Глава 5
Телефонный звонок Рэя Келвина озадачил Уиндема–Матсона. Он долго не мог понять, что произошло. Келвим позвонил в половине двенадцатого вечера, когда Уиндем–Матсон развлекался с девицей, давней своей подругой в номере отеля «Муромачи».
— Поймите, мой друг, — торопливо объяснял Келвин, — мы отсылаем обратно последнюю партию товара, полученную от ваших людей. Я отослал бы и всю ту дрянь, которую вы подсунули мне раньше, но мы уже оплатили ее полностью. Кроме этой последней партии. Присланный вами счет датируется восемнадцатым мая.
Разумеется, Уиндем–Матсон хотел знать причину.
— Вся партия состоит из паршивых подделок.
— Но вы же знали об этом. Я имею в виду то, Рэй, что вы всегда были осведомлены об истинном положении дел.
Уиндем–Матсон окинул взглядом комнату: его девица куда–то исчезла, наверное, пошла в ванную комнату.
— Я знал, что это подделки, — согласился Келвин. — Я говорю не об этом. Я имею в виду их вшивое качество. Меня на самом деле совсем не интересует, действительно ли каждый из присылаемых вами револьверов времен Гражданской войны. Все, что меня заботит, так это то, чтобы каждый предмет в вашем наборе, будь то кольт сорок четвертого калибра или что–то подобное, соответствовал определенным стандартам. Вам известно, кто такой Роберт Чилдан?
— Да, — сказал Уиндем–Матсон, что–то смутно припоминая, хотя в это мгновение и не знал точно, кому принадлежит эта фамилия. Наверное, какой–то шишке.
— Он был сегодня у меня в конторе. Я звоню не из дома, а из конторы; после его визита мы еще до сих пор разбираемся. Так вот, он пришел и долго бушевал по этому поводу. Он прямо–таки взбесился, его трясло. Будто бы какой–то его солидный клиент, японский адмирал, зашел сам или велел зайти своему поверенному. Чилдан говорил о заказе на двадцать тысяч, но это скорее всего преувеличение. Во всяком случае, точно известно, и тут у меня нет причин сомневаться, что пришел японец, захотел совершить покупку, один лишь раз взглянул на образец, состряпанный вашими людьми, увидел, что это подделка, положил свои деньги в карман и удалился. Что вы скажете на это?
Уиндем–Матсон сразу не нашелся, что ответить, но про себя отметил, что это, вероятно был Фринк или Мак–Карти. Они ему угрожали, и вот результат.
Его охватил суеверный ужас.
Эти двое, как они сумели откопать экземпляр, сделанный еще в феврале прошлого года? Он допускал, что они могут пойти в полицию, или в редакцию газеты, или даже обратиться к марионеточному правительству этих пинки в Сакраменто. Конечно, он сам породил все это. Жуть. Он что–то лепетал Келвину, одно и то же, бессчетное число раз, и в конце концов бессмысленный разговор иссяк.
Тут только он заметил Риту и приял, что она слышала почти весь их разговор. Она нетерпеливо ходила по комнате в черной шелковой комбинации с распущенными длинными волосами, свободно падавшими на обнаженные, слегка тронутые веснушками плечи.
— Позвони в полицию, — предложила она.
«Что ж, — подумал он, — вероятно, дешевле будет предложить им тысячи две, может, чуть больше. Они возьмут. Мелкие людишки, вроде них, столь же мелко и мыслят. Для них это будет целым богатством. Они вложат деньги в свой новый бизнес, потратят и через месяц полностью прогорят».
— Нет, — ответил он.
— Почему нет? Вымогательство — это преступление.
Ей трудно было объяснить. Он привык платить людям, это было частью накладных расходов, вроде платы за услуги, оказываемые фирме. Если сумма была не очень велика. Но в чем–то девушка была права. Он погрузился в мысли.
«Я дам им эти две тысячи. Но это не все. Я свяжусь с одним знакомым в отделе гражданства, инспектором полиции. Пусть там внимательно посмотрят досье на Фринка и Мак–Карти, может удастся обнаружить что–нибудь полезное. Так что если они снова попытаются меня шантажировать, я приберу их к рукам. Кто–то говорил мне, что Фринк изменил фамилию, сделал пластическую операцию. Достаточно об этом уведомить германское консульство в Сан–Франциско. Обычное дело. Консул потребует у японских властей его выдачи.
Как только этого извращенца переведут через демаркационную линию, его тут же отправят в душегубку или в один из тех лагерей в штате Нью–Йорк, которые, я думаю, еще сохранились. А там есть печи».
— Меня удивляет, — проронила девушка, — что кто–то смеет шантажировать такого человека, как вы.
Она взглянула на него.
— Что ж, вот что я тебе скажу, — произнес он. — Весь этот проклятый бизнес, связанный с историей, — абсолютная чушь. Эти японцы — дубины. И я это докажу.
Он встал, прошел в свой кабинет и сейчас же появился оттуда с двумя зажигалками, положив их на кофейный столик.
— Взгляни. Они кажутся совершенно одинаковыми, правда? Так вот, одна из них — настоящая реликвия. — Он улыбнулся. — Возьми их. Пойдем дальше. На рынке коллекционеров стоимость одной из них, возможно, тысяч сорок или пятьдесят.
Девушка осторожно взяла в руки обе зажигалки и принялась их рассматривать.
— Неужели ты не видишь разницы? — он шутливо ее подзадоривал. — Одна из них отмечена печатью времени. Она находилась в кармане Франклина Делано Рузвельта, когда на него было совершено покушение, а другая… Одна имеет историческое значение, и еще черт знает какое. Так же, как и другие вещи, бывшие при нем. Другая не имеет никакого исторического веса. — Он продолжал подзадоривать: — Ты не можешь сказать, какая из них представляет ценность? Вокруг нее нет никакого ореола или некоей ауры.
— Вот здорово! — воскликнула девушка. Ома широко раскрыла глаза.
— Это и в самом деле правда, что одна из них была у него в тот день?
— Конечно. И я знаю, какая именно. Теперь понимаешь суть того, что я тебе говорю? Все это жуткое жульничество, они надувают сами себя. Не имеет значения, что какой–то револьвер был в известной битве, ну скажем, при Геттисберге, внешне он совсем не изменился, остался точно таким же, будто его там и не было. И только знание об этом — здесь! — Он постучал себя по лбу. — Это в мозгу, а не в железке. Когда–то я сам был коллекционером. Фактически из–за этого я и занялся бизнесом. Я собирал почтовые марки. Английских колоний.
Рита стояла у окна, сложив на груди руки, и смотрела на огни центрального района Сан–Франциско.
— Мать и отец часто утверждали, что мы бы не проиграли войну, если бы он был жив, — проронила она.
— О’кей, — продолжал Уиндем–Матсон. — Теперь предположим, что в прошлом году канадское правительство или кто–то там еще, неважно, находит матрицы, с которых печатали старые марки, и хороший запас типографской краски…
— Я не верю, что какая–то из этих зажигалок принадлежала Франклину Рузвельту, — прервала его девушка.
Уиндем–Матсон расхохотался.
— Так в этом–то как раз и весь смысл моих рассуждений! Я должен тебе доказать подлинность вещи с помощью каких–то бумаг. Поэтому–то все это и является надувательством, массовым самообманом: ценность вещи доказывает бумага, а не сам предмет!
— Покажите мне эту бумагу.
— Пожалуйста.
Уиндем–Матсон вскочил и снова ушел в кабинет, где снял со стены вставленный в рамку сертификат Смитсоновского института. Документ и зажигалка обошлись ему в целое состояние, но они стоили того, так как это давало ему возможность доказывать свою правоту, утверждая, что слово «подделка», по сути, ничего не значит.
— Кольт сорок четвертого калибра есть кольт сорок четвертого калибра, — обратился он к девушке, выходя из кабинета. — Речь здесь идет о размере отверстия дула, о форме, о дальности и меткости стрельбы, а не о том, когда он сделан. Речь идет о…
Рита протянула руку. Он передал ей документ.
— Значит, вот эта подлинная, — сказала она наконец.
— Да, именно эта.
— Мне, пожалуй, пора уходить, — прошептала девушка. — Мы еще встретимся с вами в другой раз.
Она положила на столик документ и зажигалку и прошла в спальню, где оставила одежду.
— Зачем?! — вскричал он взволнованно, последовав за ней. — Ты же знаешь, что сейчас мы в полной безопасности: жена вернется через несколько недель. Я же объяснил тебе ситуацию. У нее отслоение сетчатки.
— Не в этом дело.
— Тогда в чем же?
— Пожалуйста, вызови мне педикеб, — попросила Рита, — пока я оденусь.
— Я сам отвезу тебя, — сердито предложил он.
Рита одевалась, Уиндем–Матсон молча бродил по номеру. Он понял, что прошлое вызывает у людей печаль, видя задумчивый, погруженный в себя, даже несколько угнетенный вид девушки. «Черт! Зачем это я решил привести именно этот пример? Но ведь она такая молоденькая — я думал, что ей вряд ли известно это имя».
Возле книжного шкафа она остановилась.
— Вы читали это? — спросила, вытаскивая книгу.
Прищурившись, Уиндем–Матсон взглянул.
Мрачная обложка. Роман.
— Нет, — ответил он. — Это купила жена. Она много читает.
— Вам бы следовало прочесть эту книгу.
Все еще чувствуя разочарование, он посмотрел на название. «Саранча садится тучей».
— Это одна из тех, запрещенных в Бостоне, книг? — спросил он.
— Она запрещена всюду в Соединенных Штатах и, конечно, в Европе.
Рита подошла к двери и повернулась, ожидая его.
— Я слышал об этом Готорне Абендсене.
На самом деле он впервые столкнулся с этой фамилией. Единственное, что он знал об этой книге, это то, что сейчас она очень популярна. Еще одна причуда, еще один пункт массового помешательства. Он поставил книгу на место.
— На беллетристику у меня нет времени. Я слишком занят работой.
«Секретарши читают эту дрянь, лежа дома в постели, перед тем как уснуть, — подумал он язвительно. — Это их возбуждает. Вместо того, чтобы заняться чем–нибудь настоящим, чего они боятся, а на самом деле страстно желают».
— Одна из этих любовных историй? — спросил он сердито, открывая дверь в коридор.
— Нет, — пояснила она. — О войне.
Пока они шли к лифту, девушка объяснила:
— Он пишет то же самое, что говорили мои родители.
— Кто? Этот Абендсен?
— Его теория вот в чем: если бы не этот убийца Джо Зангара, то Рузвельт вытянул бы Америку из депрессии и вооружил бы ее так, что…
Она замолчала, так как у лифта стояли люди.
Когда они ехали по ночному городу в «Мерседес–бенце» Уиндема–Матсона, девушка продолжала рассказ.
— Согласно теории Абендсена, Рузвельт должен был быть ужасно сильным президентом, таким же сильным, как Линкольн. Он показал себя за тот год, пока находился у власти. Об этом свидетельствуют все его начинания и планы. Книга, конечно, не документ. Я имею в виду то, что она написана как роман. Действие развивается так: Майами, он продолжает править страной, и в тысяча девятьсот тридцатом году его переизбирают, так что он президент до тысяча девятьсот сорокового года, когда война уже началась. Не понимаете? Он все еще президент, когда Германия нападает на Англию, Францию и Польшу. И он все это видит. Он заставляет Америку стать сильной. Гарнер был на самом деле дрянным президентом. Во многом из того, что произошло, повинен именно он. А затем, в тысяча девятьсот сороковом году, вместо избранного демократами Бриккера…
— Это согласно Абендсену, — прервал ее Уиндем–Матсон.
«Боже, — подумал он, взглянув на сидевшую рядом девушку, — прочтут какую–то книжонку и вот разглагольствуют!»
— Его гипотеза состоит в том, что в тысяча девятьсот сороковом году вместо сторонников политики невмешательства Бриккера президентом стал Рексфорд Тагвелл.
Чистое хорошенькое лицо Риты, освещенное уличными огнями, раскраснелось от волнения, глаза расширились, она говорила, размахивая руками.
— Он стал активно продолжать антифашистскую линию Рузвельта, поэтому Германия побоялась прийти на помощь Японии в тысяча девятьсот сорок первом году. Она не выполнила условия договора. Понимаешь?
Повернувшись к нему, крепко вцепившись в плечо, она почти что крикнула ему в ухо:
— Поэтому Германия и Япония проиграли войну!
Он рассмеялся.
Глядя на него, пытаясь отыскать что–то в его глазах — он не мог понять, что именно, да к тому же ему еще приходилось следить за дорогой, — Рита произнесла:
— Это совсем не смешно. Могло же получиться так, что Соединенные Штаты расколотили бы японцев и…
— Как? — поинтересовался он.
— Он как раз все это и изложил.
Она на мгновение замолчала.
— В форме романа. Естественно, там масса увлекательного, иначе люди бы не читали эту книгу. Там есть и герои — очень интересный поворот; существуют двое молодых людей, парень служит в американской армии, девушка… Президент Тагвелл оказывается очень ловким политиком. Он прекрасно понимает, что замышляют японцы, — продолжала она взволнованно. — Об этом авторе можно спокойно говорить: японцы не препятствуют распространению его книги в стране. Я где–то прочла, что многие из них ее читали. Она популярна на Родных Островах и вызвала кучу толков и пересудов.
— Послушай, а что он говорит о Пирл–Харборе?
— Президент Тагвелл был настолько предусмотрителен, что велел всем кораблям выйти в море. Поэтому флот Соединенных Штатов не был уничтожен.
— Понятно.
— Поэтому никакого Пирл–Харбора и не было. Они напали, но всего, что им удалось, — это утопить несколько мелких суденышек.
— Она называется? «Саранча…» — как там?
— «Саранча садится тучей». Это цитата из Библии.
— Значит, Япония потерпела поражение, потому что не было Пирл–Харбора? Но послушай! — крикнул Уиндем–Матсон. — Никакие события, подобные тем, которые пригрезились этому парню, вроде города на Волге, смело названному Сталинградом, никакая оборона не смогла бы добиться большего, чем некоторая отсрочка окончательной развязки. Ничто не могло повлиять на нее. Слушай. Я встречался с Роммелем в Нью–Йорке, когда был там по делам, в тысяча девятьсот сорок третьем году.
Фактически Уиндем–Матсон всего лишь раз, да и то издали, видел военного губернатора США на приеме в Белом доме.
— Какой человек! Какое достоинство и выправка! Я знаю, что говорю, — закончил он.
— Да, было ужасно, — сказала Рита, — когда на место Роммеля пришел этот мерзавец Ламмерс. Вот тогда–то и начались эти повальные убийства и эти концентрационные лагеря.
— Они существовали и тогда, когда губернатором был Роммель.
Рита махнула рукой.
— Но это скрывалось. Может, эти бандиты из СС и тогда творили всякие беззакония, но он не походил на остальных, он напоминал прежних прусских военных. Суровый…
— Я скажу тебе, кто на самом деле хорошо поработал в Штатах, — остановил ее Уиндем–Матсон. — Кто больше всех сделал для возрождения экономики. Альберт Шпеер, а не Роммель и не организация Тодта. Шпеер был лучшим из тех, которых партия направила в Северную Америку. Это он добился, чтобы все эти заводы, тресты и корпорации — все–все — снова заработали, и притом эффективно. Мне хотелось бы, чтобы и у нас здесь было что–нибудь подобное — ведь сейчас в каждой отрасли экономики конкурируют не менее пяти фирм, и при этом несут ужасные убытки. Нет ничего более глупого, чем конкуренция в экономике.
— Не знаю, я не смогла бы жить в этих жутких трудовых лагерях, этих поселениях, которые возникли на востоке. Одна моя подруга там жила. Ее письма проверяла цензура, и поэтому она не могла рассказать обо всем, пока не переехала снова сюда. Она должна была подниматься в шесть тридцать утра под звуки духового оркестра.
— Ты бы к этому привыкла. У тебя было бы чистое белье, одежда, жилье, хорошая еда, отдых, медицинское обслуживание. Что еще нужно? Молочные реки?
Его большой автомобиль бесшумно прорезал холодный туман ночного Сан–Франциско.
***
Мистер Тагоми сидел на полу, поджав под себя ноги. В руках он держал пиалу с черным чаем. Он сначала подул на чай, а потом улыбнулся мистеру Бейнесу.
— У вас здесь прелестное место, — похвалил Бейнес. — Здесь как–то спокойно, на Тихоокеанском побережье. Там у нас совсем не так.
Уточнять ему не захотелось.
— Бог говорит с человеком под знаком Пробуждения.
— Простите?
— Это цитата из Оракула. Реакция сознания на поспешные выводы. «Вот он о чем», — подумал Бейнес рассеянно и улыбнулся про себя.
— Мы абсурдны, — проговорил мистер Тагоми, — потому что живем по книге пятитысячелетней давности Мы задаем ей вопросы, словно она живая. Мы в нее верим, как христиане в Библию. Многие книги, по существу, живые. И это совсем не метафора. Дух оживляет их. Правда?
Он заглянул в лицо мистера Бейнеса, ожидая реакции.
Тщательно подбирая слова, Бейнес ответил:
— Я слабо разбираюсь в вопросах религии. Она вне поля моей деятельности. Я предпочитаю обсуждать такие вопросы, в которых хоть немного разбираюсь.
На самом деле у него не было полной уверенности, что ему понятно, о чем говорит мистер Тагоми. «Должно быть, я устал, — подумал мистер Бейнес. — Все, с чем я столкнулся, приобретает какой–то нереальный оттенок. Все словно валяют дурака. Что это за книга пятитысячелетней давности? Эти часы Микки–Мауса, сам мистер Тагоми, хрупкая чашка в его руках…» Со стены на мистера Бейнеса уставилась огромная голова буйвола, грозная и уродливая.
— Что это за голова? — неожиданно задал он вопрос.
— Это, — объяснил мистер Тагоми, — не что иное, как создание, которое поддерживало жизнь туземного населения в былые дни.
— Понятно.
— Может, показать вам искусство забивания буйволов?
Мистер Тагоми поставил чашку на столик и поднялся. Здесь, дома, вечером, он был одет в шелковый халат, на ногах комнатные туфли и белый шарф на шее.
— Вот я и на железной лошадке.
Он слегка присел.
— На коленях у меня верный винчестер образца тысяча восемьсот шестьдесят шестого года из моей коллекции.
Он вопросительно глянул на мистера Бейнеса.
— Вас, видимо, утомило путешествие, сэр?
— Боюсь, что да, — ответил Бейнес. — Все это как–то ошеломляет. Заботы о делах…
«И другие», — добавил он про себя. У него болела голова. Узнать бы, можно здесь, на Тихоокеанском побережье, достать хорошие анальгетики, выпускаемые ИГ Фарбен? Он привык глотать их, когда болел затылок.
— Все мы должны во что–нибудь верить, — продолжал мистер Тагоми. — Нам не дано знать все ответы. И вперед мы тоже заглянуть не в силах. Остается только полагаться на себя.
Мистер Бейнес кивнул.
— У моей жены, возможно, что–нибудь найдется от головной боли, — предложил мистер Тагоми. Он заметил, что Бейнес поднял очки и трет лоб.
— Боль причиняют глазные мышцы. Извините меня.
Поклонившись, Тагоми вышел из комнаты.
«Что мне сейчас необходимо, так это сон, — подумал Бейнес. — Одна спокойная ночь. Или дело в том, что я не в состоянии смело смотреть в лицо возникшей ситуации, уклоняюсь от острых углов?»
Когда мистер Тагоми вернулся, неся стакан воды и нечто вроде пилюли, Бейнес проговорил:
— Мне действительно следует попрощаться и отправиться к себе в гостиницу, но вначале я хотел бы кое–что выяснить Мы, конечно, можем поговорить о делах и завтра, если это вас устроит. Вам сообщили о третьей стороне, которая должна присоединиться к нашим переговорам?
Лицо мистера Тагоми на мгновение выразило удивление. Затем удивление исчезло, и лицо его вновь стало спокойным.
— Мне ничего об этом не сказали. Однако это, конечно, интересно.
— С родных Островов.
— О, — вымолвил мистер Тагоми.
На сей раз его лицо не выдало никаких эмоций, самообладание его было на высоте.
— Пожилой бизнесмен, удалившийся от дел, — объяснил мистер Бейнес. — Он плывет морем. На сегодняшний день он, вероятно, уже недели две в пути. У него предубеждение против воздушных путешествий.
— Человек с причудами? — заметил мистер Тагоми.
— Круг его интересов позволяет ему быть хорошо осведомленным о состоянии рынков на Родных Островах. Он сможет дать вам ценную информацию, а в Сан–Франциско он едет все равно для лечения. Все это не так уж важно, но гарантирует больший успех нашим переговорам.
— Да, — согласился мистер Тагоми. — Это поможет нам избежать ошибки, связанной с рынком родины. Я не был там больше двух лет.
— Вы хотели дать мне эту пилюлю?
Мистер Тагоми удивленно опустил глаза и удивился, что до сих пор держит в руках лекарство и стакан воды.
— Простите меня. Это очень сильное средство, называется заракаин и производится фармацевтической фирмой в провинции Китая.
Разжимая ладонь, он добавил:
— К нему не привыкаешь.
— Солидная реклама, — подтвердил мистер Бейнес.
Он приготовился принять пилюлю.
— Он появится, вероятно, непосредственно в вашем торговом представительстве. Я запишу его фамилию, чтобы ваши люди его не отпугнули. Я с ним никогда не встречался, но слышал, что он слегка глуховат и чудаковат. Хотелось бы быть уверенным, что он не разозлится.
Казалось, что мистер Тагоми понимает, о чем идет речь.
— Его слабость — рододендроны. Вы осчастливите его, если сможете подсунуть кого–нибудь, кто смог бы поговорить с ним на эту тему хотя бы полчаса, перед тем как мы станем договариваться о встрече. Да, фамилия. Сейчас я запишу.
Запив пилюлю, он достал ручку и записал.
— Мистер Синиро Ятабе, — прочел мистер Тагоми на листке бумаги.
Он аккуратно вложил его в записную книжку.
— Еще один момент.
Мистер Тагоми изобразил на своем лице внимание.
— Несколько деликатный. Этот джентльмен в стесненном положении. У него почти ничего нет. Некоторые рискованные предприятия в конце его карьеры не привели к успеху. Понимаете?
— И теперь у него нет состояния, — продолжал мистер Тагоми, — а возможно, он вообще живет на пенсию.
— Вот именно. А пенсия чрезвычайно небогатая. Поэтому ему приходится время от времени ее чем–то подкреплять.
— В нарушение некоторых постановлений правительства Метрополии и его раздутого бюрократического аппарата, — добавил мистер Тогами. — Я понял ситуацию. Пожилой джентльмен получает вознаграждение за консультацию, проведенную у нас, не сообщая об этом в свой пенсионный отдел. Следовательно, мы должны держать его визит в тайне. Им известно только то, что он проходит курс лечения.
— Вы искушены в делах житейских, — пробормотал Бейнес.
Он потер лоб. Пилюля подействовала, что ли? Его стало клонить ко сну.
— Будучи родом из Скандинавии, вы, несомненно, имеете тесный контакт с процветающей Европой. К слову, вы вылетели из Темпельхофа. Там тоже такое отношение? Вот вы нейтрал. Что вы об этом думаете?
— Я не понимаю, о каком отношении идет речь. — признался мистер Бейнес.
— К старикам, больным, ущербным, умалишенным, лишним людям разного рода. «Какая польза от новорожденного ребенка?» — спросил один из известных англосаксонских философов. Я запомнил это высказывание и много раз задумывался над ним. Сэр, от него нет никакой пользы. В общем смысле.
Мистер Бейнес что–то промямлил, что можно было бы расценить как проявление уклончивой вежливости.
— Разве не правда, — сказал мистер Тагами, — что ни один человек не должен быть орудием в руках другого? — Он подался вперед. — Пожалуйста, выскажите свое мнение уроженца нейтральной Скандинавии.
— Не знаю, — произнес мистер Бейнес.
— Во время войны, — сказал мистер Тагами, — я занимал небольшую должность в провинции Китая, в Шанхае. Там, в районе Гонкью, было поселение евреев, интернированных императором и его правительством на неопределенный срок. Их жизнь поддерживалась Международным Красным Крестом. Советник консульства нацистов в Шанхае требовал, чтобы мы вырезали евреев. Я запомнил ответ моего начальника. Вот он: «Это не соответствует арийским представлениям о человечности». Требование было отвергнуто как варварское. Это произвело на меня большой впечатление.
— Понимаю, — пробормотал мистер Бейнес. Он спрашивал себя, куда этот человек клонит. Он насторожился, все его чувства обострились.
— Евреи, — объяснил мистер Тагами, — всегда трактовались нацистами как азиаты, не принадлежащие к белой расе. Сэр, смысл этих утверждений никогда не терялся из виду высокопоставленными лицами в Японии, даже членами военного кабинета. Я никогда не обсуждал этого вопроса с гражданами Рейха, с которыми встречался.
Мистер Бейнес прервал его:
— Что ж, я не немец и поэтому вряд ли могу ответить от имени Германии. Он встал и направился к двери.
— Завтра мы возобновим этот разговор. Извините меня, пожалуйста. Мне сейчас трудно соображать.
На самом деле его мысли стали сейчас совершенно ясными. «Нужно убираться отсюда, — решил он. — Этот человек слишком далеко меня затягивает».
— Простите глупость фанатика, — извинился мистер Тагами.
Он тоже направился к двери.
— Философские затруднения ослепили меня так, что я перестал замечать, что происходит с ближним. Сюда.
Он позвал кого–то по–японски, и дверь отворилась. Появился молодой японец, слегка поклонился и уставился на мистера Бейнеса.
«Мой водитель, — догадался мистер Бейнес. — Вероятно, мои донкихотские выходки в полете с этим… как его… Лотце… каким–то образом дошли до японцев через неизвестные мне связи. Жаль, что я разболтался с этим Лотце. Да. Не запоздало ли мое раскаяние? Я вовсе не подхожу для этого, совсем напротив. Ничего общего».
Но потом он подумал, что швед скорее всего так бы и разговаривал с Лотце.
«Значит, все правильно, ничего не случилось. Я что–то стал слишком осторожен, проецирую свою жизнь на другую обстановку. Фактически здесь я могу очень вольно высказываться о многом. И я должен к этому привыкнуть».
И все же его воспитание и привычки восставали против этого. Вся его внутренняя суть противилась этому.
«Раскрой рот, — убеждал он себя, — мели что–нибудь, что угодно, высказывай любое мнение. Ты должен, иначе нечего ждать от операции успеха».
И он выдавил:
— Возможно, ими движут какие–то подсознательные внутренние побуждения, вроде тех, о которых говорит Юнг.
Мистер Тагоми кивнул.
— Да, я читал Юнга. И я понимаю вас.
Они пожали друг другу руки.
— Завтра утром я позвоню, — проговорил мистер Бейнес. — Спокойной ночи, сэр.
Он поклонился, мистер Тагоми тоже поклонился в ответ. Молодой улыбающийся японец вышел первым и что–то сказал мистеру Бейнесу, но он не разобрал, что именно.
— Да? — переспросил Бейнес.
Он снял с вешалки пальто и вышел на крыльцо.
— Он обратился к вам по–шведски, сэр, — объяснил мистер Тагоми. — Он прослушал курс истории Тридцатилетней войны в Токийском университете и был очарован вашим великим героем Густавом Адольфом.
Мистер Тагоми снисходительно улыбнулся.
— Однако совершенно ясно, что его попытки овладеть столь чуждым лингвистическим языком безнадежны. Без сомнения, он пользовался одним из курсов, записанных на пластинки. Он студент, а такие курсы обучения очень популярны среди студентов, вследствие своей дешевизны.
Молодой японец, очевидно, не понял ничего по–английски, поклонился и улыбнулся.
— Ясно, — пробормотал Бейнес. — Что ж, я желаю ему удачи.
«У меня собственные лингвистические проблемы, — подумал он. — Совершенно очевидно».
Боже, студент–японец по пути в гостиницу конечно же попытается заговорить с ним по–шведски. Мистер же Бейнес едва понимал этот язык, и то только, когда на нем говорили совершенно правильно.
«Он все время будет пытаться использовать свой единственный шанс: вероятно, ему никогда больше не поговорить со шведом».
Мистер Бейнес тяжело вздохнул. Какие же муки предстоят для них обоих!
