В щеку тыкалось нечто холодное, влажное – от этого она и очнулась. Потом по лицу прошлось что-то живое, теплое и тоже мокрое. Потом она ощутила холод, повеяло стылым запахом влажной, но уже подмерзшей листвы. Открыв глаза, она увидела морду склонившейся над ней белой волчицы, а позади нее – темные стволы деревьев и груды бурых листьев. Младина села, огляделась. Кругом только лес – на ветках еще дрожат последние желтые листья, но на земле виднеется первая пороша. Длинные желтые стебли высохшей травы торчат из снежной шапки, укрывшей сам куст. Похоже на дни прихода Марены. Снег, видимо, прошел в первый раз, но земля замерзла, и он, наверное, уже не растает. Но сейчас снег не шел. На том месте, где она лежала, мох был почти сухим, и почему-то ей подумалось, что она сама попала сюда вместе со снегопадом – слетела с неба.

Она встала на ноги, подтянула чулки, провела рукой по лицу, перевязала получше платок. Коса растрепалась, будто она не расчесывала ее уже несколько дней. Младина сняла тесемку, расплела немного, чтобы хоть вид был приличный, открыла берестяной коробок на поясе – поискать гребешка.

Оттуда вдруг выскочило что-то яркое, живое. Подумалось в первый миг – бабочка! Но это была не бабочка. Перед ней дрожало в воздухе соколиное перо – светящееся, будто отломившийся кончик солнечного луча. Младина невольно вскинула руку, торопясь его поймать, но оно ускользнуло и снова зависло в шаге от нее. И задрожало, будто торопилось и призывало идти за ней.

Младина торопливо опять перевязала косу и сделала шаг. Перышко отлетело подальше. Она опять последовала за ним, и перышко уверенно полетело вперед – довольно быстро, но так, чтобы она могла поспеть.

Она торопилась. На уме у нее был вьющийся над источником сокол, и она надеялась, что перышко приведет к нему. Все ее внутренние силы были сосредоточены на том, чтобы поскорее до него добраться, и она готова была пробежать без отдыха весь этот лес, сколько бы он ни тянулся. При этом она знала, что лес этот – бесконечен, ибо каждое дерево в нем – один из прежде живших на земле людей, а им нет числа. Но эта огромность ее не пугала, потому что она ясно видела свою цель, а в этом случае Навь откликается.

Впереди мелькнула белесая крыша, усеянная желтыми и бурыми листьями. Младина пошла медленнее, потом осторожно выглянула из-за веток. На маленькой поляне стояла избушка, поднятая на обрубке бревна, как на ноге. Избушка была совсем невелика – даже меньше человеческого роста, вместе с «ногой» верхний венец приходился как раз на уровне лица Младины. С той стороны, где она подошла, было прорезано оконце, но не наверху, а ближе к нижним венцам. Покрыта она была берестой.

Младина вошла на поляну, радуясь, что так быстро достигла первой победы.

– Избушка, избушка! – с облегчением позвала она. – Стань к лесу глазами, ко мне дверями, мне в тебя лезти, хлеба ести!

Избушка качнулась и поворотилась, с крыши слетело несколько желтых листьев. С обратной ее стороны обнаружился вход: тоже такой низкий, что в него можно было пробраться, только согнувшись в три погибели. Что Младина и сделала, едва дождавшись, чтобы изба остановилась.

Входила она осторожно, пристально глядя под ноги – это было не только нетрудно, но даже неизбежно, потому что ей пришлось нагнуться так низко, будто она собиралась гриб сорвать. Осторожно просунув ногу между двумя-тремя старыми горшками, вторую она поставила рядом с овечьим черепом, продвинулась вперед и осторожно выпрямилась. Хорошо, что она была мала ростом, потому что ее голова пришлась вровень с матицей. Никогда еще она не чувствовала себя такой огромной! Благодаря открытой двери внутри было довольно светло, и Младина сразу огляделась в поисках хозяйки. И невольно вздрогнула, хотя примерно знала, что увидит.

В дальнем, самом темном углу сидела маленькая старушонка – вся как будто иссохшая, с низко наклоненной головой, скорее похожая на огромную мышь, чем на человека. Она казалось пятном темноты, оконцем отсюда в еще более глубокую тьму. Сидела она тихо и не выглядела угрожающей.

– Благо тебе, бабушка! – Младина поклонилась.

– Благо тебе, внучка! Уж сто лет человечьего духа не нюхала, а нынче сам пожаловал!

Старуха подняла голову, и Младина постаралась не перемениться в лице. Один глаз у старухи был зрячий, а второй полуприкрыт и затянут бельмом; со стороны зрячего глаза на подбородке темнело большое родимое пятно, густо поросшее седыми длинными волосами.

Младина бросила быстрый взгляд по сторонам. Почти весь пол был уставлен горшками и мисками; в горшках была каша, в мисках блины. По стенам были развешаны длинные погребальные рушники.

– Садись, внучка! – Бабка показала в другой угол, и там Младина увидела стол, к которому были придвинута скамья.

Стол был тоже занят мисками. Младина подошла; там исходили паром свежие блины, испуская запах горячего теста и масла. Вдруг подвело живот от голода, и вместе с тем возникла лютая тоска. И понятно: перед нею было первое угощение покойного после смерти, когда ему пекут поминальные блины и кладут еще горячие на оконце, чтобы он мог подкрепиться их горячим паром, а он плачет и воет, осознавая, что навек оторван от живых, от привычного, от своей прежней жизни, еще свежей в памяти. Именно в такие мгновения живые порой чувствуют на своем лице упавшие ниоткуда холодные капли – прощальные слезы ушедших.

– Угощайся!

Младина взяла блин, поднесла ко рту, стараясь не дышать, наклонилась и ловко бросила под стол. Под столом кто-то зачавкал.

– Вот, выпей сыты медовой! – Старуха пододвинула к ней кринку.

Младина взяла ее, поднесла ко рту, потом опустила и плеснула под стол. Тот, кто ее готовил, сейчас увидит на полу мокрое пятно. Она даже губами не коснулась угощения, но вместо сладости меда ощутила во рту горькую горечь слез; ноздри заполнил запах костра, древесного и смоляного дыма, а еще – тяжкий дух горящего мертвого тела.

– Спасибо, бабушка! – стараясь не кривиться, сказала она и встала. – Сыта я.

– Куда пробираешься, внучка?

– Жениха моего ищу, Хортеслава, Зимоборова сына, Столпомерова внука. Заплутал он где-то, ни в Яви, ни в Нави.

– Ох, шутишь, внучка! – Старуха покачала головой. – Не твой он жених! Он жених Лады, лебеди белой. Тебе и повидать-то его дорого встанет. Ну да я тебе помогу.

Хозяйка встала, и оказалось, что сидит она на укладке. Откинув крышку, она наклонилась, погремела чем-то, потом вынула какую-то круглую вещь и протерла длинным концом поминального рушника со стены. И вдруг в ее сморщенных руках будто засияла луна – такой яркий серебряный свет из них полился.

– Вот, возьми! – Она протянула подарок Младине.

Младина взяла его и увидела, что это серебряное блюдо – точно такое же, как то, что передала ей мать. Или то же самое?

– Откуда это у тебя? – Она подняла глаза на старуху.

– Сковал для своей дочери Сварог-Отец, Небесный Кузнец, понес ей подарить – в чащу обронил. Ходил, искал – не нашел. А она все ждет. Отдай ей и проси чего хочешь – она не откажет.

– Спасибо! – Младина прижала подарок к груди и поклонилась.

– Возьми, спрячь! – Старуха кинула ей берестяной заплечный короб.

Младина убрала подарок, закинула короб за плечо, еще раз поклонилась и выскочила из избушки. Обернулась – а двери уже не было, лишь крохотное оконце чернело на уровне ее колен, будто подмигивало.

Изнутри тянуло тяжелым духом тлена. Поняв, что здесь ей больше делать нечего, Младина огляделась в поисках перышка – и оно подмигнуло ей от края опушки, будто золотая звездочка. Она побежала следом.

Едва сделав несколько шагов, Младина вдруг почувствовала себя как-то странно. Не так чтобы хуже, просто как-то… иначе. Приостановившись, она ощутила, что ее одежда словно бы усохла и плотнее сидит на теле. Особенно пояс оказался затянут слишком туго. Она взялась за узел, чтобы его ослабить, и с удивлением обнаружила, что ей не так легко его увидеть, как раньше: между глазами и поясом возникло неожиданное препятствие в виде груди. Ее грудь заметно увеличилась в размерах и теперь сильно выпирала из-под черного кожуха. Опустив глаза еще ниже, изумленная Младина обнаружила, что и в бедрах заметно раздалась. Как и собственно в поясе.

Некоторое время она стола, в изумлении разглядывая и даже охлопывая себя. Потом скинула с плеча старухин короб, открыла, вынула серебряное блюдце и, спрятавшись под еловые лапы, заглянула в него.

Оно было таким чистым и светлым, что лицо в нем отразилось как нельзя лучше. Это было ее собственное лицо, но какое-то новое. Оно округлилось, румянец горел ярче, все черты стали тверже. Она уже не была прежней девушкой-невестой… наверное, так она выглядела бы, будучи на десять лет старше!

Одной рукой держа блюдо, другую Младина поднесла к лицу, будто надеялась от собственной руки дождаться ответа. И рука изменилась: стала попухлее, покрепче. И она заметно побелела, мозоли с ладони от домашних и полевых работ исчезли, остались только на кончиках пальцев – те, что появляются от шитья и прядения.

Младина оглянулась в ту сторону, где осталась избушка. Той уже не было, да и поляны не было. Похоже, она повзрослела лет на десять. Поход по лесу тому виной, или гостеванье в избе на ножке? Или десять лет жизни – палата за священный дар?

Но Младина отмахнулась от этих мыслей. Какая разница? Золотое перышко дрожало перед ней в воздухе, будто умоляя поспешить. Она убрала блюдце обратно в короб и двинулась дальше.

Вскоре пошел снег. Крупные пушистые хлопья медленно и величаво плыли в воздухе и присаживались отдохнуть на ветви, на землю, на голову и плечи Младины. Ей уже приходилось всматриваться, чтобы не потерять среди них соколиное перышко, и смаргивать снег с ресниц.

Поэтому вторую избушку она едва не проскочила: перышко вдруг зависло, вынуждая Младину остановиться и оглядеться. Увидев рядом бревенчатую низенькую стену, она не удивилась: она же знала, что в ее укладке было три дара для богини Лады.

Когда вторая избушка повернулась, Младине стало чуть не по себе: один ее угол покосился, крыша с той стороны сильно провисла, а бересте зияли дыры. Внутрь она влезла с большей робостью, чем в первый раз; горшок, который она задела ногой, опрокинулся, из него выбежала мышь.

Из-за снегопада здесь было темнее, внутри избы висели сумерки, но можно было разглядеть, что поминальные рушники посерели и пожелтели от времени, выглядят обтрепанными, затасканными. Мелькнуло воспоминание: точно такие рушники колышут равнодушные ветра на бдынах – родовых столбах на вершине кургана, стоящих уже год или два. Но стены были не срубными, а из бревен, врезанных концами в толстые столбы по углам. Вместо привычной печи в углу был круглый очаг в самой середине, обложенный камнями.

– Заходи, внучка! – проскрипел голос в ответ на ее приветствие. – Садись к столу, поешь. Чай, утомилась.

Хозяйка избы сидела как-то странно, боком. Бросив на нее взгляд искоса, Младина содрогнулась: из провалившегося рта с выпяченным подбородком торчал довольно длинный клык. Она пустила глаза и вздрогнула еще раз: под черным подолом виднелась одна тощая нога, обутая в меховой поршень шерстью наружу, а вместо другой была голая кость! По коже побежал мороз, и Младина поспешно отвернулась и отошла к столу.

Когда она села, лавка под ней заскрипела и покосилась, так что она едва не упала. Стол был так же покрыт мисками, но они были непривычного вида: черно-коричневые, с тщательно заглаженными боками, с более узким дном, расширявшиеся к устью. Некоторые миски имели невысокую ножку. Она потянула носом, однако сытного запаха не ощутила. Наклонилась ниже и поморщилась: каша на дне мисок выглядела так, будто пролежала целый год – высохшая, побуревшая. Блины она даже не узнала: они напоминали полусгнившие осенние листья. Но отказываться было нельзя: она взяла ложку, с трудом отколупнула кусок от кома высохшей каши, поднесла к лицу и незаметно скинула под стол. С поминальным питьем вышло еще легче: кружка, которую она взяла, была пуста, внутри уже поселился паучок, так что она лишь сделала вид, будто пьет.

– Куда путь держишь внучка?

– Иду жениха моего искать – Хортеслава, Зимоборова сына, Столпомерова внука. Заплутал он где-то, ни в Яви, ни в Нави.

– Найти-то ты его найдешь, да не для тебя тот каравай пекся, не с тобой он перстнем золотым обручался. Есть у него невеста – лебедь белая. Даже и поглядеть на него тебе не позволит.

– Помоги, бабушка! – попросила уже наученная Младина. – Может, есть у тебя что-то, ради чего лебедь белая мое желание исполнит?

– Есть кое-что. Ехал раз Сварог-отец, Небесный Кузнец, вез подарочек дорогой своей дочери Ладе, лебеди белой. Да обронил в леса темные, в болота зыбучие. Искал, искал, только зря ноги стоптал. Да я-то подобрала.

Старуха наклонилась и выволокла из-под лавки корзину. Корзина была, как и все здесь, грязная и дырявая. Старуха вытащил из нее что-то длинное, тонкое, потерла подолом… и вдруг оказалось, что она держит в руках настоящий солнечный луч. Это было веретено, сделанное из золота – а может, Сварог отломил кусочек от Перуновой молнии и перековал в своей кузне.

– Возьми. – Хозяйка протянула веретено Младине, и та осторожно взяла его за другой конец. Оно так сияло в полутьме избушки, что она боялась обжечься. – Покажи лебеди белой и проси жениха повидать. Она не откажет – у больно хочет отцов подарочек получить.

Когда Младина, попрощавшись, выбралась из избушки и спрыгнула на землю, у нее вдруг заболела коленка – да так, что она сморщилась, не разгибаясь. Ее коса упала, в глаза ей бросился кончик, запорошенный снегом. Она медленно выпрямилась, отряхнула косу, но стряхнуть снег не смогла. Погладив концы волос, она убедилась, что это не снежные хлопья, а тонкие нити седины.

Младина в испуге схватилась за лицо: вокруг рта и между бровей появились какие-то складки, и сколько она ни пыталась придать лицу ясное выражение, избавиться от них не получалось. Зато язык во рту наткнулся на два промежутка между зубами, где раньше все было ровно. Вот новость-то! Робкими руками она вынула серебряное блюдо, сунув в короб веретено, и с тревогой взглянула в светлую поверхность. Так и есть – ее лицо сильно изменилось. Кроме морщин у рта и на переносице, появились складки возле глаз, а веки обвисли, и от этого лицо приобрело грустное выражение. Она замотала головой, будто желая прогнать морок, и убрала блюдце назад. Перемены в себе – самые страшные перемены, они вернее прочего рушат привычный мир, ибо действуют изнутри. Особенно такие, какие уже никакими усилиями нельзя вернуть к прежнему.

Но делать нечего. Надо идти. Младина сделала шаг, отыскивая взглядом перышко. Пока она была у бабки, снегу навалило по колено, весь лес стал черно-белым. И тут же она застыла: а стоит ли идти дальше? Она уже постарела на двадцать лет. Если она продолжит путь, что ждет ее впереди? К концу дороги она станет не лучше этих бабок в избушках! Куда ей женихов? Таких, как она, женихи в Нави дожидаются. А молодой парень посмеется только.

Посмеется? Не посмеется он, потому что лежит ни жив ни мертв. Он спит, и если она сойдет с пути, не проснется никогда. Светлая богиня Лада – его обрученная невеста, но ей нет ходу на эти темные тропы, и не в силах она отыскать заблудившийся дух. Это по плечу только ей, Марене, потому что здесь – ее владения. И каждый год она проходит заново этот мучительный путь от юности к дряхлости, чтобы последним усилием подтолкнуть новую весну.

Соколиное перышко трепетало золотистой искрой в сумерках, намекая, что надо спешить. Вытаскивая ноги из снега, Младина побрела за перышком.

Теперь она двигалась медленно, порой с трудом одолевая засыпанный снегом бурелом, порой присаживась на поваленные стволы, чтобы передохнуть. А темнело быстро. Золотистое перышко теперь стало видно гораздо лучше, но зато почти больше ничего не удавалось рассмотреть, лишь черные вершины леса вырисовывались на темно-синем небе. Хорошо, что и летело перышко теперь неторопливо, сообразуясь с ее осторожным шагом. Неожиданно быстро она устала; дышать было тяжело, она заглатывала много холодного воздуха, но он мало облегчал грудь. Ноги уже налились тяжестью, коленка болела так сильно, что каждый шаг казался маленьким подвигом. Она отдыхала все чаще, но усилием воли побуждала себя снова пускаться в путь. В этом мире ничего не происходит для того, кто сам не шевелится. Здесь нет времени, поэтому нечего и надеяться просто дождаться чего-либо, как в Яви. Если в Яви время – река, которая сама несет тебя, то здесь оно – дорога, по которой надо идти своими ногами.

Сберегая истощенные силы, она делала маленькие медленные шаги и потому загодя увидела огонек. Золотая искра соколиного перышка летела как раз в ту сторону. Когда Младина приблизилась, это оказалась избушка – но как же она была стара! Крыша провалилась, стены покосились, между полусгнившими бревнами зияли щели. Если бы не красноватый свет изнутри, Младина не решилась бы в нее лезть – того гляди, обрушится на голову.

С трудом согнув больную коленку, Младина влезла в избушку, разогнулась… и обнаружила, что находится в круглой землянке. Крышу поддерживал толстый столб посередине, рядом пылали головни в очаге, обложенном камнями. При их свете было видно, что весь пол засыпан обломками и черепками от горшков, мисок, чаш; лишь по некоторым можно было угадать их прежний облик. На многих виделся знакомый солнечный знак, у иных горло было украшено выдавленными изнутри пуговками. Здесь же лежали глиняные фигурки – конь, корова, свинья. Под голыми стенами валялись истлевшие тряпки: как жертвенные рушники, пролежавшие на могиле не один год, заплесневелые и ссохшиеся.

– По добру ли дошла, дочка… – полуразборчиво прошептал из угла невнятный голос; Младина скорее угадала содержание приветствия, чем поняла.

Робко она взглянула туда. Старуха сидела возле очага прямо на земле, съежившись, сама похожая на ком земли, ее неотделимую часть. Младина вдруг поняла, почему говорят «родная земля» – это земля, перемешанная с прахом твоих предков, которые уже стали ее частью, оставаясь частью тебя. Она видела только тощие руки, обхватившие колени и так плотно обтянутые кожей, что напоминали голые кости. Понимая, что ничего хорошего не увидит, Младина старалась не приглядываться, благо в землянке было полутемно.

Старуха медленно подняла голову и втянула ноздрями воздух. Опущенные веки ввалились, будто под ними вовсе нет глаз, тонкий рот был плотно сомкнут. И эта ее попытка по запаху определить, где находится гостья, выглядела такой жуткой, что Младина с трудом сдержала желание шагнуть наружу и бежать отсюда. Лицо старухи казалось странно темным и неровным, как и руки.

– Садись… поешь… – проскрипела старуха.

Она переменила положение, расцепила свои костлявые кисти. Под серым подолом мелькнули ее ноги, и тут Младина увидела, что это настоящие медвежьи лапы – покрытые густой бурой шерстью, с черными подошвами и округло-продолговатыми медвежьими пальцами с длинными когтями.

Осторожно ступая по битым горшкам, Младина подошла и села напротив старухи-медведицы: стола в избе не было. Старуха протянула ей какой-то глиняный обломок; прежде чем взять, Младина невольно вгляделась в ее руку, но это была человеческая рука, только очень худая и темная, как будто поросшая темным волосом.

– Куда держишь путь? – прошептала медведица.

Хотя Младина уже дважды отвечала на этот вопрос, сейчас ответ не сразу пришел ей в голову. Всплывали какие-то нелепые слова: на север… навстречу солнцу… по реке…

– За тридевять земель… – тихо ответила она, ощутив вдруг, какой же долгий путь прошел ее род, какая длинная цепь поколений разделяет ее и эту мать-медведицу. – Ищу я жениха моего, ясна сокола…

Называть его имя было просто ни к чему. Она и не вспомнила бы его. Здесь, на этом дне поколений, имена не имели значения. Она шла на поиски своего сокола, того, кто станет отцом ее детей и поможет протянуть эту цепь дальше. На всем свете он один, так и зачем ему имя? Имена нужны тем, кого много.

Старуха заговорила что-то, но так тихо и неразборчиво, что Младина ничего не поняла. Потом медведица вдруг сунула руку прямо в очаг, разрыла угли и вынула нечто маленькое, ярко сияющее. И Младина увидела иглу – может, бронзовую, а скорее золотую. Старуха протягивала иглу ей, и уже не надо было спрашивать, откуда она взялась здесь, в этой темноте. Но теперь ее нужно было отнести на небо, туда, откуда это диво явилось и куда его требовалось вернуть.

Младина взяла иглу, и та обожгла ей пальцы. Она торопливо вколола ее в складки платка на шее и мельком заметила, что ее коса, гораздо тоньше и короче обычного, стала совсем белой. И рука, которая держала иглу, сделалась темной и морщинистой.

Охнув, Младина взялась за щеку, подумав, что сама превращается в медведицу и покрывается шерстью, но нет: под пальцами была дряблая, вялая, но безволосая человеческая кожа. А зубов теперь не хватало и спереди, и по сторонам.

Вдруг сильно подул холодный ветер: Младина встала, хотела поблагодарить хозяйку, но осеклась. Ни старухи-медведицы, ни очага: она стояла в огромной яме, широкой, но неглубокой, по колено, и дно ямы было засыпано снегом, под которым лишь угадывались какие-то обломки. Не померещилось ли ей это все? Она прикоснулась к платку, но игла оказалась на месте.

Младина огляделась. Снегопад прекратился, на небе сияла полная луна. Все вокруг было засыпано толстым слоем непотревоженного снега. Лунный свет искрился, переливался, и было так красиво, будто сама Небесная Пряха изготовила ткань из лунных лучей.

Перышко реяло поблизости, будто ждало. Она сделала шаг и стала с трудом выбираться из ямы. Пару раз она соскальзывала и даже упала; холодный пушистый снег набивался в рукава, чулки сползли. Было чувство, будто на ней не овчинный, а железный кожух: так тяжело он давил на плечи. В глаза бросилась лежащая на груди белая тощая коса, и Младина тяжело вздохнула: это давят непрожитые года. Кто она теперь? Старуха!

Наконец она вылезла из ямы, огляделась. По такому глубокому снегу она будет ковылять всю оставшуюся вечность. Да и куда идти: со всех сторон одинаково темно, будто все земные и неземные пути кончаются у этой ямы. Надо что-то с этим сделать. Младина подняла глаза, посмотрела на луну, будто ждала от нее совета. Прямо вылитое серебряное блюдце. Вот ведь ловкая старуха – и луну, и солнце в короб упрятала!

Солнце! Глупо пропадать во тьме, когда оно у тебя собой. Стянув короб с плеч, Младины нашарила в нем веретено, вытащила и подняла над головой.

– Солнышко, ведрышко… – пробормотала она, слыша, каким слабым и глухим стал ее голос. – Выгляни в окошко. Твои детки плачут…

Сияние луны усилилось, и Младина закрыла глаза – было больно смотреть. Даже через опущенные веки она ощутила, что вокруг посветлело. Воздух вроде бы потеплел, дышать стало полегче. Она еще подождала, а когда открыла глаза, снега уже почти не было. Светило солнце, лишь слегка укутанное в туман, а вокруг расстилался мокрый луг, покрытый блеклой травой, на которой лишь кое-где виднелись островки грязноватого снега.

Младина оглянулась: позади была мелкая, хотя и широка яма с небольшим развалом камней в середине. Даже и не скажешь, что здесь когда-то стояло жилье. А вот впереди, на дальнем краю луга, клубилась стена тумана. В тумане угадывалось движение. Младина повертела головой, но перышка нигде не увидела. Тогда она пошла вперед, выбирая дорогу полегче. Колено по-прежнему болело, дышать было тяжело, но все это казалось таким привычным, что почти ее не огорчало. Она уже знала, что от этого не умирают и так вполне тоже можно жить; просто теперь стоит не ждать от себя многого и расходовать силы бережнее.

Она пересекла луг, но стена тумана не приблизилась. «Ты что, гулять сюда явилась?» – мысленно попрекнула себя Младина и стала вглядываться. И тогда увидела: впереди стояли два камня в человеческий рост – один черный, другой белый. А у подножия каждого из камней бил источник, и струи одного текли к ней навстречу, а другого – в другую сторону, за стену тумана. Навстречу ей лился ручей синевато-дымчатого цвета, другой был плохо виден.

Теперь, когда она поймала взглядом свою цель, стена тумана и камни уже не убегали, а смирно ждали, пока она подойдет. По мере приближения она все яснее видела, что вовсе здесь не одна. Перед каждым из камней стояла женщина: одна в белых одеждах, другая в черных. За исключением этого, они были очень похожи, и Младина, переводя взгляд с одной на другую, не могла поручиться, что их действительно две. Женщины были заняты делом: каждая держала в руках чашу, наклонялась, зачерпывала воды из своего источника, протягивала… потом опять наклонялась.

И только когда Младина подошла шагов на десять, она разглядела, что на самом деле людей здесь гораздо больше. Их было просто бесчисленное множество! Из-за ее спины один за одним выходили люди всех возрастов: мужчины и женщины, дети и старики. Каждый приближался к белой женщине, отпивал из чаши, которую она протягивала, и уходил в туман между камней. А настречу им появлялись другие люди, тоже от дряхлых стариков до крошечных младенцев, но их Младина начинала видеть уже по эту сторону камней, после того как они приложатся к синей воде в чаше черной женщины.

Она постояла, глядя, как безостановочно идут навстречу друг другу эти два потока. Поскольку она в Нави, значит, из тумана приходят те, кто умирает и получает сюда доступ, выпив мертвой воды. А отсюда уходят те, кому суждено родиться, выпив живой воды; она видит их в том возрасте, какого им предречено достигнуть. Какое-то время Младина разглядывала приходящих, но никого, к счастью, не узнала; тогда она обратила взор на уходящих. Однако быстро поняла, что и на них смотреть почти нет смысла: даже если ей и приведется в жизни повстречать вот эту, например, рослую молодку, то узнать ее она сможет только лет через двадцать – ведь сейчас та выйдет в Явь новорожденной девочкой!

Вспомнив, зачем сюда пришла, она внимательно огляделась. Да, вон он! Сокол сидел на вершине черного камня, и Младина торопливо подошла, протянула руку, подставив ему локоть. Сокол сорвался с камня и сел ей на руку, крепко вцепившись острыми когтями в овчинный рукав кожуха.

– Ах ты мой хороший! – забормотала Младина. – Совсем ты измаялся, сейчас я тебе помогу.

И она принялась распутывать красный шерстяной шнур на лапах сокола. Он сидел спокойно, только дергал головой, озираясь круглыми золотистыми глазами. Шнур был запутан довольно хитро, а действовать одной рукой было неудобно, и у Младины затекла левая рука, на которой сидела птица. Но вот наконец она справилась и кинула на траву измятый шнур. А потом подбросила сокола:

– Лети! Лети домой!

Сокол взвился в воздух, пролетел туда, обратно, потом умчался в сторону леса и пропал. Младина проводила его глазами, потом подошла к камням ближе и снова стала наблюдать за входящими. Каждый из них отпивал глоток воды, потом омывал лицо синевато-дымчатой водой. И с каплями воды, падавшими назад в источник смерти, уходила в Навь душа, чтобы омыться и вернуться спустя какое-то время уже через второй источник. Младина проводила глазами убегавшие струи: где-то за гранью миров они сливаются, смешивают, претворяются одна в другую, как жизнь и смерть.

– Подойди сюда! – вдруг позвал ее чей-то голос.

Она подняла глаза: светлая женщина обращалась к ней. На хозяйку источника было трудно смотреть; чем больше Младина вглядывалась в обычные, непримечательные черты лица, в котором при желании могла разобрать сходство с любой из своих знакомых женщин, тем сильнее они расплывались, утрачивая сходство уже с кем бы то ни было, и сама Рожаница Доля начинала казаться облачком тумана.

– Смотри! – Она указала вниз, в светлый источник. – Здесь души живут, кому срок родиться. Приглядись, может, узнаешь кого?

Младина заглянула в воду. Кого она может узнать их тех, кто еще не родился? Как такое возможно?

Тем не менее она опустила глаза и стала всматриваться в игру прозрачных струй. И сразу перед ней замелькали чьи-то лица: мужчины, женщины, дети. В них во всех мерещилось нечто знакомое, и она все вглядывалась, пытаясь их узнать. Через какое-то время ей стало казаться, что она видит одних и тех же людей, только в разных возрастах. Вот этот мальчик – тот же самый человек, что мужчина с русой бородой, только тридцать лет спустя. Она все присматривалась, все лучше различая их, и в конце концов поняла, что перед ней мелькают четыре человека: двое мужчин и две женщины. И… может быть, были еще двое, но они показывались ей только маленькими детьми, и она вообще не была уверена, что это другие люди и что их действительно двое, а не трое или вовсе один.

– Кто это? – Наконец она подняла взор на белую женщину.

– Это твои дети! – усмехнулась Доля. – Если сумеешь их поймать.

– Поймать? – Младина в изумлении уставилась на нее.

Как их ловить? Ведром зачерпнуть, будто луну в луже?

И тут мимо нее вновь промчался сокол. Она безотчетно вскинула руку, но он не сел, а бросил что-то небольшое, округлое. На подмерзшую траву упала глиняная корчага, похожая на те, что лежали в избе третьей, самой древней старухи-медведицы, обвязанная по венчику тем самым шнуром. А сокол описал круг над головой Младины, взвился ввысь и исчез.

– Набери воды. – Светлая женщина кивнула на источник. – Ведогон его теперь свободен, но без сильной воды в тело не воротится.

– Спасибо.

Младина поклонилась и зачерпнула корчагой. При этом она постаралась вызвать в памяти мелькавшие лица – может, именно так ловят в источнике жизни будущих детей? Она не знала, удалось ли ей это. Но что эти дети не появятся на свет без Хортеслава, знала наверняка. Потому ей и мерещилось в их лицах нечто знакомое: они были похожи на него. Особенно мужчины.

– Теперь иди! – Светлая женщина показала ей на тропку между камнями. – Там он, сокол твой.

Еще раз поклонившись, Младина прошла между источниками, стараясь держаться точно посередине. На миг показалось, что камни сдвинулись, стиснули ее, так что прорываться вперед пришлось с усилием; невидимая тяжесть так сжала голову, что Младина хотела закричать от боли и страха, но смогла выдавить лишь невнятный писк. Гибельный ужас пронзил все существо, возник порыв повернуть назад, но неодолимая сила выдавливала ее вперед – в неведомое, где метались переливы света и тьмы, раздавались крики. Ее обступили тени умирающих и рождающихся, в ушах вспыхнули тысячи звуков – хрип, свист трудного дыхания, вопли рожаниц, стоны смертельно раненных, плач новорожденных младенцев… Но все заглушил плеск воды, а потом шум стих.

Втягивая воздух с чувством открытия, будто в первый раз, Младина огляделась. Она стояла на лугу, но теперь это был летний луг – зеленый, свежий, теплый, пестреющий множеством особенно крупных и ярких цветов. Бабочки порхали над ним так густо, что это напоминало особенно пышные и живые хлопья снега. Ярко светило солнце, но лучи его падали не сверху, а углом, как на рассвете или закате. Она взглянула вперед: вдали виднелась полукруглая гора, а на ее вершине сидело само солнце. Померещился над горой ствол исполинского дерева, уходящий в недоступную взгляду высь, но тут же исчез. Луч протянулся по лугу до самых ее ног, будто тропа. И она пошла по тропе, скинув полушубок и оставив на траве – было слишком жарко.

Шла она медленно, однако гора приближалась довольно быстро. Вскоре Младина уже могла разобрать, что на вершине стоит большой дом и это он испускает сияние, будто выстроен из чистого золота. Тропа поднималась к его двери. Казалось бы, чем ближе подходишь, тем сильнее должен жечь глаза ослепительный свет, но тот, против того, слабел, позволяя рассмотреть все в подробностях. Дом был чудо как хорош: крепкий, удивительно просторный, коньки на крыше были вырезаны с таким искусством, что выглядели лучше живых.

Подойдя к двери, Младина переложила корчажку на веревочке в левую руку и постучала. Голос изнутри пригласил ее войти, и она толкнула дверь.

В доме все было из блестящего дерева, цвета светлого меда на солнце. Покрывала на лавки, стол и укладки были из шелка разных оттенков красного, с разноцветными узорами, вся утварь блестела начищенным серебром, медью, бронзой. А у оконца сидела за прялкой девушка невыразимой красоты. Но Младина не удивилась – она хорошо знала это лицо, хотя и никогда не видела его наяву. Однако не приходилось ждать, что хозяйка узнает ее – уж слишком она переменилась за те тридцать-сорок лет, которые прибавил ей темный лес.

– Здравствуй, бабушка! – с некоторым удивлением воскликнула хозяйка при виде гостьи, однако встала, оставив белейшую, будто с летних облаков собранную кудель. – Видно, долго ты шла, притомилась. Садись, отдохни!

Младина поблагодарила, села на лавку, озираясь и невольно вспоминая тлен и запустение «домиков мертвых», через которые прошла, чтобы достигнуть этого солнечного великолепия. Лада тем временем принесла ей пирожков из белой пшеничной муки, молока в серебряной чаше, и Младина снова вспомнила тяжелые черные посудины, на которых узор был выдавлен веревочкой по сырой глине или просто прочерчен ногтем.

– Все у тебя хорошо, а кое-чего не хватает, – сказала она, взяв в руку чашу. – К этой бы чаше еще блюдо такое же, серебряное да узорчатое. Вот, посмотри, какое у меня есть!

И она достала из короба подарок первой старухи.

– Ах! – Лада в восторге уставилась на блюдо: даже здесь оно не потеряло своей прелести и сияло, будто полная луна. – Точно такое я у моего батюшки просила! Ничего бы я за такую красоту не пожалела!

– Хочешь, поменяемся? Слышала я, что есть у тебя жених, сокол ясный, красоты несказанной. Позволь мне повидаться с ним, а я тебе за это блюдо отдам.

– Зачем тебе моего жениха видеть? – Лада засмеялась. – Он молодец, а ты старуха, он тебе во внуки годится!

– А ты не видела, что еще у меня есть. – Младина вынула из короба золотое веретено. – Ты кудель облачную прядешь, а веретенце-то самое простое, такое у всякой девки есть. Посмотри – шерсть небесных барашков только таким прясть, что из солнечного луча выковано. Само вертится, да еще песенки поет.

– О! – выдохнула Лада и даже руками всплеснула от восторга. – Именно такое мне мой батюшка обещал, да все ему недосуг!

– Будет у тебя такое веретенце, если позволишь мне твоего жениха повидать.

Лада призадумалась, даже закусила палец, глядя в сторону, на лице ее отразилась борьба.

– Я бы… Может быть… Да нельзя с ним видеться никому. Спит он, и сон его тревожить еще не срок.

– Я его не потревожу. Зато есть у меня еще одно диво, и такого уж точно нигде на всем свете нет. – Младина вынула из платка золотую иглу, и та вспыхнула пламенной искрой. – Вот игла, сама шьет, сама вышивает, а ты ей только прикажи, все сделает.

– Точно такую мне батюшка обещал сковать! – Лада прямо застонала, и Младина подавила усмешку. – Уж как я просила, просила…

– А тут и просить не надо: позволь мне к твоему жениху пройти, и все три дива твои будут. – Младина провела рукой над выложенными в ряд на столе сокровищами, и они засияли еще ярче, будто призывали взять их.

– Ну, хорошо… – с колебанием все же произнесла наконец Лада. – Только ненадолго. Пойдем.

Она отворила дверь в глубине. Младина прошла и увидела такой же сияющий покой, но с лежанкой. На ней кто-то был. Медленными шагами она приблизилась; можно было подумать, что она боится потревожить спящего, но на самом деле она боялась разочарования. В ее памяти сохранились смутные воспоминания, как она уже много раз обманывалась, тянулась к счастью, но вместо ясная сокола находила серых зайцев.

Но теперь ошибки быть не могло. Именно это лицо грезилось ей долгие-долгие дни… месяцы… годы. Неужели она опоздала? Неужели слишком постарела, растратила силу на очищение мира от всего отжившего, а теперь бессилие клонит ее вниз, будто колос к земле, и она напрасно протягивает к Перуну слабеющие руки? Ему пришла пора проснуться, а ей? Уйти? Именно сейчас, когда он наконец откроет свои светлые очи и озарит небосклон первой вспышкой небесного пламени, ей пора удалиться во тьму? Не на нее падет его первый взор, еще сонный, но уже полный жизни и предвкушения всех ее радостей. И радости весны разделит с ним та, с гладкой кожей, будто лепесток, с золотой косой и небесными очами?

Она посмотрела на красный шнур на венчике корчажки. Небесный воин спит завороженным сном и не проснется вовсе, если она ему не поможет. Для этого она и шла сюда так долго… извилистой тропой простой человеческой жизни.

Младина опустила руку в корчажку, набрала в горсть сильной воды и обрызгала лицо Перуна.

– Ты проснись, пробудись, мой соколик, любезный друг! – позвала она. – Шла я к тебе через три леса темных, через три ямы глубоких, между двух камней, двух ручьев. Ветры буйные исхлестали лицо мое белое, снега холодные замели косу русую. Ты открой твои очи ясные, взгляни на меня, твою суженую. А как взглянешь на меня, так утихнут ветра буйные, растают снега холодные, и пойдем мы с тобой на вольный свет, всему миру на радость!

И едва первые капли упали на лицо с золотой бородой, как дрогнули опущенные веки, шевельнулись пламенно-золотые брови. Младина брызгала еще и еще, и где-то вдали раскатился гром, с каждым разом все ближе. В третий раз послышался такой треск, будто молния ударила прямо в крышу Ладиного дома, и тут Перун открыл глаза.

Младина вскрикнула от радости, не успев даже подумать, что ей, с ее нынешним старческим безобразием, стоило бы прятаться от сияющего взора молодого Перуна. Но едва она успела коснуться его взгляда своим, как из его очей хлынул такой сноп света, что померкло сияние этого дома, и она закрыла лицо руками, не в силах этого выносить.

– Лада моя… – услышала она, а потом горячие руки взяли ее ладони, отвели от лица.

Мягкие волосы задели ее лоб, губ коснулся поцелуй.

И словно жидкий солнечный свет хлынул по ее жилам; кожа вспыхнула, будто лед реки под напором пробудившихся струй. Казалось, ее омывают потоки пламени, смывая прочь все темное, старое, ветхое, отжившее. Как она изгоняла с лица земли все, чему вышел срок, освобождая место для нового, так поцелуй Перуна сжег все ветхое и отжившее в ней самой, сотворяя из старой Марены юную Ладу. Она ощущала, как все прежнее отваливается с ее тела, с ее существа, растворяется в этом огне и белым пеплом уносится в бездну, оставляя лишь чистоту и юность – кожу нежную, как свежий березовый лист, белую, как облака, кровь горячую, как солнце. Потому что ничего старого и ветхого нет там, где пробужден Перун.

Свет схлынул. На смену ему пришла темнота. Поначалу казалось, что просто в глазах потемнело. Все было тихо, и через несколько мгновений Младина осмелилась приоткрыть глаза и даже опустить руки от лица.

Она была в какой-то почти темной избе, освещенной единственной лучиной. Рядом стояли какие-то безмолвные темные фигуры, одна из них сидела на полу. Рядом с Младиной кто-то лежал; вот он шевельнулся, и сидевшая на полу фигура испустила изумленный крик.

Младина глубоко вздохнула, ощущая, как расправилась грудь, скинув груз тяжких лет. Приоткрыв глаза, она взглянула на свои руки – они вновь были гладкими, молодыми. Коснулась щеки – щека тоже была гладкая, нежная, без прежних морщин и дряблости кожи. Схватилась за косу – та легла в ладонь прежней увесистой змеей, гладкой и упругой.

Одновременно она взглянула на лежанку. Кто-то сел, тоже закрыв лицо руками; на руки упали волосы, и в этом ей почудилось что-то знакомое.

– Это сколько же я спал…

Она вцепилась в его руки и отвела их от лица. Ее взгляд встретился со взглядом Хортеслава.

– Ох, это ты! – Хмурясь от головной боли, он взял ее руки в свои. – Ты здесь! А как же гора? Мне сказали, сейчас никак нельзя… Лада моя!

Он поспешно обнял ее и крепко прижал к груди, будто боялся, что сейчас она исчезнет. Младина молчала, будто сказала все слова, сделала все дела и достигла последней черты своих желаний. Счастье ее было так велико, что не давало вымолвить ни слова. Она увидела его наяву, и он ее узнал.

– А где это я? – Хортеслав огляделся.

– Это Огневедова изба, – пробормотала Младина. – Тебя сюда принесли, ты и лежал… пока я не приехала. И еще сколько лежал бы…

– Эх! – Хортеслав накрыл ее затылок ладонью. – Ведь получается, проиграл я тебя, Лада ты моя. Князь Бранемер теперь тобой владеет, так, что ли? Лучше бы мне умереть было, чем… А я и во сне тебя видел. Будто лежу я в каком-то доме, а все кругом блестит, будто из золота, я вроде и не сплю, но и шевельнуться не могу…

– Не владеет мной князь Бранемер. – Младина подняла голову. – И не за меня ты биться выходил.

– Как – не за тебя?

– Хорт… Послушай! – Она положила руки ему на грудь. Нужно было немедленно заставить его слушать и выложить все, чтобы он сам решал, как быть дальше. – Ты не знаешь… Я – не Унелада.

– Что? – Хорт нахмурился, думая, что ослышался.

– Я не Унелада. Я – Младина, сестра ее.

– М… Младина?

Хорт выпустил ее. На лице его было изумление.

– Какая Младина? Вещая вила? Ты что же… добралась до меня?

Уж ему-то еще в детстве рассказали, какая опасность ему грозит, чтобы к отрочеству он был готов постоять за себя. И дед Столпомер, по вине вещей вилы потерявший единственного сына, уж конечно не дал внуку позабыть об этом.

– Я тебя выкупила! – Младина горько рассмеялась. – За серебряное донце, золотое веретенце и золотую иголочку.

– Ну, хоть цену себе теперь знаю! – Хортеслав слегка рассмеялся, но видно было, что он почти ничего не понимает. – А у кого выкупила?

– У твоей невесты, Унелады.

– А ты – не она?

– Я – дочь князя Лютомера. Двоюродная сестра Унелады. Поэтому мы с ней похожи. Но твоя невеста – не я.

– Как это – не моя невеста? – Хортеслав никак не мог взять в толк.

– Ты обручен с Унеладой. Вот ее мать! И мой отец, угренский князь Лютомер. – Младина кивнула на Лютаву, которая уже встала на ноги, и ее брата. – Ты с Унеладой обручился еще десять лет назад. И ее увез Бранемер, и она сидит в Ладиной горе. А я… я обручена с Пребраном, Бранемеровым сыном.

Хорт вопросительно оглянулся на Лютаву, потом на Лютомера – те молча наблюдали это странное свидание, понимая, что многого еще, как выходит, не знают.

– Скажи ему, кто я, – попросила Младина.

– Это моя племянница, а не дочь, – подтвердила Лютава, уже зная, как трудно поверить, что это две разные девушки, не видя их обеих одновременно. – Дочь моего брата Лютомера и жены его, княгини Семиславы. Росла она у чужих людей, только теперь мы ее домой вернули и замуж выдавать привезли. А обручена она с Пребраном. Бранемер ее и хотел получить, да никто не знал в то время, где она, вот он и забрал Уладу.

Хортеслав снова взялся за голову обеими руками, пытаясь осознать все это.

– Голова трещит, будто горшок битый… То есть что же – я не за ту девку в драку полез?

– Почему не за ту? – делано удивился Лютомер. – Твоя невеста Унелада Красовитовна Бранемером увезена и в горе сидела, Ладиного дня дожидалась. Бранемер сам ее в жены взять хотел. Так что ты правильно на бой вышел. И даже… что не победил, в общем, не твоя вина. – Он бросил взгляд на Бранемера, который стоял за спиной у Хорта, и тот отвернулся, скрывая стыд. – Тебя чарами одолели, наузом опутали. И сделала это твоя невеста, Унелада.

– Нет! – Хортеслав помотал головой и тут же схватился за лоб, но упрямо продолжал: – Моя невеста – вот эта. Почему же тогда меня с ней все время… судьба сводила?

– Потому что Марена любит Перуна, – тихо сказала Младина. – Но когда он просыпается по весне, она старится и уходит во тьму. И нет у нее другого средства к нему приблизиться, кроме как вложить часть себя в другое существо… в человека… в меня. Она жила во мне, вот я и полюбила того, в ком был молодой Перун. Тебя. Лада пошла против своего пути – послала тебя в Навь. Но я тебя вывела оттуда, и теперь они встретились. Потому и мы с тобой повстречались наконец.

– Ну, вот что! – Из темноты в свет лучины шагнул Бранемер, как темная гора, и Хортеслав невольно выпрямился и привстал. – Коли я виноват… – отважно продолжал дешнянский князь, – на чужой каравай рот разинул… Ну, завтра будет Ладин день, ты и иди ее будить, – обратился он к Хортеславу. – Твоя невеста, тебе и будить. А мне чужого не надо, у меня и сын вернулся, и невеста его… Не держи зла.

Получив желаемое, он опомнился и теперь стремился все исправить, побыстрее и попроще. Женить сына, отдать чужую невесту кому следует и забыть обо всей этой путанице.

– Да не может этого быть, – вдруг сказал Хортеслав и снова перевел взгляд на Младину. – Я же тебя сразу узнал, – доходчиво, как ребенку, пояснил он. – Тогда, на Купалу. Не знаю, какие русалки тебя привели, но я тебя как увидел, так и признал: вот невеста моя! Мне другой не надо. Или ты хочешь за Пребрана идти?

– Нет. Не хочу. Я с той Купалы о тебе только и думала. Только и ждала, когда же ты наяву за мной приедешь.

– А я, дурак, и поехал за тобой, только не в ту сторону! – Хортеслав усмехнулся. – Хорошо, успел поправиться. А то был бы дурак еще хуже: мне бы не ту девку привели на свадьбе, и что бы я тогда делал? Не надо мне вашей Лады. – Он оглянулся на Бранемера. – Увезли, в бою отбили, так владейте на здоровье.

– Ты ж ее не видел! – насмешливо воскликнул Лютомер, пока Лютава пыталась сообразить, как отнестись к перемене зятя. – Может, та покрасивее будет?

– Не бывает покрасивее! – отрезал Хорт. – А я вам не дурак: она еще до свадьбы на меня наузы плела, а я женись? После свадьбы вовсе изведет.

Лютава закрыла лицо руками от стыда: ее дочь действительно сделала это! Жених имел полное право отказать ей в доверии.

Младина смотрела Хорту в лицо, заново узнавая каждую черту, и ей казалось, что она спит. Хотелось сказать и спросить сразу так много, что она вовсе не находила слов.

– Я так удивилась, когда увидела Велебора, – сказала она наконец. – Вроде ты, а вроде и нет.

– Веляшку? А где ты его видела?

– Он приезжал в полюдье к нам на Сежу. Я жила на Сеже, – пояснила Младина, почти с ужасом понимая, что он ведь ровно ничего о ней не знает. – Меня отдали туда на взрощение еще младенцем, чтобы спасти от проклятья. Только Лютава знала, где я. И им нужно было найти меня и передать Бранемеру, чтобы он вернул Уладу. Но Лютава не могла забрать меня сама, ей бы Заломичи не отдали. Заломичи – это род, где я жила, они думали, что я их дочь. И я сама так думала. А потом приехал Велебор и привез наш родовой пояс, ему дал его Радом, мой двоюродный брат. И попросил: найди на Сеже девку, у которой такой же пояс, и высватай ее для меня! Потому что иначе меня нельзя было из рода взять. А я не противилась, потому что он был так похож на тебя, и я даже думала сперва, что это ты, только наяву не совсем такой, как раньше… Во сне. А он потом мне сказал, что не для себя высватал, а для брата… Он про Радома говорил…

– А на самом деле – для брата! – решительно поправил Хорт. – Мой родной брат Велебор высватал эту невесту для своего брата. То есть – для меня! И все, решено дело.

Лютава даже засмеялась. Выходило, что пряжа удельниц, казалось бы, безнадежно перепутанная, в конце концов сложилась во вполне внятный узор.

Младина наклонилась, подняла с пола свою драгоценную укладку. Ей даже не хотелось поднимать крышку: те три вещи, что лежат внутри, не будут здесь сиять так же ярко, как там, где она их в последний раз видела.

– Вот, возьми! – Она подошла к Бранемеру и вручила ему укладку. – Мне не судьба этими сокровищами владеть. И не буду я вашей Ладой. Отнесите ей. Той, что сидит под горой. Она сама выбрала тебя.

Бранемер взял укладку, ничего не понимая, поднял крышку, глянул внутрь и переменился в лице. Теперь он вспомнил эти вещи, родовые сокровища, которые почти десять лет назад отдал невесте сына и ждал получить обратно в числе ее приданого.

– Это что же… – Он посмотрел на Лютаву и Лютомера. – Правда, что ли, мне теперь вам в зятья идти?

Лютава выразительно тяжело вздохнула, бросила взгляд на брата, будто говоря: до седых волос дожил, а ума не нажил.

– Эх ты, голова! – Она всплеснула руками. – Ну куда тебе жениться, старому… когда у тебя сын холостой! И раз уж так у нас все перепуталось… мнится мне, в этот раз Лада не заснет от поцелуй Велесова, а очи ясные откроет и ему улыбнется.

Младина неотрывно смотрела в глаза Хортеслава и ясно видела где-то глубоко внутри тот золотистый блеск, что во всех ее видениях одевал Перуна, видела пламя, играющее в волосах, глубину грозового неба в его серых глазах. Он улыбнулся и ободряюще сжал ее руку, словно говоря: теперь – навсегда! И она улыбнулась, вспоминая лунную женщину. «Мне не дано поймать его веселый взор, в котором блестит огонь жизни и мощь его страсти, не дано прикоснуться к нему, обнять его, ощутить его любовь…» Она, Младина, смогла сделать все это, и сейчас вновь ощутила, как пронизывает каждую частичку ее существа торжествующая любовь Темной Невесты. Благодаря ей, Младине, та сумела пройти к молодому жениху такой же молодой невестой; обнять огонь, не сгорая, обнять живого, не вытянув жизнь своими объятиями. А взамен Марена наделила ее счастьем, которое Младина едва ли нашла бы, не укажи Черная Лебедь ей путь. И больше не позволит ничему разлучить их. Ведь Марена для того вдохнула часть своей души в земную девушку, чтобы не просто встретить молодого Перуна, а чтобы остаться с ним.

И неважно, что человеческий век – для богов что единый миг. Божество прокладывает свой путь через душу каждого, и каждый, кто сумеет услышать в душе эти легкие шаги, тем самым встанет на божественную тропу.