Глава 7

Гроза через некоторое время утихла, но дождь шел до самого вечера. Укрывшись в лесу, поляне кое-как поставили шатры на прогалинах и прямо между деревьями, а большинство спряталось под ветвями елей, в кустах, наскоро соорудив шалаши и накрывшись плащами. Раненых кое-как перевязали, пожевали хлеба из котомок. О кострах и горячей каше пока говорить не приходилось.

В войске шли разговоры о том, что Перун гневается. Хотели спросить совета у волхвов — Судимера и Обрада, но те исчезли куда-то, будто их дождем смыло. Аскольд сидел в шатре вместе с Хортом и боярами и ждал прояснения. Если наутро погода наладится, он намеревался снова начать битву. Люди толковали о приметах — наладится ли к утру погода, но больше старались угадать волю Перуна — чем он так разгневан, что не дает сражаться? Опять начались разговоры о жертве — напрасно все же не принесли ее перед походом! Богов заставлять ждать да кормить одними обещаниями — себе дороже выйдет!

— Если Перун потребует жертву, я без раздумий отдам ему самое дорогое, лишь бы он позволил полянам победить, — ответил Аскольд, когда боярин Зареня намекнул ему на это.

Зная, как неохотно князь приносит жертвы, люди удивились. Они удивились бы еще больше, если бы узнали, что он имеет в виду под «самым дорогим».

Но уже к утру все изменилось, о жертвах больше не заговаривали. Среди ночи явились Судимер и Обрад — промокшие до нитки, похожие не то на водяных, не то на леших со своими длинными волосами, слипшимися от воды бородами и в потемневших от влаги накидках из конской шкуры. Оказывается, ходили они ни много ни мало к деревлянскому стану, где держали совет с волхвами Мстислава. Те тоже не сомневались, что сам Перун воспретил князьям сражаться, послав эту грозу. А стало быть, тем следовало договориться если не о мире, то хоть о перемирии до тех пор, пока воля богов не будет выяснена. Более того, Судимер и Обрад виделись с самим Мстиславом, который изъявил согласие на переговоры и наутро обещал ждать Аскольда на том самом поле.

По первому побуждению Аскольд ответил «нет», но старейшины убедили его согласиться. По войску уже разошлись слухи о гневе Перуна, и никто не пойдет в битву, неугодную Богу Воинов.

— Какой гнев, мы ведь не разбиты! — возмущался воевода Хорт, обходя стан и пытаясь убедить людей, что битва лишь просто отложена. — Перун не дал нам победы, но и деревлянам ее не дал! Завтра он будет на нашей стороне!

— Перун портки спустил да окатил нас! — выкрикнул кто-то возле одного из костров, и кругом раздался дружный смех. — Вот мы и разбежались с поля, будто курицы мокрые! Ни победы, ни гибели славной не дает Перун князю нашему, видать, плюнул на нас совсем!

Даже если заставить ратников взять оружие в руки, вряд ли удастся дать им боевой дух и уверенность в победе, если они убеждены, что сам Перун запрещает это сражение. Хуже того, воспротивься Аскольд переговорам — и его собственное войско в душе встанет на сторону Мстислава, который уважил волю Перуна и дал согласие на перемирие. Это сначала — в душе. А потом?

Несмотря на все свое упрямство, Аскольд не был дураком и понял, что придется уступить.

— Но у меня нет времени! — поначалу старался он убедить старейшин и воевод. — Со дня на день могут прийти русь и кривичи! Если я до тех пор не разделаюсь с Мстиславом, я окажусь как зерно между двух жерновов! И вы все со мной! У нас нет времени с деревлянами меды распивать!

— Так, может, удастся того… отложить, — намекнул Избыгнев. — Может, сперва с кривичами разберемся, а деревляне куда от нас уйдут? Уж пять веков сидят тут, так и еще посидят.

— А что, если старый хрен прослышал о руси? И теперь нарочно тянет время, дожидаясь, пока они подойдут? Тогда ему и не понадобится ничего делать, не надо будет воевать, посылать в бой своих людей и сыновей! Он просто подождет, пока русь разобьет нас… то есть мы разобьем русь, — поспешно поправился Аскольд, будто не допускал мысли, что может не устоять против северных врагов. — Все равно после победы мы будем обескровлены, и они возьмут нас голыми руками! Я не могу идти в бой, оставив за спиной деревлян! Это верная смерть, как вы не понимаете?

— Понимаем, княже. — Избыгнев переглянулся с остальными и вздохнул. — Против двоих одному не устоять. Если стравить их не выйдет, стало быть, с кем-то одним примириться надо.

— Примириться? — Аскольд поднял брови, будто не верил, что услышал такую глупость. — С кем? С этими волками, которые украли мою сестру и хотели украсть мой стол? Хотели сесть вам на шею? Или с кривичами, которые называются моей родней, а сами нарушают самые основы родового закона и предательски нападают на меня?

— Ну… так или иначе… Кто нам будет поваднее, с тем и…

— Если ты не примиришься с кем-то из них, княже, то они примирятся между собой, — подсказал Судимер. — Не помогай твоим врагам договориться против тебя. Иначе ты сам погубишь и себя, и все племя полян. Боги вручили тебе власть над ним, чтобы ты защитил твоих детей, стал для них земным Перуном, мечом и щитом в его руках.

Аскольд угрюмо промолчал. В памяти его всплыли обрывки русинских сказаний, которые он еще в детстве слышал от отца: подвыпив на пирах, князь Дир путано принимался пересказывать предания далекой северной родины. И в этих преданиях настоящим героем, носителем высшей доблести становился тот, кто сам решал свою судьбу и с открытыми глазами делал шаг навстречу верной смерти, своей отвагой приобретая славу в веках. И чем больше крови при этом проливалось, тем больше ему доставалось славы. Про спасение каких-то там племен в тех сагах ничего не говорилось.

Но пока он стоял во главе полян, ему приходилось считаться с их мнением. А иначе кто он? Наконечник копья без древка недалеко улетит. Его старшая дружина и волхвы стояли за переговоры с Мстиславом, который из двух врагов был ближе, а без их помощи ему не удастся убедить войско в необходимости сражаться.

Хмурое, влажное утро застало князя Аскольда вновь на том же поле. К счастью, дождь смыл, а утренняя свежесть приглушила тяжелый, отвратительный запах, неизбежно повисающий над полем смерти. С самого рассвета ратники с обеих сторон под присмотром волхвов убирали мертвые тела — некоторые из них за ночь уже были обгрызены лисицами и разорваны волками. Истошно крича, прыгали по полю вороны, не желали улетать прочь, даже когда их гнали, а садились неподалеку и ждали, не уйдут ли люди, не удастся ли вновь подобраться к сладкой добыче? Поляне и деревляне, занятые уборкой трупов, поглядывали друг на друга хмуро: кроме обычной вражды, они теперь видели в противниках виновников Перунова гнева.

Когда явились князья, тела уже были убраны, только валялись везде обломки щитов, разные части потерянного снаряжения. Мстислав пришел сам, только опирался на посох и на руку своего старшего сына Доброгнева. Высокий худощавый мужчина лет тридцати с продолговатым лицом и узкой бородкой совершенно не походил на отца. Внимательные глаза, высокий лоб, прорезанный морщинами, тревожный взгляд делали его даже старше на вид, и почти не верилось, что у Мстислава может быть такой взрослый сын.

Небо было затянуто серыми тучами, иной раз принимался моросить мельчайший дождь — даже не капли, а мелкая водяная взвесь, которой и не замечаешь, пока вдруг не обнаружишь, что весь вымок. От этого, а может, оттого, что боевой пыл был растрачен вчера и тогда же остужен сильным дождем, сегодня никто в бой не рвался. Даже сами князья-противники смотрели один на другого хоть и без дружелюбия, но и без ярости, скорее с досадой и тоской, как на до смерти надоевшую помеху, от которой так или иначе надо избавиться.

Они сошлись посреди поля. Каждого сопровождали воеводы, старейшины, волхвы. Все были в бронях и шеломах, но оружие оставалось в ножнах.

— Ну, здравствуй, князь Аскольд, Диров сын! — первым поздоровался Мстислав. Голос его звучал хрипло — сорвал вчера в битве, — и видно было, что на эти переговоры его тоже привела необходимость, а вовсе не избыток дружеского расположения к противнику.

— Здравствуй, князь Мстислав! — Аскольд, как младший годами, не столько поклонился, сколько обозначил поклон, подчинившись обычаю. — Передали мне, что хочешь ты со мной говорить.

— А ты со мной не хочешь? — Мстислав выразительно глянул на него. — Или нам с тобой и поговорить не о чем?

— С теми, кто в полянские пределы вторгается, будто волк в овчарню, мне говорить не о чем, — надменно ответил Аскольд.

— Да ты не только врагов, ты и гостей дубьем встречаешь! — злобно отозвался деревлянский князь. — Или не ты закон гостеприимства нарушил, когда сына моего в Киеве избил и пленил? Он к тебе с торговыми делами пришел, без дружины почти, без оружия…

— А на Рупину ты как зимой пришел? Без оружия? Только с коробами, чтобы мою дань собирать?

— Полно вам обиды перебирать, князья! — остановил их деревлянский волхв Далибож. — Перун дал вам знак, а вы не слушаете.

Мстислав с усилием проглотил слова, вертевшиеся на языке, и немного помолчал. Аскольд тоже молчал и готов был молчать так хоть весь день: он с Мстиславом говорить не собирался.

И деревлянский князь снова начал первым:

— Говорят волхвы, будто волю Перуна мы с тобой нарушили, что на рать пришли. Слышал я, что другая туча грозная на тебя с полуночи надвигается: идут кривичи да русь, погибели твоей ищут. Это правда?

Аскольд промолчал, лишь с досадой отметил про себя: все знает, гад! И кто только разболтал? Хотя даже и не ходи по Днепру торговые гости, едва ли можно утаить такие важные новости от племени, живущего всего в трех днях пути от Киева.

— Стало быть, правда. — Мстислав понял его молчание. — И сказали мне волхвы, — он оглянулся на Далибожа, будто сам слабо верил услышанному, — что негоже нам, полянам и деревлянам, воевать между собой, когда полуночные племена сюда ратью идут. Ведь и поляне, и деревляне, и бужане, и дреговичи — все мы одних дедов внуки, все от старинного дулебского корня свой род ведем. И запали мне в сердце те слова. Стыдно мне будет на Том Свете перед дедами ответ держать, когда спросят, как попустил я, чтобы чужие племена полуночные братьев наших полян пленили и погубили. Коли пришла такая беда, туча черная, то надобно нам прежние раздоры позабыть и вместе злого врага встретить. Коли займут Киев русь и кривичи, то и нам в стороне не отсидеться. Мой сын — теперь зять твой, и нам закон родовой велит за ваши обиды оплачивать, будто за свои.

Аскольд поначалу смотрел на него в изумлении. Да скорее камень со дна всплывет, а лебяжье перо утонет, скорее курица петухом закричит, а петух яйца примется нести, чем деревляне и поляне вспомнят о своем общем происхождении и признают друг друга братьями! Все так, они, а с ними бужане и дреговичи, действительно происходят от разных ветвей древнего племени дулебов, да и в языке, обычаях и всем обиходе их почти нет различий. Но именно то, что они внуки одного деда, и заставляет их уже не первый век ожесточенно бороться за первенство. Аскольду было бы легче помириться с русью или кривичами, с которыми он пока еще ничего не делил, чем с застарелым, привычным врагом, перечень обид на которого длиннее, чем сказание о поединке Сварога со Змеем. И он скорее съел бы свою шапку, чем поверил, что в Мстиславе заговорила старинная дулебская кровь. Нет, не на того напали!

А потом лицо его прояснилось: он все понял. Дело действительно было в родстве, и не столько старом, сколько новом. Мстислав уже видел в Киеве и полянском княжении законное наследство своего сына Борислава и вовсе не хотел, чтобы его имущество и земли прибрали к рукам русь и кривичи! И оказаться лицом к лицу с этими новыми могущественными врагами после своей победы над Аскольдом он тоже не хотел. Ведь и он будет так ослаблен борьбой с киевским князем, что не сумеет отстоять вновь завоеванное. Но подпускать к дележу кривичских и русских князей Мстислав не собирался, поэтому и стоял сейчас на этой истоптанной мокрой траве, невольно ежась под порывами холодного влажного ветра. У него оставался один выход: объединиться с Аскольдом, совместными усилиями отбросить новую беду, а потом уж вспоминать старые обиды и со временем разрешить давнее соперничество в свою пользу. Ведь чтобы заключить с ним сейчас союз, все-таки больше нужный Аскольду, чем Мстиславу, киевский князь должен будет признать брак Ведицы с Бориславом и все его последствия.

Поведение Мстислава перестало быть загадкой, и Аскольд даже ухмыльнулся про себя. Ишь как заговорил старый волк! Родство вспомнил, дулебских дедов! А на самом деле боится, как бы добыча в чужие руки не уплыла!

Мстислав увидел эту ухмылку, насупился, его лицо потемнело, будто тучи в небе. Он и сам чувствовал себя достаточно глупо и не собирался терпеть насмешек.

Аскольд понял по его лицу, что еще одно слово — и деревлянский князь повернется и уйдет. И будь что будет! А он, Аскольд, после его ухода останется один на один с кривичами и русью. И слава Богу, если Мстислав не предложит мир и дружбу им! И тогда… Ему живо представилось, как деревляне, кривичи и русь передерутся над его могилой, перервут друг другу глотки, чтобы он мог порадоваться с того света. Но кто бы ни победил, его, Аскольда, род прервется и память о нем исчезнет с земли. Ему вдруг стало жаль себя, своего еще не родившегося сына, отца, дух которого никогда не порадуется внуку-наследнику, — хотя бы из Валгаллы. Нужно было выиграть время. А для этого… принять глупую Мстиславову игру.

— Истину ты сказал, княже Мстиславе, — медленно проговорил Аскольд. — Негоже внукам общих дедов свой корень забывать, ратью друг на друга идти, родную кровь проливать и тем врагов своих радовать. Сам Перун нас наставил, и ты, годами старший и умудренный, раньше меня его понял.

Аскольду с трудом давались эти смиренные слова, а его крепкая шея сгибалась так же плохо, как еловый ствол, но Мстислав зорким глазом оценил старания соперника, и его лицо смягчилось.

— Сами боги велят нам сперва кривичей и русь прочь отогнать, а потом уж… — начал Аскольд и запнулся, но Мстислав и бровью не повел, потому что сам думал точно так же: «…а потом уж». — Готов ли ты мир со мной заключить?

— А что еще между нами быть-то может, когда мы с тобой родичи? — с показным оживлением заговорил Мстислав, словно наконец-то все недоразумения между ними были устранены. — Ведь ты моему сыну зять, твоя сестра у меня в дому невесткой живет, все равно что дочь, и ты мне — будто брат! Так и положено нам жить, в любви и согласии, будто братьям. Так и деды наши издавна жили…

Это была неправда, но оба сделали вид, что все раздоры их племен — не более чем досадная случайность.

Старейшины и волхвы, с напряжением слушавшие беседу двух князей, словно очнулись, зашумели, заговорили. Стали обсуждать условия перемирия. Оба князя по-прежнему друг другу не доверяли, поэтому для надежности им требовался обмен заложниками. Мстислав согласился послать в Киев своего старшего сына — Борислава при нем не было, да и не решился бы он отдать в руки Аскольда того, кто теперь стал его законным наследником. А вот Аскольд удивил и своих, и чужих. У него не было никакой родни, кроме воеводши Елини — кому она нужна, старуха? — да ее сына Белотура, живущего в племени радимичей. Всю Аскольдову родню и семью сейчас составляли жена и дочь. И вот их-то он предложил Мстиславу в залог своей дружбы.

Мстислав ушам своим не поверил, когда услышал. Ему сразу вспомнились слова колдуньи Незваны: с уходом Ведицы из семьи Аскольд лишился половины своего счастья, вторая половина заключается в его жене. А полянский князь сам, собственными руками отдает врагу последнее свое счастье! Не обманула чародейка — ее ворожба отняла у соперника разум и удачу!

И еще раз он возблагодарил богов, что послушался Незвану и уговорил старейшин. Та предупреждала, что заморские враги Аскольда — русы со своим князем и его союзниками — очень сильны и что если именно они одолеют полян и сядут в Киеве, то взять над ними верх и отобрать добычу Мстислав не сумеет. С Аскольдом нужно покончить до прихода руси. И Мстислав теперь видел, что она права, — Аскольд был точно дерево с подмытыми корнями, готовое упасть от первого толчка. Ведь Аскольд отдавал в его руки гораздо больше, чем просто жену. Он отдавал и будущего сына, другого наследника, которого пока еще никак нельзя было отделить от княгини Дивомилы. Он жертвовал гораздо большим, чем Мстислав, у которого имелся, кроме Доброгнева, еще сын Борислав и внук Володимер. Не считая того потомства, которое появится со временем у Борислава и Ведицы. Но Аскольд передавал ему все будущее рода целиком. О таком деревлянский князь мог только мечтать, но без предсказаний и ворожбы Незваны заподозрил бы подвох. Уж слишком все складывалось для него удачно, видать, боги к нему лицом обернулись!

От радости не зная, на какой ноге плясать, Мстислав внешне ничем своих чувств не обнаружил, и договоренность была скреплена. Аскольд обещал немедленно послать за женой и дочерью, и через несколько дней должен был состояться обмен заложниками. Князья пожали друг другу руки, распили чашу пива под дубом, плеснув на корни и сделав самого Перуна послухом своей клятвы. А князь Мстислав при этом горячо молился в душе, умоляя Перуна сделать так, чтобы Аскольда убили в первой же битве с русью и кривичами. Тогда он, имея на руках всю родню соперника — женщину и детей, — без малейшего труда займет киевский стол, и в этом случае ему не так трудно будет отбить нападение с севера.

Из Киева Дивляну увезли ночью, тайком. Аскольд не решился сделать это при свете дня, на глазах у людей. Сколько ни объясняй народу необходимость союза с Мстиславом деревлянским, хоть охрипни — разве он что-то понимает? Толпа — чудище многоголовое, но безмозглое. Стоит какой-нибудь глупой бабе завопить, что их Огнедеву увозят на погибель, — и все пропадет. Толпа забурлит, сметет дружину и не отпустит княгиню. Теперь именно ее они считают чуть ли не своим главным воеводой, а все из-за того, что она в его отсутствие самовольно посмела устроить принесение жертв Перуну! Узнав об этом по возвращении, Аскольд пришел в ярость, но все те, кто рассказывал и кто слушал вместе с ним, были в восхищении, а по войску тут же полетел слух, что жертвоприношение спасло их всех от неминуемой гибели в поле, отвратило гнев Перуна в последний миг! И Аскольду пришлось притушить свой гнев, даже на людях для вида поблагодарить княгиню и обнять ее погрузневший стан. Но в душе он возненавидел жену еще сильнее. Досада и ненависть грызли его, как черная змея, угнездившаяся в душе, и чем больше радовался княгине и ее делам народ, тем глубже впивались и тем злее рвали ядовитые зубы. Она погубила все его усилия — если теперь полянам суждено победить, они станут считать это заслугой ее и Перуна, и заговаривать с ними о Христе будет так же бесполезно, как и ранее. Но открыто ссориться сейчас с женой и с Киевом Аскольд никак не мог себе позволить.

Сама Дивляна ничего не знала о замыслах мужа до тех пор, пока за ней не пришли. Миновала полночь, она уже спала, когда в дом вдруг явились несколько кметей и первым делом забрали и унесли спавшую на лавке Предславу, а уж потом перепуганная Снегуля разбудила Дивляну. Самого князя на ложе не было — он, так и не вернувшись из гридницы, не пришел ночевать. На вопросы кмети не отвечали, говорили только, что-де князь приказал княгине собираться и идти за ними, и она повиновалась, торопясь поскорее оказаться рядом с дочерью. Едва успела забрать из ларя верхний плат и мешочек с корнем травы солонокрес — главным своим оберегом, подаренным матерью перед замужеством. Их повели прочь со двора; девочка проснулась и захныкала, но няньке не позволили взять ее, Предславу нес Живень, а Дивляна едва поспевала за ним.

Только когда их усадили в лодью и повезли вверх по Днепру, Дивляне наконец разрешили взять к себе дочь. Славуня успокоилась, а княгиня словно очнулась: да что такое, не сон ли все это? Куда их везут — ее, Предславу и Снегулю? Но кмети отвечали все то же: князь велел. А от мужа Дивляна не ждала ничего хорошего. От страха и ночного холода ее пробирала дрожь, она куталась в шерстяной плащ, прижимая к боку завернутую в одеяло девочку, — держать ее на коленях мешал живот. Эта ночная поездка, таинственность — зачем? Знает ли хоть кто-нибудь в Киеве, что Аскольд велел их увезти? И куда?

Она тешила себя надеждой, что Аскольд, наверное, решил отослать семью в безопасное место, подальше от многочисленных врагов. Но что спрятать их он задумал у деревлян, ей никак не могло прийти в голову. Да и что же он сам не проводил? Не вышел, не сказал ничего, удачи не пожелал? Не предупредил заранее, не позволил собраться толком? Снегуля второпях и в темноте похватала какие-то тряпки, но Дивляна не была уверена, что у них с дочерью есть хотя бы сорочка на смену. Для нее, конечно, не было тайной, что Аскольд сильно охладел к ней в последние месяцы, но ведь она его жена, здесь его дети, и когда над всеми ними нависла смертельная опасность, можно, наверное, забыть глупые обиды! Она уже привыкла думать о детях, о двоих, хотя второй должен был появиться на свет только через несколько седмиц. И похоже, отца в этот день рядом не будет. Дивляна вдруг испугалась мысли: да увидится ли ее ребенок вообще когда-нибудь со своим отцом?

Ехали всю ночь, и под конец она заснула, кое-как устроившись с девочкой на дне лодьи, на узле с вещами, который нянька успела кое-как второпях собрать. А лодья все шла, кмети усердно налегали на весла.

Когда Дивляна проснулась, было уже почти светло и очень холодно. По сторонам реки тянулся лес — этой местности она не знала и даже не могла спросонья понять, далеко ли ее увезли. Но вот показалась какая-то весь на берегу — с реки видны были только зеленые дерновые крыши стоявших на мысу изб. Кмети стали править к отмели, откуда поднималась тропинка к избам. Там лежали несколько рыбачьих челнов. Понадеявшись, что сейчас им позволят обогреться, Дивляна приободрилась, поправила повой и убрус, который, наверное, ночью намотала криво, приподняла спящую девочку, потрогала у той нос — холодный совсем, как бы не простыла…

На отмели были люди. Человек десять или больше. Лодьи подходили все ближе. Дивляна глянула на отмель и вдруг замерла в изумлении, крепче прижав к себе ребенка. Ей бросилась в глаза фигура женщины, еще довольно молодой и стройной, — судя по одежде и волне темных, свободно распущенных волос, это была служительница Марены. Вид ее неприятно поразил Дивляну, сердце кольнуло предчувствие чего-то нехорошего, смутное воспоминание о чем-то неприятном и опасном.

Но тут же она бросила взгляд в лицо того, кто стоял возле волхвы, и от изумления забыла о женщине. Это был единственный знакомый ей здесь человек, но уж его-то она не могла не узнать. У самой воды, положив руки на пояс, их дожидался княжич Борислав, младший сын Мстислава деревлянского…

Утром князь Аскольд проснулся поздно. Лег он далеко за полночь, только когда лодья с княгиней ушла от пристани. Теперь сама тишина в доме казалась ему особенной, даже дышать стало легче. Впервые за много дней Аскольд повеселел. Бог оценил его стойкость вопреки всему и наконец помог: дела наладились, с Мстиславом заключен жизненно необходимый мир, теперь у него есть силы, чтобы одолеть русь и кривичей, а заодно он избавился от жены. Что бы ни случилось здесь, кривичские князья не получат ее.

Мстислав не скрывал своей радости оттого, что в его руках окажется киевская княгиня. Возможно, он и не захочет ее возвращать, когда все это кончится, и у Аскольда появится законный предлог для того, чтобы не принимать жену снова в дом.

Но не успел он выйти в гридницу, как ему снова напомнили о Дивляне. Жена калеки Воибора явилась с теплым пирогом в полотенце и, мимоходом поклонившись князю, встреченному во дворе, устремилась к двери истобки. Он едва успел ее окликнуть:

— Куда ты?

— Княгине-матушке пирог принесла! — Женщина обернулась. — Спекла с утра, дай, думаю, матушке нашей поднесу! Уж как мы благодарны ей, как рады, спасительница она наша!

— Челяди отдай. Пусть Кудеря примет, — подавляя досаду, велел Аскольд, но в душе шевельнулось нехорошее предчувствие.

— А что же княгиня? Позволь поклониться ей — или она не встала? Здорова ли голубушка наша? — На простодушном лице бабы отразилось живое беспокойство.

И эта туда же! Почему им всем столько дела до этой женщины? Почему никто не спросит, здоров ли он, Аскольд?

— Не встала. Она… ей неможется, — вынужден был солгать князь, надеясь, что всем известное положение жены поможет объяснить, почему она не выходит, и держать всех этих баб на расстоянии.

— Ой, матушка моя! — Воибориха взмахнула руками, в которых бережно держала пирог. — Не началось ли? Что с ней, Кудеря? — обратилась она к челядинке, ответственной за хранение припасов, в это время вышедшей из сеней.

Та хотела что-то ответить, но, перехватив свирепый взгляд князя, осеклась. Сказать ей было нечего — она, разумеется, знала, что ночью княгиню увезли из дома, но понятия не имела, что и кому можно об этом говорить.

— Пирог прими, — распорядился князь. — Для княгини. А ты, баба, ступай восвояси, не беспокой ее.

Воиборова баба отдала приношение, поклонилась сеням и ушла, но по ее озабоченному лицу Аскольд понял, что неприятности далеко не кончились. Тем не менее он постарался не подать вида и отправился в гридницу — там собирались старейшины, обсуждая подготовку к грядущим сражениям. Когда он вошел, они как раз толковали о новом принесении жертв. Избыгнев доказывал, что ввиду тяжести обстановки нужно уважить Перуна как следует и принести ему человечью голову, а жрецы отвечали, что на такое нужно сперва спросить волю самого Перуна — действительно ли он этого желает. Аскольд сел на свое место и невольно поморщился. Человеческого жертвоприношения он ни в коем случае не допустит… Вот разве что… Нет, женщина не годится. Перуну подносят мужчин, парней или иногда молоденьких девиц — если стоит тяжелая засуха и выходит, что отмыкающему небесные воды требуется жертва-невеста. Правда, такая женщина — иное дело… Но удастся ли убедить жрецов, что Перун жаждет заключить в объятия свою возлюбленную дочь?

За разговорами о снаряжении полков он почти позабыл о жене, но через какое-то время на пороге вдруг встала старая воеводша Елинь. При виде ее у Аскольда защемило сердце. Тем более что старуха смотрела прямо на него.

— Здравствуй, княже. — Она поклонилась, и старейшины, заслышав ее голос, прервали разговор и стали оборачиваться. Женщине нечего было делать в гриднице, и раз уж она пришла, значит, есть причина. — Прости, что тревожу, от важных дел отрываю. И вы, мужи нарочитые, простите. Куда жена твоя подевалась, княже? И в доме ее нет, и никто не видал. Челядь молчит. И Славуня пропала, и няньки ее нет нигде.

Старейшины разом повернулись к князю и уставились на него в ожидании ответа. А он вдруг понял, что ему совершенно нечего сказать. Елинь Святославна пристально смотрела на него, и язык не повиновался, на ум не шло подходящей лжи. Жена пошла прогуляться — так должна ведь вернуться. Уехала… куда уедет женщина на самом пороге родов? Какие-нибудь жертвы Рожаницам приносить — так эти дела старая Елинь знает гораздо лучше его.

— Как это — нет? — Он с усилием нахмурился, отчаянно боясь того, что его удивлению не поверят. У него вдруг появилось ощущение, будто он обокрал всех этих людей — весь Киев, все племя полян, и в душе зайцем дрожал страх вора, который вот-вот будет схвачен за руку. — Куда девалась?

— Я тебя о том же спрашиваю.

Аскольд решительно встал и направился вон из гридницы — главным образом для того, чтобы выиграть еще немного времени. Запоздало он сообразил, что избавиться от жены еще не главная трудность — гораздо труднее будет объяснить ее исчезновение всем этим людям! Они видят в ней залог своего благополучия, свою богиню и заступницу. Даже ему, князю и ее мужу, они не позволят самовластно распоряжаться Огнедевой. По сути он украл величайшую драгоценность у каждого из этих людей. Он князь… но их много. И без них он ничто.

Во дворе толпилось почему-то много людей — мелькнуло озадаченное лицо Воибора рядом с его бабой, по виду которой было ясно, что именно она заварила всю эту кашу. У самого порога стоят рядом Годослава с Гусляной, три или четыре Угоровны, Боживекова баба со всеми невестками и внучками, еще кто-то…

При виде князя все встрепенулись, загомонили, на сотню голосов задавая один и тот же вопрос, на который у него не было ответа. Поэтому Аскольд сделал вид, что не замечает их. Он шел через собственный двор, как через поле битвы, и в мозгу билась одна мысль: «Что делать? Как оправдаться? На что свалить?» Спиной он чувствовал пристальный взгляд бабки Елини и запоздало пожалел, что не приказал увезти и ее тоже. Тогда некому было бы спрашивать с него ответа, а остальному Киеву можно было бы сказать, что княгиню с дочерью увезла старуха — прятать от ворогов! Но раньше не подумал, а теперь эта ошибка может дорого ему обойтись!

Под сотней взглядов он заставил себя перешагнуть порог собственной избы — и споткнулся. По толпе пролетел крик, будто князь у них на глазах сорвался с обрыва в Днепр. Уцепившись за косяки, Аскольд сумел удержаться на ногах, но после озаренного солнцем двора в избе казалось слишком темно, и он ничего не видел.

— Княгиня! Жена! Домагостевна! — выкрикивал он, бессмысленно переходя из одного угла в другой, от лавки к лавке, от божницы к печке, от женина ларя к занавеске возле ложа, и это было похоже на какую-то колядошную игру.

Как будто без него челядь и старая воеводша не могли найти княгиню в собственном доме! Как будто женщина на последнем месяце беременности стала бы прятаться за ларь, чтобы подшутить над домашними!

— Где ты? Выйди!

Никого он, разумеется, не нашел — ни жены, ни дочери. Несколько баб, а с ними Избыгнев, прошли вслед за ним в избу и теперь в изумлении переводили взгляды с князя на Кудерю. Челядинка, если ее спрашивали о княгине, мотала головой, но, судя по тому, с каким ужасом она смотрела на хозяина дома, его поведение изумляло ее не менее исчезновения хозяйки. Дело было нечисто.

— Где жена моя? — грозно приступил к Кудере сам Аскольд. — Где княгиня? Вышла куда?

Баба только бессмысленно открывала рот, будто рыба на суше. В ее испуганно вытаращенных глазах читалось: князюшка помешался! Что она могла сказать, если князь задавал ей вопрос, ответ на который только сам он и знал?

— Я уже челядь всю опросила, — подала голос Елинь Святославна. — Не знает никто. И она сама не могла уйти, мне не сказавши.

— Уж не того… не умыкнули ль ее… — промолвила Годослава, переглядываясь с подругами.

— Уж не деревляне ли? — ахнула Воиборова баба и тут же завопила: — Деревляне княгиню нашу украли! Люди добрые! Украли солнышко наше красное, увезли злые вороги! Да и с дочерью!

Народ загомонил. Теперь уже все старейшины выбежали из гридницы и, протолкавшись сквозь толпу баб и прочих, собрались возле князя.

— Никак правда?

— Да не может быть!

— Почему это не может? Они, деревляне…

— Да ведь мир у нас!

— Какой это мир! До следующей драки!

— Да как бы они украли ее? Из дома? Что же, тут и людей нет? От мужа спящего из-под бока?

— А княжича своего как увели? Оборотни они!

— Оборотни княгиню украли!

Поднялись вопли и плач, женщины причитали, так что мужчины едва могли расслышать друг друга, хотя стояли лицом к лицу и кричали во все горло. Старейшины были потрясены не меньше женщин, и особенно горячились те, кто был против перемирия с Мстиславом.

— Вот они, деревляне ваши! — кричал Братилюб, потрясая кулаками. — Вот вам мир! Говорил я! Лучше с волками лесными мириться, чем с деревлянским отродьем! Веди нас на Мстислава, княже!

— Веди нас! Веди! — снова требовали киевляне, на лицах которых отражались гнев и решимость.

Все были так возмущены вероломством недавнего противника, что забыли, а с чего, собственно, вздумали с ним мириться?

— Стойте, стойте! — немного опомнившись, попытался унять их Аскольд. — Ведь сам Мстислав по уговору заложников мне пришлет!

— Не пришлет! Обманет!

По спине пробежал холодок: а вдруг и правда обманет?

— Но ведь богами клялся Мстислав, что пришлет мне в залог сына своего старшего! — кричал Аскольд, стараясь одолеть общий шум. — И сами вы, и жрецы послухами были, наши и деревлянские! Если обманет, земля не сносит его, проклятого!

Народ приумолк, прислушиваясь к его словам. Как оказалось, к несчастью.

— Был уговор, — подтвердил Держава. — Но ведь и ты, княже, ему заложников обещал. Кого?

Повисла тишина, накрывшая Аскольда ужасом гораздо более сильным, чем недавний крик. Кого он обещал Мстиславу? И что он теперь мог сказать? Тебя, Держава? Тебя, Избыгнев? У Мстислава семья не слишком велика, но все же — жена, сыновья женатые, внуки… А у него, Аскольда, кто? Старуха Елинь — кому она нужна? Хоть и знатного рода, да сама помрет не сегодня завтра. Остается жена…

— Я не обещал ему залога, — собрав все самообладание, холодно ответил Аскольд. Ему было уже все равно, насколько правдоподобно это звучит: если не поверят — больше прикрываться нечем. — Это не я собрал на него войско, а он на меня. И это он должен был мне заложников дать в знак своей готовности соблюдать мир. Но он говорил одно, а думал другое. И решил сам раздобыть себе заложников — мою жену и дочь.

— Так веди нас на Мстислава! — после мгновенной заминки потребовал Воибор, будто напомнил о случайно забытом, и решительно взмахнул здоровой рукой.

— Веди! Веди! С нами Перун! С нами Перун за дочь его! — заревели вокруг сотни голосов, так что Аскольд едва не оглох.

Закрыв глаза, он ждал, когда рев стихнет.

— Мы не можем сейчас биться с Мстиславом, — напомнил он, почти не надеясь, что его услышат. — У нас на пороге русь.

— Как это — не можем? А княгиню отдать можем? — закричали опять со всех сторон. Люди не могли поверить, что князь не хочет идти вызволять собственную семью. — Русь, не русь — не оставлять же ее деревлянам!

— Без Огнедевы не будет удачи! Не даст Перун!

— И русь не одолеем!

— Пропадем!

— Если придется биться с деревлянами и русью разом, тогда пропадем! — гаркнул Аскольд, выведенный из терпения их тупой горячностью. Голос его сорвался, и дальше он продолжал гораздо тише и сипло: — Мужи вы зрелые или мальцы беспортошные? Не можем мы одной рукой с русью сражаться, другой — с деревлянами! Нужен мир с Мстиславом — хотя бы пока русь не разобьем! Нужна ему княгиня — пусть будет у него! Иных разобьем — и ее вернем! А пока нет нам от бога позволения биться с Мстиславом!

В дальних рядах толпы стояли ропот и галдеж: люди переспрашивали, не разобрав слов, не верили, что именно он это говорит. А старейшины молчали, недоуменно переглядываясь. На лицах были изумление, возмущение, недоверие и растерянность. Аскольд видел, что если не все, то некоторые догадались: княгиня вовсе не похищена.

— Ступайте, люди, по своим домам, — осипшим голосом велел он, устав от всего этого. — Русь на пороге. Не до женщин сейчас…

Никто ему не возразил, и Избыгнев послушно попятился, дав знак остальным: расходитесь. Аскольд мог бы надеяться, что одержал победу, но торжества не было. Наоборот, его опасение и тревога все росли. Нарочитые мужи пошли прочь, еще не переговариваясь, но обмениваясь многозначительными взглядами. За ними повалила и вся толпа. Аскольд мог бы испытать облегчение, но даже глупые бабы, уходя, смотрели на него так, будто он у них на глазах превратился в волка… или умер…

Наконец двор почти опустел, остались только свои кмети и челядь. Тиун и Кудеря так и стояли возле двери жилой избы.

— И чтоб ни слова никому! — грозно бросил им Аскольд, заходя внутрь.

Баба тут же мелко закивала, однако в глазах ее виднелась уверенность: это не поможет.

На княжьем дворе наступила тишина, но киевские горы забурлили. Мгновенно разнесся слух: князь продал княгиню! Отдал Мстиславу деревлянскому! А все потому, что она заступалась за народ и богов! Недаром князь не хотел приносить жертву Перуну, а она принесла! Она спасла войско! Позволила сыновьям и мужьям вернуться живыми, вымолила их у Перуна и Марены! А князь за то невзлюбил ее! А теперь она в плену! Будто Леля у Кощея…

Народ был напуган не меньше, чем в памятную ночь, когда якобы напали деревлянские оборотни, чтобы унести из плена княжича Борислава. Но нынешняя потеря была гораздо страшнее. Князя вслух обвиняли в том, что он отдал врагу Огнедеву и тем обрек все племя на гóре — без нее, своей любимицы, боги не дадут удачи. Все разом вспомнили, как неудачлив их князь был ранее: и дети у него не жили, и жены умирали, и неурожаи выпадали один за другим, и от окольных племен обиды терпели…

— Она и хлеб нам принесла, и деточек родила князю! — толковали бабы, собираясь кучками. — Без нее все пропадем, без матушки нашей!

— Что делать? Как ее воротить?

— На деревлян идти!

— А кто поведет? Князь не хочет!

— Князь с ними заодно!

— Погибели нашей желает!

Спускались сумерки, разгоняя народ по домам. Но едва ли кто мог уснуть спокойно: впервые за много лет киевляне ложились с чувством, что у них нет князя. Оказавшись как бы заодно с деревлянами, он сделался в глазах полян первым врагом. Старейшина расходилась позже всех, и еще было неизвестно, что решили нарочитые мужи. Но общее настроение было таково, что крикни кто-нибудь: «Прочь Аскольда!» — и народ кинулся бы громить княжий двор.

Вот и выходило, что хоть князь Мстислав не выиграл битву с полянами, он малой кровью добился почти того же самого, что могла бы дать ему самая решительная победа.