал. У меня болит голова.

— Вы здоровы?

— Да. Я просто устал.

— У вас был тревожный сон о чуме. После него вы выглядели ужасно. У вас так после каждого сеанса?

— Нет, не всегда. Это был тяжелый сеанс. Вероятно, вы и сами это поняли. Вы организуете нашу встречу?

— Да. В понедельник ленч. Вы ведь работаете в Нижнем городе на фабрике Брелфорта?

С некоторым удивлением он вспомнил, что это так. Гигантский проект Гривилль-Уматилла, по которому планировалось дать воду в несуществующие города. Джон Дэй и Френч Глен больше не существует. В Орегоне нет больше городов, кроме Портленда. Он больше не чертежник в бюро проекта, а работает в частной фирме на Старк-стрит.

— Да, — сказал он, — у меня перерыв с часу до двух. Можем встретиться у Дэйва на Анкенн.

— С часу до двух подходит. Итак, у Дэйва. До понедельника.

— Одну минуту! — сказал он. — Послушайте, не скажете ли вы мне, что говорил доктор Хабер о сне, пока я был в гипнозе? Ведь вы все слышали.

— Да. Но я не могу этого сделать. Я не могу вмешиваться в лечение. Если бы он хотел, что вы знали, он бы сам вам сказал. Не могу. Это не этично.

— Вероятно, вы правы.

— Простите меня. Значит, в понедельник?

— До свидания, — сказал он.

Его внезапно охватила депрессия и дурные предчувствия. Он повесил трубку, не слушая ее прощальных слов. Она не сможет ему помочь.

Она храбра и сильна, но не настолько.

Возможно, она видела или почувствовала изменение, но отбросила его, отказалась.

Почему бы и нет? Это тяжелый груз — двойная память, и у нее нет причин нести этот груз, нет причин верить, что его сны становятся реальностью.

Завтра суббота. Длинный сеанс у Хабера, с четырех до шести или дольше. И нет выхода.

Было время еды, но Орр не чувствовал голода.

Он не включил свет ни в своей высокой светлой спальне, ни в гостиной, которую за три года так и не обставил мебелью.

Теперь он побрел туда. Окна выходили на реку, пахло пылью и ранней весной.

В комнате был большой камин с деревянной полкой, старое пианино с восемью недостающими клавишами, у камина груда поленьев и ветхий бамбуковый японский столик высотой в десять дюймов. Полумрак укутывал голый сосновый пол, не натертый, но подметенный.

Джордж Орр лег на него в темноте, вытянувшись, вдохнул пыльный запах, ощутил всем телом твердость пола. Он лежал неподвижно, но не спал. Он был где-то далеко, в месте, где нет снов. Не в первый раз он оказался там.

Когда он встал, пора было принять таблетку хлорпромазина и идти в постель. В эту неделю Хабер прописал ему фенстизины. Они действовали хорошо, позволяли ему войти в ж-стадию, но ослабляли ее, так что он никогда не поднимался до эффективного уровня. Хабер сказал, что эффект будет ослабевать и от других лекарств, пока они вообще не перестанут действовать. Он сказал, что ничто не избавит человека от сновидений, кроме смерти.

Эту ночь, наконец, Орр спал крепко и, если и видел сны, то легкие и беглые.

В субботу он проспал почти до полудня. Проснувшись, он подошел к холодильнику и некоторое время рассматривал его содержимое.

Тут было больше пищи, чем могло быть в любом частном холодильнике в его прежней жизни.

Если живешь в мире, населенном семью миллиардами человек, то пищи всегда не хватает. Там яйцо — роскошь, которую можно позволить себе раз в месяц. «Сегодня мы снесем яичко», — говорила его полужена, получая личный рацион. Любопытно, что в этой новой жизни у них с Донной не было пробы брака. Строго говоря, в годы после чумы их вообще не было, только полные браки. В Уте, поскольку там уровень рождаемости все еще ниже уровня смертности, даже пытались ввести полигамный брак — из религиозных или патриотических соображений. Но у них с Донной вообще не был заключен брак, они просто жили вместе. И это тоже продолжалось недолго. Его внимание вернулось к пище в холодильнике.

Теперь он не тот тощий, костлявый человек, каким был в мире семи миллиардов, он теперь довольно упитанный. На этот раз он съел много, как смертельно изголодавшийся человек — яйца вкрутую, хлеб с маслом, анчоусы, вяленое мясо, сельдерей, сыр и грецкие орехи, кусок холодного палтуса с майонезом, салат, маринованную свеклу, шоколадные конфеты — все, что нашел на полках. После этой оргии он почувствовал себя физически лучше. За чашкой настоящего кофе он даже улыбнулся. Он подумал: «Вчера в этой жизни я видел эффективный сон, который уничтожил шесть миллиардов жизней и изменил ход истории всего человечества в прошедшие пять лет. Но в этой жизни, которую я создал, я не вижу эффективных снов. Да, я был в кабинете Хабера, я видел сон, но ничего не изменилось. Так было всегда, мне просто приснилось, что я видел сон о чуме. Я здоров, мне не нужно лечиться».

Так он еще никогда не рассуждал, и это его позабавило. Он невесело улыбнулся.

Он подумал, что снова будет видеть сны.

Было уже полвторого. Он умылся, нашел плащ — настоящий хлопок, немыслимая роскошь в этой жизни — и пошел в институт пешком. Предстояла прогулка в две мили, мимо Медицинской школы в парке Вашингтона. Конечно, можно было доехать на троллейбусе, но они ходят редко, а он не торопится. Было приятно идти под теплым мартовским дождем по пустынным улицам. Деревья уже зазеленели, каштаны Готовы были зажечь свои свечи.

Катастрофа, раковая чума, сократившая численность населения на пять миллиардов за пять лет и еще на миллиард за следующие десять, потрясла человечество, но ничего не изменила радикально, только количество людей.

Атмосфера по-прежнему глубоко и неисправимо отравлена. Эта отрава, накапливающаяся десятилетиями до Катастрофы, и была ее причиной. Теперь она никому не вредна, кроме новорожденных. Чума в своей лейкемийной разновидности по-прежнему наугад брала одного из четырех новорожденных и убивала за шесть месяцев. Те, которые оставались живы, становились невосприимчивыми к канцерогенам.

Были и другие печали: не стало певчих птиц. Ниже по реке не дымила ни одна фабрика. Ни один автомобиль не отравлял воздух своими выхлопами, а немногие оставшиеся работали на батареях или от парового двигателя.

Воздействие чумы по-прежнему носило эпидемический характер и все же оно не предотвратило войну. Война на Ближнем Востоке велась даже свирепей, чем в густонаселенных регионах. Соединенные Штаты снабжали Египетско-Израильскую сторону оружием, снаряжением, самолетами и многочисленными «военными советниками». Китай, в свою очередь, поддерживал Ирак, хотя и не посылал своих солдат. Россия и Индия пока держались в стороне. Но теперь Афганистан и Бразилия начали поддерживать Ирано-Ирак, а Пакистан склонялся на сторону Египто-Израиля. Индия может запланировать соединение с Китаем, а это может напугать СССР и подтолкнуть его к союзу с США. Так в конфликт вовлекаются двенадцать ядерных держав, по шесть с каждой стороны. Тем временем Иерусалим лежит в развалинах, в Саудовской Аравии и в Ираке гражданское население живет в норах, а танки и самолеты посылают огонь в воздух и холеру в воду. И дети выползают из нор, облепленные напалмом.

В Иоганнесбурге по-прежнему убивают белых, заметил про себя Орр, скользнув глазами по газетному заголовку в витрине на углу. Прошло уже несколько лет после восстания, а в Южной Америке еще идет охота за белыми. Люди жестоки.

Теплый дождь мягко касался его обнаженной головы, когда он поднимался по серым холмам Портленда. В кабинете с большим угловым окном, в которое был виден дождь, он сказал:

— Пожалуйста, доктор Хабер, прекратите при помощи моих снов улучшать действительность. Не поможет. Кроме того, я хочу вылечиться.

— Это существенное условие вашего выздоровления, Джордж! Вы должны помнить об этом.

— Вы мне не ответили. Вы пользуетесь моими эффективными снами, чтобы изменять мир. Вы не хотите признаться, что делаете это. Почему?

— Джордж, поймите, что вы задаете вопросы, которые с вашей точки зрения кажутся разумными, но с моей точки зрения не имеют смысла. Мы по-разному воспринимаем реальность.

— Достаточно близко, чтобы нам было о чем говорить.

— Да, к счастью. Но не всегда можно спрашивать и отвечать. Во всяком случае, не сейчас.

— Я могу ответить на ваши вопросы и отвечаю. Вы не можете продолжать изменять мир. Я этого не хочу!

— Вы говорите так, как будто бы существовал какой-то общий моральный принцип… — Хабер смотрел на Орра со своей неизменной улыбкой, поглаживая бороду. — Разве это не главная цель человека на земле — создавать мир, изменять его, делать лучше?

— Нет!

— Каково же в таком случае его назначение?

— Не знаю. У него нет назначения. Вселенная не машина, каждая часть которой имеет свою функцию. Какова функция Галактики? Не знаю, имеет ли жизнь цель, и не думаю, что это было важно. Важно, что мы — ее часть. Как нить в одежде или травинка в поле. Мир существует, и мы в нем. То, что мы делаем, подобно ветру в траве.

Последовала небольшая пауза. Когда Хабер заговорил, голос его не был ни искренним, ни одобряющим. Он звучал равнодушно, чуть ли не презрительно.

— У вас необыкновенно пассивное мировоззрение для человека, выросшего на иудо-христианско-рационалистическом Западе. Вы мне напоминаете прирожденного буддиста. Вы изучали когда-нибудь восточный мистицизм, Джордж? — Вопрос, заключающий в себе ответ, был прямой насмешкой.

— Нет, я о нем ничего не знаю. Знаю только, что нельзя безнаказанно вмешиваться в ход событий.

Его непрозрачные темные глаза встретились с зелеными глазами Орра.

— Вы помните, что случилось вчера, Джордж?

Выхода нет.

Теперь Хабер использовал инъекцию пентопола, чтобы ослабить сопротивляемость Орра гипнотическим процедурам. Орр подчинился. Игла мгновенной болью скользнула в вену его руки. У него нет выбора. И никогда не было. Он мог лишь мечтать и надеяться.

Хабер куда-то вышел, пережидая, когда подействует препарат. Через пятнадцать минут он вернулся, порывистый, энергичный — и бесстрастный.

— Начнем, Джордж!

Орр с ужасающей отчетливостью знал, о чем пойдет речь сегодня: война! Газеты только о ней и трубят. Даже невосприимчивый к злободневности мозг Орра полон ею. Хабер, несомненно, захочет положить конец расширяющемуся военному конфликту на Ближнем Востоке. Он покончит также с убийствами в Южной Африке. Хабер гуманный! Он хочет усовершенствовать мир. Цель оправдывает средства. Но что, если цели недостижимы? Тогда остаются только средства.

Орр лежал на кушетке. Пальцы Хабера коснулись его горла.

— Вы входите в гипнотическое состояние, Джордж, — раздался звучный голос. — Вы…

Вокруг — тьма. Поздние сумерки в поле. Стволы влажных деревьев кажутся черными. Дорога, по которой он идет, освещена слабым светом закатного неба. Она уходит вдаль — прямая, старая дорога с потрескавшимся покрытием. Перед ним, футах в пятнадцати переваливается на коротких лапах гусь — едва различимое в сумерках белое пятно. Время от времени гусь беззлобно шипит.

На небе, точно белые маргаритки, высыпали звезды. Справа от дороги, низко над горизонтом распустилась белым цветком крупная дрожащая звезда. Когда он снова взглянул на нее, она показалась ему больше и ярче — она увеличивалась прямо на глазах и постепенно желтела. Она была окружена золотым ореолом, сине-зеленые полосы плясали вокруг.

— Нет! — сказал он, и тут звезда взорвалась.

Он упал на землю, закрыв лицо руками, а с неба лились полосы яркой смерти. Он не мог отвести от них взгляд, он должен был смотреть и быть свидетелем. Земля металась в муках, по ней ходили глубокие длинные борозды.

— Пусть будет! — громко закричал он в небо и проснулся.

Он сел на кожаной кушетке и закрыл лицо своими полными руками. Руки дрожали. На плечо ему легла тяжелая рука Хабера.

— Снова дурной сон? Проклятье, я думал, будет легче. Я велел вам видеть сон о мире.

— Я видел.

— Но что так встревожило вас?

— Я видел битву в космосе.

— Откуда?

— С Земли.

Он кратко пересказал сон, не упомянув о гусе.

— Я не понял, они напали на нас или мы на них…

Хабер рассмеялся.

— Хотел бы я это посмотреть! Но стычки происходят на таких скоростях и на таких расстояниях, что человеческое зрение здесь бессильно. Ваша версия больше воображаемая, чем реальная. Похоже на хороший фантастический фильм семидесятых годов. Ребенком я часто их смотрел. Но почему вы считаете, что видели сцену сражения, если темой был мир?

— Сон о мире?! Это все, что вы мне приказали?

Хабер занялся приборами усилителя и ответил не сразу.

— Не волнуйтесь, — сказал он наконец. — Сейчас в порядке эксперимента вы сравните внушение со сном. Возможно, это объяснит нам, почему сон получился тревожным. Я приказал… Впрочем, давайте лучше послушаем запись.

— Вы записали весь сеанс?

— Конечно. Обычная психиатрическая практика. Разве вы не знали?

«Откуда мне знать, если аппарат спрятан, не издает звуков, а вы сами умолчали об этом», — подумал Орр, но ничего не сказал.

Возможно, это действительно принятая практика, а возможно, это объяснялось честолюбием Хабера, но в обоих случаях от Орра ничего не зависело.

— Должно быть, здесь… Вы погружаетесь в гипнотический сон, Джордж. Вы… Эй, сейчас не нужно, Джордж!

Орр помотал головой и поморгал глазами. Голос Хабера звучал с ленты, а Орр был все еще под действием лекарства.

— Придется пропустить немного. Вот отсюда.

Снова послышался голос Хабера, произносивший:

— «Мир. Нет больше массовых убийств, нет сражений в Ираке, в Аравии и в Израиле. Нет больше геноцида в Африке, нет гонки атомного и биологического вооружений, нацеленных против других наций. Нет больше исследований, направленных на поиски средств массового уничтожения. Повсюду мир. Мир — универсальный стиль жизни на Земле. Вам приснится мир во всем мире. Теперь вы засыпаете. Когда я скажу…»

Он резко остановил запись, иначе ключевое слов усыпило бы Орра.

— Я следовал инструкции, — сказал Орр, потирая виски.

— Вряд ли. Видеть во сне сражение в окололунном пространстве…

Хабер остановился так же резко, как остановил запись.

— В окололунном, — точно эхо повторил Орр. Теперь он испытывал легкую жалость к Хаберу. — Вы не произнесли этого слова, когда я засыпал? Как дела в Израиле-Египте, Хабер?

Это искусственное название из другой реальности произвело шокирующий эффект: будто сюрреалистическое понятие, оно вроде бы имело смысл и в то же время не имело.

Хабер ходил взад и вперед по кабинету. Он провел рукой по курчавой рыжеволосой бородке — жест, так хорошо знакомый Орру. Но когда доктор заговорил, Орр увидел, что тот тщательно подбирает слова, на этот раз не полагаясь на импровизацию.

— Любопытно, что вы использовали защиту Земли, как символ или метафору мира, конца войны. Но метафора сработала лишь отчасти. Сны человека бесконечно сложны. В действительности была угроза, страшная опасность вторжения некоммуникабельных, беспричинно враждебных чужаков, которая заставила нас забыть распри, обратить агрессивную энергию вовне, объединить человечество для создания оружия против общего врага. Если бы не появились чужаки, кто знает, быть может, мы бы еще воевали на Ближнем Востоке.

— Час от часу не легче, — сказал Орр. — Разве вы не видите, доктор Хабер, что вы получаете от меня? Послушайте, я вовсе не хочу нарушить ваши планы. Покончить с войнами — прекрасная идея, я с ней полностью согласен. Я даже голосовал за изоляционистов на прошлых выборах, потому что Харрис обещал вытащить нас из Ближнего Востока. Но, вероятно, я не могу, вернее, мое подсознание не может представить себе мир без войн. Я могу только заменить один вид войны другим. Вы говорили, что нет больше убийств людей людьми, потому мне и приснились чужаки. Ваши мысли здравые и рациональные, но ведь вы пытаетесь использовать мое подсознание, а не разум. Может быть, разумом я и смог бы вообразить себе мир без войны. Но вы пытаетесь достигнуть прогрессивных гуманных целей при помощи оружия, которое для этого не годится. Кому снятся гуманные сны?

Хабер никак не реагировал на это, и поэтому Орр продолжал:

— А может быть, не подсознание, но иррациональная часть моего «я», мое существо не годится для такой работы? Может быть, я слишком пассивен, как вы сказали. У меня недостаточно сильные желания. Может быть, именно поэтому мне и снятся эффективные сны. А если это не так, может, существуют другие люди, обладающие этой же способностью, но более подходящим мозгом. Поищите их. А я не хочу, я не могу этого вынести. Смотрите: на Ближнем Востоке нет войны, уже шесть лет мир, прекрасно, но зато есть чужаки на Луне. Что, если они высадятся на Землю? Кто мне скажет, каких чудовищ вы извлекли из моего подсознания во имя мира?

— Никто не знает, как выглядят чужаки, Джордж, — успокаивающим рассудительным тоном сказал Хабер. — Всем нам они снятся в дурных снах. Но, как вы сейчас сказали, больше шести лет прошло со времени их высадки на Луну, а они ни разу не пытались высадиться на Землю. Теперь наша система защиты достигла совершенства. Даже если они и попробуют прорваться, то не смогут. Опасный период составляли те несколько первых месяцев, прежде чем была создана защита на международной основе.

Орр сидел с поникшими плечами. Он хотел крикнуть Хаберу: «Лжец! Почему ты снова лжешь мне?», но желание это было пассивным, оно никуда не вело. Насколько Орр знал, Хабер был искренен, потому что лгал самому себе.

Он, должно быть, непроходимой стеной разделил свой мозг. Одна часть мозга знала, что сны Орра изменяли реальность, и использовала эту возможность; другая — что Хабер использует гипнотерапию, чтобы излечить шизоидного пациента, который считает, что сны изменяют реальность.

Орр с трудом мог поверить в это. Его мозг так сопротивлялся такому делению, что он лишь с трудом распознавал его в других. Но он знал, что такое возможно.

Он вырос в стране, которой правили политики, посылавшие бомбардировщики бомбить детей, чтобы дети могли расти в безопасности.

Но это было в прежнем мире, а теперь существует другой, новый.

— Я схожу с ума, — сказал он. — Вы должны это видеть, вы психиатр. Разве вы не видите, что я раскалываюсь на части? Чужаки из Космоса, нападающие на Землю! Если вы прикажете мне снова видеть сон, то к чему это приведет? Может, мир сойдет с ума как продукт безумного мозга. Чудовища, привидения, колдуны, драконы, оборотни, все ужасы детства, что мы носим в себе, ночные страхи и кошмары. Как вы удержите это? Я не могу это остановить. Я не контролирую себя!

— Не тревожьтесь о контроле! Свобода — вот к чему вы идете, — громко сказал Хабер. — Свобода! Ваше подсознание не есть клоака ужаса и отчаяния. Это викторианское представление чрезвычайно разрушительно. Оно повредило много выдающихся умов девятнадцатого столетия и подрезало крылья психологии в первую половину двадцатого. Не бойтесь своего подсознания! Это не черная яма кошмаров. Ничего подобного! Это источник здоровья, воображения, созидания. То, что мы называем «злом», произведено цивилизацией, ее стрессами, ее давлением, уродующим свободное спонтанное проявление личности. Цель психотерапии в том и заключается, чтобы уничтожить беспочвенные страхи и кошмары, вывести подсознание на свет разума, изучить его объективно и обнаружить, что бояться нечего.

— Есть чего, — негромко сказал Орр.

Хабер наконец отпустил его. Орр вышел в весенние сумерки, с минуту постоял на ступеньках парадного входа института, засунув руки в карманы и глядя на огни города внизу, затуманенные вечерней дымкой. Они двигались, точно маленькие тропические рыбки в темном аквариуме. Фуникулер поднялся на вершину холма в парк Вашингтона, перед институтом. Орр сел в него.

Фуникулер двинулся вниз неуверенно и бесцельно, как некто заколдованный или как лунатик.