Глава 3
Глядя на заходящее солнце, Юлиана Фринк увидела сверкающую точку, описавшую широкую дугу и исчезнувшую на западе. «Один из ракетных кораблей наци, — сказала она себе. — Летит к побережью, полный важных шишек, а я здесь, внизу». Она помахала рукой, хотя корабль уже исчез из виду.
Со стороны Скалистых гор надвигались тени. Голубые вершины погружались в темноту. Параллельно горам пролетала стая перелетных птиц. То тут, то там мелькали автомобильные фары — вдоль дороги вытягивались парные точки, Огни бензоколонки. Дома.
Вот уже несколько месяцев она живет в Канон–Сити, штат Колорадо, и работает здесь инструктором дзюдо.
Рабочий день закончился, и Юлиана готовилась принять душ. Она сегодня устала.
Все душевые были заняты, и поэтому ей пришлось немного постоять на улице, наслаждаясь прохладой, горным воздухом и тишиной. Единственное, что нарушало тишину — это слабый гул со стороны закусочной, которая находилась у обочины дороги, чуть поодаль.
Возле нее торчали два огромных дизельных грузовика, и в полумраке можно было различить водителей, натягивающих на себя кожаные куртки перед тем, как войти в закусочную.
«Дизел утонул во время путешествия через океан, кажется, выбросился из окна своей отдельной каюты, — подумала она. — Возможно, и мне следует поступить так же. Но здесь нет океана. Хотя всегда существуют варианты. Как у Шекспира. Воткнуть острую финку прямо через кофту, и прощай, Юлиана Френк. Девушка, которой не нужно бояться бездомных бродяг в пустыне и которая прекрасно знает все способы, как искалечить брызжущего слюной противника. Смерть, вместо того чтобы всю жизнь через соломинку вдыхать выхлопные газы в этом городишке у оживленного шоссе».
Она переняла это у японцев. Это спокойное отношение к смерти, так же как и возможность зарабатывать на жизнь с помощью дзюдо. Как убивать и как умирать.
Свет и мрак восточной этики.
Но все это в прошлом. Здесь страна протестантская.
Хорошо, что эти ракеты наци проносятся над головой, а не садятся рядом, не находя ни малейшего интереса в Канон–Сити, Колорадо, а также в штатах Юта и Вайоминг и в восточной части Невады. Ни в одном из этих необжитых штатов, кажущихся огромными пустынными пастбищами. Мы не представляем из себя ценности, — сказала она себе. — У нас есть возможность тихо жить самим по себе, если нам захочется, если это имеет для нас какой–то смысл».
Послышался звук открываемой двери одной из душевых, из которой вышла хрупкая, хорошо сложенная девушка, мисс Дэвис, уже одетая, с сумочкой под мышкой.
— О, вы ждали, миссис Фринк? Извините меня.
— Ничего, не беспокойтесь, — ответила Юлиана.
— Вы знаете, миссис Фринк, я стольким обязана дзюдо. Мне думается, даже большим, чем дзен.
— Поджимайте губы способом дзен, — сказала Юлиана. — Теряйте в весе посредством безболезненных упражнений. Извините меня, мисс Дэвис. Я такая рассеянная. Я не хотела обидеть вас.
— Они очень навредили вам? — спросила мисс Дэвис.
— Кто?
— Япошки. Прежде, чем вы научились защищаться?
— Это было ужасно, — подтвердила Юлиана. — Вы ведь никогда не бывали на побережье, там, у них?
— Нет, я никогда не выезжала из Колорадо.
Юлиана задумалась.
— Это могло произойти и здесь. Этот район они ведь тоже могли оккупировать!
— Но теперь–то уж поздно!
— Никогда не известно, что они готовят, — прервала ее Юлиана. — Они так умело скрывают свои замыслы.
— Что они заставляли вас делать?
Мисс Дэвис, прижав сумку обеими руками к телу, придвинулась поближе, чтобы не упустить ни слова.
— Все, — ответила Юлиана.
— О боже! Я бы сопротивлялась, — выдохнула мисс Дэвис.
Юлиана извинилась и вошла в освободившуюся кабину — приближался кто–то еще с полотенцем в руке.
Потом она сидела в закусочной «Вкусные жареные бифштексы Чарли», перечитывая в который раз меню. Автомат в углу играл мелодию в стиле кантри: банджо и чувствительно–сдавленные стоны. В воздухе стоял тяжелый запах жареного сала. И все же, несмотря ни на что, в закусочной было тепло и уютно, у Юлианы поднялось настроение. Юлиана осмотрелась: водители грузовиков сидели у стойки, сновала официантка, массивный повар–итальянец в белом пиджаке отсчитывал мелочь в кассе.
Завидев ее, Чарли подошел, чтобы лично принять заказ. Улыбаясь, он проговорил, растягивая слова:
— Миссис, хо–о–оти–и–ите чаю?
— Кофе, — сдержанно ответила Юлиана.
— Да, да, — сказал Чарли, склоняясь перед ее столиком.
— И сандвич с горячим бифштексом и соусом.
— Может, козьи мозги, поджаренные на оливковом масле, и черепаховый суп?
Двое водителей, повернувшись на высоких стульях, ухмыльнулись шутке и вдобавок успели заметить, какая Юлиана привлекательная. И хотя она не подняла глаз на шутника–повара, она чувствовала, что шоферы внимательно ее рассматривают.
Ома знала, что многие месяцы занятий дзюдо пошли на пользу ее фигуре, она находится в хорошей форме и может нравиться мужчинам.
«И все это благодаря мышцам плечевого пояса, — подумала она, перехватив их взгляды. — Такое же сложение у танцовщиц. И дело здесь не в размере бюста. Посылайте своих жен в гимнастический зал, и мы их переделаем. И у вас будет гораздо больше удовольствий в жизни».
— Держитесь от нее подальше.
Повар подмигнул шоферам.
— А не то она зашвырнет вас в ваши жестянки.
— Откуда вы? — спросила она у более молодого водителя.
— Из Миссури, — ответили оба.
— Из Соединенных Штатов? — удивилась Юлиана.
— Да, — подтвердил шофер постарше. — Я вот из Филадельфии. Там у меня трое ребятишек, старшему одиннадцать.
— Послушайте, — перебила Юлиана. — Там действительно легко найти хорошую работу?
Водитель помоложе ответил:
— Конечно. Если у вас подходящий цвет кожи.
У него самого было смуглое вытянутое лицо и курчавые жесткие волосы. Глаза его застыли и стали жесткими.
— Он «воп», — пояснил старший. Так называли итальянцев презиравшие их коренные жители восточных штатов.
«Итальяшка?» — удивилась Юлиана.
— А разве Италия не победила в войне?
Она улыбнулась молодому водителю, но ответной улыбки не последовало. Вместо этого он еще яростнее сверкнул глазами и неожиданно отвернулся.
«Извини меня, — подумала она, по вслух ничего не сказала. Я не могу спасти ни тебя, ни кого–нибудь другого, от того, что вы смуглые». Она вспомнила о Френке. — «Интересно, жив ли он еще? Может, сказал что–то невпопад, что–нибудь не так сделал… Нет, — подумала она. — В какой–то мере ему же нравятся японцы. Возможно, он чувствует себя похожим на них. Они ведь такие же некрасивые, как и он».
Она всегда говорила Френку, что он противный. Крупные поры на лице, большой нос. У нее самой была очень гладкая и красивая кожа, даже чересчур. «Неужели он там погиб без меня? Финк — это зяблик, мелкая пташечка. Говорят, что мелкие птицы живут не долго».
— Вы отправляетесь нынче же вечером? — поинтересовалась она у итальянца.
— Завтра.
— Если вы так несчастны в Соединенных Штатах, почему бы вам не переехать сюда навсегда? — предложила она. — Я уже давно живу на Среднем Западе, и здесь не так уж плохо. Раньше я жила на побережье, в Сан–Франциско. Вот там цвет кожи значил гораздо больше.
Сгорбившись у стойки, водитель бросил на нее сердитый взгляд.
— Леди, провести хотя бы один день или одну ночь в такой дыре, как эта, — уже само по себе несчастье. А жить здесь? Господи, если бы мне удалось найти какую–нибудь другую работу, а не торчать все время на дорогах и не обедать в таких забегаловках!
Заметив, что повар побагровел, он замолчал и принялся цедить кофе.
Водитель постарше заметил ему:
— Джо, ты — сноб.
— Вы могли бы жить в Денвере, — продолжала Юлиана. — Там гораздо лучше.
«Знаю я вас, американцев с Востока, — подумала она. — Вам по душе великие перемены и грандиозные начинания. Эта скалы для вас, как палки в колеса. Здесь ничего не изменилось с довоенных лет. Удалившиеся на покой старики, фермеры, а все ребята попроворнее, как перелетные птицы, устремляются на восток — в Нью–Йорк, всеми правдами и неправдами пересекая границу. Потому что именно там настоящие деньги, постоянный рост капитала. Немецкие капиталовложения пошли на пользу им не понадобилось много лет на восстановление Соединенных Штатов».
— Приятель, — грубовато прохрипел повар, — я отношусь к тем, кто любит евреев. Я видел некоторых евреев–беженцев. Они спасались из ваших Соединенных Штатов. И если там снова строительный бум и кучи свободных денег, то только потому, что их украли у этих евреев, когда им дали пинка под зад в Нью–Йорке, согласно тому чертовому Нюрнбергскому декрету наци. Я мальчишкой жил в Бостоне, и евреи мне были до лампочки, но я никогда не думал, что доживу до того Дня, когда в Штатах будут введены расистские законы наци, пусть мы и проиграли войну. Удивляюсь, что ты еще не в армии этих Соединенных Штатов и не готовишься напасть на какую–нибудь маленькую южноамериканскую республику, давая Германии предлог немного потеснить японцев назад к…
Оба водителя вскочили со своих мест, лица их побелели. Старший схватил со стойки бутылку с томатным соусом и выставил ее перед собой.
Повар, пятясь нащупал одну из вилок, которыми он переворачивал мясо на сковородке, и приготовился к обороне.
— Сейчас в Денвере строят огнестойкую взлетно–посадочную полосу, — как ни в чем не бывало произнесла Юлиана, — так что скоро ракеты Люфтганзы смогут садиться и там.
Все трое молчали и не двигались Остальные посетители закусочной замерли в тишине.
Наконец повар произнес:
— Как раз перед закатом над нами пролетела одна такая ракета.
— Это не в Денвер, — уточнила Юлиана. — Она шла на запад, куда–то на побережье.
Постепенно обстановка разрядилась, и оба водителя снова уселись.
— Я всегда забываю о том, — пробормотал старший, — что все они здесь немного пожелтели.
— Ни один япошка не убивал евреев ни во время войны, ни после, — сказал повар. — Да и печей японцы не строили.
— Ну и очень плохо, что не строили, — ответил старший. Он принялся за свою еду.
«Пожелтели… — повторила мысленно Юлиана. — Да, по–моему, это верно. Поэтому нам нравятся японцы».
— Где вы собираетесь остановиться на ночь? — обратилась она к итальянцу Джо.
— Не знаю, — ответил тот. — Я только что вылез из кабины и зашел сюда. Мне что–то не нравится весь этот штат. Наверное, лягу в грузовике.
— Мотель «Пчелка» не так уж плох, — подсказал повар.
— О’кей, — отозвался молодой человек. — Возможно, я там и остановлюсь, если не будут возражать против итальянца.
Он говорил с явным акцентом, хотя и старался скрыть это.
Наблюдая за ним, Юлиана пыталась понять причину его ожесточения.
«Он слишком многого требует от жизни, все время в движении, нетерпеливый и всегда чем–то угнетенный, — решила она. — И я такая же. Я не смогла жить на Западном побережье и, может статься, не удержусь и здесь. А разве не такими были люди раньше? Хотя с тех пор, — подумала она, — границы переместились на другие планеты».
И тут ее озарило: «А ведь и он, и я могли бы записаться на один из этих воздушных кораблей для колонистов. Но немцы не пустят его из–за цвета кожи, а меня — из–за цвета волос. Ясно, что они предпочтут этих бледных, тощих нордических дам — эсэсовские ведьмы, которых воспитывают в замках Баварии… А этот парень, Джо, даже не может придать своему лицу надлежащее выражение. Ему следовало бы принять холодный, невозмутимый вид, будто он ни во что не верит и все же каким–то образом обладает абсолютной верой. Да, они именно такие. Они не идеалисты, подобно Джо или мне, они циники с абсолютной верой. Это какой–то дефект мозга, вроде лоботомии, увечия, которое используют немецкие психиатры взамен психотерапии.
Она решила, что все затруднения начинаются с проблемы секса. Человечество запуталось в нем еще в тридцатые годы, и с тех пор все пошло наперекосяк. Гитлер вступил в связь со своей — кем она ему приходилась — сестрой, теткой, племянницей? А в его семье и до этого уже были родственные связи: его мать и отец были двоюродными. Они все совершили кровосмешения, возвращаясь к первородному греху возжелания своих собственных матерей. Именно поэтому у них, у этих отборных эсэсовских бестий, такие ангельские глупо–жеманные улыбки, такая белокуро–детская невинность. Они берегут себя для мамули или друг для друга».
А кто же для них эта мамуля? Интересно.
Лидер, repp Борман, который, как предполагают, вот–вот умрет? Или тот, что…
Старый Адольф, который, должно быть, в каком–то санатории доживает свой век, пораженный сифилисом мозга, и который вспоминает свое детство, дни бедности, когда он бездельничал в Вене: длинное черное пальто, грязное белье, ночлежка.
Очевидно, это злобно–язвительная месть самого Господа. Ну прямо как в стародавнем немом кино. Этот жуткий человек поражен внутренней грязью, задохнулся в собственных нечистотах. История наказывает людской порок.
Самым жутким из всего этого является то, что нынешняя Германская империя есть продукт этого неизлечимо больного — мозга: сначала одна партия, потом одна нация, и наконец полмира. И сами наци поставили диагноз: всему миру известно, что этот шарлатан–гомеопат, который лечит Гитлера, раньше был специалистом–венерологом Тем не менее бессвязная болтовня лидера является для всех святой, служит священным Писанием.
Убеждения, которые заразили всю земную цивилизацию, блондинки–наци слепо спешат занести и на другие планеты. Эти семена зла сеют повсюду скверну и заразу.
Вот вам награда за кровосмешение: безумие, слепота, смерть.
Бррр! Юлиана встрепенулась.
— Чарли, — позвала она повара. — Вы уже справились с моим заказом?
Она почувствовала себя совершенно одинокой. Встав из–за стола, подошла к стойке и уселась возле кассы.
Никто не обратил на это внимание, кроме водителя–итальянца. Он не сводил с нее своих черных глаз. «Джо, так его, кажется, зовут. Кто он?» — ей стало интересно.
Сейчас, вблизи, он не казался ей таким уж молодым. Его возраст было трудно определить: мешала та напряженность, которая исходила от него.
Он то и дело проводил рукой по волосам, как бы зачесывая их назад огрубелыми кривыми пальцами. «В этом человеке что–то есть, — подумала она. — От него веет дыханием смерти». Это огорчало Юлиану, но вместе с тем и влекло к нему. Водитель постарше наклонился к Джо и что–то прошептал ему на ухе. Затем они оба внимательно посмотрели на нее, на этот раз таким взглядом, в котором был не только обычный интерес к красивой женщине.
— Миссис, — обратился старший. — Вы знаете, что это такое?
В руках у него появилась не слишком большая плоская белая коробка
— Да, — сказала Юлиана, — чулки из синтетической ткани, которую делает только один огромный картель в Нью–Йорке, «ИГ Фрабен». Очень дорогие и редкие.
— Вы угадали, все–таки сама идея монополии не так уж плоха.
Старший из шоферов передал коробку своему компаньону, который подтолкнул ее локтем по прилавку к женщине.
— У вас есть автомобиль? — спросил итальянец.
Он допил кофе.
Из кухни появился Чарли. В руках у него дымилась тарелка с ужином для Юлианы.
— Вы могли бы отвезти меня куда–нибудь?
Острые, жгучие глаза продолжали изучать ее, и она забеспокоилась, хотя и чувствовала себя словно прикованной к своему месту.
— В этот мотель или куда–нибудь, где я смог бы переночевать. Ну как?
— Ладно, — согласилась Юлиана. — У меня есть автомобиль, старый «студебеккер».
Повар взглянул на нее, затем на молодого водителя грузовика и поставил тарелку перед ней на стойку.
***
Громкоговоритель в конце прохода объявил:
— Ахтунг, майне дамен унд хэррен!
Мистер Бейнес приподнялся в кресле и открыл глаза. Через иллюминатор справа он различил далеко внизу коричневый и зеленый цвет суши, а за ней голубой — Тихого океана. Он понял, что ракета начала спуск.
Сначала по–немецки, затем по–японски и только после этого по–английски из громкоговорителя последовало разъяснение, что курить или вставать со своего сиденья запрещается.
Спуск займет всего восемь минут.
Включились тормозные двигатели, так внезапно и с таким шумом неистово тряся корабль, что у большинства пассажиров перехватило дух. Мистер Бейнес улыбнулся пассажиру, сидевшему через проход рядом. Молодой человек с коротко подстриженными волосами улыбнулся в ответ.
— Зи фюрхтен дас… — начал он.
Мистер Бейнес тотчас же сказал по–английски:
— Простите меня, я не говорю по–немецки.
Молодой человек вопросительно взглянул на него и то же самое повторил по–английски.
— Вы не знаете немецкого? — удивился молодой человек, говоря по–английски с сильным акцентом.
— Я — швед, — сказал Бейнес.
— Вы сели в Темиельхофе.
— Да, я был в Германии по делу. Мой бизнес заставляет меня бывать во многих странах.
Было совершенно очевидно, что этот молодой немец никак не мог поверить тому, что кто–то в современном мире, тем более тот, кто занимается международными сделками и позволяет себе летать на новейших ракетах Люфтгапзы, не может или не хочет говорить по–немецки. Он спросил Бейнеса:
— В какой отрасли вы работаете, майи херр?
— Пластмассы, полиэстеры, резина, полуфабрикаты для промышленного использования. Понимаете? Не для товаров широкого потребления.
— Швеция производит пластмассы?
В голосе немца звучало недоверие.
— Да, и очень хорошие. Если вы соблаговолите назвать свое имя, я отправлю вам по почте рекламные проспекты фирмы.
Мистер Бейнес вынул авторучку и записную книжку.
— Не беспокойтесь, это будет пустой тратой времени. Я художник, а не коммерсант. Возможно, вы видели мои работы. На континенте. Алекс Лотце.
— К сожалению, я почти незнаком с современным искусством. Мне нравятся старые довоенные абстракционисты. Я люблю картины, в которых есть какой–то смысл, а не просто изображения чужих идеалов.
Мистер Бейнес отвернулся.
— Но ведь задача искусства — возвышать духовное начало в человеке над чувственным! — воскликнул Лотце. — Ваше абстрактное искусство представляло период духовного декадентства или духовного хаоса, обусловленного распадом общества, старой плутократии. Еврейские и европейские миллионеры, этот международный союз поддерживал декадентское искусство. Те времена прошли, искусство же должно развиваться, оно не может стоять на месте.
Бейнес вежливо кивнул, глядя в иллюминатор.
— Вы бывали в Тихоокеании прежде? — поинтересовался Лотце.
— Неоднократно.
— А я нет. В Сан–Франциско выставка моих работ, устроенная ведомством доктора Геббельса при содействии японских властей. Культурный обмен на основе взаимопонимания и доброжелательства. Мы должны смягчить напряженность между Востоком и Западом. Не так ли? У нас должно быть больше общения, и искусство может помочь в этом.
Бейнес кивнул.
Далеко внизу сверкнуло огненное кольцо: город Сан–Франциско и залив.
— А где можно хорошо поесть в Сан–Франциско? — снова заговорил Лотце. — На мое имя заказан номер в «Палас–отеле», но, насколько я понимаю, хорошую еду можно найти и в таком международном районе, как Чайнтаун.
— Да, верно, — подтвердил Бейнес.
— А цены в Сан–Франциско высокие? На этот раз у меня совсем немного денег. Министерство очень бережливо. — Лотце рассмеялся.
— Все зависит от того, по какому курсу вам удастся обменять деньги. Я полагаю, у вас чеки Рейхсбанка. В таком случае я предлагаю вам поменять их в Банке Токио на Самсон–стрит.
— Данке шен, — поблагодарил Лотце — Но я бы скорее всего поменял их прямо в гостинице.
Ракета стремительно приближалась к земле Уже стали видны взлетное поле, ангары, автострада, ведущая в город, дома.
Сверху открывался красивый вид: горы, и вода, и клочья тумана, проплывавшие над «Золотыми Воротами».
— А что это за огромное сооружение? — поинтересовался Лотце. — Оно только наполовину закончено, одна сторона совершенно открыта. Космопорт? Я думал, что у японцев нет космических кораблей.
— Это бейсбольный стадион «Золотой мак», — ответил Бейнес с улыбкой.
Лотце рассмеялся.
— Действительно, ведь они обожают бейсбол! Невероятно. Затеять строительство какого гигантского сооружения для совершенно пустого занятия, ради праздной и бессмысленной траты времени на спорт.
Бейнес прервал его.
— Строительство уже закончено. Стадион открыт с одной стороны. Новый стиль. Они очень гордятся им.
— У него такой вид, — произнес Лотце, — будто его проектировал еврей.
Бейнес пристально посмотрел на него. На мгновение ему показалось, что в этой немецкой голове произошел явный психический сдвиг.
Неужели Лотце и вправду придавал значение сказанному, или это просто ничего не значащая фраза?
Ракета приземлилась.
— Надеюсь, мы еще встретимся в Сан–Франциско? — улыбнулся Лотце — Мне будет очень не хватать соотечественника, с которым можно было бы поговорить по душам.
— Я вам совсем не соотечественник, — возразил Бейнес.
— О да, конечно. Но в расовом отношении мы очень близки. Да и во всех других отношениях.
Лотце заерзал в кресле, готовясь к тому, чтобы отстегнуться.
«Неужели меня что–то роднит с этим человеком? — недоумевал Бейнес. — Что нас сближает? Может, и у меня психический сдвиг?
Мы живем в умственно неполноценном мире, у власти — безумцы. Как давно мы столкнулись с этим, осознали это? Сколько среди нас это понимают? Разумеется, Лотце не входит в это число. Но, пожалуй, если понимаешь, что ты сумасшедший, значит, ты еще не до конца сошел с ума. Наконец–то в нас просыпается рассудок. К сожалению, пока еще совсем немногие осознают горькую истину. А массы? Что думают они? Кажется, что они живут в психически здоровом обществе? Или у них все–таки бывают проблески сознания, смутные догадки?
А в чем, собственно, заключается безумие властей предержащих? Что я имею в виду? Это их духовная слепота, преступное отсутствие ответственности за судьбы других, непонимание силы разрушения, причиной которого они стали и являются сейчас. Они игнорируют реальность! И не только это. Посмотрим на их планы. Завоевание космоса и планет. Завоевание, подобное захвату Африки, Европы — в космических масштабах. Их не волнует ни какой–нибудь отдельный человек, ни даже ребенок. Их будоражат только абстрактные понятия: Фольк, Ланд, Блют, Эрде. Абстрактное для них реально, реальность невидима. Они вне времени и пространства. Глядя сквозь настоящее, сквозь окружающую их действительность, они видят только черную бездну неизменного. И это имеет самые роковые последствия для всего живого.
Изначально в космосе летали лишь частички пыли, горячие пары водорода и ничего более. Так было, и скоро так будет. Мы — это только промежуток между двумя этими состояниями вселенной. Космический процесс убыстряется, сокращая жизнь, превращая живую материю либо в гранит, либо в метан. А эти безумцы активно способствуют этому. Они хотят быть движущей силой, а не жертвами истории. Они отождествляют себя с богом и верят в собственное могущество. И это главное их безумие. Они одержимы одной идеей, сверхидеей. Чего они не могут уразуметь — это беспомощности человека. Я слаб, и мал. Вселенной до меня нет никакого дела. Она не замечает меня. Я продолжаю вести незаметную жизнь. Но почему это плохо? Разве это не лучше? Кого боги замечают, того они уничтожают. Будь невелик, и ты избежишь ревности сильных».
Отстегнув ремень, Бейнес проговорил:
— Мистер Лотце, я никогда никому еще не говорил: я — еврей. Понимаете?
Лотце взглянул на него с недоверием.
— Вы об этом никогда бы не догадались, потому что внешне я нисколько не похож на еврея. Я изменил форму носа, уменьшил свои сальные железы, кожа моя осветлена химически, изменена форма черепа. Короче, по внешним признакам я не могу быть разоблачен. Я вхож в самые высшие сферы нацистского общества и часто бываю там. Никто до сих пор меня не разоблачил.
Бейнес помолчал, потом как можно ближе придвинулся к Лотце и сказал так тихо, чтобы услышал только он:
— И там есть еще такие же, как я. Вы слышите? Мы не умерли. Мы все еще существуем и незаметно продолжаем жить.
Лотце был ошарашен.
— Служба безопасности…
— Эс Де может проверить мое досье, — перебил Бейнес. — Если вы захотите донести на меня, предупреждаю — у меня очень сильные связи. Некоторые мои друзья — арийцы, другие — такие же евреи — занимают высокие посты в Берлине. На ваш донос не обратят внимания, а я через некоторое время сам донесу на вас, и благодаря этим же моим связям вы окажетесь под Защитной опекой.
Он поклонился и твердой походкой двинулся по проходу вслед за другими пассажирами. Спустившись по трапу на продуваемое ветром взлетное поле, Бейнес неожиданно снова очутился рядом с Лотце.
— В сущности, — усмехнулся Бейнес, пристально глядя в глаза художника, — мне что–то очень не нравится ваша внешность, мистер Лотце, поэтому я не буду откладывать и напишу донос немедленно.
Он быстро зашагал вперед, оставив Лотце далеко позади.
У входа в вестибюль пассажиров ожидала толпа встречающих. Родственники, друзья. Многие из них приветственно махали руками, выглядывали из–за стоящих впереди, улыбались, внимательно вглядывались в лица, суетились. Несколько впереди стоял коренастый японец средних лет, одетый в изысканное английское пальто. А рядом с ним — японец помоложе, на лацкане пальто которого поблескивал значок Главного торгового представительства Империи.
«Это он, — догадался Бейнес. — Мистер Нобусуке Тагами явился, чтобы лично встретить меня».
Слегка подавшись вперед, японец протянул руку.
— Герр Бейнес, добрый вечер.
— Добрый вечер, мистер Тагоми, — ответил Бейнес. Обменявшись рукопожатиями, они поклонились друг другу. Молодой японец тоже поклонился, глядя на них с сияющей улыбкой.
— Немного прохладно, сэр, на этом открытом поле, — проговорил мистер Тагоми. — В город мы полетим на вертолете представительства. Не возражаете? Или, может, вам нужно еще уладить какие–нибудь дела здесь? — заволновался японец.
— Мы можем отправиться прямо сейчас, — успокоил его Бейнес. — Я хоту только оформить номер в гостинице. Мой багаж…
— Об этом позаботится мистер Котомики, — прервал его мистер Тагоми. — Он поедет вслед за нами. Видите ли, сэр, в этом аэропорту всегда приходится дожидаться багажа целый час. Дольше, чем вы летели.
Мистер Котомики вежливо улыбался.
— Хорошо, — согласился Бейнес.
— Сэр, у меня для вас скромный сюрприз.
— Простите?
— Чтобы у вас сложилось приятное впечатление.
Мистер Тагами сунул руку в карман пальто и вынул оттуда небольшую коробку.
— Благодарю вас, — удивился Бейнес, принимая подарок.
— Почти полдня специальные эксперты проверяли верность выбора, — продолжал мистер Тагоми. — Это настоящий раритет умирающей культуры бывших Соединенных Штатов, редчайшая и прекрасно сохранившаяся реликвия, несущая на себе отпечаток давно минувших безоблачных дней.
Бейнес открыл коробку. В ней на черной бархатной подушечке лежали детские часы в виде головы Микки–Мауса.
«Что это — розыгрыш?» Он поднял глаза и увидел взволнованное и серьезное лицо мистера Тагоми. Нет, это никак не могло быть шуткой.
— Большое спасибо, — проговорил Бейнес. — Это действительно совершенно невероятно.
— Во всем мире сейчас найдется не более десятка настоящих часов Микки–Мауса выпуска тысяча девятьсот тридцать восьмого года, — самодовольно расхваливал мистер Тагоми, упиваясь произведенным впечатлением. — Ни один из известных коллекционеров не имеет подобного экземпляра, сэр.
Они вошли в здание аэропорта и по лестнице поднялись к вертолетной площадке.
Следовавший за ними мистер Котомики произнес:
— Харусаме ни нуроцуцу яне но томари кана…
— Что такое? — поинтересовался мистер Бейнес у мистера Тагоми.
— Старинная поэма, — объяснил мистер Тагоми, — периода Токугавы.
— Идет весенний дождь, и на крыше мокнет маленький детский мячик, — перевел Котомики.
