Глава 7

На другой день после достопамятного пира от Харальда принесли подарки для всех родичей князя: женщинам — византийские ткани и украшения, мужчинам — оружие и вино. Были среди подарков несколько греческих икон, и Елисава усмехнулась, вспоминая тех несчастных монахов, которые сначала состязались за право похоронить у себя Харальда, а потом наперегонки убегали от него, когда он вдруг оказался живым. Похоже, что эти иконы, серебряные и золотые сосуды, три греческие и одна латинская книги в дорогих переплетах с окладами, поднесенные самому князю Ярославу, достались Харальду при грабеже церквей. Но Ярослав не задавал лишних вопросов. Подарки для Елисавы были лучше всех. Отрезы византийских и восточных тканей, затканных золотыми нитями: аксамиты — прядеными, алтабасы — волочеными, объярь — тонким ленточным серебром.

Были и «дороги», так их называли на Руси, а на самом деле — «дараи», персидские шелка, полосатые или гладкие, изготовлением которых эта далекая страна славилась уже чуть ли не тысячу лет. Были серьги и подвески из золота, с жемчугом и чудными многоцветными эмалями, которые ценились наравне с драгоценными камнями; узорные серебряные шкатулки для украшений и разных мелочей вроде румян или ароматических масел, до которых так охочи византийцы; золотой венец в виде обруча из золота, украшенного двумя рядами крупных жемчужин и с большим смарагдом в середине; шитые жемчугом красные полусапожки — знак родства с императорской семьей. При виде этих сапожек Елисава вспыхнула и отдернула руку: уж не с точеных ли ножек Марии, племянницы императора, Харальд стащил эту обувку? За кого он ее принимает, если думает, что княжью дочь порадуют чужие обноски! Была и одежда: три роскошные столы из пестрых тканей с разнообразными сложными узорами на ярком поле, узорная накидка, из тех, какие знатные византийские женщины стали носить в последнее время, набрасывая на правое плечо и закалывая большой застежкой. Застежки тоже были — золотые, с эмалью, жемчугом, самоцветами и цветным стеклом, а еще ожерелья, перстни, браслеты.

— Серьги! — воскликнула княгиня Гертруда, открыв одну из шкатулок. — Серьги жених дарит невесте перед свадьбой, чтобы она надела их на свадьбу, ты знаешь, Лисава? Он все-таки считает тебя своей невестой!

— Да это и так видно! — заметила Будениха. — Вон сколько Лисаве досталось, почитай вдвое больше всех. Княгине и то меньше! Неспроста это, чего уж тут думать!

— Великолепно! — насмешливо восторгалась Предслава. — Одно нехорошо: в придачу к подаркам тебе придется взять и самого Харальда!

— А ты думаешь, это плохое приобретение? — Княгиня Ингигерда улыбалась, поглаживая мягкую шелковую ткань. На светлых полосках тянулись вытканные цепочки непонятных значков — изречения из священных бахмитских книг, и сразу было видно, какой далекий путь проделал этот шелк, чтобы попасть в Киев.

— Думаю, что весьма опасное. Его жена с самого начала должна будет смириться с тем, что он здесь самый умный и всегда прав. Он и сейчас так ею распоряжается, точно она — его собственность. Ну, вы сами вчера видели. Что же будет потом? Когда рядом не окажется отца и шестерых братьев, чтобы за нее постоять?

— Я сама за себя постою! — заверила Елисава. — Я не позволю обращаться со мной, как с купленной робой! И пусть он не думает, что все уже решено. Разве тогда, до его отъезда, ему что-то твердо пообещали?

— Ему обещали, что он тебя получит, если добьется успеха. А его успех трудно оспаривать.

— Это золото — еще не земля и не войско. Одно только золото не сделает его норвежским королем, а я не желаю быть женой бродяги, пусть даже и богатого. А еще, может быть, я надумаю полюбить Фридриха! — мстительно добавила Елисава.

— Ну, тогда нам не миновать войны с императором! — Княгиня в показном испуге покачала головой.

— Почему?

— Потому что его родич будет убит на нашей земле!

— Ну вот! — обиделась Предслава. — Ни себе ни людям.

— А что об этом думает отец?

— А ваш отец, мои дорогие, осваивает древнее ремесло грабителя могил. Харальд сбил его с толку своими россказнями о том, будто кости мертвецов можно крестить, как живых людей, и теперь он собирается заново хоронить своих стрыев, князей Ярополка и Олега. Ему не дает покоя отцовский грех, вот он и пытается ради спасения его души как-то исправить дело.

— Но ведь крещением все прежние грехи смываются! — вставила чересчур умная Прямислава.

— Значит… — Ингигерда многозначительно подняла брови. Все знали, что в их роду имелись и другие грешники, натворившие всякого, увы, уже после крещения. — В деле борьбы с грехами перестараться нельзя.

Этот замысел и впрямь живо обсуждался и в дружине, и у епископа, и даже на киевских торгах. Церковные мужи сомневались, народ был в ужасе от мысли, что прах князей, погибших «дурной смертью» в братоубийственной войне, будет потревожен, но Ярослав твердо намеревался осуществить задуманное. Ему очень хотелось, чтобы на небесах появились еще два человека, которые станут просить Бога о милости к киевскому князю.

— Едва ли князь Ярополк станет за нас молиться, даже если и попадет к Богу, — сказала вечером Предслава, когда сестры готовились ко сну. — Ведь если бы не все это, то Киевом сейчас владели бы его потомки.

— Это то есть князь Святополк? — спросила Прямислава.

Елисава неопределенно кивнула. Очень не хотелось опять вытаскивать на свет родовые усобицы, одинаково терзавшие два поколения подряд: и их дед Владимир, и отец Ярослав в борьбе за престол воевали с собственными братьями. И мысль о том, что Володьша, Святша и Севушка когда-нибудь дойдут до подобного, казалась дикой!

Елисава вышла в верхние сени: ей хотелось спуститься в гридницу и послушать, о чем там говорят. У двери с крыльца как раз показалась знакомая фигура, долговязая и широкоплечая. Услышав шаги, Эйнар обернулся, поймал взгляд Елисавы, помедлил, потом подошел к подножию лестницы.

Она медленно спустилась под его ожидающим взглядом и остановилась, не дойдя двух-трех ступенек. Его лицо, таким образом, оказалось даже чуть ниже ее лица. Они молча смотрели друг на друга: им нужно было что-то сказать, но оба не находили слов.

— Похоже, мы скоро лишимся тебя, Эллисив, — произнес наконец Эйнар. После вчерашней пьянки его глаза опухли, а черты лица казались грубее, но Елисаву это не отталкивало.

Будто во сне, она подняла руку, запустила пальцы в волосы над его лбом и сильно потянула, точно хотела вырвать все разом. Прощайте, серебристые кудри, не для нее им виться! Эйнар ничего не сказал, только зажмурился, словно чувствовал боль и наслаждение одновременно.

— А ты знаешь, жил в Норвегии один человек, его звали Рауд, — зашептала Елисава, отпустив его волосы и чуть наклонившись вперед. — Он любил сестру конунга шведов. Ее звали Рагнгейд, как меня. Мое родовое имя Рагнгейд, ты знаешь? Они убежали вместе в Норвегию и поселились в лесу, и никто о них не знал много лет, пока у них не выросли двое сыновей. А ты мог бы убежать со мной?

— Тебе так не нравится Харальд?

— Мне не нравится, когда все решают за меня. Я сама хочу выбрать, кого мне любить.

— Тебе скоро надоест. — Словно бы против воли, под действием принуждающей невидимой силы Эйнар обнял ее за талию и стал поглаживать, точно не верил, что это сокровище, это сладкое райское яблоко, о котором он не смел и мечтать, само падает ему в руки. — Ты рождена быть королевой, и тебе скоро надоест жить в лесу с таким бедняком, как я.

— Ты боишься его? — требовательно спросила Елисава, пристально вглядываясь в его серые глаза, которые в полутьме казались почти черными.

— Я не боюсь, хотя он, конечно, меня убьет, если поймает. Но я не хочу, чтобы ты всю жизнь попрекала меня тем, что ради меня бросила дом, свой род и целое королевство, которое могло быть твоим.

— Я сама все решила и не буду попрекать тебя за это!

— Тебе так кажется. Харальд заставляет тебя хотеть этого.

— Ну что ты говоришь!

— Я говорю правду, прости, Эллисив. И ты, такая умница, сама это знаешь. Просто тебе это не нравится и ты не хочешь этого признать. Харальд хочет на тебе жениться, а ты хочешь проявить свою волю, хочешь сама распоряжаться собой, и это заставляет тебя бежать от Харальда.

— Так ты отказываешься? — возмущенная его ответом, гневно прошептала Елисава. Уж здесь, казалось бы, она не могла ждать препятствий!

— Если бы ты любила меня, я не задумался бы ни на миг. Клянусь Фрейром, я бы ничего не побоялся, даже смерти. Но ты ведь не любишь меня, это Харальд заставил тебя вспомнить обо мне. Такая жизнь тебя быстро разочарует. Мы только понапрасну погубим себя.

— А я думала, ты меня любишь, — тихо промолвила Елисава. В его словах была правда, и она не могла ее не признать, несмотря на свою досаду.

— Я люблю тебя, — тяжело дыша, ответил Эйнар, и в его глазах под опухшими веками появился страстный лихорадочный блеск. — Люблю так, что надо мной вся дружина смеется. Я уже две головы проломил — тем, кто смеялся слишком громко. Но я не такой дурак, чтобы на что-то рассчитывать. Не мучай меня, Эллисив. Ты ведь знаешь, что это невозможно. Сейчас я скажу тебе «да», я же не идол каменный, я не могу этого выдержать, но даже если это безумие удастся и нас не поймают, мы не будем счастливы. Мы не ровня, такие браки не удаются. Я видел…

Елисава помолчала, глядя ему в лицо, спустилась еще на одну ступеньку и крепко обняла его за шею. Она понимала, что Эйнар во всем прав, хотя, без всякого сомнения, мало кто был бы так благоразумен на его месте. Он и правда любил ее и именно потому отказывался. Кончались последние мгновения ее свободы, когда она принадлежала себе. Елисава торопливо поцеловала его, и Эйнар ответил на ее поцелуй с какой-то лихорадочной готовностью, тоже зная, что это в первый и последний раз. Но даже сейчас Харальд уже был рядом — этим поцелуем Елисава мстила ему за те путы, которые он на нее наложил.

У дверей гридницы послышались шаги и голоса. Мгновенно оторвавшись от Эйнара, Елисава бросилась вверх по лестнице. Кто-то внизу засмеялся, знакомый голос выкрикнул что-то шутливое: вошедшие гриди заметили девичью фигуру в верхних сенях, но никому не могло прийти в голову, что это была старшая княжья дочь. Эйнар что-то отвечал, и в его голосе звучала неприкрытая досада… Елисава захлопнула дверь передней горницы и прижалась к ней спиной. Вся ее девичья воля осталась там, внизу, потерянная навсегда.

Несколько дней прошли в пирах и забавах. Харальд предлагал Ярославу и Фридриху устроить воинские состязания между их тремя дружинами, но понимания не встретил. Щедрой рукой он раздавал подарки из своей добычи, чем заметно сгладил общую настороженность киевлян. К Елисаве Харальд теперь обращался с подчеркнутой учтивостью и вел себя почтительно, стараясь показать, что он не такой неотесанный чурбан, как она, по всей вероятности, подумала. Но Елисава не торопилась проявлять благосклонность и не садилась рядом с ним, когда он ее приглашал.

— Видимо, нам придется объявить о вашем обручении, — сказала ей однажды мать. — Если сам князь откажет Харальду в твоей руке, он не преминет заявить, что его обманули, потребует назад все свои сокровища, а потом еще соберет на нас войско — благо ему это уже по средствам. А мы сейчас не можем с ним расплатиться. Ты знаешь, во что нам обошелся греческий поход и как нас подкосили запросы Ульва. У нас один выход — тянуть время до осени. Отец скажет Харальду, что он согласен на брак, но решать будем ты и я, а принуждать свою дочь князь не станет. Пусть Харальд сам завоевывает твою любовь. Ты достаточно умна, чтобы не сдаваться слишком быстро. — Княгиня улыбнулась и погладила дочь по руке.

— Но на самом деле, выходит, у меня нет выбора?

— Выходит, что нет. Такова судьба всякой знатной женщины. Тебе еще повезло, поверь мне. Харальд будет великим конунгом, у него на лбу написано, что он всегда добивается своего. Я не знаю другого человека, чья удача была бы так сильна. И тебя не повезут в чужую страну, чтобы отдать чужому человеку, словно рабыню. Я, например, не видела вашего отца, пока не приехала в Хольмгард на собственную свадьбу. Он почти на пятнадцать лет старше меня, был уже вдовцом, имел взрослого сына от первого брака, который женился одновременно с нашей свадьбой! А я любила другого и потеряла его. Поверь мне, твоя судьба почти счастливая. Ты красива, умна. Постарайся заставить Харальда полюбить тебя — в первую очередь это пойдет на пользу тебе, Елисава, раз уж ты будешь с ним жить.

Елисава не спорила с матерью, признавая умом ее правоту, но в душе не могла с этим согласиться. Казалось бы, она так давно мечтала о замужестве, мечтала стать королевой — и вот все это пришло к ней, ей предлагают мужа и в недалеком будущем трон. Уж с поддержкой могущественного тестя Харальд сумеет настоять на своих правах и приберет к рукам если не всю Норвегию, то хотя бы половину, заставит Магнуса поделиться властью. Кстати, именно за Харальда она собиралась замуж, еще будучи маленькой девочкой. Маленькой глупой девочкой… Сбывались все ее мечты — не жизнь, а сказка! Так почему же в действительности все это оказалось так тревожно, неудобно и даже больно?

Стараясь показать, что к Харальду и его подаркам она совершенно равнодушна, Елисава однажды вышла в гридницу, нарядившись в то синее блио, которое княжьим дочерям преподнес герцог Фридрих. Переодевание сопровождалось бурей смеха и причитаниями кормилиц и боярынь.

— Да разве можно в таком на люди являться, срам-то какой! — Будениха всплескивала руками и чуть не плакала. — Да что о тебе люди подумают, брусничка ты моя боровая!

— Все королевы такое носят, немец же говорил! — со смехом возражала Елисава. — А мы чем хуже? Вон, хоть у нее спроси. — Она кивнула на Гертруду.

Польская княжна Гертруда, дочь покойного короля Метко Второго и сестра Казимира, на родине уже видела такие платья и единственная здесь знала, как надевать блио. Иначе они едва ли справились бы, и пришлось бы, пожалуй, самого Фридриха звать на помощь.

Платье и впрямь было весьма смело для Руси и Византии, которую здесь по привычке все еще держали за образец. Блио состояло из двух частей: верхней, которую Гертруда назвала «жипон», и нижней — длиннющей юбки с хвостиком сзади, волочащимся по полу. Верхняя часть, до талии, благодаря шнуровке очень плотно облегала тело. Когда Елисава надела блио и Гертруда с Куницей вдвоем затянули шнуровку, Святша, позванный поглядеть, протяжно свистнул, изумленно вытаращив глаза. Привыкший к тому, что византийские столы и широкие славянские рубахи надежно скрывают женскую фигуру, он впервые смог убедиться в том, что его старшая сестра обладает весьма красивой грудью, тонкой талией и изящно очерченными бедрами.

— А можно я Боряту позову… посмотреть… — только и пробормотал он. — Мы такого и на Купале не видали…

— Неужто есть на что посмотреть? — усмехнулась Елисава.

— А то! — весомо ответил княжич.

— Ну, если ты младшего брата сразила наповал, то остальные и вовсе под столы попадают, — хмыкнула Предслава. — Ты что, и правда в таком виде вниз идти собралась?

— Чем я хуже Агнессы де Пуатье? — Елисава окинула сестер, брата и ближних женщин надменным взглядом. — Пояс подайте.

Пояс тоже был среди подарков: узкий, из расшитого жемчугом красного шелка. Гертруда несколько раз обмотала им талию Елисавы, а концы спустила на бедра и завязала узел, пришедшийся на то место, к которому порядочные женщины не привлекают внимание чужих мужчин. Но на это Елисава не согласилась и, несмотря на уверения невестки, что именно так и надо, перевязала по-другому.

— Косу бы распустить, — заметила Гертруда, с сомнением оглядывая плоды своих трудов. — У немцев девы с косами не ходят.

— А у нас косу распускают два раза: когда замуж идут и когда в гроб ложатся, — ответила Елисава. — Мне в гроб рано, я не Харальд, чтобы в домовине от трудов отдыхать… Так оставлю.

И отправилась вниз.

Сказать, что вид ее поразил приближенных и гостей отца, значит ничего не сказать. В гриднице повисла тишина — кмети, бояре, воеводы вытаращили глаза при появлении старшей княжьей дочери. Женское тело в таких подробностях они не всегда видели даже на купальских праздниках, а синяя ткань оттеняла глаза, делала их темно-голубыми и усиливала блеск. Княгиня Ингигерда усмехнулась и прикрыла ладонью рот, князь Ярослав переменился в лице, хотел что-то сказать, но промолчал. Зато герцог Фридрих расцвел, подошел и принялся восхищаться красотой принцессы Элисабет. Ему не только понравилось зрелище, но и польстило внимание к его подаркам. Он даже попытался перевязать пояс по-своему, но Изяслав весьма решительно посоветовал ему убрать руки подальше от сестры, и Фридрих, извиняясь, отступил даже раньше, чем толмач успел перевести, сделав речь молодого князя в три раза вежливее. Елисава уселась и некоторое время забавлялась, глядя, как косятся на нее мужчины и какими путаными и бессвязными стали их разговоры с ее появлением.

А потом пришел Харальд, об отсутствии которого она уже успела в душе пожалеть. Он окинул ее внимательным взглядом, сначала сверху вниз, потом снизу вверх, и в глазах его загорелось нечто такое, отчего Елисава невольно смутилась. И Харальд сказал:

У Елисавы екнуло сердце: стихи — опасная вещь, стихи о женщине не только прославляют ее красоту, но и могут служить приворотом. Однако, не подавая виду, что встревожилась, она скрыла волнение за внешним пренебрежением и, улыбнувшись, снисходительно промолвила:

— Не очень-то складный стих для такого прославленного и искусного скальда, как ты, Харальд.

— Зато сложен быстро и без потуг.

— Что легко дается, то недорого ценится.

— А кто пренебрегает дарами, тот не очень-то их достоин. Вижу, дары Фридриха ты ценишь больше, чем мои. — Харальд, явно задетый пренебрежением, сердитым взглядом окинул блио.

— Дар ценится по тому, насколько высоко стоит даритель. Это платье я получила в дар от владетельного герцога. А каков твой титул, Харальд сын Сигурда? — Елисава выразительно подняла брови.

Харальд стиснул челюсти, на лице его отразилось едва сдерживаемое бешенство. Елисава была рада, что так чувствительно его задела, но где-то в глубине души шевельнулся ужас: а ну как ураган вырвется на свободу?

— Будь ты мужчиной, я бы не позволил тебе говорить такие слова, — с угрозой произнес Харальд, сверля ее глазами.

— Будь я мужчиной, разве ты сложил бы стихи в честь моей красоты? — Елисава усмехнулась, довольная, что принадлежность к женскому полу позволяет ей безнаказанно совершать то, что не сошло бы с рук никому другому.

— Дочь моя! — окликнул ее князь Ярослав, с возрастающим беспокойством следивший за назревающей ссорой. — Так ведь недолго и ослепнуть всем этим людям. Ступай к себе, пока в гриднице еще остались зрячие.

Елисава послушалась отца без возражений: она уже добилась того, чего хотела. Поразила весь княжий двор своей красотой и сказала гадость Харальду — утро прошло не зря.

Несмотря на некоторое смущение, княжна осталась весьма довольна своей выходкой. К сожалению, в ближайшие дни не подвернулось случая, чтобы ее повторить. Из Овруча привезли гроб с останками князя Олега Святославича. Киевляне, взбудораженные и встревоженные, собирались на дороге, толпились на улицах, бежали за повозкой, кипя от любопытства и возбуждения. Даже княжьи дочери не сумели удержаться и отправились посмотреть, как гроб привезут в Десятинную церковь. Тысяцкий Бранемир Ведиславич поставил их на паперть, которую окружил плотным кольцом кметей. Он был совсем не рад любопытству княжьих дочерей, присутствие которых прибавляло ему хлопот в этот и без того маетный день, но спорить не мог. У самого Дочери… Тесный Бабин Торжок так плотно был забит народом, что кметям, сопровождавшим повозку, пришлось прокладывать путь древками копий. Младшая княжна попискивала от веселого ужаса, видя, как к церкви приближайся новый гроб, которым заменили истлевший, а Предслава невозмутимо жевала орешки, которые разгрызал для нее Предибор, кормилец брата Севушки.

— Вот ведь чудные люди! — приговаривал он, выплевывая на широкую ладонь разгрызенный орех и ловко разъединяя половинки скорлупы. — Сами боятся, и сами же лезут.

— А любопытно! — протянула Предслава, принимая очищенное ядрышко. — Хотя и боязно. Прозоровна говорит, надо Богу молиться, мертвец и не тронет.

— Зачем ему нас трогать, он же наш родич! — сказал Севушка, держа наготове ладонь, чтобы в свою очередь перехватить орешек-другой. — Он за нас молиться будет!

— Хоть и родич, а все-таки мертвец! Сохрани матушка Макошь! — проворчала Будениха. — Не дело князь задумал, уж не трогал бы он мертвых костей!

Повозка остановилась, гроб спустили и на руках понесли в церковь. На новой дубовой домовине не было следов земли и тления, но народ в ужасе отшатнулся, кто-то крестился, кто-то хватался за обереги и плевал через левое плечо.

— Ты на меня-то не плюй, я тебе не кутузик! — возмущенно вопил кто-то в толпе.

И вдруг вся толпа содрогнулась и вскрикнула: один из монахов, несших гроб, споткнулся, выронил край, и домовина упала передним концом на землю. Раздался стук, и хотя это было всего лишь дерево, каждый в толпе услышал сухой грозный перестук костей. Поднялся неудержимый крик, толпа закипела, каждый пытался выбраться как можно быстрее, но все только мешали друг другу. Закричали придавленные, женщины на паперти прижались к стене церкви, но войти внутрь им мешал упавший гроб и столпившиеся служки.

Тысяцкий, не растерявшись, бросился вперед и стал отдавать распоряжения. Его кмети сомкнули щиты, будто на поле боя, и отгородили паперть от толпы, но народ давил, нажимал и вынуждал их мало-помалу отступать наверх.

Над Бабиным Торжком стояли непрерывные вопли и крик. Трудно было понять, в чем дело, но само солнце словно бы померкло, и всю площадь накрыла невидимая, однако ощутимая серая тень. Похолодало, неизъяснимый ужас пронизывал каждого до костей; не помнящие себя киевляне устремились прочь от церкви, но, как в заколдованном круге, не могли выбраться с площади. Какие-то невидимые силы словно заключили их в котел, и толпа кипела, бурлила, жала и давила сама себя, не в силах разорвать этот круг и выплеснуться на улицы, спуститься по склону горы на простор. Стало душно, воздуха не хватало, и даже лучи солнца казались какими-то серыми, мертвенными.

— Не бойся, Эллисив, я здесь, с тобой! — вдруг прозвучал над ухом Елисавы знакомый голос, и сильная рука обняла ее, ограждая от напиравших женщин.

Она узнала голос Харальда, но едва сообразила, что происходит. Одной рукой прижимая ее к себе, другой он быстро прочертил в воздухе перед ними какой-то знак, и ей даже показалось, что она видит мелькающие красные искры. И тут же что-то изменилось: между ними и толпой появилась невидимая, прозрачная, но прочная стена. Ужас больше не давил на нее, он остался снаружи. А Харальд нарисовал в воздухе еще один знак, уже другой.

— Где-то здесь есть сильный колдун, Эллисив, — сказал он ей на ухо. — Смотри, сейчас мы его увидим!

Но увидели они нечто иное. Домовина, так и лежавшая на земле, вдруг дрогнула и крышка на ней дернулась. Толпа закричала еще громче, хотя, казалось бы, громче уже некуда. Гроб содрогался, как, будто внутри него билось что-то Живое и пыталось вырваться на свободу. Не живое — мертвое! Для того чтобы уберечь домовину от тряски и прочих дорожных случайностей, крышка была прибита гвоздями и это мешало ей подняться, но тот, кто был внутри, с недюжинной силой толкал ее снизу, так что гвозди стали ломаться один за другим.

— Я его вижу! — вдруг сказал Харальд.

Елисава, с трудом заставив себя оторвать взгляд от гроба, посмотрела в толпу. Сильная рука Харальда, обнимавшая ее, и начерченный им защитный круг все же создавали у нее некое впечатление безопасности, и она не так дрожала, как все остальные. В следующее мгновение шагах в десяти перед собой она увидела то, чего никто на всей площади, кроме них двоих, не видел. Прямо посреди бушующей толпы, как камень в речном потоке, стоял человек. Общее смятение его не затрагивало, и никто не прикасался к нему, словно и его укрывал от давки невидимый прочный круг. Это был человек еще молодой, но не слишком юный, среднего роста, плечистый, крепко и ладно сложенный, с темными волосами, одетый в простую белую рубаху и потертый недлинный плащ-вотолу, как у любого на этой площади. Округлое, слегка скуластое лицо с косматыми бровями было бы вполне заурядно, если бы не яркий, сильный, пристальный взгляд. Этот взгляд словно бы держал под своей властью всю площадь и на каждого накидывал цепи. Всеобщее смятение явно доставляло мужчине удовольствие, и на его лице играла простецкая и в то же время дикая в этих условиях улыбка. И две тени, как два серых столба, падали от него на две стороны. Это и был, несомненно, колдун, виновник всего происходящего.

— Вон он! — вскрикнула Елисава, с трудом справившись с непослушными губами. Голос едва повиновался ей, точно замерз в груди. — Вот он, воевода, хватайте его! Вон он, колдун!

Тысяцкий Бранемир обернулся было к ней, попытался ошалевшим взглядом проследить за вытянутой рукой княжны, но только напрасно вертел головой. Ни он, ни его кмети не могли увидеть колдуна.

Зато колдун заметил Елисаву. Он перевел взгляд на нее, и гроб перестал дрожать. Несмотря на разделявшее их пространство, его глаза вдруг оказались совсем близко, на расстоянии вытянутой руки. И в этих глазах, темно-серых, с прозеленью, Елисава увидела всю себя и даже церковь за своей спиной, но и она, и церковь были перевернуты и стояли вниз головой. И это было так ужасно, что она вскрикнула и прижалась лицом к груди Харальда. Он выкрикнул что-то, вытянув вперед руку, и воздух содрогнулся, словно над площадью ударила молния.

И разом все кончилось. Кричала и стонала толпа, но невидимые леденящие путы исчезли, воздух посвежел, каждый вновь овладел собой. В воплях толпы были ужас и боль, но было и облегчение, голоса из диких и странных снова стали осмысленными. Кмети, наконец, оттеснили толпу, и народ, топча чьи-то огороды, валом повалил с откоса вниз, в овраг, разделявший склоны гор. Всем разом стало легко дышать.

Харальд выпустил Елисаву, но тут же снова обнял ее, чтобы поддержать: она едва могла стоять на ногах. Тысяцкий распоряжался: монахи лежали на ступенях, едва живые от страха, и его кмети, подняв домовину, понесли ее в церковь. Их лица были бледны, но решительны. Гроб исчез с глаз, площадь почти успокоилась. На смену убежавшим вновь валил народ, не бывший на площади в эти жуткие мгновения и теперь жаждавший узнать, что случилось.

— Идем, Эллисив, я провожу тебя домой, — сказал Харальд и сделал знак прочим женщинам на паперти, предлагая идти за ним.

Кмети окружили женщин плотным кольцом, чтобы их не смяла толпа, и повели по улице к княжьему двору.

— Что ты с ним сделал? — спросила Елисава, когда взяла себя в руки и смогла заговорить. Она еще вся дрожала, зубы стучали, но мысли прояснились.

— Я прогнал его хорошим сильным заклинанием. Но это очень могучий колдун, и он еще вернется.

— Откуда он взялся?

— Вам лучше знать, откуда здесь берутся колдуны. Должно быть, кому-то очень не нравится то, что затеял твой отец.

— Кому это может не нравиться?

— Поклонникам старых богов. Разве у вас их больше нет? Куда делись все ваши жрецы и вол… как вы это называете?

— Волхвы. Есть, конечно. Но в Киеве они не смеют появляться!

— Ты сама видела, как они не смеют. Твоему отцу это не понравится. Но дело надо довести до конца.

— Нужно его поймать!

— Не знаю, удастся ли это сделать. Ты не видела, как он ушел? Он обернулся собакой.

— Что? — Елисава остановилась и повернулась к Харальду.

— Он превратился в большую серую собаку, скользнул в толпу и исчез. Если бы у меня был под рукой лук, я мог бы его застрелить. Но никто другой его не видел, он замечательно умеет отводить глаза.

— И поднимать мертвых! — Елисава содрогнулась, вспомнив дергающийся гроб.

— Не думаю. — Харальд качнул головой. — Мне сдается, это тоже был отвод глаз. Он заставил всех поверить, что мертвец рвется из гроба. Но подумай сама: Хельги конунг мертв уже больше шестидесяти лет, что от него осталось? Горстка пыли, несколько серых позвонков да серебряные застежки. Я понимаю, когда колдовством поднимают совсем свежего покойника и колдовством же препятствуют его тлению. Но с Хельги конунгом это делать поздно. Он никому не может причинить вреда. А вот тот человек — может.

Все происшедшее повергло Киев в такой ужас, что церемонию захоронения пришлось отложить. Теперь нужно было поднять пол в Десятинной церкви, вырыть там яму и опустить в нее гробы Олега и Ярополка, совершив над останками обряд окончательного полного крещения. Но сам епископ, не смея к ним приблизиться, два дня непрерывно молился, и в это время в церкви не проводились даже обычные службы.

Снова и снова Елисава по просьбе родичей и домочадцев рассказывала о колдуне, которого, кроме них с Харальдом, никто не сумел разглядеть.

— Я подозревала нечто в этом роде! — заявила княгиня Ингигерда, когда впервые услышала от дочери о ее приключении.

— Что?

— Что Харальд сам знается с колдовством! Иначе ему не удалось, бы добиться таких успехов — завоевать восемьдесят городов, влюбить в себя византийскую императрицу, раздобыть кучу сокровищ, выиграть столько битв! Он и сам знает чары, умеет наложить на врага путы, затупить оружие, увидеть то, что скрыто от других!

Елисава промолчала. Это было очевидно, но почему-то не пришло ей в голову. Пробирал холодок: значит, он еще и чародей! Однако как знать, что с ней было бы без его умений, и не размазала бы ее по стенам церкви обезумевшая толпа, зачарованная смеющимся молодым колдуном…

Князь Ярослав поначалу находился в такой же растерянности: с колдовством он сталкивался впервые и не знал, какими средствами с ним бороться. К тому же князь опасался, не сам ли Бог, не желающий прощать грехи братоубийства, таким образом, выражает свой гнев, и чуть было не отказался от намеченного и не велел увезти останки погибших родичей прочь из Киева. Но на третий день он сумел взять себя в руки и заставил других одолеть страх: наконец белгородский епископ отслужил в Десятинной церкви, и два гроба вели себя смирно. Всем киевлянам были объявлены приметы темноволосого колдуна, но если похожие люди и находились, то всегда были не те.

Так просто его не найти! — говорил Харальд. — Это сильный колдун, он умеет отводить глаза сразу целой толпе, а значит, может притвориться стариком, женщиной, ребенком или даже животным. Мы сейчас говорим о нем, а он сидит сорокой на окне и слушает!

Все разом обернулись к окну, и хотя никакой сороки на нем не было, всем стало не по себе.

— А ты, я вижу, неплохо разбираешься в колдовских делах! — стараясь придать голосу твердость, заметила Елисава. — Пристало ли это конунгу?

— Конунгу пристало все, что помогает ему оставаться конунгом! — надменно и вызывающе ответил Харальд. — Ты сама уже убедилась, Эллисив, как важно уметь больше, чем остальные, если хочешь остаться в живых. И я не пренебрегу ничем, что укрепит мою силу. Ты еще убедишься, какие преимущества это дает.

— Мало какая женщина захочет иметь в мужьях колдуна! — решительно произнесла Елисава.

— Мало какая женщина имеет выбор, если сильный человек хочет взять ее в жены. Оставь эти мысли, Эллисив. Без моей помощи вам не справиться с колдуном, и весь Киев не будет знать покоя, пока я не помогу вам от него избавиться.

— Ну, так помоги! — сказал ему сам князь Ярослав. — Ведь это ты уговорил нас затеять перенос останков.

— И все обойдется благополучно, если дело будет предоставлено мне! — заверил его Харальд.