Книга: Ведьмина звезда. Книга 1: Последний из Лейрингов
Назад: Глава 4
Дальше: Глава 6

Глава 5

В ночь полнолуния к Хлейне снова пришла мертвая колдунья. На этот раз Хлейна не удивилась и не испугалась: у нее было твердое предчувствие, что переносом могилы дело не кончится. Она смутно беспокоилась, не зная, чего ждать, и ждала скорее с нетерпением, чем со страхом.
Она заснула мгновенно, едва лишь легла, и тут же как бы погрузилась в густую черную воду. Удивительно было, что ей удается там дышать. Она не лежала, а сидела на чем-то округлом и твердом, как большой камень.
– Хлейна, – сказал голос высоко над головой.
Мягкими волнами голос спускался откуда-то сверху, рассеивался и заполнял все невидимое пространство. Он звучал очень четко и ясно, вовсе не как невнятное шелестенье прошлого раза. Несомненно, это голос принадлежал женщине, не молодой, но еще крепкой и уверенной. Чем-то он даже напоминал голос Гейрхильды хозяйки.
– Хлейна, ты пришла ко мне.
«Это ты пришла», – хотела поправить Хлейна, но не посмела. И тут же осознала, что сидит на камне в каком-то чужом, не своем пространстве, а значит, действительно она пришла к колдунье, а не наоборот. Все ее мысли, сомнения, тревоги и предчувствия были дорогой сюда.
– Ты должна прийти ко мне, – продолжал голос. – Я ждала тебя. Мой гадательный жезл выбрал тебя, и ты избрана судьбой владеть им.
Вокруг посветлело, как будто голос колдуньи постепенно растопил тьму. Воздух наполняли серо-коричневые сумерки, и небо над головой было коричневым. Ни солнца, ни какого-то иного светила. А прямо перед ней стояла расплывчатая, невысокая фигура. Сосредоточить на ней взгляд, рассмотреть ее не получалось, и Хлейна скорее чувствовала, чем видела, что это женщина. Ясно ей виделось только одно: перед ее глазами зимней звездой сиял жезл с хрустальным шаром на вершине, тот самый, что достали из старой могилы колдуньи и зарыли в новую.
– Возьми его, – говорила темнота. – Он отразил твое лицо, ты имеешь силу владеть им. Твой род привел тебя к нему. Тебе под силу многое. Я, Йофрида Шептунья, научу тебя владеть и править твоей силой. Тебе будут открыты дороги во все девять миров, ты увидишь и крону, и корни Мирового Ясеня. Жизнь и смерть человеческая будут тебе подвластны. Возьми их.
Колдунья протягивала Хлейне сверкающий жезл, и Хлейну тянуло к нему, но она не могла поднять рук и сидела как древнее каменное изваяние. Что-то мешало ей, какая-то преграда стояла между нею и хрустальным жезлом. Казалось, только взгляд Хлейны и может его коснуться, а сама она в каком-то другом мире, и не расстояние вытянутой руки разделяет их, а целые океаны прозрачной, но неодолимой пустоты, и не дотянуться ей, никогда не дотянуться до этой сверкающей, влекущей игрушки.
– Отныне он твой, и он приведет тебя ко мне! – сказал голос.
И вдруг прямо в лицо Хлейне глянуло чье-то незнакомое, живое лицо с пронзительными угольно-черными глазами. Она отшатнулась и вдруг провалилась куда-то; на самой грани черной пропасти Хлейна сильно вздрогнула и обнаружила, что проснулась.
Из того сна она провалилась в явь и испытала громадное, невыразимое облегчение. Это только сон! Нет ее, мертвой колдуньи с сумеречным лицом. И коричневого неба нет, и никто не предлагает ей власти над людской жизнью и смертью. Проснувшись, Хлейна вышла из-под власти чар и ясно сознавала: таких дорогих подарков, да еще и из мертвого мира, не делают просто так, и с нее потребовали бы слишком дорогую цену за власть, которая ей, собственно, нисколько не нужна. Хлейна не была честолюбива и никоим образом не мечтала прославиться или властвовать над людьми. Она лежала, не открывая глаз, наслаждаясь теплом дома и уютом одеяла, особенно пленительных после жесткого холода того мира под коричневым небом. Девять миров! Корни Мирового Ясеня! Зачем они ей, пусть все остается на своих местах.
Хорошо, что это лишь сон, но все-таки сон не из приятных. Колдунья не успокоилась посмертным «переселением». Она опять чего-то хочет от Хлейны. «Я, Йофрида Шептунья, научу тебя…» Чему-то хочет научить… Зачем ей понадобилось кого-то учить?
Чем больше Хлейна думала об этом, тем страшнее ей становилось, и она сжимала край одеяла возле горла, как будто невидимые руки уже тянулись из темноты, чтобы схватить ее и утащить во мглу. Боится, как маленькая, в самом деле. Хлейна беспокойно перевернулась на другой бок, приоткрыла глаза: ей хотелось увидеть девичью, лежанки, очаги, спящих служанок и убедиться, что она дома, а не в мире с коричневым небом…
Да, она была дома. Но в темноте перед лежанкой что-то сверкнуло беловатым светом, не похожим на красновато-рыжие отблески очага. Хлейна открыла глаза и приподнялась на лежанке. На обрывке шкуры лежал хрустальный жезл, тот самый, что она своими руками опустила в новую могилу колдуньи. Хрустальный шар на вершине елового жезла светился изнутри сам собой, и этот свет позволял разглядеть и его, и кусок медвежьей шкуры, и даже башмаки Хлейны, стоявшие рядом с ним. Гадательный жезл – и кожаные башмаки, не новые, уже немного обтертые снизу возле подошвы, с потемневшим колечками из медной проволоки… Тот самый, что ей протягивала во сне Йофрида Шептунья. «Отныне он твой, и он приведет тебя ко мне…»
Хлейна снова легла и закрыла глаза, словно надеялась спрятаться от подарка колдуньи. Напрасно она радовалась, что во сне не взяла его. Он сам ее взял. «Гадательный жезл выбрал тебя… Твой род привел тебя к нему…» Хлейна боялась посмотреть на пол, как будто там сидел зверь, готовый на нее броситься.
Весь остаток ночи она беспокойно дремала, то и дело ворочаясь и надеясь, что к рассвету хрустальный жезл окажется сном и растает вместе с темнотой. Близилось утро, в дымовое отверстие просочилось немного света, толстая Рагнхильд перестала храпеть: сейчас поднимется и разбудит скотниц… Хлейна вдруг пришла в ужас от мысли, что жезл увидят служанки. Выскользнув из-под одеяла, она поспешно схватила его и засунула в сундук, на самое дно, под ворох своих рубашек и платьев, точно прятала следы какого-то преступления, и бессознательно цеплялась за надежду, что это поможет. Многие вещи обретают силу только тогда, когда о них знают люди; а пока никто не знает, что колдунья вручила ей свой жезл…
Хлейна не знала, что ей это даст, но надеялась хотя бы оттянуть перемены в своей судьбе. Откуда это взялось? Она жила себе и жила… Особенно теперь, когда ее мысли полны одним Хагиром… В другое время мечта о колдовском могуществе и могла бы занять ее, но только как игра, от скуки. Сейчас же Хлейне было страшно, как будто мертвая колдунья грозила разлучить ее с мечтой о любви, с единственным, что ей по-настоящему дорого и необходимо.
А если Йофрида Шептунья опять явится… Хлейна застыла, опустив руки на крышку сундука. Непременно явится! Она все-таки вручила жезл, а Хлейна все-таки взяла, а ведь не хотела… Не надо было прикасаться к нему, а пусть бы кто-нибудь взял и бросил в море… Поздно! Теперь Йофрида придет опять, непременно придет! Хлейна мысленно оглядывалась в прошедшую ночь, как в море, которое каким-то чудом переплыла. Но впереди уже мерещилась новая ночь. Что ей делать?
После еды фру Гейрхильда собралась осматривать овец на дальнем пастбище, и Хлейна поехала с ней. Мягкая зима на побережьях Квартинга позволяла пасти овец круглый год, и хозяйка раз в несколько дней сама ездила на пастбище осмотреть стадо, проверить припасы. Хлейне нравились эти поездки по травянистым холмам, нравились осиновые рощицы, усыпанные округлыми, как наплечные застежки, багряными листиками, нравились пастбища, усеянные сотней косматых овец, и пастушеские домики, маленькие, тесные, но теплые и уютные. В детстве она мечтала жить на пастбище и часто расспрашивала пастухов, не приходят ли к ним тролли просить молока. «Конечно, приходят, почти каждый день! – охотно рассказывали ей. – Вот только сегодня что-то запоздали, наверное (шепотом), испугались хозяйки. Не говори ей ничего, ведь тролли могут заплатить за молоко только золотым березовым листиком! Он правда золотой, но если его увидит кто-то другой, то он превращается в обыкновенный и вянет». Хлейна вздыхала, вспоминая, как любила в детстве чудеса и как весело ей жилось, пока она верила россказням пастухов. А теперь, когда чудеса пришли к ней на самом деле, это оказалось совсем не так весело.
Пятеро хирдманов, которых хозяйка взяла с собой, ехали позади и о чем-то смеялись между собой, зато лица Гейрхильды и Хлейны выглядели озабоченными и грустными. Хлейна колебалась: может быть, все-таки не говорить? Но оставаться наедине с сумеречной гостьей было слишком страшно.
– И что ты об этом думаешь? – спросила Гейрхильда, выслушав ее.
Хлейна растерянно пожала плечами. Обычно приемная мать решала все сама и ее не спрашивала. Хлейна, бывало, обижалась и старалась потихоньку сделать так, как самой хочется, но сейчас почетное право решать показалось тяжкой обязанностью, возлагать которую на ее слабые плечи – жестоко и несправедливо. Стало даже обидно, как будто приемная мать отступилась от нее.
– Я думала, что нужно спросить у тебя, что мне делать, – обиженно ответила Хлейна. – Я вовсе не хочу… Мне вовсе не нужно ее жезла и ее подарков. Зачем мне это?
– Ты не поняла? – Гейрхильда заглянула ей в лицо. – Она же хочет, чтобы ты стала ее наследницей. Каждому колдуну нужен наследник. Если он не оставит другого вместо себя, ему не будет покоя после смерти, даже если его могила в дремучем лесу, где за двести лет даже заяц не пробежит. Знаешь, я еще сейчас подумала: колдунья нарочно приказала похоронить себя там, где будет святилище и будет ходить много людей. Тогда святилища и усадьбы еще не было, но разве ей трудно было узнать, где это все появится? Она не нашла наследника при жизни и хотела искать его после смерти. Она прислушивалась ко всем ногам, которые проходили над ней, и искала подходящего человека.
– Но я не хочу быть колдуньей! – воскликнула Хлейна в ответ, чувствуя обиду и на Йофриду, и даже на Гейрхильду, как будто та поддерживала мертвую в ее нелепых замыслах. – Я вовсе не хочу! Я боюсь ее. И жезла этого я боюсь. Я ведь не искала ее, она сама нашла меня. А если люди топтали ее могилу, то я вовсе в этом не виновата! Фримод ярл ходил по той тропе гораздо чаще меня!
– Фримод ей не подходит! – со вздохом сказала Гейрхильда. – Ты понимаешь, дочь моя, если бы речь шла о любой опасности, мой сын с радостью заслонил бы тебя, но…
– Я знаю, что против колдуньи он ничего не сделает!
– Дело не в этом. Колдунье, конечно же, нужна наследница. Я слышала об этой Йофриде, мне рассказывал мой дед Адальгейр, еще когда он был здешним ярлом, а я была совсем девочкой, лет восьми. Я очень хорошо все помню. Это была могучая колдунья. Рассказывали, что, когда наш берег хотели разорить рауды, она напустила такую бурю, снег и туман разом, что все их корабли разметало и повыбрасывало на камни. А в другой раз она обернулась китом и опрокинула корабль раудского конунга. А еще говорили, что большие чудеса она творила, не трогаясь с места. Она знала голоса рун и умела говорить с ними на их языке… У каждой руны есть свой голос. Вернее, шепот. Этот шепот и есть сила руны, если я не путаю. Когда колдун шепчет голосом руны, он получает ровно столько силы, сколько ему нужно, и направляет ее так легко, что может хоть две горы переставить с места на место. Помнишь ведь сагу про то, как богиня Скади хотела вернуть своих детей-великанов? Она звала Птичьи Тинги голосом рун, и острова бежали к ней через море, как собаки. Это не так легко понять, а я ведь не колдунья. В древности шепот рун знал каждый колдун, а потом его стали забывать. Йофрида была последней, кто умел говорить с рунами на их языке, потому ее и прозвали Шептуньей.
– Она обещала научить меня… – пробормотала Хлейна.
Ей стало так страшно, как будто острова под названием Птичьи Тинги, поднятые с места богиней Скади, толпились вокруг самой Хлейны и грозили задавить. Загадочные «шепоты рун» представлялись ей живыми пропастями, полными плотного, щекочущего, как мох, непроглядного серого тумана, и они затягивали ее в себя, угрожая проглотить.
– А она не сказала, почему ей нужна именно ты? – настороженно спросила Гейрхильда.
Хлейна покачала головой.
– Может быть, она и неслучайно выбрала тебя, – помолчав, добавила Гейрхильда. Она колебалась, не зная, сколько нужно знать ее приемной дочери. – Ты знаешь, дочь моя, я меньше всего хочу тебе какого-то беспокойства, но, может быть…
– Меня никто от нее не спасет! – с мрачной обидой на судьбу окончила Хлейна.
– Ты хорошо ей подходишь. Твои предки… Они были весьма к этому расположены.
– К чему – к колдовству? Ты об этом говоришь? Среди моих предков были колдуны? – Хлейна вытаращила глаза. Только этого не хватало!
– Да. – Гейрхильда кивнула, но на лице ее отражались колебания, словно она утверждает то, в чем сама отчасти сомневается. – Среди твоих предков были могучие колдуны. Колдовство никому не приносит счастья, и раз уж дочь моей Ингиоды оказалась внучкой колдунов… Я увезла тебя с твоей родины, я надеялась, что здесь они тебя не найдут… Колдовство никогда не приносит счастья самому колдуну, я не хотела, чтобы в тебе заговорили твои предки с той стороны. Но, как видно…
«От судьбы не уйдешь», – окончила про себя Хлейна, и в душе ее безнадежность боролась с недоверием. Она настолько привыкла верить в свое счастье, что теперь не могла смириться с тем, что не в ее силах уйти от тех темных живых пропастей.
Они молча ехали мимо полуоблетевшей осиновой рощи, хирдманы по-прежнему смеялись позади. А ей больше не смеяться в жизни: в ее крови живет нечто, неподвластное ее воле, и самим рождением она отдана во власть Йофриды Шептуньи.
Хагир! Хлейна вспомнила о нем, и на глазах ее показались слезы. В груди защемило от острой боли: под тем коричневым небом не бывает ни радости, ни любви. Колдуны получают свою мудрость только в обмен на радость жизни, иначе нельзя! Когда видишь все насквозь, ничему радоваться не станешь. Но Хлейне не нужны были мудрость и власть, ей был нужен Хагир. И тоска по нему вспыхнула с новой силой: если бы он оказался здесь, если бы он ответил на ее любовь, то никакие мертвые колдуньи ее не напугали бы, пусть хоть все соберутся, сколько есть! Хагир был как свет огня в ночи: он такой сильный, такой уверенный, такой теплый и живой, что все эти сумеречные шепоты разобьются об него, растают, рассеются! Хлейна гнала из памяти их последний разговор в вечер осеннего равноденствия, не хотела помнить того, что она ему не нужна, и всем существом стремилась к Хагиру с такой силой, какой раньше не знала в себе. Он должен, должен полюбить ее, потому что он нужен ей!
– Не огорчайся так сильно, – сказала Гейрхильда, морщась при виде слез на глазах воспитанницы.
Гордая, властная и уверенная, сейчас Гейрхильда чуть ли не впервые в жизни столкнулась с трудностью, перед которой была бессильна, и это мучило ее не меньше, чем огорчение приемной дочери.
Хлейна вздрогнула: она совсем забыла про их разговор и сначала отнесла ее слова к истинной причине своей печали.
– Можно попробовать тебе уехать отсюда, – продолжала хозяйка. – Едва ли мертвая колдунья может далеко уходить от своей могилы. Особенно теперь, когда у нее нет одного жезла. Мне будет тяжело с тобой расстаться, да и Фримод ярл огорчится… Но надо чем-то жертвовать, всегда приходится. Ты можешь поехать к конунгу. Мой брат не откажется тебя принять. Ты можешь пожить у них эту зиму. А там, если в Серебряном Шлеме колдунья тебя не потревожит…
– Уехать? – Хлейна наконец сообразила, почему Гейрхильда завела речь об усадьбе конунга кваргов, и испугалась. – Нет!
– Но почему? Может быть, так далеко колдунья тебя не достанет. А там, может быть, Рамвальд конунг найдет способ совсем ее прогнать от тебя. Он сам не большой мудрец, но у него много мудрых людей, которые везде странствовали… Да и его жена…
– Я не знаю, кто странствовал больше Гельда, – нашлась Хлейна. – Лучше я подожду его возвращения. Он ведь ничего не знает о нашей колдунье. Лучше подождать и сначала посоветоваться с ним. Что ты думаешь?
– Да, это верно. – Отрицать мудрость Гельда Подкидыша Гейрхильда никак не могла. – Я же хотела поскорее помочь тебе. Но если ты предпочитаешь сначала его дождаться, пусть будет так. И Фримод ярл будет доволен, если ты не уедешь, не повидавшись с ним. Если придется, то он, конечно, предпочтет сам тебя отвезти.
– Да, конечно, – с облегчением ответила Хлейна.
На самом деле о Фримоде ярле она совсем не думала, а о Гельде – самую малость. Но Хагира она непременно дождется здесь. Даже одна-единственная встреча с ним казалась драгоценностью сама по себе, и Хлейна не могла уехать и тем упустить последний случай с ним повидаться. Едва ли он сам захочет разыскивать ее в такой дали, значит, она потеряет его навсегда. А жизни без Хагира Хлейна не мыслила. Тогда даже это сияющее голубое небо будет для нее затянуто коричневатыми сумерками Нифльхель.

 

От опушки ельника курган казался не таким уж большим, но по мере того как пришельцы спускались в долину, он все рос и рос. Дойдя до подножия, Гельд поднял голову и задумчиво просвистел, окидывая взглядом крутой склон, покрытый вялой травой и облетевшим кустарником. Даже доблестный Фримод ярл, с ходу начавший карабкаться к вершине, рядом с этой горой казался муравьем. Хорошо, что сейчас он себя не видел – самолюбие могло бы пострадать. Плотное покрывало трав и мелкого кустарника на склонах кургана казалось непробиваемой кольчугой. Подумалось: дураками надо быть, чтобы идти на такую крепость с шестью жалкими тупыми лопатами. Шесть штук лопат нашлось в усадьбе, и Гельд предусмотрительно велел прихватить их с собой. Выходило, что работать смогут только шесть человек одновременно, но кто же перед походом мог предвидеть, что понадобится копать землю?
– Такое жилище любой конунг не постыдится занять. После смерти, конечно, – сказал за спиной у Гельда Хагир. – Такое редко где встретишь.
– Жилище бывает при жизни! – Гельд улыбнулся, стараясь прогнать неприятное ощущение. – А после смерти бывает смертище.
Ярна Великанша расхохоталась; глядя на нее, стоявшие поблизости хирдманы тоже стали усмехаться.
– Смотри, там тропа! – Хагир указал на бледноватую, неровную полоску примятой травы, тянувшуюся по ближнему склону. – На вершину. Эй, Фримод ярл! Тут есть тропа!
Фримод обернулся, услышав свое имя, но махнул рукой и полез дальше через кустарник.
– Понятное дело! – все еще смеясь, сказала Ярна. – Смертище! Ну, ты и скажешь! А эта тропа потому, что Вебранд часто раскапывает курган. Всегда, когда раздобудет новые сокровища. А может, не раскапывает, может, просто сверху оставляет, а тот сам выходит и берет. У нас никто не видел, дураков нет… Ха! – Ее тоже осенила мысль. – А сокровища – это которые со-крыли? Да?
– А заодно и то, что добывают со-кровью, – прибавил Гельд.
– Понятное дело! – согласилась Ярна. – Моя мамашка говорила, что золото отсвечивает красным от человечьей крови. Его же поливали кровью еще… ну, там, где еще был большущий дракон. Ему еще брюхо снизу распороли, я не знаю.
– Да, сыновья Гьюки свое золото обильно полили кровью, – подтвердил Хагир, понявший, о чем говорит не слишком сведущая в древних сказаниях девушка. – Но только надо ждать, что здешнее золото будет не красным, а зеленым.
– От крови троллей? – понимающе уточнила Ярна.
– Нет, просто в древности его плохо умели обрабатывать.
– Все равно без троллей здесь не обошлось.
– Ну, где вы там! – кричал сверху Фримод ярл. Он уже добрался до вершины и нетерпеливо притопывал. – Несите лопаты! Где вы там! Стейн! Альвгаут! Давайте лопаты сюда! Будем рыть!
– А нора – это то, что на-рыто! – рассуждала Ярна для собственного развлечения. – Ха!
Лопаты подняли на вершину, и Фримод ярл сам взялся копать. Шестеро работавших часто сменялись, яма быстро углублялась. Фримод ярл хотел сделать широкий проход, чтобы не пришлось лезть навстречу оборотню кому-то одному. Выбрасывать землю из ямы уже не получалось, теперь ее насыпали в корзины и на веревках поднимали вверх. Когда глубина ямы превысила человеческий рост, в нее опустили толстое еловое бревно с зарубками-ступеньками. Из-за бревна одного работника пришлось сократить, и внизу осталось только пятеро. Все остальные сидели у подножия кургана возле костров, оглядывались по сторонам, сперва опасаясь чего-то, потом просто от скуки. Гельд рассказывал «лживые саги» про мертвецов и великанов, а Ярна, для которой его изрядно потрепанные повествования были новостью, так хохотала от избытка чувств, что и все вокруг смеялись, глядя на нее.
Вечер пришел неожиданно быстро. Хотя Фримод ярл и начал копать в том месте, которое от частых раскопок самого Вебранда должно было стать податливее, земля, против ожиданий, оказалась твердой и тяжелой, а из глубины поднимались такие душные, неприятные испарения, что дышать было тяжело и люди быстро уставали. За день удалось прокопать довольно глубоко, но до бревен сруба еще не дошли. Работы оставалось порядочно.
– Хватит на сегодня, – намекнул Гельд, когда начало темнеть. – Чем темнее, тем больше силы у мертвеца. Лезть к нему на ночь глядя совсем глупо, а открывать ему выход наружу раньше времени тоже не стоит.
Фримод ярл не любил, когда ему давали советы, но на этот раз согласился: за целый день возни с лопатой он устал, а славные подвиги лучше совершать на свежую голову – удовольствия больше.
Ночь в усадьбе прошла довольно спокойно, только волчий вой где-то вдалеке тревожил. Но во двор никто не выходил, все двери были заперты, и даже под дымовыми отверстиями Фримод распорядился поставить по дозорному с длинным копьем. Ставить стражу внутри дома – это что-то новенькое, но, как сказал Гельд, лучше выглядеть немного глуповато при жизни, чем очень умным после смерти. Домочадцы Вебранда поглядывали на гостей с боязливым любопытством. «Как на покойников», – подумал Хагир, но вслух говорить не стал. У него сильно болела голова – надышался испарениями кургана. Неужели они так уверены, что их старого хозяина нельзя одолеть? Неодолимых не бывает. Хагир убеждал себя, что здешняя челядь выросла в страхе перед оборотнем и потому не верит в возможность его гибели. И не хочет ее, что тоже помогает неверию.
На другое утро кваргов поджидало неприятное открытие. Вся земля, которую они выбросили из ямы вчера, оказалась забита туда снова, и курган имел такой вид, будто ни одна лопата к нему не прикасалась с того самого дня, как его насыпали.
– Слышал я про такие дела, чтоб их тролли разодрали! – гневно кричал Фримод ярл, колотя штыком лопаты о твердую землю вершины. – Копаешь, ломаешься целый день, а назавтра будто ничего и не было! Слышал я про такую дрянь! Говорили!
– И я ведь слышал! – сердито поддержал его Хагир. Он не буйствовал так шумно, но тоже был раздосадован. – Ведь говорят, что мертвецы не любят пускать к себе и засыпают за ночь всю землю обратно. Надо было вчера об этом вспомнить.
– Я говорил, говорил! Надо было вчера покончить, докопаться до этого дохлого мерзавца, и тогда он уже не копал бы землю сам! Мы бы его закопали раз и навсегда!
– А я не знала, что он так может! – удивленно повторяла Ярна, тоже ночевавшая в усадьбе. Ей очень хотелось увидеть, чем все кончится. – Правда, никто еще не пытался ходить к нему в гости… А он, оказывается, гостей не любит! Кроме тех, кого сам к себе затаскивает!
– Надо было чем-то перегородить отверстие, чтобы он не мог выйти, – заметил Гельд. – Хотя бы мечом или копьем. Если мы вставим в отверстие копье, он не сможет засыпать землю обратно.
– Сначала надо все откопать заново! – гудели хирдманы. Копать по второму разу совсем не хотелось.
– Зачем? – Гельд пожал плечами. – Можно повернуться и уйти. И уже к полудню мы будем в море, а дней через десять – дома, в Роще Бальдра. Никто ведь не заставляет вас рыться в этой кучке навоза. Я просто уверен, что отправиться домой – самое умное, что мы можем сделать.
Фримод не ответил, но так резко дернул плечом, что было ясно: он ни за что не уйдет, не оставит оборотня в покое.
Слова Гельда придали кваргам новой решимости и побудили перейти от ругани к делу. Фримод ярл со всем присущим ему упрямством, как и вчера, первым начал копать на старом месте. По второму разу каждая лопата земли казалась вдвое тяжелее, работа тянулась нудно, противно, томительно. Мягкое осеннее солнышко пригревало, заставляло потеть и, казалось, смеялось над незадачливыми землекопами. Сегодня копавшие сменялись чаще, и землю со злобой разбрасывали дальше, так что вскоре весь курган до самого подножия был усеян глинистыми бурыми комками. Но к вечеру удалось сделать меньше, чем вчера.
– Хватит, – сказал Хагир, когда длинные черноватые тучи накрыли сверху желтоватые с красным полосы заката. – До завтра. Теперь-то уж он не сделает как было.
И он воткнул в дно ямы свое копье с рунами на древке, которое ему вручила фру Гейрхильда.
Оборотень и в самом деле оказался недоволен. Этой ночью волчий вой с самого наступления темноты звучал гораздо ближе. Домочадцы Вебранда забились по углам, прижались друг к другу и даже шептаться не смели. Лишь изредка они поглядывали на гостей, и их испуганные глаза в темноте поблескивали не хуже троллиных. От каждого такого взгляда пробирала дрожь, и Хагир жалел, что не устроился спать в одном из дружинных домов, среди кваргов. Там, по крайней мере, все свои.
Мимо него прошла та женщина, которая обещала всяческие беды. По вечерам ей позволяли, под присмотром нескольких кваргов, отнести еду тому черноволосому парню, который сидел запертым в бане. Стормунд сказал, что это ее сын, и его решили не выпускать из бани до самого отплытия. Пусть сидит. Мало ли что придет в голову сыну Вебранда и такой матери? Злобная женщина, по всему видно, была не из робких: даже ради родного сына не всякая пошла бы ночью во двор, где бродит оборотень. А она шла, да еще успевала мимоходом бросить на незваных гостей презрительный взгляд: смотрите, дескать, женщина не боится того, чего боитесь вы! «Ведьма, она ведьма и есть!» – бормотали хирдманы, провожая ее глазами.
– Послушай-ка, Фримод ярл! – начал Гельд, когда дверь за женщиной закрылась. Уже начав говорить, он все еще смотрел на дверь: как видно, недобрая женщина занимала и его мысли. – Я еще вчера подумал: как ты собираешься драться с оборотнем?
– Как? – Фримод поднял брови. – Спустимся к нему туда и спустим с него шкуру. Всегда так делают, когда копают курганы с беспокойным мертвецом внутри. Сам же мне рассказывал про Греттира… Или это не ты рассказывал, а мой Гуннар… Ну, все равно знаешь. Как еще? Днем он не выйдет на поверхность, а идти к нему ночью – мы не такие дураки. Правильно я говорю?
Он огляделся, и верная дружина одобрительно закивала.
– Хм! – Гельд сделал глубокомысленное лицо. – Видишь ли… Я не могу сказать, что сам раскапывал хоть один курган, но я слышал очень много рассказов о таких делах… Греттир, конечно, великий герой, но лучше бы найти для примера кого-нибудь поближе… Одну такую сагу я слышал от Вигмара Лисицы. Он мне рассказывал, как семнадцать лет назад копали курган у него на родине, на Квиттингском Севере. Я почему об этом вспомнил: в том кургане тоже сидел оборотень. Так вот, когда первый человек стал к нему спускаться, оборотень схватил его за ногу и хотел стянуть к себе. Тот еле вырвался. И Вигмар потом говорил, что только дураки лазают в курганы ногами вперед.
– Ну, и что? – отчасти недоумевающе, а отчасти недовольно спросил Фримод ярл. Он уже понял, к чему Гельд ведет, но других возможностей все равно не видел.
– Я кое-что придумал, – сознался Гельд. – Нечто такое, что позволит вам увидеть оборотня раньше, чем он увидит вас. Не беспокойся, твоя доблесть от этого не пострадает. И будет о чем рассказать. Эй, красавицы! – Он обернулся к служанкам. – Найдите-ка нам чьи-нибудь старые штаны!
Вернулась Далла; когда дверь открылась, вместе с ней вошел волчий вой и на миг заполнил все помещение. Гельд излагал дальше свой замысел; тот и в самом деле был хорош, хирдманы смеялись, но далеко не так весело, как посмеялись бы в другое время. Каждый невольно прислушивался к далекому вою. Порой казалось, что это просто ветер, но чаще воображению рисовалось жуткое чудовище – размером с тот курган, не меньше. Сам Фенрир Волк!
– Вот, и пока он будет отплевываться, ты сбросишь факел… – говорил Гельд, и вдруг на крыше что-то зашуршало.
Все мигом смолкли и вскинули головы. Что-то тяжелое двигалось по скату, дерн трещал, вниз сыпался всякий сор.
– Это он! – бросила из угла Далла. – Он пришел за вами.
– Молчи, ведьма! – резко крикнул Хагир. – Или я вышвырну тебя во двор. И посмотрим, не понравятся ли ему твои старые кости!
Далла замолчала: вид Хагира говорил о том, что он не побоится даже открыть дверь, чтобы выполнить свою угрозу.
При слабом свете очага нельзя было разглядеть даже потолочных балок, но все в доме не сводили глаз с темной кровли. При всплесках огня поблескивали железные котлы на балках, и от их блеска пробирала дрожь, как будто это блестят сами когти, зубы того ужаса, что ходит по крыше. Тяжелый треск от звериных шагов давил, пригибал, так что даже дышать стало трудно. Имелись предложения выйти и разобраться с волком; Фримод ярл и Стормунд выступали за это, но Гельд и Хагир решительно воспротивились: незачем повторять первый вечер. Даже если они выйдут целой сотней, волк успеет задрать одного или двух и уйдет через стену.
Где-то наверху заскрипело дерево. Один из котлов сорвался с балки и с грохотом упал. Все содрогнулись и втянули головы, никто не смел шевельнуться, чтобы его поднять. Наверху тоже затихло: оборотни боятся железа. Потом тяжелые шаги послышались снова, возле дымового отверстия. Внизу стоял один из хирдманов с копьем; Хагир подскочил, взял у него копье и сам встал наготове, не сводя глаз с отверстия.
– Пощекочи ему нос! – шепотом посоветовала Ярна. В ней, как и во всех, боролись ощущения жути и нелепости.
Но вместо носа в дымовое отверстие ворвался низкий голодный вой. Хагир жалел, что голос нельзя ранить, а Гельду вспоминался его собственный поединок с оборотнем – пятнадцать лет назад. И сейчас ему почему-то было гораздо менее страшно. Привык, что ли? «Это потому, что я очень смелый!» – с усмешкой подумал Гельд. А на самом деле все гораздо проще. Трудно бояться какого-то оборотня в доме, битком набитом сильными вооруженными мужчинами, да просто живыми людьми. Тепло живого дыхания всегда притягивает нечисть, но если его собирается очень много, то оно оттолкнет любую нежить, как огонь отталкивает тьму. Страх делится на всех, и каждому достается совсем маленький кусочек. Глядишь, и страха-то никакого нет. А со смелостью – наоборот: каждый найдет хоть крупинку, а вместе будет целая гора.
А здорово все же! Глядя на темную кровлю, Гельд совсем позабыл про оборотня и с восхищением думал, как же мудро боги сотворили человека. Нет у него ни когтей, ни зубов, но зато есть способность умножать силы, собирая вместе и тех, кто живет сейчас, и даже тех, кто жил когда-то. Разве Греттир, одолевший своего врага-мертвеца, этим самым не помогает всем, кто спустя века выходит на бой со своими мертвецами, кто бы они ни были? Это способность собираться и есть то оружие, которым человек одолел великанов и вышел из сумерек на свет.
Когда Гельд очнулся от своих мыслей, в доме стояла тишина. Люди напряженно прислушивались, но шаги на крыше стихли.

 

Утром дружина снова отправилась к кургану. С собой несли старые штаны, найденные в доме, с зашитыми снизу штанинами, а сверху к ним была подшита старая рубаха. Получившееся чучело, похожее на безголовое тело, набили сосновыми иглами вперемешку с землей, а потом обмазали смолой, особенно нижнюю часть. Всю дорогу хирдманы подмигивали друг другу и ухмылялись. И вид кургана ободрил: вчерашнее средство оправдало себя, ни единый комочек земли не вернулся в яму, и копье Хагира так же торчало на прежнем месте.
Увидев копье, Хагир облегченно вздохнул: в глубине души он беспокоился об оставленном оружии. Оборотни и мертвецы боятся острого железа, но как знать – это такой народ, с которым ни в чем нельзя быть уверенным. А лишиться подаренного копья Хагиру было бы очень горько. Он так привык к нему за это короткое время, будто родился вместе с ним, как тот древний герой по имени Хлёд, родившийся в полном вооружении.
Хоть копье и вручила фру Гейрхильда, при виде его Хагиру сразу вспоминалась Хлейна, и эти воспоминания, навитые на древко из остролиста, делали его драгоценнее серебра и золота. Стоило лишь подумать о ней – и вечер осеннего равноденствия возвращался; мерещилось, она стоит рядом и держится за древко чуть пониже его собственной руки, и смотрит ему в глаза, манит к себе, зовет забыть обо всем, что раньше наполняло его жизнь, потому что она может дать ему что-то такое, чего он нигде и никогда не найдет… И сейчас Хагир не думал о долге перед родом и обо всем прочем, что в тот вечер заставляло отводить глаза, и душа грелась в лучах ее глаз. В его жизни появилось что-то новое, драгоценное, теплое и светлое, и даже сейчас, в этой унылой долине перед заросшим курганом, Хагир чувствовал себя счастливым при мысли об этом.
Но, взяв копье в руки и вытащив его из ямы, Хагир невольно охнул. Посередине наконечника отчетливо были видны следы огромных зубов. Четкие вмятины, пять или шесть, блестели, как серебро, и при взгляде на них пронзало жуткое чувство, что тебя самого укусили.
– Вот это да! – воскликнул Фримод ярл, глянув на копье в руке Хагира. – Да это что же… у него зубы тверже железа?
Хирдманы застыли вокруг, опустив приготовленные было лопаты. Радость от вида нетронутой ямы мигом испарилась. Даже один раз ударить в землю показалось страшно. Все сразу вспомнили, что на дне ямы ждет кошмарный зверь; казалось, первый же удар придется прямо ему по голове…
Хагир провел пальцами по вмятинам, и они показались ему ранами на живом. А вокруг стояли живые люди и не сводили глаз с раненого копья…
– Да, может быть. Но шкура-то у него наверняка мягче железа! – громко отозвался Хагир. – А когда мы отрубим ему голову, пусть щелкает себе зубами, сколько захочет!
Эти слова несколько подбодрили людей, и хирдманы принялись копать. Мало-помалу растерянность прошла, воодушевление вернулось. Все ждали, что вот-вот покажутся бревна сруба, земля как будто сама прыгала на лопаты, охотно расступалась навстречу штыку, и яма углублялась на глазах.
Вот чья-то лопата глухо ударила о дерево. Все перестали копать и столпились, будто там нашелся клад. Фримод ярл торопливо спрыгнул в яму.
– Что я говорил! – кричал он. – Здесь целые ворота!
Последний слой земли счистили, и стала видна деревянная, окованная широкими полосами железа дверь с бронзовым кольцом.
– Это чтобы здешний житель при случае мог выходить погулять, – заметил Гельд.
– Тут не житель, а смертель, – поправила Ярна. Фыркнув, она добавила: – И смердит-то как! Настоящий смертель!
– Так ведь земля же, – растерянно, хотя и вполне справедливо заметил Гьяллар сын Торвида. – Он как-то по-другому выходит…
Лица хирдманов вокруг выражали убежденность, что в мертвом мире все по-своему и куча земли сверху не мешает открывать дверь.
– Больше он не выйдет никак и никогда! – утешил Фримод ярл. – Ну, Гельд, где твои штаны?
Вокруг засмеялись. Но Гельд больше не улыбался и выглядел сосредоточенным. Он лучше самого Фримода понимал, что это уже не «лживая сага», а жизнь, что конец предприятия неизвестен и что кто-то из славных героев вполне может не выбраться из кургана живым. В том числе и доблестный Фримод ярл, да сохранят боги его род и дружину.
Трое хирдманов разом ухватились за огромное бронзовое кольцо и подняли дверь. Яма открыла пасть – черная прямоугольная дыра дышала теми же давящими, тошнотворными испарениями, и даже отважный Фримод ярл брезгливо сморщил нос. Преодолевая отвращение, он наклонился (так, чтобы не опускать голову вниз) и заглянул в яму.
– Эй, где ты там? – нарочито грубо гаркнул Фримод. – Ты, дохлая крыса! Спрятался, жук навозный? Зарылся? Как ходить по крыше над головой у добрых людей, так ты смелый, а постоять за свою крышу – и хвост опустил? Выйти-то не хочется? Ну, так я сам к тебе приду!
Он отстранился от двери и сделал знак: два хирдмана взяли чучело, обвязанное веревкой, и стали опускать его в черный провал.
– Это я к тебе иду, вонючий еж! – кричал над ямой Фримод. – Где ты там зарылся?
Чучело скрылось в яме почти полностью, хирдманы подавали веревки, беспокойно переглядываясь: может, там до дна еще два человеческих роста? Гельд был бледен, и в голове у него стучало: клюнет, не клюнет? Если мертвец не поддастся на обман, то лезть придется живому человеку…
И вдруг невидимая сила дернула чучело, да так, что оно вырвалось из рук державших и исчезло внизу. Послышался резкий шорох, треск кожи, неясный сдавленный звук, похожий на кашель. После тишины от этого звука, от присутствия внизу могучего существа у всех мороз хлынул по коже, кое-кто от неожиданности охнул и отшатнулся от ямы.
– Клюнуло! – заорал Гельд и выхватил у хирдмана факел. – Давай!
Оттолкнув кварга, он свесился в отверстие и бросил факел вниз. В яме слышалась неясная, но шумная возня какого-то крупного тела, давящиеся, кашляющие звуки, невнятное подвывание. Факел упал, но поначалу это ничего не дало: кроме самого огня, ничего увидеть не удавалось. Пламя не рассеивало тьму и не освещало внутренность кургана, какая-то сила точно сжала его свет внутри его собственных очертаний, и факел казался слабым цветком на дне пропасти.
Потом смола загорелась, чучело разом вспыхнуло, и у Гельда мелькнуло ощущение первой победы: он своей рукой нарисовал на одежде чучела все три руны огня и надеялся, что это поможет тому пылать в могиле пожарче. Рыжий пламенный отсвет выхватил из тьмы что-то огромное, быстро шевелящееся, борющееся; что-то вроде горы косматой шерсти, при виде которой пробирало такое нехорошее чувство, что, право же, лучше было бы этого не видеть!
– Зверь, зверь! Волк! – беспорядочно кричали все, кто толпился над ямой.
– А вы белку хотели! – сердито крикнул Хагир и поудобнее перехватил копье. – Пусти!
Косматый хозяин кургана сливался с темнотой своего жилища, даже огонь не помогал разглядеть его как следует, определить хотя бы, какого он роста. Иной раз отблеск падал на мохнатую спину, на огромную голову с прижатыми волчьими ушами, на согнутую лапу, но потом все исчезало и казалось, что это лишь пляска теней от огня, морок в пустой темноте. Оборотень увяз зубами в просмоленной коже, а в пасть ему насыпалось земли с сосновыми иглами, и он метался, хрипел, кашлял, бился, чтобы освободиться.
– Давай! Пока не опомнился! – заорал Фримод ярл и в азарте прибавил еще кое-что, что само по себе смысла не имело, но выражало его решительный боевой настрой.
Растолкав всех, Фримод с секирой в руке спрыгнул в яму. Хагир заставил себя одно мгновение помедлить, чтобы не упасть ярлу на голову, и тоже прыгнул в провал.
Темнота взвилась вокруг, как глухие бесконечно высокие стены; он все летел, и ужас пронзил его – у этой ямы нет дна, и последней дурью было прыгать сюда очертя голову! Но тут же что-то ударило его по ногам, он присел и сообразил, что достиг дна. Рядом вскрикнул голос – сейчас Хагир даже не узнал Фримода ярла, – и тут же рядом с ним метнулось что-то косматое. В лицо ударила волна дурного запаха, и Хагир вслепую ударил копьем вслед пролетевшей тени. Впереди снова вскрикнул человеческий голос. Стен и углов не было видно, а прямо перед глазами дымно и душно горела смола; черный дым слепил, не давал видеть и дышать. За дымом среди пламенных отблесков что-то шевелилось, билось, металось. Раздавалось отрывистое тяжелое хрипение – где-то рядом находился огромный злобный зверь. Дурной запах накатывался волнами; тускло мелькнуло железо, и Хагир сообразил, что это должна быть секира Фримода. Почти вслепую он ударил копьем вперед, туда, где металось что-то огромное, темное, косматое.
И сразу же вслед за ударом копье подалось назад и сильно толкнуло его концом древка в грудь. Хагир едва удержал его в руках. А во тьме появились два огня: зеленые круги с черной точкой зрачка в середине были обведены неровной, расплывчатой красноватой каймой. Эти живые огни изливали на Хагира такую ненависть, что ему стало тошно. Он снова вскинул копье. Толком осознать происходящее не получалось; затхлый мертвый воздух был продолжением того косматого тела, он давил через пустое пространство; каждое движение своего противника Хагир ощущал так ясно, точно стоял к нему вплотную, а собственное тело чувствовал как-то расплывчато, неуверенно.
Где-то должен быть Фримод ярл… Где же он, проклятый? Хагир кожей ощущал, как уместно было бы напасть на оборотня сразу с двух сторон и как трудно встречать его одному. Резкое чувство смертельной опасности входило с каждым вдохом в грудь и холодом разливалось по жилам. Но в шуме собственной борьбы Хагир не мог ни увидеть, ни услышать кварга. Было страшно: жив ли он? – и досадно: что же не помогает, славный герой?!
Оборотень прыгнул, острие копья ударило его прямо в грудь, и сила удара отбросила Хагира назад. Он ударился спиной о что-то высокое и твердое, на голову ему посыпалась труха, он зажмурился, отчаянно боясь ослепнуть и в то же время зная, что нельзя терять врага из виду ни на миг.
Скрип, шорох лап, движение огромного тела метнулось в сторону. Хагир опять вскинул копье, и ему казалось, что предыдущий выпад померещился: если бы он действительно вогнал острие в грудь волку, тот больше не прыгал бы. Да он же мертвый, его уже не убьешь! Куда же они полезли, дураки, с простым оружием, предназначенным для живых? Что же делать? Но Хагир не задавал себе вопросов: он привык делать хоть что-то, обязательно делать.
Из дальнего угла доносился шорох и глухие отрывистые стоны, в которых слышались боль и ярость. Фримод ярл жив, но едва ли стоит ждать от него помощи.
Хагир вскинул копье и ударил прямо под горящие глаза, не дожидаясь, пока хозяин могилы прыгнет на него опять. Лязгнули зубы – откусит наконечник! У него же зубы тверже железа! Но тут же раздалось яростное рычание: копье поранило волчью пасть. Оборотень закашлялся, зеленые глаза погасли, и за дымно-огненной завесой Хагир смутно различил, как тот мотает головой. Один миг, пока тот не опомнился… Проклятый огонь!
И тогда он прыгнул на оборотня сам, выпустив копье и выхватив меч. С размаху Хагир ударил по склоненной шее волка и сам неожиданно упал на него, будто какая-то невидимая мощь подкосила его; земля сама вырвалась из-под ног. Он упал на груду жесткой, как железные иглы, дурно пахнущей шерсти, зубы лязгнули возле самого лица, на руку с мечом и шею брызнуло что-то мокрое и пронзительно-холодное. Груда шерсти была живой и билась, стараясь освободиться; первый порыв толкнул Хагира прочь от нее, он забарахтался, стараясь встать, но никак не мог найти ногами опору.
Из тьмы послышался какой-то отчаянный звук – то ли вздох, то ли вскрик. Что-то тяжелое ударило в груду шерсти, она содрогнулась, совсем рядом с ухом Хагира захрипела пасть. А под руку ему попала деревянная рукоять с чем-то тяжелым на конце. Еще не поняв, что это такое, он схватил брошенную секиру и привстал, опираясь коленом о груду живой шерсти.
Всплеск огня осветил зверя. Хагир мельком увидел, что они с волком лежат на ступеньках высокого сиденья, на какие сажают мертвецов в богатых курганах. Морда и грудь волка были залиты кровью, и Хагир отчетливо видел каждый зуб, каждую шерстинку. Из пасти текла кровь, густыми вязкими ручейками ползла по шерсти. При свете Хагира поразили размеры врага – тот походил скорее на медведя, чем на волка. Хорошо, что с самого начала он этого не видел.
Покрепче взяв секиру, Хагир замахнулся, чтобы отрубить оборотню голову. Но голова вдруг повернулась и глянула на него зеленоватыми, в красном ободке глазами. И Хагир застыл; отвратительная дрожь пронизала его и сковала. Плохо дело, если он позволит мертвецу очаровать его глазами, и Хагир напрягал все силы, чтобы сбросить оцепенение. Он ведь поднял секиру, осталось только опустить ее…
– Ты, последний из Лейрингов! – раздался низкий, глухой голос, и Хагир не сразу понял, что это говорит оборотень. Окровавленная волчья пасть не двигалась, а голос наполнял весь темный воздух, точно исходил от стен подземного сруба. – Слушай, что будет с тобой! Из всякого блага, что ты задумаешь, выйдет зло. То, к чему ты будешь страстно стремиться, станет твоим проклятием! Ты найдешь наследство своих предков, но потеряешь его безо всякой пользы. Мне дана сила мстить: ты сам отомстишь себе за меня. Ты…
Хагиру казалось, что волк говорит очень долго, и за это время он успел опомниться. Каждое слово отпечатывалось в его памяти, и злое пророчество давило все сильнее. Стараясь не слушать, не пускать в сознание слова проклятия, Хагир поспешно замахнулся еще раз и ударил волка по шее. Раздался хруст, голова дернулась и свесилась, как тряпичная, со ступеньки сиденья. Голос умолк. Хагир ударил еще раз, и голова упала на землю.
Опираясь на секиру, Хагир встал на ноги. Голова отчаянно кружилась, грудь чуть не лопалась от удушья. Он вцепился в деревянный столб и привалился к нему. В тишине слышался только слабый треск догорающей смолы. От чучела осталась груды земли, и в ней бесчисленными искрами тлели сухие сосновые иглы. Темно и дымно… Нечем дышать… Всем существом Хагир стремился скорее оторваться от проклятого столба и выбраться наверх, к свету, к воздуху и небу из этого мертвого вонючего дома! Но не оставалось сил даже на то, чтобы отвести прядь мокрых волос от лица. Смесь волчьей крови и своего пота так противно и холодно липла к коже, что хотелось выскочить и из собственной шкуры заодно, оставить ее тут. Надо было как-то вылезать из этой вонючей ямы, но Хагир не мог даже толком вздохнуть. Но Лейринги всегда стараются хоть что-то предпринять…
Нечто большое с шумом рухнуло сверху, и Хагир с трудом открыл глаза.
– Эй, вы где? – Держа в руке меч, Стормунд Ершистый щурился, ничего не видя в темноте после света, и кашлял от дыма. – Вы живы? Чего затихли?
Из дальнего угла послышалась брань, которая сама по себе ничего не объясняла, но давала понять, что Фримод ярл жив.
Из светлого отверстия в здешнем черном небе упал еще один факел, на смену затоптанному и погасшему, и Стормунд поднял его. Сверху проникало очень мало света, так как отверстие кургана плотно загородили головы смотрящих. Раздавались беспорядочные восклицания, но Хагир никак не мог уловить их смысла. Ему хотелось сказать, что все в порядке, но он сам не очень-то в это верил: отравленный мертвым воздухом, он никак не мог прийти в себя. А волк где-то тут лежит!
– Здесь… – хрипло выдохнул Хагир. – Скорее… Приложить… А то оживет…
– Где? – Стормунд шагнул к нему. – Ни тролля не вижу, вот дымище проклятый! Куда, говоришь, положить?
Хагир слабо повел секирой в сторону волка. Стормунд охнул. Хагир поспешно поднял тяжелые веки и повернулся.
Волка не было. Вместо него на ступеньке сиденья лежало человеческое тело без головы. Казалось, что оно лежит давным-давно: отовсюду торчали кости, и само тело превратилось в груду гниющей плоти. Трупный запах не давал вдохнуть. Прижимая к лицу рукав, Стормунд ногой вытолкнул из-за сиденья что-то округлое. Это была человеческая голова с полусгнившими покровами, без носа, с неровными клочками волос и бороды. Во рту среди оскаленных зубов выделялись четыре волчьих клыка. Стормунд пинками сбросил тело со ступенек и носком башмака прижал голову куда-то к бедру.
– Непохоже, что эта куча дерьма когда-нибудь соберется ожить, – пробормотал он.

 

До самого вечера кварги выгребали из кургана сокровища мертвеца. Слухи не обманули: в срубе оказалось довольно много золота. Возле ступеньки сиденья, осыпанный трухой от истлевших мехов, стоял окованный серебром ларец; оковка не дала ему развалиться. Ларец был полон золотых украшений: перстней, браслетов, застежек, гривен, цепочек. Видно, мертвец при погребении забрал с собой не только свое: многие колечки и браслеты годились только на маленькую женскую руку, многие застежки предназначались для женского платья. Старинные узоры на них приводили на ум поминальные камни: те же мягкие завитки переплетенных лент или ростков с мелкими узкими листочками. Нет, эти застежки гораздо старше оборотня. Если он, конечно, не прожил перед смертью триста лет.
– Говорят, он перед смертью велел положить с ним все золото, что имелось в доме! – рассказывала Ярна, вспоминая слышанное когда-то от матери и других старших. – В роду-то много накопилось – они все были разбойниками! А хозяева тогда и рады были: где же золото лучше сохранится, чем в кургане. Ну, они тогда так думали.
– Думали! – Стормунд презрительно усмехался. – Думали! Фафнир тоже думал! А это плохо кончается!
Под дверью в сруб в беспорядке валялись подарки, которые оборотню после удачных походов делал его сын. Украшения, блюда, чаши, кубки, даже целый кувшин из чистого золота с узорами из цветов и листьев на боках – все это лежало на земле прямо там, где упало, и теперь Хагир понял, что за мусор попадался ему под ноги во время схватки. Вот об это блюдо он и споткнулся – тонкий край был погнут.
Хирдманы разложили добычу прямо на земле у подножия кургана. Из отверстия поднимался дым: тело оборотня завалили дровами и облили смолой, но почти без воздуха горело плохо.
– Вышло так, что по справедливости ты должен выбирать первым! – сказал Хагиру Фримод ярл. – Меня это не очень радует, но, выходит, твоя удача в этом походе больше моей!
Фримод ярл сидел на земле, на куче елового лапника и был мрачнее тучи. Его прыжок вышел неудачным: ему попалось под ноги что-то из разбросанной посуды, а волк тут же толкнул его когтистой лапой и сильно оцарапал бедро, так что Фримод едва сумел отползти в угол. За время короткой схватки Хагира с волком он едва успел подняться; его рана вполне позволила бы вмешаться, но, когда он это осознал, уже было поздно. Хирдманы перевязали ему ногу, запасливый Гельд уже посадил Ярну к костру кипятить обеззараживающие травки, но царапины от волчьих когтей сильно болели, и Фримод вспоминал заговоры на очищение крови. Фру Гейрхильда еще в отрочестве заставила его выучить заговоры на все возможные случаи, а без того не пускала в самостоятельные походы.
Но сильнее царапин болело самолюбие: славный подвиг выглядел каким-то дурацким. Три дня ломался с лопатой, потом ползал в душном дыму, ничего не сделал, только пропах мертвечиной. И рассказать не о чем! Конечно, этот Хагир – хороший парень, но все же… Отказать квитту в праве первого выбора Фримод ярл не мог, чтобы не унизить себя самого постыдной завистью, но великодушное решение далось ему с усилием.
– Если бы было посветлее… – с неудовольствием бормотал он. – Я побоялся, что в тебя попаду…
Хагир удивился, услышав, как быстро все произошло. Ему-то казалось, он целые сутки провел под землей: духота, смоляной чад, мертвецкая вонь, огонь волчьих глаз и лязг зубов смешались в памяти и растянулись в длинный поток. Ладони чесались: жесткая шерсть оборотня оцарапала даже загрубелую от меча и весла кожу. Больше всего на свете хотелось вымыться, и Хагир, обоими рукавами и подолом рубахи пытаясь вытереть лицо и шею, стремился скорее в усадьбу, где есть баня, и даже досадовал, что кварги так долго возятся с добычей.
Впрочем, великодушие Фримода ярла оказалось вознаграждено. Почесываясь, мечтая о ведре воды, Хагир небрежно оглядел добычу и задержал взгляд на одном из кубков. Тот сразу бросился в глаза: он был серебряным, и старое, тусклое, почерневшее серебро выглядело недостойно, неуместно рядом с чистым, светлым золотом, которому ни земля, ни морская вода нипочем. Как он сюда попал?
Гельд Подкидыш сидел на корточках рядом с серебряным кубком и внимательно его разглядывал. Хагир подошел поближе. Ему казалось, что он встретился со старым знакомым, которого за давностью лет не может узнать. Серебряный черненый кубок был отлит в виде дракона: подставку образовывал свернутый хвост, тело служило ножкой, а сама чаша была головой дракона с широко раскрытой пастью. Все тело дракона покрывала тонко вырезанная чешуя, в глазах блестели маленькие, как пшеничные зернышки, но ослепительно яркие прозрачные камешки. Хагир не мог вспомнить, где видел этот кубок-дракон, но все в нем казалось знакомым, почти как собственное отражение в воде. Он был как часть самого Хагира, забытая на время, потерянная, а потом вдруг найденная, и он хмурился, пытаясь сообразить, в чем же дело.
– Узнаешь? – Гельд повернул кубок чашей к Хагиру. – Видишь – «науд».
Хагир бросил взгляд внутрь кубка: на дне была вырезана руна «науд», предохраняющая от яда. Когда-то чашу изнутри покрывала позолота, но теперь от нее сохранился лишь слабый желтоватый отблеск. Хагир перевел взгляд на Гельда: тот выжидательно смотрел на него снизу вверх.
– Что это? – спросил Хагир. – Ты его знаешь? Почему он тут?
– А ты не знаешь?
– Откуда? Похоже, он долго тут пролежал.
– Да, но не больше пятнадцати лет. Пятнадцать лет назад я видел его на пиру. На Остром мысу, в усадьбе Лейрингов. В последнюю зиму, пока усадьба еще стояла. И когда я видел его в последний раз, твоя сестра Борглинда подавала его Асвальду Сутулому.
– Дай-ка. – Хагир взял кубок в руку.
– Это ваш кубок, – продолжал Гельд. – То есть Лейрингов. Его звали Драконом Памяти, уж не знаю почему. Борглинда рассказывала, что он из наследства самого Фафнира. Правда, она сама в это не верила, но у Лейрингов он был очень давно. Много поколений. Что с ним стало при разорении Острого мыса, я не знаю. То ли спасли и продали хозяева, то ли нашли и продали фьялли… Короче, наш друг Вебранд завладел им. И раз он отдал его на хранение своему косматому папаше, значит, видел в нем какую-то ценность. Гораздо большую, чем две с половиной марки серебра. Около того. У меня есть весы, я тебе потом скажу точнее, если хочешь.
Хагир мотнул головой: точный вес кубка занимал его очень мало. Тот был холодным и тяжелым, и его застывшие чешуйки что-то говорили ладони Хагира. Теперь Хагир его вспомнил. Конечно, он его видел, все свое детство до одиннадцати лет видел очень часто. Дракон Памяти всегда стоял на столе перед Бергвидом Железным Дубом, главой рода, а после его смерти перешел к Тюрвинду Боевому Вихрю. А потом к Гримкелю Черной Бороде – после того как Тюрвинд погиб в Битве Конунгов. Да, и про Фафнира тоже рассказывали. Перед взором Хагира пролетали целые стаи смутных образов: лица родичей, чьи имена он давно позабыл, какие-то голоса, даже скрип дверей гридницы, которая давно сгорела вместе со всей усадьбой. И все ему виделось огромным, люди казались великанами, потому что сам он был маленьким. Даже бородатое лицо Тюрвинда он видел не просто так, а из-под темной тяжелой крышки стола. Он тогда сидел под столом, потому что было ему лет пять, не больше. С этим почерневшим серебряным кубком к Хагиру вернулся весь его некогда многочисленный род. Вот почему его зовут Дракон Памяти…
– Я возьму его, – сказал Хагир, потом выпрямился, повернулся к Фримоду ярлу и поднял кубок на вытянутой руке. – Я возьму вот это.
– Это? – Фримод был изумлен: он не ждал, что Хагир выберет такую недорогую вещь, когда у ног его лежит груда золота. – Серебра мы и в усадьбе видели полно… Ну, как знаешь. Твое дело. А я, пожалуй, возьму вон тот кувшин с цветочками. Из него можно и пиво пить, а можно и умываться. Я его подарю Хлейне, пусть сама решит, что с ним делать. Она так любит все золотое!
Воображая радость Хлейны от подарка, Фримод повеселел и махнул рукой хирдманам:
– Поднимите меня! Пошли в усадьбу! Гребите все в мешки, там еще посмотрим.
Кварги принялись собирать добычу, а Хагир отвернулся. Намерение Фримода сделать Хлейне подарок покоробило его, но он не позволил себе возмутиться даже в мыслях. Тяжелый кубок в руке напомнил ему о позабытом, весь род Лейрингов обступил его и требовательно смотрел в глаза. Глаз было много, и среди них волнующий, ласкающий взгляд Хлейны затерялся, погас и пропал, как листок, унесенный ветром.

 

Остаток дня ушел на подготовку к отплытию. Предводители дружин делили добычу: съестное из запасов Вебранда, серебро и менее ценное имущество из усадьбы, а также золото из кургана. Гельд посоветовал сделать это сейчас, хотя Фримод ярл предпочитал дождаться возвращения домой.
– Ты подумай, как здорово будет, когда мы вывалим все эти кучи перед матерью и прочими! – восклицал он. – И золото целой кучей, и серебро, и застежки – ты посмотри, этого хватит весь пол в гриднице засыпать! По полотну и мехам женщины будут ногами ходить, иначе никак! Ну! Об этом целый год говорить будут по всему Квартингу! И до Эльвенэса дойдет! Даже сам Хеймир конунг позавидует! А то привезем каждый по жалкой кучке у себя в мешке, и показать будет нечего! А там уж и разделим, когда все насмотрятся!
– Лучше сделать это сейчас! – Хагир поддержал Гельда. – И дальше пусть каждый корабль везет свою долю и сам заботится о своем. Море своенравно, сам знаешь, и никто не знает, что с ним будет завтра. Если нас разбросает бурей, мне и Гельду будет слабым утешением знать, что наша добыча лежит на твоем корабле большой красивой кучей.
– Да вы и правда родичи! – пробормотал Фримод ярл и больше не спорил: как бы кто не подумал, что он жалеет расставаться с добычей! Даже намека на жадность или невеликодушие он боялся как бесчестья, а слава человека щедрого и справедливого была ему дороже любых сокровищ.
Гельд послал помощника на свой корабль за весами, вооружился деревянной дощечкой, на которой он с помощью камешков и бусинок ухитрялся быстро делать самые сложные расчеты, и дело пошло. Хорошо зная цены на разные товары в среднем по Морскому Пути, Гельд легко вычислял стоимость украшений, зерна, мехов и прочего, и делил ее на три неодинаковые части: для каждой дружины по числу ее людей. Эти головокружительные превращения не укладывались в мыслях тех, кто всю жизнь считал по пальцам (и, следовательно, умел считать всего до десяти). Стормунд Ершистый только диву давался; держась за бороду, он не сводил глаз с Гельда и даже рот приоткрывал от изумления.
– Ха! – приговаривал он. – Тринадцать марок серебра… Сорок один человек… Тринадцать марок серебра вычесть из пятидесяти семи… Слушай! А они у тебя, эти камешки, небось заколдованные, а? Заколдованные? Отроду о таком не слыхал! Ты – колдун?
Гельд только посмеивался, ловко двигая бусинки из одного деления на дощечке в другой.
– Да нет, нет тут никакого колдовства! – снисходительно объяснял несведущему квитту Фримод ярл. – Это просто такая доска… Этому каждый может научиться. Там вон, видишь, расчерчены ячейки, три сверху вниз и три справа налево, а всего двенадцать… Тьфу, девять. Если я ничего не путаю. И камешек в одной ячейке обозначает одно число, а если его передвинуть, то уже будет другое… Э… вон те камешки – единицы, значит, один, два или три, а вон те бусинки – десятки. Вон та, самая большая, сердоликовая – это сотня. Ну, понял?
Стормунд честно помотал головой. Но Фримод ярл не стал уточнять: он мог бы объяснить толковее, если бы сам понимал получше.
Добычу переносили на корабли, от ручья волокли бочки со свежей водой. Половина дружины последнюю ночь провела возле кораблей, и Хагир собрался вместе со своими людьми к «Волку»: усадьба Вебранда ему не нравилась и так надоела за эти несколько дней, что он предпочитал провести холодную осеннюю ночь под открытым небом у костра, но больше не пользоваться гостеприимством своего врага.
Только теперь, когда все осталось позади, он сообразил, что славным подвигом в кургане сделал Вебранда своим врагом навек: смерти отца-оборотня, разграбления кургана и усадьбы тот ему никогда не простит. Странно, что это не приходило ему в голову раньше: вообще-то Хагир не страдал от недостатка предусмотрительности. Но он не жалел о сделанном: теперь в его руках оказался Дракон Памяти. Хагир верил, что сама судьба привела его к этому кургану, чтобы он добыл из него наследство своих предков. Сама судьба свела его с Вебрандом, и даже пленение Стормунда теперь казалось Хагиру лишь средством, которым судьба подвела его к цели. Это знак! Дракон Памяти – знак богов ему, последнему из Лейрингов! Пришел срок, и Хагир с нетерпением ждал возвращения домой, на Квиттинг. Дело своей судьбы он может выполнить только там, и благословение богов отныне в его руках.
Расстелив кусок серого полотна, Хагир собирался завернуть в него кубок и убрать в заплечный мешок, но все медлил, поглаживая кончиками пальцев чешуйчатые узоры на ножке, будто ждал, что кубок откроет ему еще какие-то родовые тайны.
– Многим случалось взять хорошую добычу, – бормотала где-то рядом та женщина, Иса. Она прохаживалась по гриднице, собирая со стола остатки еды в глиняную миску – должно быть, для своего злобного сынка, что сидел в бане. – Многие брали хорошую добычу. Только не всем она приносила счастье. Бывало так, что вчерашние товарищи резали друг другу горло ради добычи, вырывали сердце за какой-нибудь бронзовый браслет. А бывало так, что боги наказывали за жадность – и тогда целые корабли в тихую погоду сами собой уходили в пучину. Ран и Эгир тоже любят хорошие вещи! У Эгира в палатах столько золота, что оно светит ярче огня! Это золото попало к нему с земли – Эгир сам выбирает, какой корабль ему взять себе…
– Сдается мне, что мы не до конца убили оборотня! – заметил один из кваргов. – Похоже на то, что его дух вселился в одну старую ведьму.
– И было бы неплохо надеть ей на голову мешок и побить камнями! – поддержал его другой. – Или бросить в море. Тогда она перестанет пророчить несчастья.
Хагир обернулся, собираясь добавить что-то в этом же роде, но увидел лицо женщины. Потрясенно вытаращив глаза, она стояла, вцепившись в край стола и глядя на Дракон Памяти в его руках.
– Что это? – выдохнула она. – Откуда это? Где ты взял?
Не замечая самого Хагира, будто он был неодушевленной подставкой для кубка, рабыня шагнула ближе и протянула руку к Дракону Памяти. Но Хагир отстранился.
– Полегче, Ангрбода жерновов! – предостерег он ее. – Эта вещь не из тех, какие тебе можно трогать. Когда я привезу ее домой, ее там почистят руки получше твоих, а ты только зря испачкаешь.
Женщина медленно подняла на него глаза, и Хагиру вспомнился взгляд умирающего оборотня: в них таилась такая же мучительная, давящая и бессильная ненависть.
– Ты не имеешь права на этот кубок! – сдавленно, как будто ненависть держала ее за горло, прошептала она. – Не имеешь! Ты не возьмешь его! Он не твой!
Хагир смотрел на нее с изумлением, которое поначалу вытеснило даже возмущение.
– Тебе-то что за дело? – Наконец он опомнился и смерил ее презрительным взглядом. – Он мой, потому что им владел мой род. А если Вебранду этого покажется мало: он мой, потому что я взял его!
С этими словами Хагир сунул кубок в мешок, тщательно завязал ремешки и пошел из гридницы, больше не глядя на рабыню. Но она еще долго стояла неподвижно у края стола и смотрела на дверь, за которой он скрылся.
Наутро, едва лишь последние гости вышли за ворота усадьбы, женщина по имени Иса кинулась через двор к бане. В руке она держала топор: конечно, никто из этих подлецов не вспомнил, что надо оставить в усадьбе ключ.
– Руби живее! – кричала Иса, остановившись возле дверей бани и взмахами свободной руки призывая к себе кого-нибудь из челяди. – Хумре, старый дурак, да иди же сюда! Кому сказала, ты оглох? Они не вернутся, не бойся. Быстрее руби дверь!
Привыкшая слушаться ее челядь обступила баню, Хумре взялся за топор и довольно быстро открыл пленнику путь на свободу. Сварт щурился на свет и с недовольным видом ерошил рукой волосы.
– Ушли? – хмуро спросил он.
– Ушли! – на разные голоса ответили ему. – Повалили к себе. Со всеми нашими запасами на зиму. Что будем делать, Иса?
– Пойдем! – не слушая домочадцев, Иса крепко схватила сына за руку и дернула к воротам. – Пойдем со мной!
– Куда? – с мрачным недоумением отозвался Сварт. – Я не так уж полюбил этих гадов, чтобы их провожать.
– Пойдем, и я скажу тебе зачем! – Иса опять потянула его к воротам. – Не спорь!
Все еще хмурясь, парень повиновался: он привык во всем слушаться матери. Его тревожила ее непривычная взбудораженность: на щеках горели два ярко-красных пятна, глаза блестели с болезненной лихорадочностью, она кашляла через каждое слово.
– Тебе бы лежать! – бормотал Сварт по пути через ворота. – Куда тебе бегать? Теперь уж поздно, пусть бы дружина бегала! А мы что сделаем?
– Молчи! – гневно бросила Иса через плечо. – Это – день твой судьбы! Я покажу тебе дорогу, а там я не боюсь и умереть! Я сделала свое дело!
Сварт недоумевал: мать была не в себе. Она, конечно, необыкновенная женщина, но эти речи уж вовсе ни на что не похожи.
Дружина грабителей еще не скрылась из глаз: отряд человек в восемьдесят, половина от общего числа, шел по долине к перевалу, за которым шумело море.
– Посмотри на них хорошенько, сын мой, – бормотала Иса, провожая взглядом уходящих, хотя могла различить отсюда только спины, которые все были одинаковы. – Посмотри на них.
– Чего мне на них смотреть? – Вид торжествующих обидчиков не доставлял Сварту ни малейшего удовольствия. – Было бы на что! Они не дождались отца, вот он бы им показал! Не хочу я на них смотреть! Пойдем отсюда! Чтоб им провалиться! Чтоб они так же сидели в зубах у Фенрира, как я сидел в проклятой бане!
– Отца? – Иса посмотрела на него искоса, потом опять потянула за руку. – Идем.
– Зачем?
– Узнаешь.
Последние ряды кваргов скрывались за перевалом. Иса и Сварт шли следом за ними. Поднявшись на перевал, они снова увидели своих врагов: те спускались к берегу. Отсюда уже открывался широкий вид на море: широкое, серовато-синее, оно волновалось, по нему катились валы, в лицо бросало порывы резкого ветра, насыщенного запахом волн.
– Ветер попутный! – с недовольством определил Сварт. – Поплывут под парусом.
– Начнут-то они дорогу под парусом, а дальше им придется взяться за весла! – пригрозила Иса и села на камень. – Сядь и слушай меня.
Сварт послушно сел на валун рядом с ней. Сидеть тут, на самом перевале, было и хорошо и нехорошо: во все стороны далеко видно, но ветер прошивал насквозь, гудел в ушах, трепал волосы и мешал смотреть. Казалось, вот-вот тебя сдует, как желтый березовый листок, и понесет по воздушному океану, над горами, лесами и волнами, не спрашивая, хочешь ты того или нет. После четырехдневной духоты и темноты заточения у Сварта закружилась голова и даже глаза немного слезились.
– Слушай меня! – Иса выпустила край накидки и вцепилась в руку сына.
Ее пальцы были холодными, но сильными, как железные клещи. Нет, с ней творилось что-то необычное, и ему стало страшновато. Многие считали ее ведьмой, и даже сыну мерещилась в ней какая-то тайная сила, скрытая цель, о которой она не переставала думать, даже когда мыла грязные котлы или сбивала масло. Прошлое ее скрывало загадки, которые и не снились другим рабыням, и никто не сомневался в ее знатном происхождении: Иса была надменна с челядью, распоряжалась умело, других женщин усадьбы не ставила ни во что, а их злобы к себе не замечала. Сварт привык к тому, что ему не понять собственной матери, и даже гордился ее особенностями, но сейчас его испугало предчувствие близкого открытия. Сейчас он узнает, в чем дело. И какое-то мелкое трусливое чувство ударилось изнутри: может, не надо? Может, лучше оставить все как есть? Но Сварт прогнал его: если мать думает, что надо, значит, так и есть.
– Пришла пора тебе узнать, кто ты такой! – заговорила Иса, глядя прямо в лицо сыну таким пронзительным взглядом, что дрожь пробирала от этого взгляда больше, чем от ветра. – Пришла пора! Тебе сравнялось семнадцать лет еще в прошлую зиму, но я не спешила: срок еще не пришел, я знала это. Но сейчас он пришел! Я видела знак! Эти мерзавцы добыли из кургана кубок, священный кубок рода твоей матери! Им должен владеть только ты! Боги явили его мне, чтобы я знала: срок настал! Настало время расплатиться за все обиды нашего рода и нашей земли!
– Нашего рода? – повторил Сварт.
Все в нем трепетало, все существо как бы стремилось вверх: сейчас он узнает что-то такое, что разом поднимет его из презренной рабской доли! Нетерпение боролось в нем с робостью: тянуло скорее узнать почетную правду о себе, но предчувствие, что за эту честь придется дорого платить, смущало и даже пугало его.
– Ты – не сын Вебранда! – с презрением к хозяину произнесла Иса. – Все эти уроды думают, что ты его сын. Я не мешала им. Но тебе было уже три года, когда мы попали сюда! Род твоего отца настолько же выше Вебрандова, как вон та ель выше этого куста! А род твоей матери рядом с ним – как гора рядом с камешком! По матери ты – из Лейрингов, из лучшего рода всего племени квиттов! А твой отец – Стюрмир конунг, последний конунг Квиттинга! Ты родился свободным, родился законным наследником конунга. Ты – истинный конунг квиттов! Я слышала предсказанье! Духи умерших великанов произнесли пророчество о тебе. Я запомнила его, слушай:
Мститель родился
в обители конунга;
зиму лишь видел,
как сделался старшим.
Годы пройдут
злые для мира,
вырастет месть
под гнетом бессилья
на пашне мечей!
Всходы взойдут,
что политы кровью,
ужас и месть
будут плодами.
Вырастет конунг,
зверь благородный,
как дерево смерти.
Земли и море
в страхе заплачут.

Это пророчество – о тебе! Ты родился в доме конунга и остался старшим, единственным мужчиной в его роду, когда тебе была всего лишь одна зима! И с тех пор землю Квиттинга поливают кровавые дожди, засевают стрелы; во многих местах, как я слышала, после дождей из земли всходят старые кости! У квиттов нет конунга, нет мира, нет силы, чтобы защитить себя. Их грабят фьялли, требуют непомерной дани и просто берут, что им хочется, и от такой жадности сам Фенрир Волк давно бы лопнул! Наш враг, Торбранд конунг, до сих пор жив и благоденствует! Та ведьма, что помогла ему одолеть квиттов, родила сына, и теперь ему уже должно быть четырнадцать лет! Он уже не ребенок, и ты убьешь его! Я знаю, так суждено! Судьба велела, чтобы ты, Бергвид сын Стюрмира, стал правителем квиттов и отомстил за все – за унижение твоей матери, за гибель всего ее рода, за гибель твоего отца! Его убила те мерзкая ведьма, что теперь зовется кюной фьяллей, и ты должен убить ее сына! Ты сделаешь это, я знаю!
Сварт схватился руками за голову и склонился лицом к самым коленям. Всего этого оказалось слишком много сразу: в голове у него звенело, в глазах вступали слезы от ветра и от потрясения. Иса замолчала, задыхаясь, обессиленная собственной возбужденной речью. Она дрожала, как в лихорадке, лицо ее осветилось торжеством, каким-то злобным упоением: каждое ее слово сбрасывало одно звено из тех тяжелых цепей, в которых она прожила пятнадцать лет рабства. Но теперь она знала: час ее торжества близок. Сын для нее был мечом, который сама она вырастила для мести. Он вернет все, что они потеряли. Твердая вера в это поддерживала ее все пятнадцать лет, позволяла смеяться над унижениями и невзгодами. Тем больше ее будущая слава, ее, жены конунга, сохранившей мстителя, вырастившей дерево, тень от ветвей которого покроет весь Морской Путь!
– После битвы на восточном побережье мы остались с тобой вдвоем, я и ты, тебе тогда сравнялось три года! – горячо продолжала она, немного переведя дух. Все, что она столько лет держала в себе, теперь рвалось наружу. – Мы остались вдвоем, все нас бросили! Никто не хотел позаботиться о вдове конунга и о будущем конунге, все разбежались спасать свои шкуры! Торбранд Тролль очень хотел захватить нас, он еще за два года до того, когда только погиб твой отец, требовал, чтобы меня и тебя отдали ему в залог! И все те трусы с моим подлым братцем Гримкелем во главе соглашались нас отдать, чтобы только спасти свои грязные шкуры, но я не позволила! Я увезла тебя на восточное побережье. Мы нашли приют у Хельги Птичьего Носа, тогдашнего хёвдинга. Меня хотел взять в жены Хеймир ярл, нынешний конунг слэттов, тогда еще наследник. Мы уехали бы с ним в Слэттенланд, и ты вырос бы в довольстве и почете, как положено сыну конунга, и Хеймир дал бы тебе дружину, чтобы ты отомстил за отца. Но Хельги помешал: он навязал Хеймиру ярлу свою дочку в жены! Говорят, она быстро померла: это боги наказали ее! Я не хотела там больше оставаться… Через два года судьба снова повернулась к нам лицом: вот-вот я должна была увезти тебя в Слэттенланд, к старому Хильмиру конунгу… Но та мерзкая ведьма помешала. Квитты проиграли битву, и мы с тобой остались в пустой усадьбе, безо всякой защиты, вдвоем… Но я поклялась, что ты не попадешь в руки фьяллей, что я спасу тебя от них, чего бы мне это ни стоило! И я унесла тебя из той усадьбы, надев платье рабыни. Я сама пошла навстречу фьяллям, и они загнали меня в какой-то сарай вместе с другими. Никому и в голову не пришло, что вдова конунга со своим ребенком сама пойдет к ним в руки. Они увезли нас с тобой на Квартинг и продали там. Я сказала, что мое имя – Иса, и никто не знал, что перед ними Далла дочь Бергтора из рода Лейрингов! Фьялли продали меня Вебранду за марку серебра, как простую рабыню! И прибавили эйрир за тебя! И еще говорили, что «женщина эта молода и красива, только у нее есть недостаток – неприветливый взгляд и угрюмый нрав»! Если бы они знали! Если бы они знали! Но боги спасли нас. Они сохранили тебя, Бергвид сын Стюрмира, чтобы ты мог вернуть все, что у тебя отнято. Теперь ты мужчина, ты вернешь себе власть над Квиттингом и отомстишь нашим врагам за все. И Торбранду с его женой-ведьмой, и мерзавцу Хельги Птичьему Носу, и Хеймиру, и всем, всем! И начнешь ты прямо сейчас! Верни себе наследство предков, которое забрали те мерзавцы!
Бергвид поднял взгляд на мать. Целая лавина образов и ощущений разом обрушилась на него и оглушила: перед его глазами прошла целая война, которой уже сравнялось семнадцать лет. Да, он знал, что мать его родом квиттинка, что она попала в рабство из-за войны… но могло ли ему прийти в голову, что она стояла в самой середине этой войны! Какие-то люди, которых он не видел и не знал, но имена которых его мать произносила с таким глубоким чувством… Торбранд Тролль, Хеймир ярл… Гримкель, подлый братец… Бергвиду мерещились какие-то лица, нечеткие и очень выразительные разом. Сколько зла они ей сделали, эти низкие люди! Битвы и тинги, поражения и удачи, помощники и враги, море и земли, надежды и разочарования, корабли и чужие дома – сколько всего пережила и повидала эта маленькая женщина, наделенная таким несгибаемым гордым духом! Бергвид всегда уважал свою мать, но сейчас она стала в его глазах вровень с самой валькирией Брюнхильд. Сердце в нем трепетало при мысли, что молодая женщина знатного рода шла по разоренному войной берегу, совсем одна, беззащитная, в чужом платье, с ребенком на руках, сама шла навстречу рабству, чтобы спасти будущего конунга… его, Сва… Бергвида! Да, конечно, его звали Бергвидом, звали целых три года, и он помнит свое имя! Как он мог забыть?
Бергвид задыхался от гордости, что приходится сыном такой выдающейся женщине, что кровно причастен к этим волнующим, грандиозным событиям. «Вёльсунг-сага» бледнеет рядом с сагой о Далле дочери Бергтора! И ведь он, Бергвид, сопровождал ее во всех превратностях судьбы! Он был младенцем, но на руках у матери он сопутствовал ей, его глупые детские глаза видели всех этих людей, которые так много для нее значили… И ему уже казалось, что он так же тесно привязан к этому славному и мрачному прошлому, что оно не кончилось, не прервалось, а лишь затаилось, как огонь под слоем пепла, и вот наконец вспыхнуло, осветило ему дорогу судьбы! Осенним днем в запахе ветра Бергвиду чудился запах весенней грозы. Молния разбила его неведение и беспамятство, он вспомнил самого себя и снова стал тем, кем был от рождения – Бергвидом, сыном Стюрмира и Даллы! Все эти грозные события происходили как будто вчера… но как хорошо, что теперь он мужчина и может постоять за себя и свои права! Он, Бергвид сын Стюрмира, законный конунг квиттов! С каждым мгновением Бергвид рос в собственных глазах: высокий род, слава, обиды и обязанность мести делали его огромным, как эта ель, как гора. Неведомые силы бурлили в нем и рвались на волю, и ветер торжествующе ревел, словно признал в нем брата.
– Ты можешь все! – добавила Далла, судорожно покашливая и стараясь одолеть кашель, мешавший ей говорить. – Ты – конунг, твоя сила в десять, в сто раз больше силы простых людей! На тебя смотрят боги! Попроси их – и они не откажут тебе! Проси богов наслать бурю на твоих врагов – и они тебя услышат! Твоих врагов выбросит на камни, а Дракон Памяти, кубок твоих предков, волна принесет к самым твоим ногам! Только ты достоин владеть сокровищем твоей матери. Иди! Ты должен вернуть его мне.
Далла вскочила с камня и сильно рванула сына за руку. Ветер трепал края ее темного плаща, за ее спиной разворачивалась глубина долины, полная ветра. Казалось, сейчас женщина взлетит, как валькирия. Нет, даже те две великанши, что конунг Фроди посадил за жернова молоть ему золото и счастье, не прятали в себе таких исполинских сил, как эта маленькая, исхудалая, замученная лихорадкой и кашлем женщина. Все эти годы она носила в себе огонь, и он выжег ее изнутри. Хрупкая оболочка прогорала, огонь готов был вырваться наружу, с ревом и треском смести и поглотить все… Сильный, здоровый восемнадцатилетний парень стоял перед ней в ужасе и благоговении, восхищенный и подавленный своей ослепительной и грозной судьбой, которую воплощала его мать.
– Иди! – Далла махнула рукой к морю. – Ты видишь – там паруса! Они спустили корабли на воду! Иди к ревущей сосне и попроси у богов бури! И ты увидишь, как эти паруса окунутся в волны, ты увидишь, как волны будут лизать перевернутые днища, ты услышишь жалкие крики тех наглецов, которые посмели запереть тебя в бане! Ты увидишь мертвым, утонувшим того мерзавца, который зовет себя Лейрингом, но смеет идти против чести и долга, отнимает законное право у того, кто много его выше! Иди и возьми твое наследство из его холодных мертвых рук! Иди!
И Бергвид пошел вниз с перевала, не смея даже оглянуться. Слова матери, смешанные со свистом ветра, звенели и бились у него в голове. Так могла бы приказывать богиня, а ее слова вместе с приказом дают и силу его исполнить. Бергвид все ускорял шаг, и идти вниз по каменистым уступам горы казалось все легче и легче, как будто сам он с каждым шагом становился все сильнее и сильнее. Дышалось легко, по жилам разливалась мощь. Буря? Он найдет бурю для своих врагов! И весь мир узнает, что конунг Бергвид сын Стюрмира больше не считает себя рабом по имени Сварт!
Далла опустилась на камень, судорожно кашляя и давясь. Она задыхалась, на лице ее было мучение; хотелось посмотреть вслед сыну, но не хватало сил поднять голову. Она столько мечтала об этом часе, и вот он настал, но вместо торжества ее переполнило чувство потери. Она привыкла к мысли, что сын – это меч в ее руке, и вот этот меч вырвался на волю, а она осталась, одинокая и бессильная, выполнившая свое назначение и не нужная никому. Захотелось вернуть его, но поздно – он далеко, за шумом ветра он ее не услышит, и нет у нее сил даже встать и крикнуть. Все кончено…
Мучительная боль разрывала грудь. Далла из рода Лейрингов смотрела прямо в глаза судьбе и впервые в жизни, без тщеславия, упрямства и зависти честно осознавала жестокую правду. Она возродила конунга, но ей самой это стоило жизни; может быть, сын ее добьется славы, но она этого уже не увидит. Все существо Даллы кричало о несправедливости судьбы, которая заставляет ее умереть сейчас, когда вот-вот начнется новая, настоящая жизнь, но она оказалась бессильна перед этой несправедливостью, и сознание этого мучило ее сильнее удушья и боли в груди. Все кончено, стремление к мести перестало ее поддерживать, душу залила пустота, и сожженному болезнью телу больше негде было взять сил. Ни чести, ни любви, ни надежды – только холодный камень, рвущая боль в груди и скачущие пламенные пятна перед глазами.
Назад: Глава 4
Дальше: Глава 6