Лечь Младине в эту ночь удалось не сразу: Угляна не имела обыкновения оставлять гостей ночевать, поэтому место, где спать, у нее было только одно. Вдвоем они долго разгребали всякий хлам на скамье, где Угляна потом ей постелила. У Младины собой не было ничего, только гребешок на поясе; Угляна бормотала, что Младине надо будет на днях сходить в Залом-городок, чтобы отец – так она все еще называла Путима – привез ей все «приданое». Младина не возражала, но всей душой надеялась, что отец… то есть Путим, догадается это сделать и сам. Навещать сейчас прежнее гнездо казалось слишком тяжелым испытанием. Как она взглянет на избы, на прежде родных людей, зная, что непоправимо от них оторвана? Даже ссоры с Веснавкой казались теперь пустячными, смешными. Всякая девушка отрывается от родного корня, когда выходит замуж, но взамен она обретает новый род, в котором и сама укореняется со временем, рожая детей. А она, Младина, что получила взамен? Навей да игрецов… Все девы переходят реку и обретают другой берег, а ее унесло на льдине – куда? На тот свет, куда стремятся все земные реки…

Наступающей ночи она тоже ждала с тоской, думая, что заснуть не сможет. Угляна тоже это понимала и потому напоила ее отваром сон-травы. И то ли сон-трава помогла, то ли усталость, которой Младина за своими тревогами сама не осознавала, но она помнила только, как опускала голову на свою свернутую поневу, служившую подушкой, и укрывалась свиткой. А дальше… Дальше началось что-то совсем другое.

…Она стояла в глухой темноте перед какой-то дверью и знала, что ей нужно войти. Было чувство отрады, удовлетворения, будто она одолела долгий путь и наконец достигла цели. Младина тихонько потянула за изогнутый сук и отворила дверь. Внутри было почти темно – стояла ночь, – но впереди горел огонек. Изба была просторная, хоть круги води, и в ней угадывалось присутствие множества людей. За занавеской кто-то похрапывал, сопели спящие на полатях и лавках. Но она знала, куда ей идти, и ее толкало вперед нетерпеливое чувство радостного ожидания.

Младина переступила порог, с легким скрипом закрыла за собой дверь и шагнула в избу. Тихонько простонали половицы, от ветерка ее движения огненная бабочка впереди взмахнула крылышками, будто норовила улететь. В ее слабом свете был виден длинный стол, покрытый красивой вышитой скатертью. Что-то заблестело, Младина присмотрелась: скатерть по краю была обшита красным шелком с золотой нитью. Да и сам огонек горел не на конце лучины, а в красивом светильнике из бронзы. В изумлении она огляделась и поразилась еще больше. Глаза привыкли к тьме, и она теперь видела, что попала в сказочно богатый дом. У стен стояли резные лари, один на другом, покрытые ткаными покрышками; блюда, миски, кринки на столе были из серебра, с чеканными крылатыми зверями, из ярко расписанной глины. У Заломичей было одно такое блюдо из греческой земли, так его ставили на стол только по самым большим празднествам. А здесь их был десяток! На краю стола виднелось еще одно блюдо из узорного серебра, покрытое «дедовым» полотенцем, со множеством разбросанных вокруг ложек. Да здесь сегодня празднуются Осенние Деды, сообразила Младина. Она огляделась, но никого из призрачных гостей не увидела. Ложки разбросаны – значит, предки хозяев уже поели и ушли.

Но она пришла сюда не любоваться чужим богатством. Неслышно ступая, Младина миновала стол и приблизилась к одной из лавок. Здесь спал рослый, широкоплечий парень в белой сорочке, по грудь укрытый одеялом. Он лежал на спине, закинув руку за голову, и Младина ясно видела его лицо. То самое лицо, которое уже однажды встречалось ей – во сне, как думалось, чудной купальской ночью. Длинные волосы разметались по подушке, будто лучи вокруг солнца. В свете огня они чуть-чуть отливали золотом.

Младина застыла, глядя на него. Она не думала, сон это или нет, она просто наслаждалась ощущением того, что он, Хорт, снова рядом. Он есть, он существует, и она снова нашла к нему дорогу, сама не зная как. И все в ее порушенном мире встало на свои места. Она была рядом с ним, а значит, на месте. Мир обрел устойчивость и смысл, душу заполнил блаженный покой, о котором она почти уже забыла за эти долгие месяцы.

Она тихонько села на край лежанки, почти не дыша, но ожидая, что сейчас он почувствует ее присутствие и проснется. Прикоснувшись к одеялу, она мельком отметила, что оно сшито из волчьих шкур. Младина молча ждала, желая, чтобы он открыл глаза и увидел ее, но не зная, что она ему скажет. Но почему же он спит? Она коснулась его груди, погладила по щеке. Он глубоко вздохнул во сне, даже, кажется, улыбнулся… Или это тень от огонька так играет? Младина склонилась ближе, пытаясь понять, мерещится ли ей эта улыбка, сама улыбнулась от радости при виде того, как он хорош собой. Он лучше всех на свете, ее удивительный жених, подаренный лунной женщиной…

Сердце щемило, просились слезы – от радости и неразрывно с ней связанной грусти, будто она знала, что ее желание счастья никогда не будет утолено. Сейчас Младина не помнила в точности, какие беды с ней приключились, но видела в этом парне единственного близкого человека, единственного, кто связан с ней навеки и благодаря кому она не одинока. И эта тоска одиночества вдруг с такой силой навалилась на сердце, что обжигающе горячие слезы полились из глаз. Младина склонилась над лежащим, дрожащими губами поцеловала его, будто ловя свою судьбу. И тут же он вздрогнул, повернул голову, схватил ее руку, лежавшую у него на груди, другой рукой смахнул с щеки упавшие на нее горячие капли.

– Кто здесь… Это ты! – Мгновенно он узнал ее и сел на лежанке, не выпуская руки Младины.

Она и испугалась, и обрадовалась; засмеялась над своим испугом, свободной рукой вытирая слезы.

– Это я… – шепнула она. – Сокол ты мой ясный… Как же я хотела с тобой увидеться…

– Но ты… – Хорт в недоумении оглядел почти темную избу, где лишь слегка мерцало золото шитья на скатерти и бронза светильника. Он вспомнил, что сегодня за ночь, и это приводило на ум единственное объяснение, как его невеста попала сюда сейчас. – Постой! – Он подался к Младине и крепче сжал ее руку, тревожно вглядываясь в лицо. – Ты… живая?

– Конечно! – Она даже удивилась.

– Ведь сегодня – Деды Осенние! А мне мой дед рассказывал, у него был старший брат, так у того невеста померла и потом сорок дней приходила по ночам и рядом ложилась. А через сорок дней и сам брат помер! Ты что… пришла за мной?

Он не так чтобы испугался этого предположения. Скорее в нем ощущалось оживление от того, что невеста все же пришла – как ни есть.

– Да нет же, я живая! – Младина беспокойно засмеялась. – Разве покойники такие? Не видел ты разве покойников?

– Ходячих – нет, – озадаченно ответил Хорт, и Младина поняла, что ему-то ничего необычного видеть не приходится. – Но как ты… откуда? Я тогда искал тебя, чуть не до полудня бегал, а тебя как в туман унесло, так и все! Дед говорит, не знает ничего, говорит, русалка тебя, милок, заморочила. Дескать, с родичами невесты уговор через семь лет приезжать – вот сравняется семь лет, и поедем.

– Но когда сравняется? – чуть не в голос закричала Младина. Когда же настанет тот срок и они встретятся наяву?

– Да в будущий Ладин день! – Хорт даже удивился, что она забыла этот столь важный для них обоих срок. – Дед уж послов собрал, снарядил, как снег ляжет, они и поедут. Я сам с ними хотел, да он сказал, не положено так, жених должен дома сидеть и ждать, пока невесту к нему привезут. Уже дни считаю, не дождусь, когда же будешь ты со мной, лебедь ты моя белая, краса ненаглядная… А ты уже здесь…

Хорт нежно провел пальцами по ее щеке, где сохли слезы, и видно было, что он сам не понимает, сон это или явь. Его долгожданная невеста была и рядом, и очень далеко.

– Как я жду тебя! – вложив всю душу в эти слова, воскликнула Младина, и ей показалось вдруг, что сама ее душа стала неизмеримо больше, шире, сильнее и глубже, чем когда-либо. – Сама не знаю, где я сейчас, что со мной, что ждет меня. Только и ведаю: тебя одного я люблю и жду, сокол мой ясный. Без тебя я как Леля в подземелье Кощеевом, ни в чем мне нет радости. Но я жду тебя и буду ждать, сколько ни понадобится. Только ты приезжай скорее… – всхлипнула она и припала к нему, обхватив за шею. – Приезжай!

– Уже скоро, лелюшка моя! – обняв ее, шептал Хорт ей в ухо и целовал в шею. – Я и сам жду не дождусь, когда уже мы с тобою вместе будем. Немного осталось. И никогда мы больше не разлучимся, до самой смерти. Я где угодно тебя найду, хоть в лесу, хоть в подземелье у Кощея. Ты только жди меня.

Он сжал ее лицо в ладонях и поцеловал; Младина сквозь слезы отвечала на его поцелуи, и сердце ее разрывалось от сознания того, что еще не скоро они будут вместе. И в то же время она была счастлива, как никогда в жизни.

***

Она проснулась от собственного всхлипа. По лицу текли слезы и мочили толстую ткань поневы под головой; она лежала в темноте незнакомого дома, пропахшего сушеными травами. И сразу вспомнилось все: ужасные новости, изгнание, одиночество… Она не дочь Путима из Заломичей, но и Угляне она не дочь, хоть и нашла приют в ее избушке. Однако счастье, пережитое во сне, еще не совсем ее покинуло, оно еще ощущалось в теле, растворенное в крови, и помогало пережить все остальное. Младина закрыла глаза, пытаясь не упустить его последних теплых капель, прежде чем вокруг вновь сомкнется мир холода и одиночества.

Потом она села, рукавами вытерла лицо, убрала намокшие в слезах пряди волос. Ей снилось, будто она опять встретила своего жениха, Хорта, была у него в доме – в том самом доме, куда он хочет ее привести. Но где этот дом? Этого она даже вообразить не могла и сейчас готова была дать себе затрещину от досады. Ну почему не спросила? Почему не догадалась, вместо того чтобы проливать слезы, задать ему простой вопрос: где ты живешь? Какого ты рода? Кто этот загадочный дед, о котором Хорт упоминал еще в Купалу и который устраивает женитьбу внука? Почему, кстати, не отец с матерью – уж не сирота ли ее загадочный сокол?

Но поздно задавать эти вопросы, отвечать на них теперь некому. Осталось только вздохнуть и снова лечь, стараясь вспомнить весь сон до малейшей мелочи. И даже теперь, в воспоминании, по всему телу разливалось блаженство от мысли, что она была рядом с ним, была в его доме… Сам воздух в этом доме казался особенно теплым, сладким, живительным. Она уже любила этот дом, готова была отдать все силы в работу для него. И Хорт обещал, что совсем скоро за ней пришлет и увезет туда…

А почему он тоже не спросил, где она живет? Знает ли он это? Уж наверное, да, коли его дед снарядил целое посольство и ждет только санного пути. Не по ниточке же из волшебного клубочка это посольство собирается ехать!

И почему она сама ему ничего важного не сказала? Там казалось, что все это неважно. Что он и без объяснений ее найдет. Или что они могут встретиться только в одном-единственном месте. Как бы она хотела знать, что это за место!

Понимая, что больше не заснет, Младина встала, зажгла лучину, растопила печку, принялась варить кашу. Нашла веник, стала мести избу. Когда Угляна поднялась, у нее уже все было готово и ложка горячей каши лежала в маленьком горшочке, стоявшем на камнях очага – угощение для прежних жильцов этой избушки, переселившихся под золу.

– Ишь ты! – одобрительно усмехнулась волхвита. – Хозяйничаешь, будто снова пришла невестин пояс зарабатывать!

Младина опомнилась: и правда, она в задумчивости исполнила все те работы, которые делают здесь девушки, желающие перейти во взрослые невесты. И не знала, заплакать или засмеяться: да хоть сорок горшков каши она тут свари, в обычные невесты ей пути нет.

После еды Угляна вручила ей короб и отправила знакомой тропой к дубу, возле которого окрестные роды оставляли подношения для ведуньи. Направляясь к хорошо знакомому месту, но уже с противоположной стороны, Младина качала головой. Кто бы мог подумать – вот она уже не носит подношения Тому Свету, а забирает их, приходя со стороны Того Света! Казалось бы, малость, а как ясно в ней видно, до чего сильно изменилась ее жизнь. От опушки к дубу вела широкая тропа, хорошо натоптанная сотнями ног, а вот от дуба в глубину чащи, где пряталась избушка волхвиты, стежка тянулась тоненькая – по ней уже многие десятки лет ходил в каждом поколении только один человек. И это тоже хорошо показывало разницу между тем и этим светом.

На воздухе было хорошо. Недавно прошел дождь, небо было так плотно затянуто осенними тучами, что казалось, лишь только светает. С черных ветвей капало, гниющие листья лежали под ногами мокрыми остро пахнущими грудами. Было свежо, Младина даже зябла, но назад в избушку – не скоро она еще привыкнет называть ее своим домом! – не хотелось. На воле сердечная тяжесть уменьшилась, горечь отпустила, снова стало легко дышать, словно тоску, как лужу, прихватило ледком. Она утратила родителей и весь род, утратила ясное, понятное будущее. Но зато к ней вернулся Хорт. Не может такого быть, чтобы она дважды видела во сне одного и того же человека и это было лишь пустое мечтанье! Теперь она точно знала: Хорт – ее суженый. А значит, судьба сведет их вместе, хоть на этом свете, хоть на том. Как того брата его деда, за которым сорок дней приходила мертвая невеста, пока не увела за собой совсем – туда, в Сварожьи сады, где они справят свадьбу и будут жить в чести да в радости, пока не возродятся вновь в своих семьях.

И теперь, при свете хмурого дня, Младина видела Хорта так ясно, что казалось, он где-то совсем рядом. Постоянно хотелось оглянуться, и она оглядывалась, будто он в любое мгновение мог оказаться за плечом. Устав искать его среди деревьев, она подняла глаза к небу. Да, вот оно. Он там. Она ничего не видела за плотной серой пеленой, но чувствовала, что он, ее любовь и доля, где-то там. Он ищет ее с той стороны облаков, но не может увидеть здесь, внизу.

И тогда она поднесла ладони ко рту и закричала изо всех сил, обращаясь к небу:

– Я зде-е-есь!

Эхо ответило ей из леса. Она замерла, уцепилась за мокрую кору тонкой осинки, закрыла глаза, чтобы легче было слушать. И любовное тепло потекло по жилам, будто в ответ на призыв кто-то подошел и обнял ее. Младина крепче прижалась к осине, всем существом стараясь уловить, увидеть, понять того, чье присутствие ощущала так ясно. В этом теплом объятии было все: и грусть близкой разлуки, и обещание новой встречи. Она, Младина, росла из темных звездных глубин под ногами и тянулась, вливалась в какую-то горячую мощь, растворялась в ней, в свою очередь делясь своей силой.

…Он, ее возлюбленный, уже не так молод, как весной, когда его дыхание наполняло ее светом и жизнью. Он проделал много трудной работы и утомлен. Но не стал менее прекрасен; к поре осенней зрелости он окреп, возмужал, и снежные нити седины лишь подчеркивают ярость пламени его волос. В нем – вся мощь вселенной, но теперь уже собственная зрелость клонит его во тьму, чтобы отдохнуть и обновиться. И этот океан тьмы раскинулся внутри нее, Младины. Тьма любовно распахивала объятия ему навстречу, готовая принять, охладить жар, дать отдых после долгой животворящей работы. В этом их взаимном стремлении проявляется сам Лад Всемирья, и Младина чувствовала себя полноправной и необходимой половиной его. Темной невестой пламенеющего жениха. И ее заботливые руки стелили ему постель из темных туч, взбивали пуховики облаков, это ее голос баюкал его, чтобы к весне он вновь набрался сил для своей вечной работы. Теперь ему пришло время отдыхать, а ей – трудиться. Для того она и входит в земной мир юной, полной сил, прекрасной девой на черных лебединых крыльях, готовой смести все отжившее и освободить место для нового, свежего…

Черная бездна распахнулась в сознании и поглотила Младину. Она сползла по стволу и села на мокрую листву, то ли сне, то ли в забытьи. Белая волчица вышла из-за кустов и примостилась рядом, прижавшись к девушке и согревая своим теплом.

***

Постепенно Младина привыкла, обжилась в своем новом доме. Все хозяйство Угляны во дворе, обнесенном высоким тыном от лесного зверья, состояло из избы с пристроенным к ней небольшим хлевом, бани и погребка. В хлеву столи четыре козы, между ними копошился десяток кур. Младине досталось ухаживать за скотиной: кормить, убирать навоз, собирать яйца, дважды в день доить коз. В свободное время она молола муку: дома ей нечасто приходилось это делать, но тут иных работников не имелось. Поэтому она подолгу простаивала над бочонком, внутрь которого были опущены два каменных жернова: насыпав ржи в отверстие верхнего жернова, она вращала его, держась за вставленную палку, потом собирала муку первого грубого помола и перемалывала снова – и так по пять-восемь раз. Просеивала, снова молола отруби. Угляна варила похлебку из муки, лука, добавляла яйцо, один раз пекла хлеб – теперь его требовалось вдвое больше. Вечером топили печку, чтобы нагреть избу перед ночью, а когда топка заканчивалась и дым уходил, Угляна садилась перед лучиной и принималась рассказывать про свойства разных трав.

– Вот сон-трава, – говорила она, показывая туес с сушеной травой, которой недавно поила Младину. – Всем травам земля – мать, а ей – мачеха, потому прежде всех, еще чуть ли не по снегу ее из дому выгоняет. Цветет она в березень и в травень, берут ее ранним утром, по росе, да в холодную воду кладут, и чтоб лежала там до полнолуния. Как увидишь, что она в воде листиками шевелит, будто ручонкой машет, значит, готова. Клади ее тогда в изголовье, и вещий сон увидишь – хороша ли будет жизнь. Если явится во сне девка красная или добрый молодец – значит, счастлива твоя доля. А если старуха старая, да косматая, да горбатая, значит, недоля на пути встала. Коли к кому сон не идет, неугомон всю ночь с боку на бок вертит, для того надо сон-траву собирать в конце травеня-месяца, как роса сойдет, но до полудня. Голой рукой ее брать нельзя – волдыри пойдут. Как высохнет – тогда уже можно, ничего. Еще говорят, сам Велес Ладу в лесную глушь заманивает, всякие цветы ей под ноги расстилает, она и идет все дальше в чащу. А он потом выскакивает, хватает ее, в тучу заворачивает и под землю уносит. И только сон-трава из-под земли пробивается над спящей Ладой, такой же синевы, как глаза ее…

Младина слушала и не просто видела все это перед собой: она так ясно ощущала живую связь всего сущего в мире, будто скромный лесной цветок, воедино слитый с богиней-матерью, прорастал через само ее, Младины, сердце.

Через несколько дней в избушку пожаловали гости. Белыми от муки руками Младина открыла на стук, замирая от тревожных и радостных предчувствий. Теперь она постоянно ждала вестей, будто невеста, за которой, как точно известно, уже выехали сваты.

И все же вздрогнула, увидев тех, кто стоял за порогом. Сперва ей бросилась в глаза золотистая борода Путима и его голубые очи, веселые, как обычно, и лишь немного смущенные; потом Бебреница схватила ее в объятия, прижала к груди и зарыдала над ней в голос. А Младина необычайно смутилась при виде них – своих родителей, которых она так и не отвыкла так называть. Увидеть их после всего было и отрадно, и больно. Уж лучше бы ей не встречать их больше, так она поскорее привыкнет к своей новой жизни.

– Разъяснилось все! – воскликнул Путим, поверх жениных рук тоже обнимая Младину. – Ты ни в чем не виновата!

От его слов Младина сильно вздрогнула. Разъяснилось? После рассказа Угляны она уже знала, что возврат к прошлому невозможен, так что здесь могло разъясниться? Но может, пока она сидит в лесу, ее настоящие родичи уже приехали за ней в Залом-городок? Или даже… явились те загадочные сваты от Хортова деда?

Вспыхнув от этой мысли, она с усилием оторвала голову от плеча Бебреницы, к которому та ее прижимала, и впилась глазами в Путима.

– Мать, хватит голосить! – Тот сам оторвал жену от Младины. – Позволит хозяйка войти?

– Заходите, не студите избу! – закричала изнутри Угляна.

Младина попятилась внутрь, вслед за ней Путим ввел жену, и все наконец уселись. Бебреница пыталась рассказывать, но ее речь, прерываемая слезами волнения, была довольно бессвязна, так что суть дела прояснил в конце концов Путим. Оказалось, что Крючиха, которая еще гостила в Залом-городке в то утро, когда воротилась Веснояра, уехала вовсе не к себе домой. С тремя внуками она отправилась прямиком к Могутичам. Чуры во сне велели ей туда ехать, как она потом объясняла. А там она явилась к местной старухе-Маре и попросила показать ей тела убитых в ночной схватке «волков». Их еще не успели сжечь и только сбросили в овраг – первым делом Будиловичи стремились дать достойное погребение собственным погибшим. И среди этих окровавленных тел Крючиха нашла своего младшего родича Вышезара, Красинегова сына.

– Мы ведь знали, что Вышенька к «отреченным волкам» убеждал, – рассказывал Путим, и Угляна кивнула: она это знала точно. – Он-то и навел их на Могутичей: видать, хотел Веснавку заполучить и Травеню отомстить за кражу невесты. Оттого все и вышло. Уж теперь не разобрать, сам ли он Травеня прикончил, или другой кто зарубил, да только и сам Вышенька рогатиной в спину получил и Веснавки не дождался. Выходит, не на нас, а на Леденичей им теперь жаловаться. А тебя винить больше не в чем. Возвращайся домой, свадьба же скоро!

Но упоминание о свадьбе Младина поначалу пропустила мимо ушей. Услышав о мертвом теле Вышени, она невольно прикрыла рот рукой: не от испуга, как можно было подумать, а от глупого опасения, что люди увидят его кровь на губах волчицы… Уж не его ли она загрызла, когда он тащил Веснавку из дома мужа? Могла тогда и не узнать: в темноте, под личиной, да и разум ее звериный не хранил тогда человеческой памяти.

Но нет. Слава чурам, Вышеня погиб от удара рогатиной в спину. Значит, пал от руки кого-то из Могутичей, а Веснавку она отбила у его лесных побратимов. И все же она опустила взгляд, боясь, что родичи увидят в ее глазах отражение той жуткой ночи.

А Путим радостно улыбался ей, сам счастливый, что все уладилось, и на миг Младина дрогнула. Вернуться домой… Ну и пусть она теперь знает, что Заломичам не дочь. Они, кстати, этого не ведают и считают ее отпрыском Хотилы, своей кровью. Снова стать дочерью рода, а потом женой Данемила…

И вот эта мысль прогнала соблазн сказать «да». Снова стать «отдашной девкой» Заломичей означало уже на днях выйти за Данемила. Но как же она может, ведь ее жених – Хорт. И уже вот-вот от него за ней приедут. Теперь она знает – это ее судьба, а не купальский сон. Хотя больше не знает ничего.

– Хочешь домой вернуться? – насмешливо спросила Угляна, подняв брови.

Младина опустила глаза – и замотала головой, не в силах вслух сказать «нет».

– Да неужели так сильно обиделась? – Путим приобнял ее. – Да брось, ты нам истинная дочь! Сама понять должна – нельзя было сестер позорить. Ну а коли позора нет, мы уж как рады тебя в дом вернуть.

– Я не в обиде, – тихо сказала Младина. – Но, батюшка… не судьба мне с вами жить, не судьба и к Леденичам идти. Я здесь останусь.

Путим и Бебреница пристально смотрели на нее и, как прозрев, видели в лице своей дочки нечто совсем новое.

– Ведь это правда, что со мной вилы говорят, – вздохнула Младина и мельком оглянулась на Угляну: дескать, вот от кого все. – Мне здесь самое место. А жених мой пусть лучше Веснавку берет. Из-за меня она овдовела, вот пусть теперь и получает моего жениха. Иначе всем не хватит…

– Оставьте ее, – кивнула и Угляна. – Я вам ее принесла, теперь она ко мне вернулась. Знать, так богам так поглянулось. А вам поклон низкий, что вырастили. Не пожалеете: она вам еще воздаст со временем.

– Веснавка… Да, куда-то ее девать надо… уж был у нас с батюшкой об этом разговор, – вздохнул Путим. – Но она свою долю сама выбрала, сама с Травенем бежала, и отговоров не послушалась. А ты… – Видно было, что он хочет быть справедливым к дочерям и не обездоливать ту, которая всегда была послушна, ради той, которая сама нарушила волю рода. – Не пожалеешь потом, если здесь останешься?

– Пожалеет – после воротится, – буднично заметила Угляна. – Я ее тут к лавке не привяжу, а у Леденичей женихи, чай, не последние на свете. Такой девке жених завсегда найдется!

– Это правда! – с облегчением согласился Путим. – Хочешь – оставайся, а как надумаешь, воротишься. Угляна тут поучит тебя еще чему полезному. А жениха мы тебе хоть через год найдем, ты ведь не перестарок у нас.

Бебреница повздыхала, но тоже согласилась на такой выход. Ее очень волновала судьба беспутной Веснавки, которой отказ Младины давал возможность все же обрести новую долю. Хоть она и вырастила их обеих, но ведь Веснавка была ее родной кровиночкой, первой дочкой, а из-за пережитых той несчастий мать только сильнее ее полюбила. Младина же теперь казалась ей какой-то замкнутой, отстраненной, чужой. Как ее истинная мать Угляна…

***

Через несколько дней Леденичи приехали за невестами, и им вывели ровно столько девок, на сколько и договаривались. Дома леденичские большухи рассудили, что вдова – пара вдовцу, и руку Веснавки, замкнутой, но покорной, возле печи вручили Дреману. А сияющая, как полная луна, Домашка встала на свадебном рушнике рядом с Данемилом. Сперва он огорчился, прослышав о том, что обещанная ему Младина ушла в лес к волхвите, но справился с собой и со временем все больше любил свою здоровую, красивую, трудолюбивую жену. Имя Вышезара в роду Леденичей больше никогда не давали, но первого сына Данемил назвал Братояром – в память о том весеннем поединке, который выиграл как «брат Ярилы». Будиловичи таки созвали сежанское вече и били челом старейшине уже на Леденичей, чей сын навел на них «волков», но вече единогласно решило: сбежав в лес, парень оторвал себя от рода и род за него не в ответе. На том и кончилось.