Глава 6

Проходили дни, и слухи о приближении большого войска с севера, так напугавшие Киев, получали все новые подтверждения. Заметно сократилось число торговых гостей, прибывающих с верховий Днепра, и это было верным признаком того, что на пути появилась преграда. Какая же, если не войско? Тем не менее кое-кто все же приезжал, добавлялись все новые подробности. Выяснилось, что возглавляют это войско два князя: Волегость плесковский и Одд Хельги, иначе Ольг, русский князь, зять или уже почти зять ладожского воеводы Домагостя, а еще с ними внук Всесвята полотеского с дружиной. Говорили, что в войске у них не то две, не то три тысячи человек.

Еще весной, готовясь воевать с деревлянами, князь Аскольд созвал к себе старейшин полянской земли, приказав им собирать ополчение. Поначалу они отговаривались, не желая отрывать рабочие руки от полей и лугов в разгар сенокоса, в ожидании скорой жатвы и молотьбы, предлагали даже отправить посольство к князю Мстиславу и назначить время битвы, как люди делают, зимой, когда реки встанут. Но теперь, при новой угрозе, со вздохом покорились.

— Уж что сумеют собрать бабы, отроки и старичье, с тем и будем зимовать, а если мужиков под копье не ставить, то и сами все в полон уйдем, — приговаривали они, утешая друг друга.

Целыми днями старейшина сидела в княжьей гриднице. Поток торговых гостей с севера совсем прекратился, и отсутствие новостей угнетало больше, чем самые неприятные вести.

— Мои родичи в Ладоге грубо разорвали наши докончания, — говорил князь Аскольд. — Когда я брал в жены дочь воеводы Домагостя и обещал сделать ее полянской княгиней, он в ответ клялся, что не пропустит сюда дружин руси. Он нарушил свое обещание. Я еще мог бы понять, если бы он был разбит. Но вы сами слышали, что никакой битвы в Ладоге не было, что русь возглавляет зять Домагостя, женатый на его старшей дочери, и с ним идет плесковский князь, женатый на его младшей дочери. Вы сами слышали рассказ человека, который был свидетелем прощания Домагостя с князем Ольгом. Они расстались как родичи и друзья, и воевода Домагость призывал на него благословение богов. Это означает только одно: Ладога предала меня и вступила в сговор с моими прямыми врагами! Теперь и я считаю себя свободным от родственных обязательств и могу поступать так, как считаю нужным.

Дивляна в эти дни не знала, что и думать. Ее порадовала новость о том, что ее отец не был разбит, а Ладога не разрушена, что в ее родных местах все благополучно, родичи живы и здоровы. Но как тогда понять их поведение? Ее отец не мог нарушить уговор! Не мог хотя бы потому, что отлично понимал, как это скажется на судьбе его дочери. Мать, Велем, Яромила, братья и сестры, родичи — все они не позволили бы ему поставить ее под удар. Она не верила в предательство своей родни, но оттого происходящее становилось еще более необъяснимым.

Само по себе было приятно известие, что варяжский князь Ольг, которого она хорошо помнила по удивительным событиям четырехлетней давности, вновь объявился, вернулся и женился (или собирается жениться, в этом торговые гости не были согласны) на Яромиле. Она и раньше понимала, что именно он был отцом ребенка ее старшей сестры — пусть маленький Огнебож, дитя купальских костров, считался сыном Волхова, но всякий понимает, что рождение священных детей не обходится без участия обычного земного мужчины. Теперь у ее племянника есть настоящий отец, а Яромила наконец стала замужней женщиной — ведь именно для этого боги создали ее, такую красивую, добрую, разумную.

Вторая новость — о том, что Вольга плесковский теперь тоже является зятем Домагостя, — вызвала у нее совсем другие чувства. Дивляна даже разрыдалась, когда осознала, что это значит. Елинь Святославна долго допытывалась, в чем дело, но Дивляна только мотала головой, отказываясь отвечать. Зачем ворошить прошлое? Она давным-давно знала от Велема, что Домагость помирился с Судиславом плесковским, предложив тому в невестки младшую дочь. Дивляна помнила Велеську совсем девчонкой и не могла представить ее взрослой девушкой, невестой и женой — а ведь за прошедшие четыре года именно такой она и должна была стать. И вот это случилось. Перед Купалой Велеську отослали в Плесков, и теперь она — жена Вольги. Всхлипывая, Дивляна пыталась желать им счастья… и не могла. В сердце стояла острая боль: казалось, ее ограбили, отняли самое дорогое. Ну почему судьба к ней так несправедлива? Она очень любила Вольгу, она не желала себе никакого другого счастья, а досталось оно ее же младшей сестре. Домагость все равно отдал Вольге свою дочь, потому что ему нужен союз с Плесковом, — но почему не ее, не Дивляну? Судьба растоптала ее, отняла желанное, сделала нелюбимой женой завистливого, неприветливого и несправедливого мужа. Чем она заслужила такое несчастье? Неужели это наказание за давнее непокорство, когда она пыталась бежать с Вольгой? Тот проступок она давно уже искупила, послушно и добровольно покорившись желаниям рода. Она — избранница богов, та, которой восхищается все племя полян, — сейчас чувствовала себя самой несчастной женщиной на киевских горах.

Кончался месяц червень, начиналась жатва. На Зажинки Дивляна вышла на поле, где весной с песнями ездили Леля и Ярила на белых конях, где сама она на День Земли поливала молодые ростки молоком и закапывала в борозду каравай.

— произнесла она, кланяясь созревшей ниве.

Фигуры жниц, вышедших на Зажинки в праздничных красных нарядах, казались пламенеющими маками в спелой золотой ржи. Все-таки это случилось — она выпросила у богов и дружных всходов, и дождей в нужное время, уберегла поля от засухи, от града и молнии. Сейчас она ощущала свое полное единство с землей-матушкой, с которой они вместе старались, целое лето растили урожай. Земле так же тяжело, как ей. Но скоро наступит облегчение. Земля разрешится от беремени, ее покормят, поблагодарят и дадут отдых до новой весны, чтобы она восстановила силы… Огнедева поможет земле удачно разродиться, а там, глядишь, земля-матушка поможет и ей.

Живот мешал Дивляне наклоняться, но все же она неловко, кое-как сжала первый рядок, как полагалось княгине и старшей жрице. Ее собственные родины ожидались через месяц с небольшим после начала родин земли — как раз на окончание жатвы, к середине месяца вересеня.

Теперь уже начался серпень, и Дивляна почти не выходила из дому — из-за своего положения, а еще опасаясь, как бы не сглазили ребенка. С тех пор как пошли разговоры о предательстве ее ладожской родни, люди смотрели на нее с каким-то особенным тревожным любопытством, будто гадали, что с ней теперь будет? И ничего хорошего ждать не приходилось. Женщина, переходящая при заключении брака из рода в род, не только жена, но и почетная заложница. Аскольд был вынужден считаться с ней, пока его хорошее обращение с женой обеспечивало ему дружбу ладожской родни. Но теперь, когда он считает докончания нарушенными, а дружбу разорванной… Более того, он убежден, что сам Домагость снарядил на него двух своих зятьев, а значит, первым объявил ему войну! И это в то время, когда он со дня на день ждал появления на Днепре лодей с деревлянским войском! Легко догадаться, кто у него будет первым виноватым во всех его тревогах.

Понимая, что спасти ее может только чудо, Дивляна не знала, куда деваться, чего хотеть и на что надеяться. Племени полян угрожают сразу два могущественных врага, и в обоих случаях есть доля ее вины. Не помоги она Бориславу, не уведи тот Ведицу и не возьми ее в жены, род Мстислава деревлянского не получил бы прав на киевский стол и сейчас не стремился бы захватить его, пока Дивляна не родила Аскольду другого наследника. В поведении ладожской родни она чувствовала себя виноватой уже потому, что это была ее родня, мужья ее родных сестер возглавляли вражеское войско. Близкие люди несли смерть и разрушение городу, который она уже привыкла считать своим. Здесь родина и наследство ее детей — и дочери, и того, еще незнакомого, который все настойчивее напоминал о своем скором появлении на свет. Она была уверена, что в войске Одда и Вольги идет кто-то из ее братьев и родичей. И им предстоит сойтись в сражении с ее мужем! Кому желать победы? С обеих сторон будут гибнуть люди, близкие ей, — и знатные, и простые. Зачем? Кто все это придумал? Мысли разрывали голову, душу терзал страх — за Киев и Ладогу, за детей. На последнем месяце беременности, тяжелая и неповоротливая, почти беспомощная, Дивляна отчаянно боялась, что не сумеет спасти своих детей — и Предславу, и этого, у которого даже еще нет имени, но который уже был ей дороже всего на свете. Сумеет ли она хотя бы родить его или они погибнут вместе, единым целым? И при мысли об этом Дивляна ощущала в себе нечеловеческие силы — она была готова умереть самой страшной смертью, если сначала ей позволят дать этому ребенку увидеть свет. Но кто станет ее спрашивать? Измученная этими мыслями и страхами, княгиня не знала покоя ни днем, ни ночью. Елинь Святославна почти не отходила от нее, поила отваром сон-травы, и лишь тогда Дивляна забывалась тяжелым сном.

Только один враг — собственный муж — вынужден был оберегать ее, пока ребенок не появился. Только от злобы Аскольда нерожденный сын защищал ее, будто особый внутренний щит. Если не она, то этот сын от нее был нужен Аскольду, чтобы отражать нападки Мстислава. И возможно, как еще один заложник в борьбе с Ладогой. Ведь этот ребенок — внук предателя Домагостя, внук достаточно знатный, чтобы воеводе пришлось считаться с его судьбой.

Но самому Аскольду все это не мешало думать о мести. Все прочие враги были далеко, и власти над ними еще предстояло добиться. А один, самый первый его враг, находился в его руках. Аскольд не без оснований подозревал, что жена виновата во многих его неприятностях. Он не мог доказать ее участие в бегстве Борислава и похищении Ведицы, но в том, что она сочувствовала всему этому, не сомневался. К тому же он давно ревновал к ней собственный народ: ее, чужую здесь, поляне любят больше, чем своего прирожденного князя, наследника древнего корня полянских князей! И за что? За то, что она готова предаваться похоти на вспаханных межах, лишь бы они были уверены в хорошем урожае? А родство с ладожскими воеводами само собой делало ее ответственной за их нападение. Пока она не родила его сына, он должен был терпеть ее присутствие в доме. Но ничто не мешало ему подготовить свою месть уже сейчас. И хотя бы это обещало ему утешение среди всех забот и тревог.

В это лето Подол выглядел не таким оживленным, как прежде, но торговые гости из Любичевска и с Десны, Семи, Припяти прибывали по-прежнему; иные приходили сухим путем от низовий Волги и Дона — из Козарского каганата. Торговали мехами, медом, воском, тканями, скотом, новым зерном, рабами, захваченными в самых разных частях света.

Аскольд в последнее время часто выходил на пристань, сам встречал прибывающих гостей, расспрашивал их о новостях. Однажды в толпе, глазевшей, как сгружают товар очередного обоза, он заприметил Ирченея Кривого. Козарин, одетый в суконный кафтан с желтой отделкой и войлочный башлык, прикрывавший лысую голову, единственным глазом цепко рассматривал пленников: светловолосых, довольно рослых, судя по всему, из каких-то голядских племен. Ирченей приглядывался, загодя приценивался и уже спешил, расталкивая толпу, к гостям, чтобы первым наложить руку на желанный товар. Он был одним из самых знаменитых торговцев полоном; давно обосновавшись в Киеве, козарин имел свой двор, где к жилым и хозяйственным постройкам примыкало несколько просторных мазанок для его живого товара. Под крышей он держал только самый нежный и дорогой товар — молодых женщин, которых за большие деньги продавал на Восток. Мужчины и женщины постарше и подешевле коротали время до продажи под открытым небом, в загонах, будто скот. У него можно было найти кого угодно: словен, печенегов, саваров, козар, голядь, чудь, даже греков и варягов. Если кому-то требовалась молодая красивая наложница, то Ирченей Кривой всегда мог подобрать что-нибудь подходящее, а нет — достать на заказ. Теперь Ирченей уже настырно расспрашивал о чем-то торговца, кивая на одну из женщин. Высокая, с растрепанными, спутанными, давно не мытыми волосами, дурно пахнущая в нестираной, замызганной рубахе, исхудалая, отупевшая до того, что ее лицо приняло животное выражение, она выглядела совсем непривлекательной. Но опытный взгляд различал: если ее помыть, причесать, подкормить, чтобы лицо округлилось, щеки разрумянились и глаза заблестели, одеть получше, то за нее дадут многие десятки, а может, и сотни серебряных дирхемов! А сейчас, в нынешнем состоянии, да притом что продавцы торопятся сбыть товар с рук, за сорок-пятьдесят сговориться можно.

— Скажи Ирченею, чтобы зашел ко мне, — велел князь Живеню.

Тот кивнул и отошел, а Аскольд повернулся и двинулся прочь, не глядя, как кметь будет разговаривать с торговцем.

Козарин явился не сразу, а ближе к вечеру — должно быть, покупка и устройство приобретенного полона требовали немало времени и забот. Зато он вырядился в новый кафтан из плотного красного шелка, с широченными полами, расставленными при помощи цветных клиньев, с тонкими полосками серебряной тесьмы, нашитыми на всю грудь. Пусть никто не думает, будто он не уважает киевского князя, даже если дела и не позволили ему поспешить на его зов. Не зная, зачем позван, но желая на всякий случай задобрить владыку, он принес под мышкой красивый медный кувшин с чеканными узорами и шелковое узорное покрывало для княгини.

Князь, принимая купца, выглядел хмуро, но разгладил лоб и даже попытался улыбнуться. Княгиня не вышла, но этому Ирченей и не удивился: не такая он важная птица, чтобы сама Огнедева за месяц до родов подавала ему чашу. Поначалу князь расспрашивал, не знает ли Ирченей чего-нибудь нового о приближающемся войске, — ведь ему случается общаться с великим множеством людей со всего света. Заговорил о том, как козары посмотрят на то, если их союзник подвергнется нападению, — но здесь Ирченей отвечал уклончиво, ссылаясь на то, что он не каган, не бек и даже не тархан.

— Ты не боишься оставаться здесь, когда вот-вот нагрянет русь? — спрашивал Аскольд. — Ведь ты богатый человек, тебе есть что терять.

— Я распродаю товар, на днях уходит большой караван к низовьям Дона, он увезет моих девочек, — отвечал хитрый козарин. — А серебро можно зарыть в землю, да и кто узнает, было ли оно?

— Русь умеет искать! — Аскольд усмехнулся. В конце концов, его родной отец был из той же руси.

— Русь не станет сильно обижать бедного торговца! — Ирченей усмехнулся, подмигнув единственным глазом. — У меня найдется кое-какая мелочь, чтобы поднести их вожакам. Конунг, да, это так надо называть? А главное — старый Ирченей им нужен живым, здоровым и неограбленным. Богатство создается торговлей, а для этого нужны торговцы. Русь не так глупа, как обычно думают. Чуть не сто лет назад один вождь захватил город на море, забрал там торговых гостей, но не просто отнял товары и серебро, а перевез их в свой город, чтобы они там торговали и наживали для него богатства. Это был умный человек!

— Ты даже об этом знаешь?

— У меня один глаз, но оба уха на месте, и я не глухой. Когда в городе собирается много людей, они расскажут тебе все тайны, кроме разве имени Бога — умей только слушать.

— Но с чего ты взял, что русины собираются наживать здесь богатства? Они собираются просто забрать все, что здесь есть, а людей увезти в полон! И тебя самого, вместе с остатками твоего товара. Но тебя, скорее всего, убьют, потому что твоя цена как раба — лысая веверица!

— Ты ошибаешься, княже! — Ирченей хитро прищурился и покачал головой, ничуть не обидевшись на произнесенные в горячности слова. — Рабы не только работают. Рабы иной раз дают своим хозяевам умные советы. Порой их даже покупают для того, чтобы они давали умные советы. И моя цена как раба будет во много десятков куниц, соболей и дирхемов, пусть я не молод и одноглаз. Как они станут продавать полон, который здесь захватят? Куда его везти, по каким дорогам, наиболее коротким и безопасным, кому предлагать, сколько просить? Разве они это знают? Это знаю я! И они будут держать меня как почетного гостя, лишь бы я рассказал им, как превратить стадо зареванных девчонок в сотни и тысячи серебряных дирхемов!

— Ты хитрец! — Князь улыбнулся. — У меня тоже есть к тебе торговое дело.

— Ты хочешь что-то купить?

— Я хочу кое-что продать. Это как раз по твоей части. Есть на примете молодая женщина, красивая. Я хочу ее продать.

— Сколько лет? — Ирченей сразу принял деловой вид.

— Думаю, около двадцати.

— Не больше?

— Нет.

— Зубы в порядке?

— Да. Все на месте и очень хорошие.

— Она рожала?

— Да.

— Это плохо. Сколько раз?

— Один… вернее, два.

— Ну, это лучше, чем пять. Стан сильно испорчен?

— Ничуть не испорчен, — сказал Аскольд, мысленно добавив: «Не был испорчен, пока не забеременела во второй раз». — Она очень стройна, как раз таких любят козары.

— А какого она нрава? Строптива, раз уж ты хочешь ее продать?

— Не слишком. Скорее она будет плаксива, потому что ее придется разлучить с детьми.

— Детей ты не отдаешь в придачу?

— Нет.

— Это хорошо. Их всегда навязывают вместе с матерями. А это отвлекает матерей и от работы, и от всего другого, а те пискуны еще могут умереть, и хлеб будет потрачен на них впустую. Если все так, как ты сказал, мы сговоримся. Но чтобы назвать цену, я должен посмотреть товар.

— Ты сможешь его посмотреть примерно через месяц. Я жду его к этому времени.

— Ах, так ее у тебя еще нет!

— Пока нет. Но через месяц женщина появится… ее привезут мне, а я передам тебе. И будет хорошо, если ты достаточно быстро отправишь ее отсюда подальше.

— Хорошо, я приготовлю для тебя деньги. Примерно через месяц должен идти на Саркел караван Шайтукана — с ним мы ее и отправим.

Ирченей нисколько не удивился такому условию. Иногда женщин, да и мужчин, продают не столько ради наживы, сколько ради того, чтобы избавиться от нежеланных наследников, не беря на себя убийство родича. В этом случае продажа за Хвалынское море входит в условия сделки. Но почему бы и нет? Чем ближе к Багдаду, тем выше цена за словенских пленниц, если они действительно красивы.

Простившись с Ирченеем, Аскольд откинулся к стене и впервые за много дней засвистел что-то веселенькое. Он мог бы поговорить с торговцем и потом, когда уже будет возможность немедленно передать женщину. Но ему хотелось сделать это сейчас, и сердце его ласкала и грела мысль, что он уже приступил к осуществлению своей мести.

Разговор этот удалось сохранить в тайне, и Дивляна ничего не знала о том, какую участь ей приготовил муж. Ничего подобного ей и в голову не приходило: чтобы решать ее судьбу, он должен был, по крайней мере, дождаться исхода войны с северными племенами! Аскольд же рассуждал, что если он одержит победу, то все равно сможет распоряжаться женой по своему усмотрению, а если дела пойдут не очень хорошо и ему понадобятся заложники для переговоров с Ладогой, то в руках у него останутся двое детей Дивляны, внуков Домагостя. Жену же он возненавидел с такой силой, что удивлялся, как мог раньше с ней жить и видеть в ней привлекательную женщину! Ему было трудно находиться рядом с ней, и ночью он спал на супружеском ложе только для того, чтобы раньше времени не пошли слухи об их разладе, — в такое тревожное время ему это было ни к чему. Даже вид княгининой скрыни под окошком — она называла ее варяжским словом «ларь» — с круглым верхом, как делают варяги, покрытой вышитым полотном, стала так ему отвратительна, что он каждый раз отворачивался.

Но скоро князю стало не до жены и детей. В Киев примчался гонец с давно ожидаемым известием: князь Мстислав закончил собирать полки и выдвинул их на полян. С ним было ополчение всего племени: около двух тысяч человек. Услышав об этом, поднятый с постели среди ночи Аскольд побледнел и стиснул зубы. Он не так чтобы испугался, но его потрясло то, что решительный миг наконец настал. Вот оно, началось! Еще несколько дней — и его судьба решится. Либо он победитель, повелитель двух могущественных приднепровских племен, либо… Об этом лучше не думать. Ведь последствия поражения его уже не будут касаться.

На рассвете он покинул Киев, уводя с собой ближнюю дружину и собранные полки, родовые и волостные ополчения во главе со своими старейшинами. Численностью его рать уступала деревлянской, но он надеялся на превосходство своего оружия: все же среди его людей многие имели хорошие варяжские мечи, козарские шеломы и брони. Заботило его только одно: успеть дать Мстиславу сражение до того, как подойдет русь и кривичи с верховий Днепра. Если он победит, то заставит остатки деревлян воевать на своей стороне, пообещав им за это послабление и прощение. А если погибнет — то русь возьмет Киев голыми руками, но что ему до того?

— Стравить бы как-нибудь русь с деревлянами, — мечтал воевода Хорт, его главный советчик. — Они бы друг другу бока мяли, а мы бы их обоих…

— Они могут сойтись только в Киеве, — качал головой Аскольд, — а в Киев я их не пущу. Я получил этот город и всю полянскую землю от моего отца, и кто-то другой возьмет его только после моей смерти.

— Ну, Перун да примет нас с честью! — И воевода сделал Перунов знак.

Он понимал, что отбиться от двух настолько сильных врагов поляне не смогут и по очереди — не хватит сил. Даже победоносная битва оставит их почти без войска, и не с чем будет встречать второго врага. Разве что сам Перун со своей облачной ратью прискачет. Но станет ли Небесный Воин беспокоиться ради князя, который, строго говоря, почитал богов не слишком усердно? Делал настолько мало, насколько вообще можно, чтобы не вызвать возмущение народа и не слететь со стола.

Вопреки всеобщим ожиданиям и обычаю, князь Аскольд не стал приносить жертвы Перуну перед началом похода. Когда старейшины и жрецы попытались напомнить ему об этом, он покачал головой:

— У нас нет времени. Сперва выбор жертвы, потом обряд, потом пир… потом похмелье! Нам нужно спешить. Я пообещал богу великую жертву, если он дарует мне победу, но сейчас нам лучше положиться на силу своего оружия.

Он и правда задумал великую жертву — но не такую, о какой могли бы подумать его соратники. Сам он молил о помощи совсем другого бога, о котором поляне еще почти ничего не знали. В случае победы он, Аскольд, сможет привести к истинному богу все свое непокорное стадо. И тогда больше не будет этих жертв, пиров, обрядов и никто не предложит ему валяться на грязной пашне, якобы наделяя землю плодородием… И на его строптивую жену никто уже не посмотрит как на богиню. Тогда он станет наконец единственным хозяином своей земли и своего собственного дома.

Поднявшись по Днепру, Аскольд выбрал широкий луг близ реки и здесь решил ждать Мстислава. Луг был давно скошен, скотину местные жители угнали подальше в лес при вести о приближении деревлянского войска, и только засохшие коровьи лепехи теперь темнели среди отавы. Пронзительно пахло речной свежестью и подвядшей травой. В зелени леса, окаймляющего луг, витал прохладой грибной дух, манил отдохнуть от полуденного зноя густой, свежий и сладкий воздух, хоть ешь его ложкой. Белые длинные облака покойно лежали на синеве небес, и вспоминались сказы о том, как мать Макошь раскладывает по небу свою тканину, моет рубахи и вешает на радугу… Не верилось, что не сегодня завтра здесь раздадутся боевые кличи и лязг железа, что тишину и стрекот кузнечиков разорвут вопли боли и ярости, что кровь рекой потечет на траву, что поздние цветы будут смяты мертвыми телами… Что среди этого тихого, душистого, ленивого, знойного мира вот-вот развернется кровавое пиршество богини Марены.

Выслав дозор выше по реке, Аскольд приказал войску отдыхать. Разложили костры, повесили котлы, стали варить кашу и жарить мясо. Князь велел не жалеть припасов: победим — возьмем у врага, проиграем — тем более не жалко. Поляне шли в бой веселые: этого давно ждали, все привыкли к мысли о близкой угрозе, истомились ожиданием, и теперь воям и воеводам было легче от мысли, что вот-вот все кончится. Аскольд прошелся по стану, приглядываясь, все ли ладно. У одного из костров мужики стояли кругом и притопывали, а в кругу двое плясали, будто состязаясь, кто ловчее и выносливее. Стуча деревянными ложками, присвистывая, подыгрывая на рожках, товарищи-братья подпевали:

Будто на свадьбу пришли, а не на рать. Этим все было нипочем, и Аскольд улыбнулся. Счастливы люди, готовые так легко расстаться с головой, коли судьба!

Всю ночь горели костры, и сам Аскольд почти не спал, постоянно обходя стан, проверяя дозоры. Возвращаясь в шатер, он ложился ненадолго на овчины, пахнущие сухой травой, но не мог заснуть, не мог даже закрыть глаза, думая об одном: вот-вот все решится. А потом снова выходил, удалялся за крайние дозоры и стоял под деревьями, прислушиваясь к тишине леса и реки, будто ждал знака от них — от судьбы и Бога.

При муже Дивляна не знала покоя, но когда он ушел с войском из Киева, ей не стало легче. Дом казался пустым, несмотря на присутствие челяди, дочери, которую она положила рядом с собой, и Елини Святославны, оставшейся ночевать у нее. Уже засыпая, Дивляна слышала, как старуха, сидя на краю лежанки, рассказывает что-то Предславе, чтобы та не дергала мать и дала ей поскорее заснуть.

Предслава притихла, натянула одеяло до носа, но Дивляне заснуть не удавалось. Стоило опустить веки, как перед ней открывалась гулкая пропасть, начинало казаться, что она падает, и княгиня поспешно поднимала ресницы, спасаясь из этой пропасти, и каждый раз сердце обрывалось от страха — а вдруг не успею выскочить? А вдруг и наяву вокруг будет та же чернота? Она не просто видела, но чувствовала и истобку, и весь княжий двор с постройками, и Гору, и все дворы на соседних вершинах, берег Днепра, саму реку, текущую с севера на юг, — и все это пространство тоже казалось ей пустым, несмотря на то что в нем было полно людей и животных. Оно было каким-то… проницаемым, и чудилось, что стоит закрыть глаза и отпустить душу на волю, как она кинется растекаться, словно вода, во все стороны сразу. Было очень страшно — останется ли ей хоть искра души? Когда-то Дивляна уже переживала нечто подобное, но тогда она была юной девушкой, а теперь у нее имелись дети, и особенно один из них, тот, что внутри, не давал ей растекаться. Ведь если она не вернется в тело, что будет с ним? И как скажется на нем то, что ей придется пережить? В Явном мире вокруг нее хватало опасностей, угрожающих им обоим, и она не могла подвергать своего ребенка риску еще и в Навьем мире.

И все же она заснула даже раньше Предславы, пока Елинь Святославна еще рассказывала что-то про дерево, что растет «вниз ветвями, вверх корнями». Дивляне вспомнились родовые полотенца, которыми украшены в каждом доме божницы — полочки для чуров. И в ее родном доме в Ладоге, и у Елини Святославны, и здесь, у Аскольда, висят в красном углу эти полотенца, на которых в виде ветвистого дерева красными нитями вышиты матери рода, деды и прадеды. И каждое поколение — ступень в глубину веков… Да это и есть то самое дерево, растущее вниз ветвями, вверх корнями, опрокинутое с неба, где теперь наши предки, и на нем прибавляется веточка к веточке, листочек к листочку. Для каждого человека род его — это и есть Мер-Дуб, на котором все держится.

Не так чтобы эта мысль была для Дивляны нова, но сейчас она видела — то ли в мыслях, то ли в полудреме — это дерево, уходящее во тьму веков, как в ночное небо, эти ветки, каждую из которых знала по имени. Вот ее бабка Радуша, Радогнева Любшанка, учившая внучек различать и использовать травы, вот дед Витоня, иначе Витонег Добромерович, знаменитый ладожский воевода, возглавивший те дружины, что лет тридцать назад изгнали из Ладоги свеев… Вот его мать Доброчеста, иначе бабка Добраня, дочь последнего словенского князя Гостивита. Вот его, Гостивита, жена Унемила, бывшая до замужества Девой Ильмерой, живой богиней ильмерских словен. С каждым поколением лиц становилось больше, и они уходили в звездное небо все дальше, дальше…

И вдруг прямо перед ней оказался мужчина — огромного роста, с грозными очами и густой черной бородой. Во сне или наяву, Дивляна вздрогнула, будто пламя лучины под порывом ветра, затрепетала — казалось, вот-вот погаснет от ужаса. Опускаясь, она поднималась, как и положено в мире Той Стороны. И к кому пришел ее ведогон?

— Я-то рать веду без устали, — заговорил мужчина, и голос его раскатывался гулким грохотом по краю неба, заполняя мир и пропадая отголосками где-то вдали. В нем слышался напор жаркого ветра и свежесть дождевых облаков, и Дивляна чувствовала жар и холод одновременно, прикасаясь к разным сторонам его неизмеримой сущности. — Сберегаю я восточный край, отворяю путь солнцу пресветлому — тебе, дочь моя любезная! Ты иди-ка, дева Солнцева, на рубежи земли полянской, где гремят-звенят вои мечами, где кровь-руда наземь падает, Марене Темной чашу хмельную подносит! И кто имя мое не призывает, на рать идучи, тому нет от меня пути в Правь небесную! Кто богов и предков забыл, богами и потомками забыт будет! Путь тому — в Навь темную, в Забыть-реку, в реку Огненную, где и сгинуть ему до конца веков!

И что-то темное, страшное мелькнуло перед глазами — неоглядно широкое поле под серым небом без солнца и звезд, засыпанное чем-то серо-черным… то ли снегом, то ли пеплом… Вдали полыхнуло, словно река, полная огня, устремилась к небу… И все пропало. Как будто сорвавшись с высоты, Дивляна рухнула вниз, давясь криком ужаса, — и очнулась на собственной лежанке. И опять, как уже не раз бывало с ней, душа не сразу утвердилась на обычном месте в теле, а еще какое-то время трепетала, привыкая и настраиваясь на простую земную жизнь, время и пространство. Сердце колотилось, по телу прокатывались жар и озноб, рубашка липла к потной коже, ребенок беспокойно ворочался.

Зато теперь Дивляне сразу стало ясно, где она была, кого повстречала и что ей хотели сказать.

— Я видела! — Она поспешно села, не заботясь, что может разбудить притихшую девочку.

— Что? — Елинь Святославна сама, кажется, задремавшая сидя, вскинулась и посмотрела на нее. — Сон видела?

— Не сон… Я видела Перуна! Он недоволен, что князь не принес ему жертв перед походом, и грозит не дать победы! Даже хуже…

— А ведь говорили мы ему! — Старая воеводша всплеснула руками. — Говорили! Нет, вишь, некогда ему богов почитать! Все греки! Смутили они его своим богом, вот он к своим никак дороги и не найдет!

— Что будем делать?

Дивляна и раньше, конечно, с тревогой думала, что будет с ней и детьми, если Аскольд потерпит поражение. Но теперь оно стало почти неизбежностью, а с ним и все самое худшее, что она только могла придумать. Почти неизбежностью…

— Я расскажу людям! — Она приподнялась, будто намереваясь вылезти из постели, но с животом ей было бы слишком неловко перелезать через Предславу, да и вспомнила, что на дворе поздний вечер и люди спят. — Завтра! Я сама принесу жертвы, если он не захотел!

— Ну, куда уж ты сама! Это дело не бабье, будто не знаешь! Кого бы взять… — Елинь Святославна задумалась и по привычке вздохнула: — Ах, Турушки нет! Как Перун любит его, во всех походах удачи давал. Уж он бы… Да и мужиков всех увел…

— Найдем кого-нибудь! — Дивляна отмахнулась. — Не все же мужчины ушли. И я помогу. Я — Огнедева, дочь Перуна. И со мной — будущий воин! — Она улыбнулась и положила руку на живот. Ребенок шевелился, будто подтверждая ее слова. — Я принесу жертвы от имени моего сына! И Перун примет их!

— Ну, вот уж великий витязь вырастет, если еще до рождения с Перуном будет говорить! — усмехнулась старуха. — Не слыхала я о таком, а уж на что пожила… Ну да тебе виднее…

Ночь в полянском стане прошла спокойно. Утро выдалось солнечным, но ветреным; ветер быстро тащил облака, словно торопился покончить с неотложными делами. Облака — белые, серые, черные — бежали, точно стадо овец, подгоняемое псом, и казалось, что сейчас с неба раздастся блеяние.

Но раздалось скорее рычание — тот небесный пес подал голос, сердясь на непослушное стадо. Где-то над лесом прогрохотал далекий гром.

— Перун-батюшка с нами! — приговаривали ратники, оглядывая темнеющий небокрай.

И еще до полудня прискакал гонец. Войско Мстислава вышло из-за леса и теперь приближалось. Оно шло пешком: стало быть, Мстислав высадил свое ополчение и дружины из лодей еще вечером, на достаточном удалении от Аскольда, чтобы дать воям спокойно отдохнуть. Но теперь час настал, деревляне шли на битву. Аскольд кивнул отроку, и в тот же миг затрубил рог, дружины разом сдвинулись с места, все побежали в разные стороны, к своему оружию и снаряжению.

Начали строиться: род к роду, дружина к дружине. В середине Аскольд поставил своих кметей и ополчение Киева, возглавляемое воеводой Хортом, а по сторонам поместил полки бояр Державы, Братилюба, Заряни и Суровца. Отдельной дружиной стояли многочисленные зятья старейшины Угора, многие со своими братьями и челядью, а возглавлял Угоричей муж старшей дочери Умилы, козарин Арсупай. Мельком вспомнился Белотур: сейчас бы ходил тут в своем привезенном из Ладоги варяжском шлеме, в рыжей кожаной рубахе под кольчугой… Укололо неожиданное сожаление, что его нет… Аскольд недолюбливал двоюродного брата, ревновал к нему и опасался соперничества, но в такие мгновения присутствие Белотура успокаивало, внушало чувство надежности и веры в победу. Но… он все-таки оказался изменником! Ведь его звали на помощь, а он не пришел! Аскольд стиснул зубы, чувствуя острый приступ злобы на брата. Ничего! Бог даст, он сам разделается с Мстиславом, а там поглядим, посмеет ли в дальнейшем племя радимичей отказать в чем-то киевскому князю!

Но как ни рано встал в это утро полянский князь, княгиня поднялась еще раньше. Дивляна спала вполглаза, боясь пропустить зарю: ей казалось, что малейшее промедление может все погубить. Ведь не зря сам Перун явился ей! Не каждый и не по всякому поводу удостоится такой чести! Надо думать, опасность слишком велика, если Отец Грома сам предупредил земную дочь!

На белой заре Елинь Святославна разослала всю свою и княжью челядь к старейшинам, велела разложить огни на валу святилища и колотить в било, подвешенное у его ворот. Многие на вершинах и склонах днепровских круч и на Подоле проснулись от этого гула — люди выглядывали из окошек, но, разумеется, ничего не могли разглядеть, а лишь убеждались, что железный грохот била не послышался спросонья. Торопливо умывшись и подпоясавшись, даже не обувшись второпях, все бежали к святилищу — мужчины в одних сорочках и портах, женщины в развевающихся платах, наброшенных поверх повоев и незавязанных. О причинах утреннего переполоха всем являлись самые пугающие мысли, люди перебрасывались вопросами и восклицаниями на бегу.

— Разбили деревляне князя нашего! Всю рать нашу побили-порубили! Остались мы без защиты, как сироты горькие!

— Уж не русь ли? — кричали с другой стороны. — А князя-то нет! Ой, чуры наши и пращуры! Боги великие!

— Деревляне к горам подошли!

— Святилище горит! Смотрите, дым столбом!

— Ой, горе-то! Русь идет! Русь! А мы без князя!

— Князя самого убили!

Женщины подняли крик и плач. Многие неслись к обрыву, откуда открывался вид на Днепр, — но там все было спокойно, бесчисленные вражьи лодьи не пятнали широкую небесно-голубую гладь реки, и остатки своей рати не воротились, принеся горькое известие о разгроме. Да и рано им возвращаться, каков бы ни был исход. Напротив, наступающий день был чудо как хорош. А било все звучало, созывая полян к капищу, и разгорающееся пламя на вершинах священных валов уже было хорошо видно даже издалека.

У ворот святилища ждали княгиня Дивомила и старая воеводша Елинь Святославна. Вокруг них уже толпилась нарочитая чадь: знатные мужи, по старости или из-за слабого здоровья не ушедшие в поход, женщины, подростки, не взятые на рать по молодости. Сама княгиня держала за руку свою маленькую дочь.

— Это я созвала вас, поляне! — начала Дивляна, и гомонящий народ стал утихать, люди рьяно унимали друг друга, чтобы узнать наконец, что случилось. Убит князь или нет? Пришла русь или пока нет? Было ясно, что княгиня получила важные вести, но откуда, от кого?

Оказалось, что прямо из Прави — от самого Перуна. Он не удовлетворен обещанием будущей жертвы, на которую намекал князь. Он хочет получить жертву еще перед битвой, и ее нужно принести немедленно, иначе князь погибнет, сложит голову в бою с деревлянами, а с ним и вся полянская рать.

— Я даю быка с моего двора для жертвы, но вы должны помочь мне принести ее, — сказала княгиня. — Ибо нет здесь сейчас ни князя, ни воеводы, ни иного нарочитого мужа — Перунова жреца. Я принесу эту жертву от имени моего будущего сына, и Перун примет ее, но кто-то должен помогать мне от имени полянского племени.

— Я! Я помогу! — Мужчины начали проталкиваться вперед, раздвигая женщин. — Меня, княгиня!

Дивляна окинула взглядом выстроившихся перед ней полян. Для служения Перуну нужен подобный ему самому — мужчина и воин в расцвете сил. Иные из стоявших впереди были таковыми в прошлом, а кому-то еще только предстояло стать — как Божене, младшему из сыновей Державы. Отроку сравнялось четырнадцать лет, но отец не взял его в поход, чтобы не оставить семью совсем без мужчин, если что. Воибор когда-то наводил страх на врагов, но был ранен и почти остался без правой руки — она усохла, будто сломанная ветка дуба, и больше не могла держать оружие. А Радочест еще с князем Диром ухитрился сходить на Царьград — лет тридцать пять назад, но именно тогда он и был в расцвете сил.

— Вы трое! — Дивляна улыбнулась им. — У вас есть все, что радует взор Перуна: сила, мужество, крепость телесная, опыт, задор… пусть и не все сразу у одного. А в сыне моем — кровь князей, кровь Дажьбога. Боги услышат нас!

Народ повалил на площадку святилища, и даже женщины, которым здесь не полагалось присутствовать, тоже не отставали. Угоровы девки, проводившие на рать мужей, проталкивались в первые ряды, держа на руках маленьких или волоча за собой подрастающих сыновей, — коли не рожденный еще княжич идет приносить жертву, то и они, его будущая дружина, тоже должны идти! Ведь пошла княгиня, а она всего лишь первая среди них! Дело казалось таким тревожным и важным, что даже слабые женские силы могли пригодиться, — когда враг совсем уж на пороге, то и бабы возьмутся за топоры.

Боженя и Воибор держали черного бычка, выбранного княгиней в жертву, а старик Радочест опытной рукой перерезал ему горло. Когда бычок рухнул на колени, Дивляна, с трудом нагнувшись, подставила под струю жертвенную чашу. Живот мешал ей — она уже и чулки сама толком не могла натянуть без помощи Снегули, — но сейчас это ее не смущало, наоборот, помогало почувствовать, что не она приносит эту жертву, а ее сын. Ребенок шевелился, не давая ни на миг забыть о себе, будто понимал значение происходящего и стремился принять участие, и Дивляна верила, что действительно говорит от его имени. И не важно, что он еще не видел белого света и не наречен, — у него такая древняя и славная кровь, столько мудрых волхвов и отважных воинов из полуденных и полуночных краев стоит за ним, что он станет князем даже раньше, чем родится.

— Окропляю я сей кровью оружие ваше, мужи полянские, и твое, Аскольд, Диров сын! — приговаривала Дивляна, обрызгивая из чаши жертвенный камень и идол Перуна, возле которого лежала туша быка. Оружие воинов давно было унесено от днепровских круч, но она, закрыв глаза, мысленно видела его и пересылала вдаль свое благословение. А люди, тоже закрыв глаза, следовали за ней, и их призыв сливался в могучую реку, которую сила Огнедевы направляла верным путем. — Отец наш Перун, воин небесный! Стань среди нас и прими дары наши! Даруй нам мощи для брани кровавой, дай крепости оружию нашему, дай силы стояти на рати крепко, разить ворога неустанно!

— Даруй! — повторяли за ней старики, мужчины, подростки и даже женщины, и казалось, что из единой груди вылетает этот призыв и уносится прямо туда, где принимает жертвенную чашу Отец Грома.

Ветер дул в лицо Дивляне, и ей приходилось говорить все громче. Под конец она почти кричала, не поняв сперва, почему продолжение обряда стóит ей все больших и больших усилий. А потом открыла глаза и вскрикнула. Перун был перед ней — виднокрай обложили темные тучи, с вершины горы казавшиеся такими близкими, и она уже видела в них золотые змеи молний, точь-в-точь такие же, как в бороде могучего воина, говорившего с нею во сне…

Горизонт затянуло серой завесой, где-то вдали погромыхивало, но Аскольд, даже безотчетно смахнув со щеки первую каплю дождя, не поднял глаз к небу. Ему было не до того — из-за леса показались деревлянские полки. Аскольд различал фигуры нескольких воевод — он узнавал их по кольчугам, шлемам, ярким плащам, — но понять, который из них Мстислав, на таком расстоянии не мог. Вот бы старый пес взял с собой в битву обоих сыновей, тогда, бог даст, удастся разделаться со всеми троими сразу и не придется потом ловить по лесам. Отрубив голову роду деревлянских князей, он легко сможет присвоить их права, и бегство подлой Ведицы, сделавшее его родичем Мстислава, в этом поможет. Теперь не только Борислав — наследник Аскольда, но и Аскольд — наследник Мстиславова рода! Он даже несколько повеселел от этой мысли. Старый деревлянский волк сам вырыл себе яму и вот-вот в нее рухнет.

Ветер усиливался, трепал бороды, подолы рубах, стяги, срывал с голов шапки. Красные плащи деревлянских воевод развевались, как пламя. Аскольд свой плащ уже снял, и его в ряду войска почти нельзя было отличить взглядом — только по кольчуге и шлему византийской работы. «Хорошо, что не жарко, — отметил мысленно Аскольд. — И солнце не слепит глаза».

Он заранее знал численность деревлянского войска, но все же сердце сжималось, когда он глядел, как Мстиславова рать заполняет поле — все новые и новые вереницы людей выбегали из леса, копья в их руках стояли, будто поздней осенью лишенный листвы березняк, когда издалека видишь сплошной частокол белых стволов. Он оглянулся на свое войско: оно тоже было достаточно многочисленным, а главное, стояло ровными рядами, держа перед собой щиты, и вид его внушал уверенность. Князь мельком зацепил взглядом лицо Хорта: воевода хмурился, но в чертах его отражалась непреклонная решимость.

Деревляне приближались, выстраиваясь на ходу: видимо, Мстислав боялся, что поляне ударят по ним, не дав выстроиться, и потому не останавливался. Аскольд поначалу думал, что деревлянский князь захочет перед боем переговорить с ним, хотя бы ради обычая, но Коростеньский волк решил обычаем пренебречь. Им обоим все было ясно: каждый из них давно мечтал уничтожить соперника, и теперь судьба дала законный предлог. К тому же сами боги будто подталкивали их к скорейшему началу битвы: Перун грохотал в небе громами, словно ему не терпелось начать сражение. И в каждом войске думали, что бог-воин на их стороне. А свежий запах грозы будоражил, грохот грома наполнял дрожью и лихорадочной отвагой, порывы ветра подталкивали: ну же, вперед! Казалось, сделай только шаг — и дующий в спину ветер сам понесет, будто лист, с неудержимой силой.

Когда деревляне приблизились менее чем на пятьдесят шагов, воевода Хорт, в последний раз глянув на князя, взмахнул рукой. Раздался рев боевого рога — и второй ряд ратников выпустил разом сотни стрел. Толку от этого почти не было — даже с поправкой на ветер мало кто из лучников сумел поразить противника. Деревляне ответили тем же, но им пришлось целиться и стрелять на ходу, поэтому почти вся туча их стрел упала в стороне и не более десятка засело в щитах первого полянского ряда. Но и стрельба производилась больше ради обычая: князья понимали, что при таком ветре исход сражения будут решать топоры, мечи и копья.

Деревляне закричали на бегу, завыли по-волчьи. Вблизи стало видно, что почти весь первый ряд одет в звериные шкуры — волчьи, медвежьи, рысьи. Звериные морды лежали на головах, будто шеломы, скаля пожелтевшие зубы навстречу врагу. Это были те самые деревлянские оборотни, о которых в окрестных племенах ходило столько слухов. Среди полян тоже имелось немало умелых воинов, которые одолевали в единоборстве зверя и имели право носить в бою его шкуру, но деревляне придавали этому особое значение и верили, что дух убитого зверя вселяется в них и помогает в бою, позволяет не замечать боли, награждает звериной яростью, неутомимостью и бесстрашием. Их вопли, вой, рев вплетались в порывы ветра и грохот грома над лесом, и от всего этого закладывало уши. Но даже если поляне и дрогнули в душе, никто не отступил ни на шаг, сомкнутые щиты не шелохнулись.

И только когда до бегущих деревлян оставалось не более десятка шагов и между рядами уже сверкали, будто молнии, пущенные копья, первые ряды не выдержали напряжения и подались вперед. Последние несколько шагов поляне пробежали навстречу врагу, несмотря на приказ князя не двигаться с места и стоять скалой, о которую разобьется эта прибойная волна. Аскольд даже тряхнул кулаком в ярости, но злиться было поздно. Он уже видел перед собой самого Мстислава — красный плащ тот успел снять, чтобы не стеснял движений, но его лицо и седоватую бороду Аскольд хорошо различал под козарским шеломом — и устремился к нему.

Две волны встретились, схлестнулись и слились. Первые ряды схватились, топоры обрушились на щиты, копья ударили навстречу друг другу, и тут же раздались первые крики боли, первые тела повалились под ноги, мешая бегущим, тем, кто только стремился сойтись с врагом вплотную. В общий шум добавились треск деревянных щитов, лязг железа, и грохот стал поистине нестерпимым, но мало кто это замечал: жизнь каждого сосредоточилась на острие копья, на лезвии топора, который он видел на расстоянии вытянутой руки перед собой, а то и ближе. Взлетали и опадали топоры, глухо ударялись о щиты мечи, все больше ярко-красных кровавых пятен мелькало на светлом полотне рубах, на рыжей и бурой коже стегачей. Кровь заливала лица и бороды, брызгала и лилась на траву, тела валились, как стебли травы под косой. Сама Марена вышла на жатву, подсекая серпом колосья человеческих жизней, и смеялась, благодарная Перуну, который обеспечил ей такой богатый урожай.

А Перун ярился, будто стремился сойти с небес и принять участие в смертном пиру. Темно-серые тучи, несомые ветром, сомкнулись над головами, затянули редкие окошки в голубое небо. Ветер стал холоднее, потемнело, но каждому казалось, что это в глазах темнеет от смертной тени, которую Марена набросила на поле брани.

Когда вдруг хлынул дождь, каждый в первый миг воспринял его с облегчением, как желанное средство освежиться и промыть залитые потом, а то и кровью глаза.

Но еще несколько мгновений — и облегчение превратилось в ужас. Одежда намокла и потяжелела: стегачи, и без того не такие уж легкие, стали неподъемными, будто железные. Кожа промокала не так быстро, но мокрая трава скользила под ногами, и ни одного движения нельзя было сделать уверенно. Дождь хлестал как из ведра: струи воды заливали лица, слепили глаза, и каждый уже отмахивался своим оружием почти вслепую, стоя на месте, чтобы не потерять равновесия на первом же шаге. Те, у кого уцелели хотя бы обломки щитов, прикрывали ими головы сверху, но и они скользили, падали на колени, пытаясь достать противника.

Не пощадила стихия и князей. Аскольд сошелся в поединке с Мстиславом, но продолжался тот считаные мгновения — до дождя. Аскольд успел, пользуясь временным ослеплением противника, сделать удачный выпад и задел концом клинка плечо Мстислава, но острие лишь чиркнуло по колечкам кольчуги, зато сам Аскольд чуть не упал — подошва поехала по мокрой траве. Мстислав попытался достать его топором, однако промахнулся, лезвие ударило в землю, и сам деревлянский князь, держась за рукоять, остался бы беспомощной жертвой, дожидающейся удара по спине или по шее, если бы его не прикрыли щитами кмети. Мстислав успел высвободить топор, перехватил рукоять, повернулся, шагнул к Аскольду… и при первом же шаге неловко ступил в выбоину в земле, не видную под травой, поскользнулся, упал… Встал, с помощью тех же кметей, сделал, хромая, два-три шага. И остановился, поняв, что сражаться не способен. Он не был ранен, но боль в стопе, тяжесть мокрого снаряжения, потоки воды, струящиеся по лицу и мешавшие дышать, делали продолжение схватки почти невозможным. Идти биться дальше было бы самоубийством.

Кмети прикрыли его сомкнутыми щитами, Мстислав отошел назад. Раздался рев рога, призывающего отступать, и тут же его призыв подхватил рог со стороны полянского войска. Оба князя уже жалели, что ввязались в сражение, не дождавшись прояснения в небе. Битва под дождем могла привести только к лишним потерям, но едва ли к победе какой-либо из сторон. Два войска разошлись, каждое искало укрытия от стихии в лесу со своей стороны. На мокрой истоптанной траве, поливаемые дождем, остались лежать мертвые тела, оброненное оружие, разбитые щиты. Раненые пытались ползти, цепляясь окровавленными пальцами за скользкую мокрую траву. А Перун все грохотал в небе, не желая успокоиться, будто никак не мог унять своего гнева и насытить ярость…

Слишком сильное сопротивление пришлось ему преодолевать в этот раз: богиня Марена уже считала своей добычей желанную жертву — полянского князя Аскольда, отданного ей могучей ворожбой, и выпустила его из рук с большой неохотой. Надолго ли?