8
Квартира Элеоноры Стивенс находилась в квартале, где жили классифицированные Холма Фарбен. Эта квартира состояла из нескольких комнат приятного вида.
Бентли окинул их оценивающим взглядом, пока Элеонора наводила порядок.
— Я только что переехала сюда, — пояснила девушка.
— Где Мур?
— Вероятно, дома, я думаю.
— Я полагал, что ты живешь с ним.
— В настоящее время — нет.
Элеонора повернула регулятор прозрачности стены.
Холодные звезды в ночном небе, движущиеся искры и освещенные очертания Холма постепенно побледнели и исчезли. Элеонора искоса бросила на Теда смущенный взгляд.
— Честно говоря, в настоящее время я ни с кем не живу.
— Как это прискорбно! — воскликнул Бентли. Он тоже смутился. — Я этого не знал.
Элеонора пожала плечами и улыбнулась ему:
— Грустная ситуация, правда? После Мура у меня был один исследователь из лаборатории, кстати, друг Мура, потом — экономист. Не забывай, что я была телепаткой. Большинство мужчин не хотят жить с телепатками, и я, разумеется, никогда не принадлежала никому из членов Корпуса.
— Теперь это в прошлом.
— О, да.
Вдруг, замолчав и задумавшись, она сделала круг по комнате, глубоко засунув в карманы руки.
— Мне кажется, что я испортила себе жизнь. Телепатия никогда не интересовала меня, но у меня не было другого выбора. Или подвергнуться тренировкам, или пойти на операцию. Кроме того, у меня не было никакой квалификации, и мне светило рабочее ноле. Если Веррик выбросит меня — это конец всему. Я не могу вернуться в Корпус, но я и не могу преуспеть в игре.
Она умоляюще посмотрела на Бентли.
— Тед, это ничего, что я независима?
— Абсолютно неважно.
— Наверно, это кажется забавным: быть свободной таким способом. Я совершенно одна, никого рядом. Это жестоко, Тед. Я не могла последовать за Верриком. Это единственный человек, рядом с которым я чувствую себя в полной безопасности. Но это отрезало меня от моей семьи.
Она патетически взмахнула руками:
— Я терпеть не могу быть одна. Я боюсь.
— Не надо бояться. Сопротивляйся им.
— Я не могу, — произнесла она, вздрогнула и продолжила: — Как тебе удается так жить, Тед? Ведь надо от кого–то зависеть, быть чьим–то протеже. Это холодный и враждебный мир, лишенный всякого тепла. Знаешь, что произойдет, если ты сорвешься?
— Знаю, — кивнул Тед. — Они расправятся со мной.
— Я думаю, я должна была остаться в Корпусе. Но я ненавижу это. Без конца следить, слушать, что происходит в умах других. Ты уже больше не живешь, ты уже не являешься самостоятельным индивидом, ты часть общего организма. Ты больше не можешь ни любить, ни ненавидеть. Есть только работа, причем ты делаешь ее совместно еще с двадцатью другими людьми типа Вейкмана.
— Ты хочешь быть одна, но в то же время боишься этого.
— Я хочу быть сама собой! Но не одна. Я ненавижу просыпаться утром и видеть, что рядом со мной никого нет. Я ненавижу возвращаться в пустую квартиру. Есть в одиночестве, готовить и вести хозяйство только для себя самой. Зажигать свет, опускать ставни, смотреть телевизор, ничего не делая, думать.
— Ты молода, привыкнешь к этому.
— Нет, я к этому никогда не привыкну.
Пронизывающим взглядом она в упор посмотрела на Теда и отбросила назад свою огненно–рыжую гриву.
— Начиная с шестнадцати лет у меня была масса мужчин. Даже не помню сколько. Я встречала их на работе, как тебя, на приемах, у друзей. Какое–то время мы были вместе, потом начинали раздражать друг друга. Всегда что–то происходит. Это никогда не продолжается долго. — Ужас снова заставил ее вздрогнуть, сильнее, чем раньше. — Они уходят. Они остаются на какое–то время, а затем уходят, оставляя меня одну. Или же они выгоняют меня.
— Это бывает, — согласился Бентли.
Погруженный в собственные мысли, он с трудом следил за тем, что она говорила.
— Когда–нибудь я найду среди них одного, — горячо произнесла Элеонора. — Ведь правда? Мне только девятнадцать лет. Несмотря на мой небольшой жизненный опыт, я не так уж плохо устроилась. Веррик мне покровительствует. Я знаю, что могу доверится ему.
Бентли вышел из оцепенения:
— Ты предлагаешь нам жить вместе?
Элеонора покраснела:
— Ну а ты хотел бы?
Тед помолчал.
— Что с тобой? — настойчиво спросила Элеонора. В ее глазах заблестела обида.
— Это с тобой никак не связано.
Бентли отвернулся от нее, подошел к стене и снова сделал ее прозрачной.
— Холм красив ночью. Глядя на него, никогда не догадаешься, чем он является на самом деле.
— При чем здесь Холм?
Она снова напустила густого, как молоко, тумана.
— Если я для тебя ничего не значу, следовательно, тебе необходим Веррик? О да, я знаю, конечно. Риз Веррик. О небо! Ты был так пылок в тот день, когда внезапно появился в бюро. Ты так вцепился в свой портфель, как будто это был пояс девственности. — Она слегка улыбнулась. — Можно было подумать, что это христианин входит в рай. Ты долго ждал, и у тебя было столько надежд. Ты был до невозможного патетичен. Я подумала, что не отказалась бы встретиться с тобой еще.
— Я хотел уйти из системы Холмов и найти нечто получше. Я мечтал проникнуть в Директорию.
— Директория! — Она разразилась смехом. — Абстракция! Из кого, по–твоему, состоит Директория? — Она задыхалась, глаза ее горели, сердце сильно билось. — Это живые люди, а не учреждения и конторы. Как можно быть преданным предмету? Старики умирают, новые занимают их места, одни лица заменяют других. Где ваша преданность? И кому? Или чему? Это суеверие! Можно быть верным слову, имени, но не живой сущности из плоти и крови.
— Дело не только в учреждениях и конторах, — ответил Бентли. — Они ведь что–то представляют.
— Что?
— Нечто, которое значительнее нас всех, важнее, чем отдельный индивид или группа индивидов, которыми, однако, в определенном смысле являемся мы все.
— Это ничто. Если у тебя есть друг, то это человек, индивид, не так ли? Это не класс и не профессиональная группа. Ты, случайно, не дружишь с классом четыре — семь? Если ты спишь с женщиной, то это определенная женщина, единственная, не так ли? А все остальное исчезнет.
Единственное, что остается, — это люди, твоя семья, твои друзья, твоя любовница, твой покровитель. Ты можешь касаться их, приближаться к ним, впитывать в себя их теплую, устоявшуюся жизнь. Их пот, кожу, волосы, дыхание, тело, осязание, вкус, запахи, цвета.
Господи, ведь надо же уметь привязываться к чему–нибудь! Что может существовать вне живой природы? Кому можно довериться, если не своему покровителю?
— Самому себе.
— Риз тебе покровительствует. Он велик и могуч!
— Он твой пэр, — ответил Бентли. — А я ненавижу пэров.
— Ты психопат, ты ненормальный.
— Я знаю, — согласился Бентли без тени смущения. — Я вообще больной человек. И чем больше я в этом убеждаюсь, тем становлюсь больнее. Я болей хотя бы потому, что считаю больными всех вокруг, а здоровым признаю только себя. Незавидное у меня положение, правда?
— Да, — пробормотала Элеонора.
— Мне бы очень хотелось уничтожить все это одним ударом, но в этом нет необходимости. Оно разрушится само собой. Все вокруг пустое, холодное, как металл. Игры, лотереи — разукрашенные игрушки для детей. Только благодаря клятве что–то держится. Продажная совесть, цинизм, роскошь и нищета, равнодушие и перекрывающий все вой телевидения.
Один человек идет убивать другого, и весь мир смотрит на это и аплодирует. Во что мы верим? В первоклассных преступников, работающих на более могущественных преступников. И присягаем бюстам из пластика.
— Бюст — символ, и он не продается. — Глаза Элеоноры победно заблестели. — Ты знаешь это, Тед. Преданность — самое ценное, что у нас есть. Преданность, соединяющая нас, связывающая слугу с его покровителем, мужчину с его любовницей.
— Может быть, — медленно произнес Бентли, — мы должны быть преданы идеалу.
— Какому идеалу?
Мозг Бентли отказался сформулировать ответ, его колесики перестали крутиться. К его сознанию прокладывали путь необычные и непонятные мысли, которые он не хотел принимать. Откуда шел этот поток? Он не знал.
— Нам больше ничего не остается, — произнес он наконец. — Наши клятвы, наша преданность — это цемент, без которого любое здание развалилось бы. А чего это стоит? Немногого. Все это начинает обесцениваться.
— Неправда! — крикнула Элеонора.
— Разве Мур предан Веррику?
— Нет, и именно поэтому я его оставила. Его и его теории. Он только их и знает! — Ее амулеты свирепо раскачивались. — А я все это ненавижу!
— Самому Веррику тоже нельзя доверять, — мягко проговорил Бентли. Он увидел побелевшее лицо молодой женщины, едва владевшей собой. — Не ругай Мура. Он старается подняться как можно выше, как и все в этом мире. Как, кстати, и Риз Веррик. Какое имеет значение, если кто–то переступает через свои клятвы ради того, чтобы сорвать большой куш, приобрести чуть больше влияния, чуть больше власти. Это гигантская давка, где все стремятся к вершине, и ничто, никакая преграда их не остановит. Вот когда все карты будут раскрыты, ты увидишь настоящую цену их преданности.
— Веррик никогда не нарушит своей клятвы! Он ни за что не допустит падения того, кто зависит от него!
— Он уже это сделал. Разрешил, чтобы я присягнул ему. Он нарушил моральный кодекс. Ты ведь это должна знать лучше, чем кто бы то ни был, не так ли? А я чистосердечно присягнул.
— Боже! — устало воскликнула Элеонора. — Ты теперь ему это никогда не простишь? Это оттого, что тебе кажется, что он посмеялся над тобой.
— Это серьезнее, чем ты хочешь представить. Вся эта подлая система начинает показывать свое подлинное лицо. И когда–нибудь ты увидишь его. Что касается меня, то я уже его рассмотрел. И с меня достаточно. Чего, например, можно ждать от общества, основанного на играх и убийствах?
— Но это вина не Веррика. Конветет учрежден достаточно давно, тогда же, когда установили систему и роботов Минимакса.
— Веррик не из тех, кто честно следует принципам Минимакса. Он пытается обойти эти принципы с помощью стратегии, реализуемой через Пеллига.
— И это пройдет, не так ли?
— Возможно.
— На что же ты жалуешься? Разве это имеет какое–нибудь значение? — Она схватила его за руку и энергично встряхнула. — Послушай, забудь об этом! Ты занимаешься ерундой. Мур слишком болтлив, а ты слишком совестлив. Наслаждайся жизнью. Завтра будет великий день.
Она налила им обоим спиртного и пристроилась рядом с Тедом на диване. Ее темно–рыжая шевелюра блестела и отливала огнем в полумраке комнаты. Элеонора поджала под себя ноги. Серые точки, оставшиеся над ее ушами навсегда, побледнели.
Сжимая бокал двумя руками с ярко накрашенными ногтями, Элеонора наклонилась к Бентли Прикрыв глаза, она нежно спросила его:
— Ты с нами? Я хочу, чтобы ты решил.
— Да, — ответил Бентли после минутного раздумья.
— О, как я счастлива! — выдохнула она.
Бентли поставил свой бокал на низкий столик.
— Я присягнул Веррику. У меня нет другого выбора, разве только нарушить данную клятву и сбежать.
— Точно.
— Я никогда не нарушал своих клятв. Мне уже давно осточертело в Птица–Лира, но я никогда не пытался сбежать оттуда. Сделай я это — передо мной нависла бы опасность быть пойманным и убитым. Я приемлю закон, дающий покровителю право казнить или миловать сбежавшего слугу. Но я считаю, что ни слуга, ни покровитель не должны нарушать своих клятв.
— Мне показалось, ты говорил, что система рушится.
— Она рушится, но мне не хочется прикладывать к этому руки.
Элеонора поставила бокал и обвила его шею своими гладкими обнаженными руками.
— Как ты жил? Ты знавал многих женщин?
— Нескольких.
— А какие они были?
Тед пожал плечами:
— Всякие.
— Милые?
— Да, я думаю.
— Кто же последняя?
Бентли задумался.
— Это было несколько месяцев назад. Она была класса семь–девять, по имени Юлия.
Элеонора уставилась на Бентли своими зелеными глазами.
— Расскажи мне, какая она была.
— Миленькая. Хорошенькая.
— Она походила на меня?
— У тебя волосы гораздо красивее.
Тед погладил ее огненно–рыжую гриву.
— У тебя красивые волосы и прекрасные глаза. — Он привлек ее к себе. — Ты очень хороша.
Элеонора прижала маленький кулачок с амулетами, болтавшийся между ее грудей.
— Все идет хорошо. Мне сопутствует удача.
Она дотронулась до его губ. Мгновение ее живое лицо находилось очень близко от лица Бентли, затем, вздохнув, она отняла губы.
— Как хорошо будет работать здесь всем вместе.
Бентли ничего не ответил.
Элеонора отодвинулась от него и закурила сигарету. Приподняв подбородок и скрестив руки, она одарила его торжественно–серьезным взглядом.
— Ты далеко пойдешь, Тед. Веррик о тебе очень хорошего мнения. Вчера вечером я так боялась, видя, что ты говоришь и вытворяешь. Но его это не рассердило. Он уважает тебя и чувствует, что в тебе что–то есть. И он прав! В тебе есть что–то сильное, индивидуальное! Как бы мне хотелось прочесть, что у тебя в голове! Но с этим покончено навсегда.
— Хотел бы я знать, понимает ли Веррик серьезность твоей жертвы?
— У Веррика есть дела поважнее. Ты отдаешь себе отчет в том, что завтра мы, быть может, вернемся туда, и все пойдет как прежде. Ведь тебе тоже хотелось бы этого? Фантастично, правда?
— Да, конечно.
Элеонора положила сигарету, быстро наклонилась и обняла Теда,
— Итак, ты действительно идешь с нами? Ты поможешь нам задействовать Пеллига?
Бентли незаметно кивнул головой:
— Да.
— Превосходно.
Она посмотрела на него. В полумраке комнаты в ее зеленых глазах светилась страсть, ароматное дыхание сделалось резким И прерывистым.
— Тебе нравится эта квартира? Она достаточно большая? У тебя много вещей?
— Нет, не много, — ответил Бентли. — Он чувствовал огромную тяжесть на душе.
— Это все образуется.
Удовлетворенно вздохнув, Элеонора отвернулась от него и залпом осушила свой бокал. Затем она погасила свет и вернулась к Теду. Единственным, что давало немного света, была ее сигарета, лежавшая в пепельнице. Казалось, вокруг ее волос и губ распространялось красноватое сияние. Соски ее грудей будто слегка светились.
Возбужденный ее светящимся телом, Тед в следующее же мгновенье обернулся к ней.
Удовлетворенные и томные, с влажными, разгоряченными телами, они долго неподвижно лежали на скомканной одежде. Элеонора протянула руку, желая взять то, что осталось от сигареты. Она поднесла окурок к губам и дунула на Теда. На него повеяло странным ароматом удовлетворенного желания.
— Тед, — страстно зашептала Элеонора. — Тебе хорошо со мной? — Она легонько приподнялась. Казалось, мышцы ее размягчились и стали очень эластичными. — Я знаю, что это так.
— Ты — это хорошо, — неопределенно произнес Тед.
— А тебе не хотелось бы быть с другой?
Поскольку Бентли не отвечал, Элеонора продолжала:
— Я хочу сказать… Быть может, я — это не так уж хорошо, а?
— Да нет. Ты грандиозна.
Он говорил угасшим голосом, лишенным какого–либо выражения. Тед лежал рядом с ней, инертный и безжизненный.
— Ты превосходна, — повторил он.
— Так в чем же тогда дело?
— Ни в чем.
Он с трудом поднялся и медленно отошел от нее.
— Я устал, вот и все. Я, пожалуй, вернусь туда.
Его голос стал вдруг жестким:
— Как ты верно заметила, завтра, без сомнения, будет великий день.
