Глава 17
В битве на берегу обе стороны — и полочане, и норманны — понесли потери. К счастью, убитых оказалось не так много, но раненых было не меньше половины. Поэтому даже Харальд не возражал против того, чтобы задержаться на пару дней. Всеслав предложил Елисаве забрать ее приданое и людей, оставшихся во Всесвяче, и она с благодарностью согласилась. Вещи и челядь в дальней дороге ей пригодятся, да и приданое княжне хотелось держать при себе. Как знать, куда ее вынесет? Но из сопровождающих Елисава велела доставить только Кресавку, а Будениху и тем более боярынь отослать наконец домой, в Киев. Она не желала мучить женщин превратностями дальней и опасной дороги, ибо прекрасно понимала: помощи или пользы от них ей не будет никакой.
Чтобы Елисава не жила в лесу, Всеслав отвел ее в ближайшую весь — крошечную, на три двора. Поставил весь уже умерший дед Прокуда, поэтому, населенная тремя поколениями его потомков, она называлась Прокудичи.
В село вместе с ней пошли Халльдор и Радога — несмотря на обещание мира или хотя бы перемирия, ни Харальд, ни Всеслав не доверяли друг другу полностью и каждый в глубине души ждал, что соперник попытается-таки похитить предмет их раздора. Ни одного, ни другого она два дня не видела: Харальд оставался в стане на берегу со своей дружиной, а Всеслав уехал за ее приданым. Делать княжне было нечего, и она то дремала, отдыхая от волнений, то смотрела, как женщины возятся по хозяйству. Семейство было не очень большое: старики, хозяин с хозяйкой да младший сын с женой и тремя детьми. Хворая старуха в основном возилась в печной яме да смотрела за внуками, а молодуха, рослая, сильная женщина, занималась всеми прочими работами по дому и в поле. Овес уже скосили, но время дергать лен еще не пришло, и молодуха весь день копала в огороде морковь, как раз поспевшую.
Здесь еще лепили горшки вручную — до торга, где продаются ровные и красивые кринки с гончарного круга, ехать далеко, да и средств лишних нет. Угодовна, молодуха, ровесница Елисавы, даже дала любопытствующей гостье самой попробовать, и Елисава покатывалась со смеху, глядя, какой кособокий уродец у нее вышел. Загрубелые руки Угодовны справлялись с привычной работой гораздо ловчее и проворнее, но и Елисаву она уговаривала не унывать: дескать, поучишься, оно и пойдет. Едва ли умение лепить горшки пригодится в будущем норвежской королеве, но Елисаве даже приятно было хоть ненадолго погрузиться в заботы, не имеющие к ее настоящим делам никакого отношения. Впервые в жизни она задумалась, сколько всего не умеет делать: трепать и чесать лен, красить одежду травами и корой, растапливать печку. Не знает, когда сеют и убирают рожь, а когда овес, и как качество будущей льняной кудели зависит от того, в какое время стебли повыдергали с поля: старуха и Угодовна целый вечер толковали, пора уже или не пора.
— И теперь можно бы дергать — как раз брусника поспела, волокно будет потоньше, но и послабее, а семя не дозрело, — делилась с ней Угодовна, удивленная, что взрослая девушка не знает таких простых вещей. — А коли хотим, чтобы волокно покрепче вышло, то в вересень дергаем, как журавли полетят, но тогда и тканина толще и грубее выйдет. И то — до Луковницы успеть надобно, а то потом утренники ударят, попортят волокно. А нам Ярушку замуж собирать, приданое делать! — И гладила по светлым волосикам свою старшую, семилетнюю дочку.
— Луковница? Что это?
— А это когда лук дергают! — крикнула вторая, пятилетняя хозяйкина дочка, торопясь показать, какая она смышленая.
Елисава улыбнулась девочке, понимая, что в ее изумленных глазах выглядит дура дурой. Живя в своем киевском тереме, она и знать не знала, в какие сроки убирают лук. Как же сильно ее жизнь отличается от жизни этой молодой женщины, ее ровесницы, матери троих живых детей и двоих умерших. Угодовна ничего не знает о Византии или Тмутаракани, в глаза не видела книг и вообще букв, и даже Христос в эту избушку еще не заглядывал — в красном углу на полочке стоят рядком несколько деревянных чуров, которым хозяйка из каждой трапезы уделяет ложку каши, и дети вместо креста носят на шеях красные шерстяные нитки с хитрыми узлами — наузы, оберегающие от болезней и сглазу. Правда, такие и они с сестрами в раннем детстве носили, Будениха навязала. Они с Угодовной говорят вроде бы еще на одном языке, а думают уже на разных. А полоцкая княжна Грядислава вроде бы пока ничем особенным от этой женщины не отличается. В чем же дело? Новая вера поставила стену между князьями и их народами или что-то иное?
Всеслав вернулся под вечер второго дня. В ладьях громоздились лари с ее приданым, а на ларях сидели Кресавка, Будениха, Соломка, Завиша — две последние со своими челядинками — и отец Сионий.
— А вы зачем притащились? — устало спросила Елисава, поздоровавшись со всеми. — Я же одну Кресавку звала, а вам всем пора в Киев возвращаться.
— Нет, матушка, мы с тобой поедем, — твердо заявила Соломка, давая понять, что готова отстаивать свое намерение. — Куда тебе одной со столькими мужиками? Ну, подумаешь, жених теперь у нас не тот, а этот — бывает, дело житейское. А люди невесть что подумают — купцы наболтают разного, — и пойдет молва по всем землям… Нет, княжьей дочери одной ездить не годится. Невея и Прозоровна домой хотели — мы их отослали. А сами с тобой поедем. Даст Бог, живы будем.
Боярыня Завиша вздохнула. Ей тоже, по примеру Невеи, хотелось домой, но Соломка твердо намеревалась выполнить свой долг до конца, и Завиша скрепя сердце признала ее правоту.
— Может, Радилу моего повстречаем где-нибудь, — сказала она. — В Новгород ведь пойдем, а он там с князем Святославом.
— Мы не пойдем в Новгород. — Елисава покачала головой. Она сообразила, что боярыни не знают сути происходящего: после ее поездки в Любеч им объяснили, что князь Ярослав передумал и отдает дочь не за Магнуса, а за Харальда. О том, что сразу после свадьбы жених должен был умереть, им не сказали, и они думали, что все идет так, как решил киевский князь. И как она теперь им растолкует, почему ее отъезд скорее похож на бегство? — Мы другой дорогой поедем, через чудские леса. Через месяц у моря Варяжского будем. Возвращайтесь домой, матушки мои, пожалейте своих деточек.
— Ну, через месяц так через месяц, — опять вздохнула Соломка. — Бывает, люди на три года из дома уезжают. Дети не одни брошены — бабки присмотрят, они у нас еще бодрые.
Всеслав молчал, пока женщины устраивались на ночь. Вид у него был задумчивый и немного печальный.
— Ну, все привез? Ничего не забыл? — спросил он, подведя Елисаву к ладьям, где было сложено ее приданое. — Смотри, сестра, все ли на месте. Чует мое сердце, в этот раз ты не вернешься.
— Думаешь? — Елисава несмело глянула на него. — Да я и не собираюсь… Что я в Ладоге делать буду? Магнусовы люди меня там встретят, и я моих боярынь вновь обрадую: опять передумала, выхожу не за того, а за этого?
— Ну, так они затем и едут, чтобы твоей чести от этого урону не было. — Всеслав пожал плечами. — А за кого тебе идти — не их ума дело. Только… едва ли ты…
— Что?
— Ничего.
Всеслав протянул руку и коснулся оберега, который ей подарила Грядислава — тугого сверточка бересты, обвитого ремешком. Елисава носила его на поясе среди прочих мелочей.
— Ты знаешь, что это? — Всеслав поднял на нее глаза. — Это Ладин науз. Грядишка наша большая искусница по наузам — как завяжет, так и будет. К ней все девки бегают, чтобы завязала на замужество поскорее и на мужа поладнее. Она и тебе такой сделала, чтобы Лада тебе верный путь указала и чтобы полотенце тебя к тому привело, с кем жить суждено. Не знаю, кто это будет, но кому вынется — тому и сбудется. Ты своей судьбы не бойся, сестра. Или… — Он испытующе и чуть-чуть лукаво посмотрел на нее. — Может, останешься?
— Как я останусь? — Елисава обернулась и увидела Халльдора. Невозмутимый исландец стоял в десяти шагах позади, не мешая им, но и не спуская с них глаз. Казалось, он в любое мгновение готов был поднять тревогу. — Опять драка будет.
— Захотела бы ты — не было бы драки. Я тебя в жемчужинку превращу и в руке унесу — не заметит никто.
— Да ладно тебе! — Елисава улыбнулась. — Тут не знаешь, что думать, а ты мне басни рассказываешь.
— А что же мне не рассказывать — я и кощунник, и басенник. — Всеслав улыбнулся и придвинулся ближе, держа ее за руку. Рука его вдруг сильно потеплела, стала горячей, но Елисава почему-то не могла отнять свою. — Оберну тебя колечком, перстнем самоцветным, надену на палец и унесу. Стань, красна девица, жемчужинкой скатной, как роса белой, как слеза чистой!
Голос его звучал с чарующей, обволакивающей мягкостью, и у Елисавы закружилась голова. Все в ней вдруг застыло, собственное тело уже не принадлежало ей. Княжной завладела какая-то посторонняя сила, и сама душа словно бы смотрела на нее откуда-то со стороны. А перед глазами разливалось жемчужно-белое сияние, искрилось и мерцало, как роса; она не чувствовала ни рук ни ног, ее окутало непроницаемой пеленой и стало сжимать в комок, как будто какие-то прочные оковы все теснее смыкались вокруг нее. Елисава даже видеть себя не могла; берег исчез, все было залито этим белым сиянием, и только мягкий, властный, изменяющий время и пространство голос все еще звучал рядом с ней и внутри нее.
«Нет, не надо, отпусти», — не голосом, а каким-то остатком сознания попросила она, уже не надеясь, что ее услышат, что ее мысли вырвутся из жемчужинки, в которую она превращалась. И все-таки ее услышали. Несколько мгновений ничего не происходило — смолк чарующий голос, белое сияние висело перед глазами… А потом что-то теплое легко коснулось ее губ, и сияние начало таять. Княжна вновь ощутила себя человеком и увидела, что стоит на берегу реки, а Всеслав держит ее за руки.
Едва придя в себя, она вдруг так испугалась, что отшатнулась от него, чуть не упала, и ему пришлось снова поймать ее. Но Елисава, обретя равновесие, резко отстранилась. Заклинание, превращение, поцелуй-призрак, снявший чары, — все вместе всколыхнуло ее прежний страх перед Всеславом. Этот человек действительно был сильным чародеем, и напряженный пристальный взгляд его серых, дымчатых, туманных глаз из-под нависших бровей сейчас пугал Елисаву почти так же, как в день их первой встречи.
А ничего не было: ни поцелуя, ни превращения живой девушки в скатную жемчужинку. Халльдор и двое его товарищей-варягов, полочане возле ладей — все они видели только, что князь Всеслав и старшая Ярославна стоят рядом, только у него чересчур сосредоточенный вид, а у нее — рассеянный.
Елисава думала, что уже хорошо его узнала, — а в нем таились такие глубины, о которых она не имела представления. Нечто такое, чему вовсе не было места в ее мире и чего ее приучили бояться как дьявольских происков. Познакомившись с ним, княжна узнала, что и в державе, в которой она живет, и в истории ее собственного рода, и в жизни вообще есть много такого, о чем она и не подозревала в Киеве. Словно девушка из сказки, она покинула обжитые знакомые места и углубилась в темную чащу дремучего леса, полного опасных чудес. Но в эту чащу ходят не зря: оттуда возвращаются мудрее, взрослее, научившись гораздо лучше понимать мир и свое место в нем. Всеслав, князь-оборотень и кровный родич Елисавы, стал Серым Волком, унесшим ее за грань познанного, и она боялась его, как боятся всякого, стоящего одной ногой за гранью Того Света. Неужели были времена, когда все князья были такими? Наверное, именно в этом состояло их предназначение? Но ее предки-варяги, особенно дед Владимир и отец Ярослав, очень сильно изменили подвластный им мир. И Всеслав — последний осколок того мира, в котором правили законы рода и старые боги и которого больше нет.
— Не бойся, — сказал Всеслав. — Как ты захочешь, так и будет. Я тебе мешать ни в чем не стану. Поезжай за море, выходи за кого хочешь, за этого ли, за другого ли… Кого ни выберешь, в Нореге княгиней станешь. Я тебя только об одном попрошу…
— Попросишь? — повторила Елисава. Ей казалось даже странным, что он просит ее, хотя сам может сделать все, что только захочет.
— Ярослав Киевский, само собой, не обрадуется, когда узнает, что мы тут наделали. И спор наш в Луках не кончится. Я и за Смоленск буду биться, а дадут боги сил — и за Киев.
— За Киев? — в изумлении повторила Елисава.
— Мой отец из сыновей Владимира и Рогнеды был старшим, ему и наследство первому причитается. Может, из Ярославова гнезда я с тобой одной родственную любовь имею, как должно быть, а братья твои меня оборотнем и зверем лесным почитают. Трудно нам будет друг в друге братьев увидеть. И я тебя вот о чем попрошу: не вмешивайся и мужу — кто бы им ни оказался — не давай. Пойми, сестра: если Ярослав Киевский наш, Изяславов, род под корень изведет, как все другие роды извел, этого ему никакие боги уже не спустят — ни старые, ни новые. Слишком много родной крови он пролил, слишком долго терпение богов испытывал — еще немного, и не стерпят боги, и сам его род с земли исчезнет без следа. Не помогай ему и братьям свой же род погубить.
— Я не стану помогать, — прошептала Елисава, вспомнив все то, что узнала от Всеслава и о чем уже не могла не думать.
— Конечно, не один твой отец виноват, не он это начал.
— Это правда! — горячо воскликнула Елисава. — И Владимир Старый двух братьев убил. И сыновья Игоря, и сыновья Рюрика, говорят, между собой дрались.
— Слишком давно это началось, и не на Руси даже. Сам Рюрик на Русь проклятие родовое принес. Проклятие его было в том, чтобы братья ради власти и наследства враждовали и убивали друг друга, кровь свою проливали, и наложено было проклятие на семь поколений. И как в Игорев род гривна попала, то и проклятие сюда принесла. Сыновья Владимира были седьмым коленом. К нему и твой отец принадлежит. И мой дед Изяслав принадлежал. Но мы с тобой уже из-под тучи вышли и можем вовсе от проклятия род освободить.
— Мы можем? — Елисава схватила его за руку. — Неужели? Но как? Я на все готова, лишь бы этого больше не было! У меня шесть братьев! Я не хочу, чтобы они друг друга убивали!
— Совсем снять его не выйдет, даже мой кормилец, вуй Беловод, путей к тому не нашел. А он знатный волхв, ему и на этом, и на Том Свете все тропы открыты. Но можно смягчить проклятие. Враждовать наследники Рюрика будут и дальше, и твоих братьев эта вражда не минует, но смерти друг другу желать уже не станут. Кончается наше прямое родство. От Игорева рода только Ярославичи и Изяславичи остались, и то между мной и тобой — пять колен родства. Было бы еще два — женился бы я сам на тебе, и делу конец. — Всеслав усмехнулся. — Да пока нельзя. Но появятся у твоих братьев дети — и у меня дети есть, — у них уже будет седьмая степень родства, так что им жениться между собой можно будет. И укрепим мы род Игоря на Руси. А чтобы проклятие не вернулось — это от тебя зависит, сестра.
— Что от меня зависит?
— Смотри, что покажу.
Всеслав расстегнул плащ, сбросил его с плеч прямо на землю, и Елисава увидела на его груди широкую золотую гривну. Всеслав снял ее и на ладонях подал ей. Она же не решилась прикоснуться к драгоценности и только в изумлении рассматривала ее. Такого княжна не видела никогда. Ни среди приданого матери, ни среди воинской добычи отца, ни даже среди византийских и восточных сокровищ Харальда ничего подобного не было. Гривна состояла из трех золотых обручей, соединенных плетением золотой проволоки, и украшали ее литые головки змеев. Веса, вероятно, в ней было около трех марок, а сколько она могла бы стоить в серебре, Елисава даже не пыталась представить.
— Беловоду открылось, что тридцать два раза эту вещь по наследству передавали, — тихо сказал Всеслав, и Елисава похолодела, представив, сколько же лет вещи, повидавшей тридцать поколений хозяев. — И семь поколений — от Рюрика до Бориса Владимировича — она на себе проклятие несла. Борис, твой стрый, а мой дед двоюродный, от отца, Владимира Святославича, ее по наследству получил. Больше всех Владимир Бориса любил, его после себя хотел видеть владыкой над всем родом и тем погубил сына. В этой гривне и удача нашего рода, и проклятие. У Владимира хватило удачи, чтобы проклятие переломить, хотя и он ему дань отдал, когда Ярополка погубил. Думал любимому сыну удачу передать, а передал только проклятие. Бориса новая вера погубила — учили его любить обидчиков и повиноваться судьбе безропотно. Вот он и повиновался, сложив голову, а гривну убийцы забрали.
— Я слышала об этом. Но неужели это она и есть? — Елисава в ужасе смотрела, не веря, что перед ней та самая золотая гривна из родовых преданий, политая кровью струя Бориса.
— Да где ж теперь другую такую найдешь? Она, может, на всем свете такая одна.
— И как она к тебе попала?
— Долго рассказывать. Но я ее у себя держать не хочу. Проклятие в ней задремало, но не умерло. Если еще раз правнук Игоря кровь своего родича прольет, пока гривна в Игоревом роду, — проклятие проснется и еще семь поколений брат брата будет убивать. Потому и отдаю ее тебе.
— Мне? — Елисава даже попятилась от неожиданности. Ей вовсе не хотелось брать в руки эту страшную вещь: казалось, золотой змей мог укусить ядовитыми зубами.
— Тебе, — продолжил Всеслав, — чтобы ты ее с Руси увезла. Там, на севере, в варяжских землях ее сделали. Вот ты и верни ее туда. Там Игоревичей нет, там ей жалить некого.
— И что мне с ней делать потом?
— Богам отдай.
— Каким?
— Да каким хочешь. Какая на севере вера сейчас?
— Христова.
— Ну, хоть ему отдай. Боги сами разберутся. Не бойся, сестра, — подбодрил ее Всеслав, видя, что Елисава не решается взять драгоценность в руки. — Только тебе одной я золотого змея доверю. Если ты его не увезешь и род наш не спасешь, никто этого не сделает, — и тогда снова из-за золота и власти брат на брата пойдет.
— Хорошо, я возьму ее. — Елисава протянула руку и осторожно коснулась змеиной головки. — Я возьму. Если там есть церкви, отдам в церковь, пусть сила Христова своей благодатью старое зло уничтожит. А если нет… то в море брошу. Пусть морские великаны ее себе берут.
— Вот и ладно. — Всеслав улыбнулся. — И помни, что я тебе сказал. Не помогай твоим братьям воевать со мной. Не будет Изяславичей, и Ярославичи не уцелеют: перебьют друг друга, и весь род наш сгинет без следа. Хоть и много братьев у тебя, да у Марены чрево велико, всех вместит. У Рюрика тоже много сыновей было, и он тоже думал, что от них дерево рода пышно разрастется. Но он это проклятие сюда принес, и он над ним власти не имел. А мы — имеем.
— Я все сделаю. Брат! — Елисава вдруг совсем обессилела под грузом того, что узнала о своем роде раньше и что к этому прибавилось сейчас. Прижавшись к плечу Всеслава как к единственной опоре, она взмолилась: — Брат, ты прошлое и будущее знаешь, помоги мне! Я так устала! Мне так страшно! Что со мной будет, брат? Будет ли и мне счастья хоть немножко? Или это навсегда, или это судьба у нас у всех такая?
— Будет и тебе немножко счастья, сестра, — ответил Всеслав, обняв Елисаву одной рукой и положив ладонь ей на затылок. И княжна поняла, что счастья будет именно «немножко», ибо сделать его больше Всеслав не имел власти. — Лишнего не скажу. Легкой жизни тебе Макошь не напряла, сестра. Не того ты выбрала, с кем можно легкую жизнь прожить. Но одно тебе могу пообещать: ты без следа не сгинешь, о тебе память в народе долгая останется. Дольше нас, дольше потомков наших. Это я тебе обещаю.
У Елисавы текли слезы по щекам, в сердце стояла боль — от предчувствия нелегкого счастья, и от волнения, и от скорой разлуки с тем, кого она узнала совсем недавно, но кто успел стать ей истинным братом. Она так и не поняла, хороший Всеслав человек или плохой, когда он говорил ей правду, а когда лукавил или сам был жертвой предубеждения, возникшего в ходе многолетних раздоров между Киевом и Полотеском. Она поняла главное: лучше вообще не задавать таких вопросов, когда речь идет о родне. Он, Всеслав Полоцкий, — ее двоюродный брат, близкий ей по крови человек, и этого достаточно. А безгрешных в их роду нет и не было. Кто сам грешен, тот не должен судить других. Придет время, и всех их рассудит Тот, кто знает истинные помыслы каждого.