Однажды Младина проснулась с ощущением близости чего-то огромного. Открыла глаза, вскинулась – эта близость ощущалась почти телесно, так и казалось, что рядом с ее лежанкой затаилось какое-то чудовище, такое большущее, что его не окинуть и взглядом… Мамонт подземельный какой-нибудь. Но в избушке все было как всегда, и она осознала: это огромное находится у нее внутри. Вернее, в Нави, куда у нее внутри вдруг открылось оконце. Но сейчас это оконце превратилось в распахнутые ворота, и в них шла… Шла она, звездная бездна. Снаружи дул пронизывающий ветер, мокрый снег густо валил на черные ветки, рыже-бурые груды опавшей листвы, яркую зелень елей. Облачное небо склонилось к самой земле, будто прогибаясь под поступью Ледяной Невесты. Она пришла, а значит, наступила зима. Было трудно и страшно дышать – Младина боялась, что одним вдохом втянет в себя весь зримый мир. Торопливо одевшись, она вышла из избушки и присела на завалинке, глядя на лес, засыпаемый белым пухом из крыльев Марениных лебедей. Было еще слишком тепло и сыро, снег не ляжет, но в нем Марена-Зимодара вошла в земной мир, чтобы подчинить его себе.

На воздухе Младине стало легче. Теперь она дышала полной грудью, ощущая невероятную силу – казалось, каждая ветка в лесу вливала свою кровь в ее жилы. И в то же время непонятное чувство заставляло ее с тоской поднимать глаза к небесам, сердце сжималось от печали. Он уснул… И теперь будет спать до самой весны, до Ладиного дня. Она молода, сильна и прекрасна, но он этого не увидит… Душу заливала горечь разлуки, сожаление о том, что летом, пока он был рядом, она так мало думала о нем. А Хорт вдруг встал перед глазами как живой; Младина невольно поднялась, огляделась, будто услышала зов. Ждать было больше невозможно; сказали бы ей сейчас, указывая на присыпанный снегом лес: «Иди, он в той стороне», – она встала бы и пошла, не спрашивая даже, долго ли придется идти.

Однако и сон Перуна означал великое благо для Всемирья. Еще раз повернулось колесо кологода, готовясь к обновлению. И Младина тем сильнее ощущала свое родство с миром, который сейчас кутался в белую рубаху умирающего, дабы вскоре вновь оказаться в белых пеленах новорожденного, что сама переживала нечто очень похожее.

– Сидеть нечего, надо за дело приниматься, – сказала ей Угляна вечером того же дня, когда Путим и Бебреница как пришли, так и ушли вдвоем. – Ты ведь ко мне вселилась учиться не избу мести. Раз привели тебя, значит, пора.

Младина больше не спрашивала, кто эти, которые «привели» и о которых Угляна упоминала так уклончиво. Начала привыкать.

– У тебя есть чур-вещун, – начала рассказывать Угляна, усевшись напротив. – Оно по всему видно. Раз вилы с тобой говорят, то без чура тут никак обойтись не могло.

– Но у всех есть…

– Тут о другом речь. Чуром-вещуном зовут навя, который тебя избрал и желает тебе помогать и наставлять. Без такого помощника волхву в Навьем мире делать нечего. И не мы их находим, а они нас находят. Бывает, дитя еще не родилось, а чур-вещун его из Нави уже высмотрел. Иные рано сказываться начинают: ребенку три года всего, а с ним уже говорит кто-то, и он говорит с кем-то, кого больше не видит никто… И у тебя такой есть, только ты его еще не знаешь. А пора познакомиться!

У Младины забилось сердце. Познакомиться… увидеть и услышать дух, голос давно умершего предка, пожелавшего помогать ей.

– Зверя-мать свою ты уже знаешь, – продолжала Угляна, и Младине не составило труда догадаться, что ведунья говорит о белой волчице. – Пора и с чуром повидаться. Завтра с утра ничего не ешь и не разговаривай больше со мной сегодня. Что будет нужно, я тебе сама все объясню.

Следующим вечером выяснилось, что для свидания с чуром-вещуном нужно прежде всего закрыть глаза. Угляна разожгла в очаге костерок из можжевеловых ветвей – дым от можжевельника привлекает навей и игрецов. Потом расстелила на полу возле печи серое шерстяное одеяльце, на него простынку из тонкого беленого льна и велела Младине сесть.

– В этом тебя принесли, – обронила она.

И Младина поняла, что шестнадцать лет назад ее, неразумного новорожденного младенца, Волчья Мать принесла сюда именно в этой пеленке и одеяльце. Угляна сохранила их; после многолетнего лежания в укладке они источали полынный запах. А она, Младина, вновь вошла в свои детские пелены, чтобы заново родиться уже волхвой.

– Косу распусти, – велела Угляна.

Младина расплела косу и тщательно расчесала волосы. Когда она сидела на полу, они укрывали ее почти целиком, еще волнистые после плетения. Наверное, сейчас она похожа на кикимору, одетую только в украденную сорочку и свои волосы, подумала Младина и едва удержалась, чтобы не рассмеяться. От голода и молчания в течение суток она уже пришла в странноватое состояние, будто душа готова от легчайшего дуновения вылететь из тела – неведомо куда. Тем временем Угляна поставила перед ней широкую глиняную чашу, которую употребляла для гадания, и налила туда воды. Потом платком завязала Младине глаза и бросила на колени что-то мягкое:

– Вот этим голову накрой.

Младина пощупала – под пальцами был длинный ворс волчьего меха, его толстые шерстинки. Пробрала сильная дрожь. Ведь Угляна говорила, что кроме пеленок она была завернута в кусок волчьей шкуры! Кусок был длиной в пару локтей – как раз младенца завернуть. Это он, тот самый… Сбросив эту шкурку шестнадцать лет назад, она из волчонка стала ребенком, дочерью Заломичей. И вот шкурка вернулась, чтобы она, надев ее, сама вернулась в свой истинный род. Уже отгороженная от обычного мира, с этим обрывком шкуры на коленях, Младина ощутила, как проваливается сквозь толщу времени на шестнадцать лет назад – когда она еще неосознанно помнила лицо, руки, голос, запах своей матери… своей родной матери…

– Опусти руку и води по воде кругами, – доносился до нее приглушенный голос ведуньи. – И следи за рукой, будто идешь за ней, понимаешь?

Младина молча кивнула: ей было отлично понятно, как можно следить за рукой, если даже глаза у тебя завязаны и крепко закрыты.

– Духи дивии, духи навии! – заговорил едва узнаваемый голос Угляны, долетавший в ее темноту из неведомых далей. – Собирайтеся, снаряжайтеся, со всех сторон ко мне солетайтеся! С ветра буйного, с листа желтого, с леса стоячего, с облака ходячего! С медведя черного, с волка серого, с сокола сизого, с лебедя белого! Мать-Земля, расступись! Чур-вещун, появись!

Каждое слово гулко отдавалось где-то внутри, и Младина дрожала все сильнее. Но не от страха; казалось, голос Угляны был ветром, качающим березку, а душа Младины – золотым легким листом, который вот-вот оторвет и умчит на край света. Грудь разрывалась под напором томительного чувства, будто скорлупа, из которой выходит птенец; было тяжело и легко сразу, ее ощущения колебались между тяжестью оставляемого тела и легкостью души, уже почти освобожденной. С завязанными глазами, с куском волчьей шкуры на голове, унесшей ее сразу далеко от избушки, она не переставая чертила пальцами круги по воде, и у нее было чувство, будто она одновременно и рисует дорогу, и идет по ней. Сперва холодная, вода становилась все теплее; во тьме перед глазами плыли огненные пятна, как будто уже мерцала где-то поблизости Огненная река… Это не вода в чаше, это сама Забыть-река, пронизывающая Всемирье, несет ее в своих туманных волнах.

Она парила в той уже знакомой бездне, чья тьма не мешала ей быть прозрачной, проницаемой для взора. Казалось, она летит, вокруг мелькали то облака, то поля, то леса, то реки, но все сменялось так быстро, что она ничего не успевала рассмотреть. Рядом с ней кто-то был; она иногда мельком видела бегущую рядом черную кошку и понимала, что это Угляна. На тропах Нави та навсегда сохранила тот облик, которым ее когда-то насильно наделил колдун Паморок. При помощи младшей из вещих вил ей удалось сбросить чары, но черная кошачья шкурка у нее осталась, и Угляна именно ею накрывала голову, отправляясь в Навь уже по собственному желанию. Внутри кошки Младина видела мерцающий огонек – ведогон, уже ей знакомый.

А потом в темноте появилось светлое пятно. Оно никуда не мчалось, а ждало ее и увеличивалось по мере приближения. Вскоре стало видно, что этот продолговатый блик – белая женщина с длинным покрывалом на голове. Младина сразу ее узнала: эта самая женщина приходила в дом на Осенние Деды и ответила на ее поклон. Значит, это она и есть, ее чур-вещун! В ее груди тоже сиял ведогон, но такой мощный и яркий, что женщина будто носила в себе настоящее солнце; лучи его пронизывали тело и растекались вокруг.

– Здравствуй! – Младина прекратила полет и поклонилась ей. – Кто ты и из какого мира?

– Здравствуй, дочка моя! – Женщина улыбнулась. – Наконец-то я тебя дождалась.

– Ты… моя мать? – Младина испугалась. Ведь если ее мать – в мире навий, значит…

– Нет! – Женщина рассмеялась. – В Яви я с последний раз побывала как мать твоего отца. И это было уже в восьмой раз, как я живыми ногами сыру землю топтала.

У Младины загудело в голове. Вот теперь она осознала, что перед ней не человек, пусть даже и умерший, а некая сущность, что не умирает, а лишь уходит в Навий мир и возвращается вновь в своих потомках. И с каждым возвращением становится все сильнее и сильнее. Не даром же она сияет в окружающей тьме, как полная луна среди ночного неба!

– Как твое имя? – едва выговорила Младина. Угляна крепко натвердила ей, что этот вопрос надо обязательно задать тому, кто повстречается.

– Мое имя – Семилада. И многие роды знатные меня своей праматерью почитают. Род мой идет от самого начала времен. Жил тогда могучий витязь, и имя ему было Дунай. Однажды был он на лову и заснул, усталый, на берегу озера среди леса. А проснувшись, увидел, что в озере плещутся три прекрасные девы, а берег весь усеян белым лебединым пером…

Младина слушала, глядя в яркий огонь, что горел в груди белой женщины. Она не раз слышала подобные сказы о витязе и лебединых девах-вилах; иной раз говорили, что это случилось в древние времена за тридевять земель, а иные могли даже указать, из какого рода был парень, с которым это приключилось, назвать поименно, чей он был сын и внук. Иной раз говорили, что-де он и сейчас живет, да имя не скажу… И в то же время рассказ женщины она слушала с глубочайшим волнением: это был тот, самый первый случай встречи витязя с небесной девой, воспоминания о котором потом разлетелись по миру бессчетными блестящими осколками, чтобы каждый на своем месте заиграл жаркими цветными огнями.

– И это была сама Леля, – продолжала Семилада. – Прожили они с Дунаем-витязем много лет в чести да в радости, и родились у них три дочери: Всеотрада, Боримара и Зимодара. А однажды сказала Леля мужу, что скучает по небесному своему дому, по саду Сварожьему, по родичам, и попросилась повидаться с ними. Отдал тогда ей Дунай лебединые крылья, вылетела она в оконце – и не вернулась. Три года ждал ее Дунай, а потом истек слезами и умер. Из могилы его потекла сама могучая Дунай-река. А внуки его от трех дочерей расселились по Дунай-реке, а потом и многими иными землями завладели… И туда пришли, откуда ты родом. И дальше еще пойдут, в такие дали, которые сейчас только самым мудрым волхвам порою снятся. Твои потомки поведут их. Ведь ты – старшая дочь старшей дочери, в тебе кровь матери моей Лели. А когда на свет появилась ты, родители и дочь моя Лютава тебя под мой покров отдали. А теперь возвращайся, я вижу, что ты устала. Скоро ты встретишь тех своих родичей, кто еще живет и здравствует в Яви, и они расскажут тебе все, что ты хочешь знать.

– Подожди! – взмолилась Младина. Наконец-то у нее проявилась способность задавать нужные вопросы вовремя. – А как же мой жених, тот, кого я во сне два раза встречала? Он говорил, что вот уже совсем скоро пошлет за мной!

– Ах, это! – Семилада рассмеялась. – Об этом не я, об этом Темная Мать позаботится. Поехал уже твой жених за тобой, да только… в другую сторону!

– Как – в другую?

– Не бойся. Ты ведь встречала уже белую волчицу? Она тебя в нужное место приведет.

– Моя зверь-мать?

– Это не зверь-мать.

– Но кто же? – Младина испугалась. Если не зверь-мать, тогда что это за игрец? – Чей это дух?

– Чей? – Семилада снова рассмеялась. – Да твой же собственный!

Последние слова ее донеслись издалека, и Младина толком их не поняла. Семилада взмахнула рукой, и Младину дернуло вниз… или вверх… было чувство, будто она несется вверх, а весь мир вокруг стремится тоже вверх, но еще быстрее, и потому она летела вниз! Так или иначе, она крепко зажмурилась, а потом упала на что-то твердое, и сразу стало очень тяжело. А еще жарко и душно.

Безотчетным движением она сорвала с головы что-то, мешающее дышать и видеть. И наконец осознала себя сидящей на полу, на белом полотне, с платком и куском волчьей шкуры в руках. Перед ней стояла широкая миска с водой.

Младина опустила в воду дрожащие руки, умылась. Стало полегче. Потом встала, одолев головокружение и усталость каждой мышцы, каждой косточки, осторожно подняла миску, стараясь не расплескать, и понесла наружу. В открытую дверь избушки рванулся свежий ветер, будто застоявшийся конь, охватил ее прохладной волной, омывая и снимая следы усталости. Младина вылила воду из миски наземь и мысленно проследила, как она течет сквозь земную грудь до самых нижних глубин, до самой бездны. Влажный ветер трепал ее распущенные волосы, но она не мерзла в рубашке; наоборот, от нее шел пар, как после бани. Ветер пронизывал насквозь и освежал каждую частичку тела. Держась за дверной косяк, она смотрела в темную глубину леса. Потом подняла глаза к небу. Среди облаков белыми искрами мерцали звезды, будто само Всемирье своими бесчисленными очами смотрело ей в глаза.

***

После этого путешествия отношение к ней Угляны изменилось. Ведунья стала смотреть на Младину как-то странно: не боязливо, но настороженно. Она ведь тоже видела и слышала все, что происходило при встрече Младины с ее чуром-вещуном, Семиладой, и теперь беспокоилась. Ответственность за такую выученицу была ей не по плечу, и утешали только вести ее собственных игрецов, обещавших, что скоро эту ношу с ее плеч снимут. Но они же утверждали, что Младине нельзя терять времени, ни одного дня, которое она может потратить на обучение.

Первым делом она велела ей сделать куколку из лоскуточков и получше украсить ее цветными нитями и мелкими бусинками. В этой кукле будет жить ее чур-вещун, точнее, вселяться, когда Младине понадобится помощь. Угляна научила, как обращаться с куколкой, как ее кормить, как разговаривать с ней, выражая почтение и благодарность к чуру-вещуну. Хранить ее надлежало в тайном месте и доставать только тогда, когда есть настоящая нужда.

Шло время свадеб, Угляну что ни день звали куда-то, где надо было охранять женихов и невест от порчи и сглаза. Собираясь справлять свадьбу, люди первым делом приходили к ней с подношениями и звали в гости – оберегать молодых. В следующий месяц после Макошиной недели бывало, что Угляна ездила с одной свадьбы на другую, не заходя домой. Младину она сразу же стала брать с собой, и вдвоем они объездили десятки весей и выселок.

– Гляди во все глаза! – перед первым же выездом предупредила Угляна девушку. – Если увидишь по дороге женщину незнакомую, девку раскосмаченную или бабку, сразу мне говори. Они, сестры мои бывшие, уж который год ни одной свадьбы не пропускают, все пытаются испакостить. Самим не свезло, так хотят чужое счастье отнять, а заодно и мне навредить.

Речь шла о Глуховичах, из которых была родом Угляна. После того как стало известно, что она пять лет прожила у колдуна, превращенная в кошку, а потом ушла в лес и стала волхвитой, девок из ее рода никто больше не брал замуж, и невест ее братьям и племянникам не давали. Род вымирал и вырождался. И давно уже ходили слухи о злых старых девках-простоволосках, стремящихся испортить свадьбы, дабы украсть немного чужого счастья.

– Было однажды прошлой осенью, – рассказывала Угляна по дороге, когда Бессон из рода Бельцов вез их на свадьбу своего сына и племянника. – Ехали мы с Воротиловичами по невест в Ильгов городок. Знаешь, голядь там живет. Едем с невестами назад, а вдруг из лесу как выскочит одна, как закричит: «Дорога вам на лес!» – и клок волчьей шерсти кидает под ноги коням. Да я-то ждать не стала, кричу: «Дорога нам на поле!» – и в нее заговоренным корнем бросила. У нее дурищи, оленьи рога и выросли, да здоровенные такие! Она ни с места, рогами запуталась в ветках, и шагу ступить не может.

– И что же? – спросила изумленная Младина, воображая жуткое зрелище: женщина с оленьими рогами на голове, застрявшая в кусте.

– Взяли ее мужики, морду в кровь разбили, чтобы больше колдовать не могла, и в реку сбросили, – со злобой ответила Угляна. Ненависть родни изрядно отравляла ей и без того трудную жизнь. – Не знаю, выплыла или нет…

– Шею свернуть надо было, – оглянулся правивший лошадью Бессон. – Ты смотри, мать, как следует. Если нам такая оленица повстречается – сильное слово ей скажи, чтоб прям померла на месте! У меня сын-то всего один, не хочу, чтобы он со своей свадьбы волком убежал!

По прибытии на место у ведуньи находилось много дел. Старшие в роду встречали ее на пороге и подносили угощенье – нарочно для нее испеченный пирог. В этот раз все быстро прослышали, что ведунья обзавелась выученицей, и пирог стали делать вдвое больше.

– Вот нам радость, что ты с помощницей теперь! – обрадовалась большуха Бельцов. – Мы уж думали, где ж ты найдешь-то себе? Как Хитрован когда-то Паморока нашел, незнамо где подобрал. Отец наш рассказывал, сам Хитрован-то хороший был мужик, не вредный, ему поднесешь чарку, пирожком угостишь, поговоришь вежливо, он все и сделает, как надо! А с Памороком не столковаться было иной раз, хоть по шею в пироги его посади! Сам все к девкам подбирался, а не то грозил… тьфу на него! Мы и боялись, ты себе из этих выученицу возьмешь… ну… бывших твоих… – Баба замялась, будто ей приходилось говорить о чем-то уж очень неудобном. – А у тебя теперь дочка своя нашлась! – Обойдя опасное место, она с облегчением расплылась в улыбке. – Своя-то дочка завсегда лучше, и матери такая радость при себе ее держать! Отдавать никуда не надо!

Сежане радовались, что у Угляны появилась преемница. Хоть та и не была еще старухой, всем известно, что волхидника в любое время могут нави и игрецы утащить, и лучше, если волхвита подготовит себе смену загодя. Волхидник, умерший, но не передавший другому своих игрецов, причинит много зла округе, это тоже все знали. Теперь уже стало известно, что-де Младина – родная дочь Угляны, которую та когда-то отдала Заломичам на взращение, и бабы поговаривали, что якобы всегда замечали у девки угрюмый взгляд, верный признак избранного игрецами.

– Уж точно лучше, чем из этих порчельников! – Другая бабка даже сплюнула. – Сестра моя третьего года внучку выдавала, а как из ворот вышли, какая-то девка старая ей на покрывало дубовый листок и брось! Брат сбросил листок, а девка та и пропала! А у мужика рука разболелась, которой он листок-то тронул, и помер потом!

Угляна бросила на Младину короткий взгляд и кивнула. В этом рассказе она тоже узнала кого-то из Глуховичей.

Пока две ведуньи угощались и отдыхали с дороги, женщины рода, набившись в избу, продолжали толковать про волшбу и прежних волхидников: с наступлением зимы с ее долгими ночами, свадьбами, Колядой это становилось особенно любопытно. Матери нынешних невест любили порассказать, как во времена их девичества Паморок, тогдашний сежанский волхидник, злой и завистливый мужик, портил свадьбы!

– Он сам-то до баб молодых охочий был, Паморок, да только кто же за него пойдет? – рассказывали женщины. – Так и жил один. И вот однажды женили двух парней Пестуновых сыновей, они тогда уже своим родом жили. Позвали Паморока на свадьбу, кормили, поили, а ему невеста одна приглянулась. Вот привели ее, рушник перед печью расстелили, говорят ей: стань на рушник. А она: не хочу! Почему, спрашивают, не хочешь? А она говорит: там огонь, я сгорю! И как ни уламывали ее, так и не хотела, все ей вместо рушника огонь чудился. Бабка их сама пошептала на воду, рушник полила – тогда угас огонь, она и встала. А другой жених как пошел с невестой спать, поднимает одеяло – а там медведица, да ревет на него! Он в одной сорочке из овина на снег выскочил! Едва все себе не отморозил. Ему невеста медведицей казалась, а она и не поймет, куда побежал-то?

– Про этот случай много разговоров было, – соглашалась большуха в роду Бельцов. – У Бодриловичей как женили парня, не стали Паморока звать. Вот поехали за невестой: одиннадцать мужиков и сам жених с ними.

– В том-то все и дело! – Старшая дочь даже хватала ее за руку, так ей хотелось вставить слово. – Одиннадцать мужиков и жених с ними – всего двенадцать их было! Нельзя же на свадьбу четным числом ехать! Нечетным надо!

– Да они и хотели так, да брат жениховский захворал, не смог поехать. Его утром поднимают, зовут умываться, а он собакой лает! Под лавку забился, выходить не хочет! Так и поехали без него! А это Паморок постарался, чтобы, значит, они неправильным числом поехали и он до них добраться смог. Так вот, едут они и видят: медведь через дорогу идет! Лошади сбесились, мужиков из саней повыкинуло, они за топоры, а медведь остановился и ревет, а в пасти так пламя и пышет. А они все раз – и побежали волками! Так и бегали. Оголодали все: знают, что если оборотень сырого мяса поест, то уже нельзя ему назад человеком стать. Побежали родичи к Памороку, подарков ему нанесли, пирогов со свадьбы, стали в гости звать, если только будет милостив и порчу с мужиков снимет. Он и согласился. Вот сядет под окном ночью и ждет. Выйдет из леса волк-обротень, Паморок его сорочкой накроет, он и опять человеком станет. У них у многих потом по клоку волчьей шерсти осталось. Один старик к нам заходил, показывал, я сама видела.

– Это все правда, только это не у Бодриловичей было, а у Муравичей! – поправляла ее невестка, которая сама была из Бодриловичей. – Они тогда всех мужиков воротили, только самого жениха не могли сыскать – уж больно далеко со страху убежал! Упросили, чтобы Паморок сам его поискал. Ну, он и пошел. Ушел в лес, три дня его не было. Потом поехал один мужик в лес по дрова, едет назад, глядь – идет Паморок, а рядом с ним волк бежит, будто собака, и худющий такой. Это и был жених, его Паморок за три леса сыскал. Мужик спрашивает: что же ты его не обратишь опять в человека-то? А волхидник отвечает: «Коли я его сейчас оборочу, мне его кормить придется. А так я его отпущу, он в лесу дичь какую поймает, принесет, я костерок разведу, изжарю, сам поем и ему дам. Пущай пока волком побудет!»

– Это Вторак, Селинегов сын, из Гнездиловичей рассказывал, как он Паморока с волком-женихом повстречал! – встряла еще одна женщина. – Это у них в роду было! А как привел он жениха домой, накинул на него сорочку, а хвост волчий под нее не поместился – сам жених человеком стал, а волчий хвост остался! Свадьба расстроилась тогда совсем: невеста не захотела за хвостатого жениха идти! Сказала, люди засмеют, у всех мужья как мужья, а у меня с хвостом!

Кто боялся, кто смеялся, но все радовались, что Паморока давно нет. Угляна и Младина, встречавшие его и после смерти, старались не выдать, какие жуткие воспоминания у них оставили эти встречи.

Поев пирога, Угляна разломила остатки на кусочки и разбросала по углам дома, шепотом призывая своих игрецов-помощников на угощенье: они должны были стоять на страже и не пускать чужих игрецов, посланников злой ворожбы.

– А ты у своей попроси игрецов, – тайком шепнула она Младине, сунув ей в руки половину пирога. – У тебя еще нет, да она их целую свору за свои восемь жизней набрала.

– Почему это у меня нет? – Младина улыбнулась и протянула пирог белой волчице, которая уже сидела рядом и смотрела на нее, словно улыбаясь желтыми глазами. – И мне есть кого в дозор послать. Постережешь, сестричка моя? Зачем бабушку беспокоить?

Угляна хмыкнула, но ничего не сказала. А волчица проглотила пирог и побежала вокруг веси. Не оставляя следов на снегу…

Внутри избы, где будут справлять свадьбу, а также овина, где бабы уже сложили из сорока снопов постель молодым, Угляна обходила углы, шептала наговоры, тщательно выметала избу, углы, и под лавками, и за печью особой метлой, привезенной с собой, где в прутья были подмешаны жесткие стебли высохшей полыни. Потом она в один угол сыпала рожь, в другой – золу, в остальные два – измельченные волшебные травы.

– Это одолень-трава, а там плакун-трава, – шептала она Младине. – Эти две да боронец-трава хорошо от всякой нечисти оберегают и порчи не допускают.

Осмотрев также лошадей, она разрешила ехать за невестой. Пусть лежал во владения рода Муравичей, из которых была Путимова невестка Муравица. Все женщины у них в роду отличались бойкостью, и две невесты, которых забирали, так громко вопили и так отчаянно сопротивлялись попыткам посадить их в сани, что сваты-Бельцы совсем с ними умаялись. А иначе нельзя, так положено: родные чуры должны видеть, что девушки покидают их по принуждению грубой силы.

Наконец невесты с их приданым были погружены, сваты тронулись в обратный путь. Угляна сидела на передних санях, а Младину посадила на последние, четвертые, шепотом повторив наказ глядеть во все глаза. Сваты пели удалые песни про соколов, захвативших в поднебесье белых лебедушек, невесты молчали под своими белыми покрывалам, а Младина, глядя на лес, тайком вздыхала. Все это должно было случиться и с ней – прощание с домом, борьба при посадке в сани, белая паволока, свадебные песни… Кто бы мог подумать еще совсем недавно, что в эти дни, когда десятки девушек становятся женами, она будет волхвитой, охраняющей от сглаза чужие свадьбы! И никто больше никогда в жизни не взглянет на нее как на невесту, будь она хоть в десять раз красивее и рукодельнее. Ее жизнь повернула на совсем иную тропу. А что до обещанного ей жениха… С приходом зимы Младина стала гораздо яснее понимать, что с ней происходит. Через нее сама Марена пребывала в земном мире летом, в пору расцвета сил ее возлюбленного, Перуна. Но чтобы она могла броситься в его объятия, ей нужен был еще один человек – мужчина, наполненный духом Перуна. Судя по всему, ее Хорт и есть тот человек. Сама Марена хочет, чтобы они встретились. Но что будет дальше? Богам некуда спешить, а смертный, идущий по тропе богов, уж точно не может рассчитывать на покой и обычное человеческое счастье…

Вдруг передние сани встали, да так резко, что следующие едва успели поворотить, чтобы в них не врезаться, и завязли в снегу. Воздух наполнился криками, ржаньем, снежной пылью. Невесты покачнулись от резкого толчка, вцепились в укладки и узлы с приданым. Даже Младина чуть не вылетела из саней. Никакого препятствия впереди не было, но лошади не хотели идти, лишь мотали головами, ржали, бились, будто чуяли близко медведя.

Угляна впереди соскочила с саней, Младина тоже.

– Она где-то здесь! – крикнула ей волхвита. – Она должна видеть коней, чтобы мешать идти!

Младина поняла ее: Угляна чуяла рядом кого-то из своих зловредных сестер. И та, что сглазила коней, должна находиться поблизости. Но где? Младина окинула внимательным взглядом опушку леса вдоль дороги, но нигде не увидела человеческих следов. Угляна уже шагнула к зарослям: сердитая, с метлой в руках, она выглядела довольно грозно. Младина невольно потянула носом воздух: среди лесной свежести ощущалась подпольная плесень, где-то рядом таился источник злобной ворожбы…

И вдруг из-за кустов донесся крик, и из зарослей выскочила женщина – высокая, худощавая. С распущенными волосами, длинными и полуседыми, с морщинистым иссохшим лицом, в свитке из грязно-белой шерсти, которая делала ее почти незаметной в заснеженном лесу, она напоминала саму Марену и при этом была так чертами и статью похожа на Угляну, что Младина содрогнулась от испуга. Не помня себя, женщина бежала от зарослей прямо на дорогу, к людям и саням, а за ней неслась по снегу белая волчица, лязгая зубами и норовя ухватить за подол.

– Вон она! – яростно вскрикнула Угляна. – Ну, сейчас я тебя…

Бегущая обернулась на ее голос.

– Лови ее, не дай уйти! – крикнула Угляна Младине.

Та очнулась, сорвалась с места. Волчица гнала седоволосую прямо на нее. Младина шагнула вперед, еще не зная, что будет делать, и жалея, что у нее нет метлы, которой можно было бы вдарить негодяйку как следует.

Та глянула вперед и увидела девушку. Глаза ее вспыхнули ненавистью: она поняла, что перед ней та самая дочь Угляны, о которой уже прослышала вся волость. Еще одна причина злобы и зависти: ведь из-за Угляны все ее сестры остались без мужей и детей. Этот злобный взгляд был как удар; Младина остро ощутила смертельную опасность, которую он нес, вдохнула, стараясь сосредоточиться и оттолкнуть его…

И вдруг в ней распахнулась черная бездна – с такой готовностью, будто лишь ждала знака. Младина ясно ощутила, как сила бездны вырвалась через ее глаза наружу и пронзила седовласую, будто стрела. Та застыла на месте, покачнулась и упала на снег, как подкошенная. А Младина, еще не осознавая, что случилось, поспешно зажмурилась и закрыла лицо руками, чтобы сила бездны не поразила кого-нибудь еще. В ушах шумело. Где-то что-то кричали, но она лишь села на снег, крепко сжимая веки, не отрывая ладоней от лица и стараясь закрыть, законопатить этот выход в бездну.

«Ну и дела! – весело воскликнул где-то рядом уже знакомый голос Семилады. Младина слышала его со стороны и при этом ясно понимала, что он звучит из Нави и никто другой его не слышит. – А ты ловка, внучка! Забыла, что Маренушка-Зимодарушка в мир вышла, она теперь совсем рядом, только руку протяни! Только глазом поведи, и все ее слуги верные у тебя в руках. Полна бездна духов-порчельников: изводчики, икотники, ломотники, наузники, спорчуны, желтеи, трясеи и все прочие теперь и твои слуги, только позови. Помни об этом и учись их в руках держать. Не то дров наломаешь».

А поезжане замерли с кнутами в руках, не зная, на что смотреть: на бездыханную седовласую ведьму или на Углянину дочку, которая скорчилась на снегу. А рядом с ней откуда-то взялся белый волк и тыкался носом в голову и плечо, будто пытался поднять. Даже обе невесты, не в силах побороть испуг и любопытство, приподняли края своих белых покрывал, чтобы хоть что-то увидеть.

Но вот Младина справилась с собой и встала. Белый волк мгновенно исчез: один мужик клялся потом, что видел, как тот юркнул молодой волхвите за пазуху, сделавшись вмиг не больше мыши. Но все прочие уже усомнились, что волк был, что они не приняли за него игру теней на белом снегу опушки.

– Отпрыгалась… – Опираясь на метлу, Угляна смотрела на лежащую женщину.

Младина подошла, еще держа руки у лица и робко подсматривая в щель между пальцами. Ей все казалось, что стоит убрать руки, как ее взор сожжет и погубит все вокруг.

Даже Угляна изменилась в лице, глянув на нее.

– А ты, оказывается, еще и вередница, – пробормотала она. – Да и чего еще было ожидать…

– Она что… умерла… – прошептала Младина.

– Еще бы нет! На нее же сама Марена глянула, да не по-доброму! – Угляна криво усмехнулась. – Твой взгляд – что меч-кладенец. Любым оружием нельзя попусту размахивать, а таким и подавно. Уметь пользоваться надо. А то как моргнешь, так целый род изведешь, с людьми и скотиной.

– Я… испугалась. Она так глянула на меня…

– Нашла коса на камень! У нее был дурной глаз, а у тебя…

«Еще дурнее», – мысленно закончила Младина.

Наконец она решилась отнять ладонь от лица, поглядела на снег, ожидая, не прожжет ли в нем дыру до самой земли. Потом посмотрела на деревья, на любопытную серую белку. С белкой ничего дурного не случилось. Только тогда Младина посмела взглянуть на Угляну, на поезжан и вздохнула с облегчением: бездна закрылась, ее глаза снова стали просто глазами, а не ножнами губительного клинка Мары…

Лошадей успокоили, увязшие сани вытащили на дорогу, упряжь привели в порядок, тронулись дальше. Вскоре поезжане опять запели. Младина, сидя на последних санях, снова глядела на лес, но прежние сожаления о том, что это не ее свадьба, уже казались пустячными, просто смешными. Ее взгляд может убивать! Она знала, что бывают ведуны, которых называют вередниками, и их особенностью является именно этот губительный взгляд. От этого взгляда любой чувствует ломоту в теле, тяжесть в груди, слабость в членах, так что не может даже сдвинуться с места, начинает болеть и быстро умирает. Говорили, что в этих людях живет Марена и глядит из их глаз. А теперь, когда наступила зима, время Марены, ее не приходится долго звать. Младина ощущала себя саму смертоносным оружием, с которым никто не умеет обращаться. И как хорошо, что теперь она живет в лесу, где меньше вероятность причинить людям зло по нечаянности!

Когда они после той свадьбы приехали домой, Угляна не сразу позволила Младине войти в избу. Достав из заплечного короба мешочек с сушеной прикрыш-травой, она посыпала на порог, пошептала, потом велела:

– Прыгай через порог. И говори: какое зло с леса пришло – на лес поди, с воды пришло – на воду поди, от человека пришло – на того человека поди!

Младина уже видела, как на свадьбе Угляна заставляла то же самое проделывать невест при вхождении в новый дом, и повиновалась. И тут же ощутила, как целых рой злобных игрецов с воем взмыл в воздух и бросился куда-то прочь.

В избе Младина устало села на лавку и осторожно вынула из короба куколку Семилады. Пришла пора покормить чура-вещуна и поблагодарить…