Книга вторая
Сыновья выросли

Однажды, году, по-моему, в 1984 или 1985 мы сидели с Димкой на моей кухне. Перед нами, на столе, ополовиненная бутылка «Московской, возле стенного холодильника, на полу стоит ещё одна. В тарелках – жареная картошка с мясом и кислая капуста. Мои уже давно спят, и нам никто не мешает говорить о всяком разном, о политике, о бандитах, о футболе, о бабах, ну и, естественно, о загадках истории, а также и о загадках нашей семьи. Уже час ночи, и беседа подходит к самому интересному своему моменту, когда начинается совместное полупьяное творчество, когда одна парадоксальная мысль рождает другую, когда обыкновенные, простые слова вдруг наполняются каким-то мистическим смыслом, не ведомые трезвому человеку, когда создаются потрясающие пьяные шедевры, которые на утро, на следующий день, исчезают, как круги на воде, как чудесные орнаменты облаков на небесах. Это состояние – самое удивительное, самое чудесное из всех удовольствий, выпадающих нам в жизни. Если бы утром нам дали послушать, какую чушь мы несём, мы бы навсегда постарели и утратили бы всякий интерес к жизни.

Но сейчас мы полны этого опьяняющего энтузиазма, фонтанируем гениальными конспирологическими идеями, как будто бы для нас внезапно открылось некое космическое окно, некая высшая правда, потрясающая своей красотой и совершенством. Такое состояние (проверено годами) длится обычно от половины первой бутылки, до половины второй. После уже начинается полупьяный или уж совсем пьяный бред, теряется стройность и красота мысли, начинаются взаимные разборки, уход от темы, каждый начинает говорить о своём, в общем, чудо пьяного общения куда-то исчезает. Но эти полторы бутылки наши, и ради них можно ждать целый год, пока Димка вновь приедет ко мне в Минск на мой очередной день рождения.

Прошло уже семь лет, как Димки, моего старшего брата, нет в этой жизни, прошло уже четырнадцать лет, как нет и квартиры в Минске, нет этой кухни с кафелем, но деревянным дощатым полом, с маленьким холодильником Минск 2. Дети мои уже взрослые, состоявшиеся люди, внуки уже подросли, жизнь поменялась полностью. И живу я уже не в Минске, а в чуждом мне и малопригодном для жизни Израиле, к которому я не могу привыкнуть уже 14 лет, и уже никогда не привыкну.

Но как мне хочется, хотя бы частично восстановить всё то, что мы ночами насочиняли, наговорили за этим кухонным столом, в своём полупьяном вдохновении, и что, самое удивительное, что иногда эти идеи, рождённые за рюмкой родимой, становилось в действительности потрясающим и удивительным прозрением, подтверждённым потом документами или чьими-то воспоминаниями. Как говорил Димка: «Вот то, что кажется, то и правда.

Разговор зашёл тогда о дуэли на «Чёрной речке.

Я затравил:

– Какая-то странная дуэль у них там была…. Как будто, кто-то хотел её добиться, во что бы то ни стало. Сашка-то пытался избежать её, но кто-то опять и опять её провоцировал. Письма подмётные рассылал…Я вот тут, намедни, Раевского прочёл, ну Эдельмана то и раньше ещё читал, а вот купил Раевского, интересная, в общем, версия, что это Наташкина сестра письма подбрасывала…. Ревновала, что ли и хотела увести мужика у сеструхи…

– А вот ведь, что интересно. Ведь при любом исходе дуэли выходил Пушкину кирдык, убил он – за нарушение указа о запрете дуэлей либо смерть, либо ссылка, убили – его, ну и, слава богу…

– Но ведь и Дантесу-то то же самое. Хотя причём здесь Дантес? Здесь главное действующее лицо – барон Геккерен… Но ему-то это зачем?

– Странная какая-то история…. Ведь ходили же сплетни, что Пушкин был прямым наследником, то есть Абрам Петрович – на самом деле настоящий сынок Петра, а не приёмный, где-то в Европе его строганул….

– Да нет, не может быть, … или, хотя…, а почему бы и нет, во время посольства, в Голландии? Погоди, если, значит, он настоящий сын, то и Сашка настоящий наследник!!!!! Вот это да! Вот где интрига-то, а?

– А вдруг и Геккерен тоже!!!!! Вот тогда это был бы номер!!! Схлестнулись два наследника. Барон-то это место своё, посланника в России, десять лет добивался. А Дантеса встретил случайно в Польше, где-то. Или не случайно…? Может это всё работа Бенкендорфа по заказу Николая? Да…вот бы написать про всё это! Вот бы романчик получился. Это же Шекспир просто отдыхает! А давай-ка забацаем, вдвоём, а что, писать ты умеешь, я по архивам полажу….

– Точно, давай, и я кое-чего посмотрю, у меня есть материал.… Но боюсь, что ничего не выйдет, нет времени, да и до архивов не добраться, надо всё в Москве смотреть, иметь разрешение, и прочее…, но вообще попробовать можно.

Разговор продолжался в том же ключе, вспомнили и изгнание, и ссылку Пушкина. Абсолютно не понятна причина столь раннего и столь сурового преследования. За что? За оду «К вольности. Но это же смешно. И далее, главный историк Империи и не выездной….

Бутылка закончилась, открыли вторую. В коридоре, по пути в туалет промелькнула фигура супруги.

– Потише можно? Уже третий час, Сколько можно пить-то!!!! Заканчивайте уже.

Но она прекрасно знала всю дальнейшую программу. Допьём сейчас вторую бутылку, пойдём на улицу ловить такси, там купим третью и поедем к моему другу, на другой конец города. Но это появление супруги, сбило накал беседы и перевело её в другую плоскость, о жёнах, их отношениях к нам, о том, что нас не понимают… ну и т. д. Потом была реализована и основная программа ночи (третья бутылка и поездка к другу), и к данной теме мы как-то больше не возвращались.

Уже много лет спустя, в Израиле, на праздновании дня рождения того самого моего друга, к которому мы гоняли по пьяному делу по ночам, я в порыве полупьяного вдохновения начал рассказывать за столом всякие истории, вдохновлённый восхищёнными женскими взглядами, в частности, затронул тему тайны происхождения Александра Сергеевича, использовав ту нашу ночную беседу. Моя вдохновенная брехня произвела прекрасное впечатление, я даже не напился в тот вечер, настолько был увлечён собой. Утром Борька, мой друг, сказал:

– Ты вчера порассказывал нам столько всего…. На три книги хватит,… Попробуй написать.

Прошёл год, прежде чем я решился сесть за комп. Так трудно было начинать.… Одно дело вести полупьяную, полусветскую беседу за столом, сообщать дамам выдуманные данные и факты, которые всё равно никто не может проверить, а другое дело – писать на тему, которая уже исследована вдоль и поперёк и дилетантами и серьезными исследователями. Существует огромное количество документов, писем, материалов, настоящих и фальсифицированных…. А тут какой-то дилетант вторгается в святая святых– Пушкин наше всё!!!! Руки прочь от Пушкина!!!!

Но, с другой стороны, почему бы не попробовать пофантазировать на эту тему…Просто для себя, ни на что не претендуя. И я принялся за работу….

Прежде всего, я начал изучать «Историю Петра 1 А. С. Пушкина и обнаружил, что там есть очень много явных и скрытых намёков, подтверждающих, по крайней мере, непротиворечивость нашей с Димкой догадки о наследственных правах Александра Сергеевича. Потом эта работа меня захватила, и я начал искать подтверждения нашей теории и, естественно, находил, ведь, кто ищет, тот всегда найдёт то, что хочет найти.

Попутно я заинтересовался личностью Саввы Рагузинского. Оказалось, это одна из самых загадочных и удивительных личностей из Петрова окружения. Один из богатейших людей Европы, ловкий, умный, искатель приключений, один из первых международных шпионов, в то же время, великий дипломат, умница, учёный, энциклопедист, обеспечивший 200 летний устойчивый мир на востоке Империи (в Кяхте ему памятник стоит, оказывается).

Есть и ещё одна очень интересная личность во всей этой истории – это граф Пётр Андреевич Толстой, фактически третий человек в Империи. Интриган, дипломат, политикан, политик и реформатор… Его роль в правлении и смерти Петра, на мой взгляд, недооценена историками.

Ну и, конечно, сама фигура Петра! Фигура трагическая и героическая, до сих пор, по-моему, недооцененная в русской истории. Тиран, кровопивец, садист, детоубийца, просветитель, строитель, учёный, философ, полководец, великий реформатор, блядун и любящий супруг, нежный и заботливый, ревнивец и всепрощенец…кто он??? Его роль в истории России сродни роли Моисея или Александра Македонского. То есть личность, абсолютно не вытекающая из всей предыдущей истории России, выпадающая из времени, личность – сама создающая это время. Строитель Великой Империи, просуществовавшей почти 300 лет. За тридцать лет правления успевший столько сделать, что и описать всё это практически невозможно, и всё это без поездов и самолётов, без телефона и телеграфа и интернета. Изменил страну полностью, из раннего средневековья за власы вытащил в новое время, из азиопы, сделал полноценной Европейской державою, да так, что после его смерти она уж не вернулась в первобытное состояние никогда.

Постепенно у меня стала вырисовываться и стилистика романа. Этот стиль можно сформулировать, как сочинение «альтернативной истории, то есть, как всё это могло бы быть… Этот стиль позволил мне ощутить свободу, как в сочинении сюжета, т. е. возможность сочинять историю, так и в возможности соединять, ранее не соединяемое, сталкивать людей и события, ранее не объединяемые, в единую драматургическую канву…. И тут я столкнулся во второй раз в жизни с феноменом, который я назвал условно «феноменом кроссворда.

В первый раз дело было так. Я перешёл работать в другую лабораторию в нашем институте. В первые дни, сидя за столом возле окна, я присматривался к новому коллективу, не выступал, а тихо сидел и читал статьи. Лаборатория это была настоящей богадельней, где абсолютно бесполезный женский коллектив пил чай и кофе, и во главе с завлабом, разгадывал кроссворды из «Огонька. На второй или третий день моей новой работы сотрудницы обратились ко мне за помощью в разгадывании некоторых слов из очередного кроссворда. Я, чем мог, помогал им. Так, с моей помощью они разгадали почти весь кроссворд, кроме двух или трёх слов. На следующий день вышел очередной номер с ответами. Каково же было всеобщее удивление (и моё тоже), когда оказалось, что почти весь кроссворд разгадан не правильно. Но ведь почти всё сошлось! Но всё не правильно.

Это альтернативное решение кроссворда и легло в основу моего метода. Наверное, это очень смело сказано, «моего, но мне так удобно его называть, да и пощекотать немного своё тщеславие, тоже иногда не вредно и даже очень приятно.

Работа над романом продвигалась сначала трудно и натужно, диалоги не давались, текст был перегружен деталями и историческими подробностями, но я решил ничего не менять в исходном тексте и не улучшать его, пусть будет так, как писалось. Постепенно я раздухарился, язык стал более свободным, сюжет развивался всё более непринуждённо, диалоги всё более и более складывались и всё более становились похожими на живую речь. Потом меня увлекло приключение главных героев, и я надолго застрял с ними в Африке…. Работа на время прервалась, я как-то остыл к теме и ко всей этой писанине, да и свободного времени было немного. Кроме того, я просто не знал, как выбраться из этой проклятой Сахары. Однако совсем недавно во мне опять разыгралось любопытство: «куда же меня и моих героев занесёт в этот раз?. Очень уж это интересно, сочинять историю. Фантазия подхватывает тебя и несёт, несёт… Совершенно неясно, куда же вынесет и что получится в результате.

Попутно я отметил ещё один феномен:

Если сочиняемое тобой события или обстоятельства подчинены некоторым достаточно строгим внутренним драматургическим законам, то есть они правдивы (для этого нужно стараться быть максимально честным и не предвзятым), то довольно скоро обнаруживаешь, что эти события, возможно, действительно имели место быть, находятся документы, подтверждающие их, прямо или косвенно. Так может быть, если честно, добросовестно писать и думать, то и будущая история сложится, так, как ты её пишешь или думаешь? Но это, вообще, полный бред какой-то.

Ладно, поехали!

Проснулся государь рано, голова нестерпимо болела после вчерашнего застолья, тело ломило, правый бок ныл, так, что выть хотелось, в виску саднило, было душно и чадно в покоях. На полу, рядом с широкой деревянной кроватью, с уже изломанными деревянными шишками, храпел верховный постельничий, глава посольского приказа, государственный канцлер, Гаврила Иванович Головкин. Он не раздевался на ночь, парик валялся рядом, сюртук его весь был залит вином, в жирных пятнах от вчерашней трапезы. Храп был прерывист, громыхало так, как будто при Гангуте флагманский корабль палил всеми своими орудиями. Свечи ещё догорали дым и чад распространялся по покоям, сквозь задёрнутые плотные шторы проникал неясный утренний свет, из приоткрытого окна несло любезной сердцу его морской свежестью и запахом гниющей рыбы, извечным запахом морских городов, запахом простора и новых дорог. Пётр иногда задумывался, и удивлялся, находя необъяснимую связь, почему баба в желании своём всегда пахнет морем и гниющей рыбой, наверное, думал он, баба пахнущая плотью, сулит такое ж наслаждение, как и море, как морской простор, в этом он видел какую-то мистическую аллегорию….

Не открывая глаз, он поднял вверх затёкшие руки, сжимая и разжимая кисти, хрустя длинными пальцами, разогнал застоявшуюся кровь. Потом открыл глаза, снова закрыл, потом снова открыл. Рядом с ним на животе лежала голая баба, огромные сиськи её вытекали из-под голой спины на грязную шёлковую простыню. Баба тихо посапывала и постанывала во сне, как бы вновь переживая необыкновенное своё вчерашнее сладкое приключение. Пётр с трудом вспоминал, где же он её подхватил. Наконец события вчерашнего дня стали всплывать в памяти, и сознание стало постепенно возвращаться к нему. Баба, что лежала с ним на царской постели, была женою хозяина трактира, что находиться у обводного канала. Вчера они с Шафировым и Гаврилой Головкиным крепко погуляли в этом трактире, плясали сначала голландские и немецкие пляски, потом пошли русскую вприсядку, потом постреляли по бутылкам, потом…. «Тьфу ты, господи, стыдно даже вспомнить, подрались со стражей… Петра никто не тронул, узнали, видно, кто гуляет, но Шафирову здорово наваляли… Вот и баба оттудова, надо бы её прогнать, да делами заняться. «Что надо сегодня сделать? думал Пётр, и постепенно внутренняя энергия вновь просыпалась в нём и начала управлять его душой его телом. Резким рывком он соскочил с постели, присел, хрустнул костями, ещё раз присел, оглядел комнату. Вокруг, в сумраке наступающего утра, царило первобытное разорение, ну как Мамай прошёл. Остатки вчерашнего пиршества, жареные куры и на столе и на полу, копчёная колбаса, жареные бобы, остатки торта и объедки заморских фруктов, пиво, дорогущее Бургундское, разлито по полу, разбито в дребезги дорогое богемское стекло, в углу нагажено, нестерпимое зловоние распространяется по покоям. На грязном полу зашевелился Гаврила, прекратив на миг храпеть и вдруг с новой силой грянул свой громогласный рык. Пётр надел рубашку, натянул подштанники и внезапно рявкнул громовым голосом «Подъём, сукины дети!!! Баба испуганно подпрыгнула на постели, безумным взором оглядела комнату и, вдруг стыдливо укрывшись покрывалом, залепетала по-голландски:

– О, государь, не прогневайтесь, ради бога, я сей час же уйду, если только позволите мне как-то оправдать свое присутствие и нашу…, столкнувшись с равнодушным стеклянным взглядом чёрных глаз, она осеклась и стала быстро напяливать на себя одежды, корсеты, бельё, юбки, блузы….. Гаврила продрал свои пьяные глаза, прекратил храпеть, вскочил, вытер потное лицо рукавом кафтана и, повернувшись к царю, пропел своим тоненьким голоском:

– Ваше величество, позволь, я мигом, я щас, секунд дело… Он кинулся к умывальне стоящей в дальнем углу опочивальни, зачерпнул ковш холодной воды и поднёс Петру. Пётр сделал пару глотков, остаток вылил себе на голову, пошёл в угол, расстегнул подштанники и смачно помочился. Мочился он долго и со стоном, нестерпимая резь в члене и правом боку, говорили о тяжёлом хроническом заболевании, которое государь отмечал у себя уже не первый год. Ни воды, ни ртутные препараты не помогали, да ещё эти гулянки… Когда процесс опорожнения был закончен, Гаврила и денщик – прапорщик Николай Свищёв, огромного роста гренадёр, почти с Петра ростом, но гораздо шире в плечах, настоящий богатырь, стали одевать государя. Баба вчерашняя, уже одетая и нарумяненная стояла и чего-то ожидала. Пётр полез в карман, достал 20 гульденов и не глядя, протянул ей. Она отвесила реверанс и беззвучно удалилась. Через полчаса одевание было закончено и Пётр поднялся по скрипучим деревянным ступенькам на второй этаж гостиницы, где у него был оборудован кабинет и приёмная.

Уже без малого месяц торчит он без дела в Антверпене и ждёт приглашения регента Филиппа Орлеанского, нанести официальный визит маленькому мальчику, будущему правителю Франции. Приглашения всё не было и не было, но Пётр решил быть твёрдым и добиться своего. Ему, победителю Гангута, верховному адмиралу всевропейского балтийского флота, равного которому ещё не знала история, не могут отказать в официальном визите. А Франция была ему ох, как нужна сейчас. Пётр постепенно терял союзников в Европе. Видя его непомерное военное усиление, его энергию и неудержимое стремление повелевать, не остановленное даже Прутским конфузом, и, даже, несмотря на разоблачение этого шведского интригана Герца, Дания и, особенно, Англия, начали лавировать и уклоняться от прямых союзнических военных обязательств своих. Чего стоит отказ от совместных действий флота под его, Петра, командованием. Надо бы поменять ориентиры, найти новых союзников, расколоть французско-шведский альянс.

Однако на утро у него назначена встреча не политическая, но встреча, которой Пётр предавал очень большое значение, встреча с мистером Гриффитом, Мистер Гриффит слыл непревзойдённейшим мастером аглицкого кулачного бою, называемого бокс. Этот бой довелось Петру увидеть однажды на адмиральском судне, где аглицкие матросы и офицеры коротали время искусством мордобития, в чём весьма преуспели и запросто накостыляли самым богатырским русским морякам. Любопытный до всего нового, Пётр желал воочию увидеть это искусство, и, если господь дозволит, освоить его. Ежели оно покажется ему полезным, то внедрить его в армии, для большей силы и непобедимости русского воинства. А то ведь как было-то? Под Полтавой, когда шведы рванули в последнюю отчаянную штыковую атаку, русские, имея все преимущества, и в числе, и в пороховом запасе и в позиции, смутились рукопашному натиску шведов, устрашились их штыков, шпаг и кулаков, гибли десятками, не умея дать надлежащий отпор, шведы ломили неудержимо, побеждая в каждой схватке. И русские богатыри стали пятиться, казали спину, угроза второй Нарвы нависла над всем русским воинством. Хорошо, что государь преодолел тогда липкий страх, взъярился и самолично кинулся в рукопашную, круша супостата, как сорную траву, как Александр Великий в битве при Гавгамеле, как Ахиллес под Троей, как бич божий над головами грешников, чем вдохновил и увлёк солдат своих в неудержимую атаку. Шведы в тот момент смутились, не выдержали напора русского царя и всей его рати и ретировались. Но негоже ведь государю Великой державы самолично ходить в атаку. А вдруг убьют, али ранят? Всему великому делу тогда конец придёт. Нет, русский солдат должён быть и духом крепок и боевым умением своим силён и неодолим.

Пётр подошёл к бюро, и в ожидании визита решил сделать несколько писем.

Во-первых, надобно отписать Румянцеву, что бы тот выследил, где в данный момент находится беглый царевич, где он прячется, и что б не спускал Румянцев с него глаз, ничем себя не проявляя. Далее надо было отписать в Петербург Абраму Петровичу, чтоб немедля прибыл он в Париж.

В последнее время царевич Алексей Петрович был главной заботой царя и нестерпимой головной болью. Горькая, неизбывная тоска обманутого и обида от вероломного предательства материализовалась в нём, в его сыне, которого Пётр ненавидел, презирал и боялся. Всю жизнь свою старался Пётр преодолеть в себе это чувство, чувство обиды, подозрений и позора. Ненавидел он Прасковью, жену свою. Он и в молодости-то, по первоначалу даже, не выносил её запаха, её коровьего мычания и сопения, когда он, как молодой жеребец, наваливался на неё, вонзая в неё свои могучие чресла, а она не могла даже в минуты близости, преодолеть в себе отвращения к нему, к Петру, государю российскому, не могла пересилить в себе физического отвращения и стыда. Лежала, как бревно, как колода, закрыв лицо красными огромными ладонями, источая мерзкую смесь запахов жареной рыбы, чеснока и ладана. Тело её – всё в мелких пупырышках, каких-то родинках, кожа нечистая, сиськи, как орешки, маленькие, твёрдые, сама вся костистая, ступни, как у гренадёра… И за что это ему от матери такое выпало наказание, за какие такие грехи?

А вот Аннушка Монс и румяна и мягка и нежна была, и речь её полна очарования, мелодична. Смешной немецкий акцент придавал её речи такую нежность, такая вся она была мягкая пахучая и пушистая… И глядела на него влюблено и преданно, принимая его пылкие и не опытные ласки, как дар божий, посланный с неба. С ней Петру было и легко и слегка тревожно, и невообразимо сладко…

Да… Много женщин послал Петру господь. Много случайных связей, брал, что под руку попадалось, некогда антимонии разводить, много было и настоящих, преданных, любящих женщин. Красавиц и дурнушек, знатных и простушек, дам и служанок. Но всех любезней сердцу его стала простая ливонская баба – Марта, ныне ставшая волею его и волею господа всевышнего, супругой его перед людьми и господом, государыней Екатериной. Нежная и преданная, терпеливая и весёлая, добрая и страстная. Сотоварищ во всех делах его. А как спасла она его и всю Россию во время Прутской конфузии! Ведь все маршалы головы потеряли тогда от страху. Позор и смерть в плену грозили ему, а також порабощение всего народу российского. И он, Пётр, голову потерял и надежду. И только она, простая баба из трактира, бывшая подстилка солдатская, ныне жена его наилюбезнейшая, да жидок этот Шафиров, голову не потеряли, спасли государя от позору и погибели, а державу от разорения.

Иногда казнился Пётр за постоянные свои измены, знал, что Катеньке всё докладывали, но умница-то какая, ни словом не попрекнула, виду не подавала, что знает об изменах его. Принимала его таким, как есть, таким и любила, преданно, и страстно.

А Прасковья – то, ведьма кладбищенская, кроме выблядка и урода, да душевного позору ничего ему не дала, ничем не проявила себя, ни, как жена, ни, как мать. Нет ей прощения, пусть сгниет в монастыре, лишить ее, курву, переписки и свиданий, что б и не вспоминал о ней никто более, что б, как и не было, твари этой. Горька была его обида и досада, засела занозой в сердце и саднит уже долгие годы. Когда Прасковья впервые понесла (а было это в июне месяце, как раз тогда, когда он на две недели уехал на Плещеево озеро, спускать на воду свой первый ботик), он потом подсчитал, что возможно и не его этот плод вовсе. Когда родился первенец, весь двор и мать его Наталья Кирилловна, были без ума от счастия – наследник родился! Только Пётр был мрачнее тучи. Глазки-то у отпрыска – голубые и ухи – как два лопуха. Лицо, хоть и маленькое, уродливое ещё, но какое-то чужое, не своё, не романовское. И вырос он хлипким, худосочным, каким-то блеклым. Вот он, Пётр силы Геркулесовой, энергии и жажды дела – невпроворот. А этот – немочь бледная, поганка зелёная. Всю жизнь свою носил Пётр это сомнение в себе невыносимым грузом, ни разу словом не обмолвился ни с кем, не признался в своих сомнениях, даже с другом самым близким, Сашкой Меньшиковым.

Отдал он его Сашке на воспитание, да тот токмо к вину, да к бабам его и приучил. И этот, наставник его нонешний – князь Вяземский Никифор, набожен, да скучен занудством своим. Надо бы разобраться с ним да с Кикиным. Доложили Петру, что де слово молвил он, Кикин, когда решено было Алексею в монастырь, что де соглашайся батюшка, ведь клобук и не гвоздями – то к голове прибит, можно и снять. Я ему, курве, гвоздями самолично к голове клобук прибью, пусть сымает. Всех их на колесо… Петру казалось, что все вокруг знают всё и про Алёшку, и про позор его, и с усмешкою так, переглядываясь, смотрят на него с жалостью. И поэтому первую жену свою, ненастоящую, Прасковью (Евдокию) Лопухину, упёк он в монастырь, а сына её – выблядка, возненавидел до боли в скулах. Алексей рос в таком же взаимном чувстве. Всё в отце его было ему чуждо и ненавистно, и энергия, и сила, и разгульность, и государственные устремления, строительство державы, стремления к Западу, к Европе. Он вроде бы и не отказывался ни от чего, ни на что и не претендовал, но опасность Пётр ощущал постоянно. Чувствовал, что не простит ему Алексей, ни детства своего погубленного, ни опалы, ни преследования матери своей. Взаимная ненависть их была неизбывна, и не могла она закончиться ничем иным, кроме как гибелью одного из них. В прошлом году на ультиматум Петра, или делом займись или ступай в монастырь, дал Алексей своё согласие на отречение от притязаний на престол и принятии схимы. Но всё это оказалось лишь притворством. Как только вызвал его Пётр к себе, в Гаагу, для окончательного решения вопроса о наследовании, так он, окаянный, сбежал, скрылся у врагов государевых. И вот, в конце февраля получил Петр известие о побеге царевича, поэтому первым делом поручил он резиденту Веселовскому, а потом и гвардии капитану Румянцеву отыскать укрывшегося сына, дав ему следующий указ:

Ныне видится Петру, что сын его, Алесей Петрович представляет, главную опасность и ему самому и всему делу государеву, и всем трудам его и испытаниям народным. Прав был Пётр Андреевич Толстой, что советовал ему изменить закон о престолонаследовании. Наследник должён быть действительным продолжателем дела государственного, а не его разорителем. «Вот родит мне Катенька наследника, сам буду воспитывать да пестовать его, думал Пётр. «А может и худосочная плоскодонка – Шарлота, Алексеева жена, тако ж разродиться наследником, то, если мне бог не даст мужчину в роду, заберу я внука к себе и сам воспитаю наследника.

В противоположность же Алексею, незаконнорожденный отпрыск его, бастард – негритенок Абрам, нравился Петру всё более и более. Смышлёный, усидчивый, любознательный, и отважный, знает своё место, а, главное, преданный, и ему, Петру, государю своему, и делу его. Особенно преуспел он в науках военных и математических. Дал Пётр ему прочесть и изучить трактат немца профессора Лейбница, который тот лично подарил царю, «об величинах ничтожно малых, малых до бесконечности. Трактат – то больше философический, но имеет и немалую практическую полезность. Абрам прочёл трактат, сдал ему, Петру, испытание на отлично, да и метод новый предложил свой, коего в трактате не было вовсе, об вычислении траекторий обстрела по движимым целям. Грамотно так на немецком изложил, толково. Сей тезис надо бы издать, да и в артиллерию внедрить, что бы бомбардиры его освоили да в практических стрельбах использовали. Надо бы этого чёрномазого чертёнка профессору Лейбницу показать. Хороший из малого офицер получиться, может и гордостью русского флоту и оружия или науки станет. Да и храбрец он не из последних. В Гангутской баталии себя очень ловко и отважно проявил, когда на абордаж шведского флагмана пошли. Впереди государя рвался, шведов отважно шпагой разил и матросов в бой увлекал, обеспечивая нашу безоговорочную над шведами викторию. Хорошо бы его пристроить на учёбу во Францию, артиллеристское дело и фортификация у них лучше всех в Европе устроены. С этой целью и вызывал его Пётр к себе. К себе, для учёбы, да подале от Сашки Меньшикова, да и Катеньку не надо зря тревожить, пусть покуда он со мной пребывает, целее будет. Очень уж нравился Петру этот его отпрыск, жаль, что не царских он кровей, что не может сделать Пётр его наследником законным, да и не гоже будет негре черномордой Великой Россией править.

В этих размышлениях ожидал Пётр визита мистера Гриффита. Когда же тот явился, Пётр уже прочитал все послания и известия и отписал все указания. Так, что всё оставшееся до обеду своё время он мог посвятить аглицкому боксу. Он велел позвать в залу денщика Николая Свищёва, для испытания, так как Свищёв слыл на Рязани непревзойдённым кулачным бойцом, и роста исполинского и статью богатырь.

Мистер Гриффит явился одетым в простой военный сюртук, простая суконная рубаха, повязанная тонким шёлковым поясом. Простые башмаки, без парика, тёмно русая косичка заплетена сзади, гладко выбрит. Роста чуть выше среднего, скроен ладно, походка лёгкая, упругая. Взгляд серых его глаз внимательный и напряжённый, но спокойный. Войдя в залу, поклонился, без презрения, но и без подобострастии, как равный равному. Пётр спросил на немецком, как здоровье, как доехал, и не сулили ли власти или слуги Петра каких-нибудь препон. Получив положительный ответ, Пётр, раскурив свою трубку и выпустив клубы ароматного сладковатого, пьянящего дыму, немедля преступил к делу.

– Герр, о, простите, мистер, Гриффит, я позвал вас, что бы поглядеть на ваше искусство кулачного боя, кое я наблюдал у ваших матросов. Очень мне понравилось, как они ловко руками орудовали. Я бы хотел, что бы вы показали мне своё искусство, так как наслышан, что на вашей родине вам нет равных в этом деле…

Гриффит раскурил в ответ огромную сигару, ловко присел на край стула и не спеша, с достоинством отвечал:

– Ваше величество, искусство это требует многих лет усердных тренировок, строгого выполнения ограничений в еде и в выпивке, а так же закалки характера и воли, только тогда возможно преуспеть в этом виде искусства.

– А скажи-ка мне любезный, возможно ли обучение этому виду драки солдат моей армии, дабы в сражениях они могли применять столь грозное оружие?

– Конечно, возможно, только мастерство их будет не на уровне искусства, а только для обороны или же для баловства. Но вообще-то мысль вашу угадываю и одобряю. Армия, обученная системе рукопашного боя, становится в стократ сильнее и дисциплинированнее…

– А вы не могли бы показать мне сейчас своё искусство в деле, что бы я мог оценить, потребно нам это, или нет. Может какую-нибудь ещё систему принять, может какая-нибудь другая система и лучше вашей…

– Пожалуйста, государь. Только мне нужен партнёр, что бы я мог показать основные приёмы и перемещения.

– Есть у меня партнёр, есть, покажи-ка на нём своё искусство и в сторону по-русски «ежели жив останешься…

Пётр подозвал Свищёва и приказал ему раздеться по пояс. Гриффит тоже разделся, обмотал кулаки полотенцем и велел Николаю сделать то же самое.

Пётр дал сигнал начинать, и денщик всем своим огромным телом двинулся на Гриффита. Внешне эта пара точно напоминала Давида и Голиафа. Пётр аж засмеялся, так это всё выглядело карикатурно. Николай осторожно, с опаской двигался в сторону Гриффита, тот, закрыв правой рукой щёку, а левую выставив вперёд, медленно отступал. Вдруг, Николай сделал огромный шаг вперёд и нанёс страшный боковой удар, вложив в него всю силу богатырскую. Кулачище его рассёк воздух возле лица Гриффита, всего его занесло влево, он сделал неловкий шаг и получил один разящий удар в голову, второй в живот, Гриффит отошёл и стал выжидать новой атаки.

Николай начал новую атаку, ложным движением правой он показал, что будет атаковать справа, а сам нанёс удар левой. Гриффит встретил его удар левой рукой, а правой нанёс несильный удар в лицо, и сам отступил на шаг. Николай в ярости бросился в новую атаку. Гриффит проскользнул под его рукой и нанёс удар навстречу по челюсти. Николай остановился, как бык после удара обухом по голове. Гриффит снова ударил его в челюсть справа, потом слева, потом опять справа. Николай упал на колено, а Гриффит нанёс страшный удар в горло. Но Николай ухватил его за пояс и бросил на пол. Гриффит как мячик подпрыгнул и нанёс новый удар в голову, Николай упал, кровь хлынула у него из горла, а Гриффит склонился над ним, что бы нанести последний удар. В этот момент Николай нанёс страшный удар в грудь, от которого Гриффит опрокинулся навзничь и захрапел. Но Николай не стал добивать поверженного противника и торжествующе повернулся к Петру. Пётр внимательно наблюдал за схваткой, делая выводы. В этот момент Гриффит нанёс разящий удар в затылок, потом тыльной стороной ладони нанёс удар в горло. Николай упал замертво. Пётр подскочил, схватил Гриффита сзади за пояс и крикнул слугам, что бы принесли ведро воды. Вылил воду на Николая, тот фыркнул, повертел головой и сел на пол. Бой был окончен безоговорочной победой маэстро.

– Ну, молодца, молодца, воскликнул царь и похлопал Гриффита по плечу.

– Возьмёшься меня научить этой премудрости? Больно ловко ты отступаешь, а потом бьёшь. Хорошая наука. Я хочу сначала сам её освоить, а потом своих офицеров хочу этой науке обучить. Что б ни хуже англичан умели морды бить. А после уж и солдат своих обучать буду. Ты как думаешь, правильно я замыслил?

– Ваше величество, я думаю, что вы ошибаетесь. Бокс – это искусство, так же, как и фехтование. А искусство – удел избранных. Если каждый смерд будет владеть этим опасным оружием, каковым является бокс, то он вполне может обратить его против своего хозяина. Наши моряки и солдаты не вполне владеют этим искусством, их специально этому никто не обучал, но они видят состязания и подражают великим мастерам. Лучшие и способнейшие из них становятся избранными и могут постигать искусство бокса, обучаясь у великих мастеров и чемпионов.

– А вот, например, ежели б я дал тебе в обучение нашего Николая, моего денщика, коего ты сейчас с великим искусством отлупил, мог бы из него получиться в будущем мастер и чемпион? Ведь у себя, в мордовской деревне, он слыл первым кулачным бойцом.

– Ваше величество, позволь обратить твоё внимание на те ошибки, которые этот богатырь совершал во время нашего боя. Во-первых, получив удар в лицо, он взъярился, потерял самообладание и выдержку. Потеря выдержки и впадение в ярость есть самая главная ошибка и недостаток неискушённого бойца. Этому невозможно научить, ярость – это свойство души, эмоциональной и слабой. Настоящий боец никогда, заметь, никогда, не должен впадать в ярость или дать чувству мести овладеть собой. Голова его должна быть холодной и его действиями должен руководить только голый расчёт. Но этот недостаток не является недостатком собственно Николая – этот недостаток есть свойство национального русского характера. Поэтому из русского человека никогда не получиться настоящего бойца. Вторая его ошибка…

– Нет, погоди, ты что же считаешь, что русский человек не способен освоить искусство боя, да ведь он тебя чуть не одолел, ты же уже носом палубу клевал…

– Это и есть его вторая ошибка. Боец должен доводить свой бой до конца. Пощада врага приводит его всегда к поражению. Это тоже свойство русской души, щадить поверженного врага. Поэтому ты, государь и не можешь уже пятнадцать лет одолеть этого шведского выскочку. Ты щадишь его армию, его генералов и офицеров. Вы, русские – нация победителей, но у вас нет духа, холодного и беспощадного… вы ничего не можете довести до конца, даже свою победу….

В этот момент в залу вошёл, приглашённый Петром ранее, по Алексеевскому делу, Савва Владиславьевич Рагузинский.

– Входи, входи Савва, послушай-ка речь этого хмыря напыщенного. Ты слышал, что он излагает? Что де мы, русские, не способны быть победителями, что у нас дух слабый и жалостливый. А они, энти англосаксы, народ высший, победители… Неужто среди наших бойцов не окажется, кто бы охолонул этого хмыря?

– Ваше величество, ежели бы сейчас здесь был, известный тебе обер майор Синельник, Алексей Кириллович, я уверен, что он бы этого хвастуна окоротил бы вмиг…

– А где же он, почему я его не вижу среди свиты моей?

– Ты, Ваше Величество, его в Санкт Петербурге оставили, за Абрамом Петровичем присматривать.

– Так, значит, вели Синельнику вмиг прибыть в Париж, вместе с Абрамом, а этого хмыря организуй похитить и в Москву доставить. Желаю я, что бы он обучение аглицкому мордобою наших офицеров организовал. Но совершишь это по моему сигналу. А пока я желаю сам у него умению обучаться.

Всё это Пётр говорил по-русски, в полной уверенности, что Гриффит не понимает, о чём они говорят. Но это было его большим заблуждением, Гриффит по-русски не говорил, но речь русскую вполне понимал, и так как состоял на службе королевской разведки, этого своего умения никогда не проявлял. Не выдал себя и в этот раз, равнодушно глядя в сторону, он уже принял для себя решение бежать и скрыться на просторах Нидерландов. Перспектива оказаться в российском рабстве не привлекла его.

Пётр обратился к Гриффиту на немецком:

– Сэр, Я хотел бы взять у вас несколько уроков, вы не могли бы оказать мне такую услугу?

– С удовольствием, Ваше величество. Всему миру известна ваша способность перенимать и осваивать любое умение. Полагаю, что и это не явится для вас препятствием, зная ваше упорство и способности к обучению. Думаю, что скоро вы превзойдёте своего учителя…, Гриффит вежливо улыбнулся. Взгляд его выражал искреннее почтение, хотя в голове уже складывался план побега из этого неожиданного для него пленения.

– Тогда позвольте, Ваше величество, прямо сейчас же и начнём…

– Ну что ж, изволь сударь, я мигом буду готов….

Пётр быстро привёл себя в форму, снял рубаху, обнажив волосатое и худое, но жилистое и мускулистое тело атлета и труженика, массивные длинные руки с обезьяньей кистью. Обмотал кисти полотенцами, и урок начался.

– Первое дело – это начальное положение тела – стойка. Левая нога чуть вперёд и передвигаться, приставляя одну ногу к другой, вот таким манером, быть повёрнутым к противнику всегда боком, что бы уменьшить площадь для нанесения им удара….

– Фу, чёрт, неудобно как, а если понадобиться быстро прыгать, то как?

– Вот смотри, раз, раз, раз, ноги сами бегут, но контроля за телом не теряю… Теперь, руки. Левая – чуть впереди, как разведчик, наносит лёгкие удары, отвлекает, раскрывает защиту противника, но иногда может и сильно ударить, но всех сил не употребляет. Ударил и назад, ударил и назад…. А правая, прикрывая скулу всегда готова нанести разящий удар, распрямляясь, она получает дополнительную силу от тела, вот так, рука сначала расслаблена, а потом, в конце пути, тверда, как меч. Стараешься нанести удар, как бы за цель, далее за противника, тогда сила удара умножиться многократно. Начали…

– Фу ты чёрт, как неудобно, как козёл прыгаешь, руки затекают…. А попроще нельзя?

– Нет попроще нельзя. Вы, Ваше Величество, Вы должны приготовить кожаный мешок, набить его опилками или песком, подвесить под потолком и, тренировать руки, нанося по нему удары. Искусство боксу требует ежедневных изнуряющих упражнений. Но, заметьте, спорт этот не допускает к себе людей нетрезвых или же после обильных возлияний, может случиться удар или же остановка сердца…

– Да, как же это, мордобой да без вина, что-то ты господин загнул. Не в русском это обычае. Мы по-другому учёные, нам хлебное вино, как лекарство, как эликсир жизни…

– Ваше Величество, и среди нашего народу тоже встречается много любителей горячительных напитков, только оные преобладают, в основном, среди смердов, нищих, пиратов, разбойников и заблудших душ. Эти люди к благородному искусству бокса не допускаются и тайн этого мастерства им не открывают, дабы это опасное оружие не попало в руки людей не достойных. Иначе оно, это оружие, может стать опасным для общества и привести к бунту и смуте в государстве.

– Ну ладно, давай попробуем, начнем, пожалуй…

Пётр, неловко подпрыгивая, пытаясь подражать Гриффиту, двинулся в его сторону. Гриффит отступая, нанёс резкий удар в солнечное сплетение и ушёл в сторону. Руки Петра обрушились на воздух, а сам он присел от боли и получил ещё один резкий удар в челюсть. Упал на колено, завертел головой, как раненый зверь. Поднялся, глаза его налились звериной яростью, уже опустив руки он двинулся, как стрела, желая разорвать своего учителя, но получив еще один удар в лицо, замертво опрокинулся навзничь и затих. Савва и Николай бросились к государю, но он, отстранив их, вдруг оглушительно захохотал, приподнялся, с трудом встал, подошёл к Гриффиту, обнял его за плечи и поцеловал в макушку.

– Ну, спасибо за науку, спасибо. Ведь это ж надо, самого царя отлупцевал по мордасам. Такого ещё и не бывало-то в гистории, что бы повелителя Великой державы по мордасам лупцевали. А?

– Так ведь и не бывало, что бы Повелитель полумира сам строил корабли, ковал оружие и украшения и обучался искусству бокса. Разве только Геракл брал уроки бокса у Поллукса, коей, несмотря на великую силу Гераклову, одолевал оного в кулачном бою. Государь, учтите мои замечания, никогда не поддавайтесь ярости. Она очень плохой советчик. Это же касается и политики и просто жизни. Ярость – есть удел женский. Она свидетельствует о слабости и беспомощности. Трезвость, холодный расчёт, максимальная энергия там, где этого требуют обстоятельства, вот основа образа действий настоящего воина и правителя…

– Так, это я уже понял, ты уже это говорил, позволь я сам буду решать, как мне одолевать своих недругов. Так, ладно, считаю первый урок законченным, тебе, Гриффит, предлагаю жалование 1000 золотых талеров в месяц, полное содержание, за три урока в неделю…Если захочешь, поедешь со мною в Россию, там учредим с тобою академию боевого искусства, будешь там организовывать и управлять, но об этом чуть позже… Теперь же говорю тебе до свидания и спасибо, приглашаю через день, в это же время, для продолжения урока и далее к Николаю по-русски:

– Вели каждое утро приводить мне солдата для тренировки, мне мешки делать недосуг, да и эффекту на живом человеке поболе будет.

И далее, уже не обращая на Гриффита никакого внимания, обратился сначала прямо к Савве, как будто продолжая прерванный только что разговор. Гриффит раскланялся, но Пётр не глядя в его сторону обратился уже к Голо́вкину:

– Какие имеются ныне сведения от Румянцова, нашёл ли он этого пса подзаборного в Империи? Пусть рыщет и рыщет аки волк лютый. Не велика Европа, а хитрости и ума у Алёшки не много. Страх ныне владеет им и парализует волю его. А человека, обуянного страхом, не то что и изловить легко, а також и подчинить воле своей просто, заставить его выполнить твою волю, и получить от него всё, что требуется. Пусть Румянцев удвоит, утроит свою прыть, усердие своё, пусть разыщет супостата, денег не жалеть, подкупать, кого можно, кого нужно застращать моей карою, али погибелию живота. Не жалеть ничего и никого, рвать и рвать,…Принесть мне эту гниду, сыночка моего, отдать его в руки мои…

Лицо его внезапно искривилось, ус задёргался, громадные руки его то сжимались, то разжимались, будто пытались задушить кого-то, может быть змею или ехидну, лупатые чёрные глаза его вылезли из орбит, щербатый и грязный рот его оскалился дьявольской и злобной гримасой, будто сам диявол показал свой истинный лик, словно сатана в мгновение напоминал роду человеческому о том, какие страшные муки его ожидают, что близок час расплаты…. Жёлтая пена выступила на губах, лицо сделалось серым и одутловатым, из уст его вырвался нечеловеческий рык, подобный звериному. Страшной силы удар обрушился на бюро, выполненное из морёного дуба. Конструкция, верно служившая местным бюрократам, по крайней мере два столетия, развалилась, не выдержав ярости государя. Последовал удар ещё и ещё, ни в чём не повинная мебель рассыпалась в щепки, а государь всё зверел и зверел, и не было рядом его супруги, единственно способной обуздать эти приступы ярости, которые накрывали Петра в минуты великих душевных волнений.

Примерно через полчаса приступ миновал, и Пётр опустошенный и разбитый сидел на полу, нижняя губа отвисла, глаза были полуприкрыты, руки бессильно лежали на коленях….

– А ведь Гриффит был прав, думал про себя Пётр. – Ярость – есть проявление бессилия и свойственна она скорее женскому естеству, нежели мужескому, но совладать с нею я не способен. Будто сатана в меня вселяется, когда мне что-нибудь поперёк воли моей становится. Несчастный я человек, все меня боятся, за эту ярость мою, и никто не любит и не понимает….

Слёзы выступили у него глазах, он по-детски всхлипнул, из носа потекло, он сделался такой маленький, как ребёнок. Этот Верзила, Геркулес, повелитель полумира, победитель сильнейшей армии мира, сидел и плакал, как маленький мальчик, которому не дали конфетку.

– Все подите прочь! Надоели бляди! – воскликнул он окрепшим уже голосом, и обращаясь к Головкину – Принеси-ка братец мне новое бюро, да поспешай, работать надобно! и к Николаю «А ты принеси водки и пожрать, да не сидите! Ироды! Быстро, а то враз на плаху угодите!

Через полчаса за новым бюро Пётр уже работал, готовил указы и распоряжения о строительстве в Санкт Петербурге, о металлургии, о пенсионе для ветеранов и т. д.

Савва хорошо запомнил приказ Петра об аресте сэра Гриффита, но он сильно подозревал его в шпиёнстве и в том, что приказ Петра, отданный по-русски, был понят аглицким боксёром, и теперь поймать его будет не просто. Так и оказалось, когда он вышел из гостиницы того уже и след простыл. Савва для отчистки совести направился в гостиницу, где по сведениям Гриффит остановился, но по прибытии он обнаружил лишь пустой уже номер. Хозяин гостиницы сообщил, что постоялец часа пол, как в спешке рассчитавшись, с одним саквояжем, схватил первый попавшийся экипаж и немедля отбыл в неизвестном направлении. Ловить его на французской территории было бесполезно, т. к. требовалось получить разрешение коменданта покинуть Антверпен, и разрешение префекта, о свободном передвижении по территории пркфектуры. Дело было провалено, и, скорее всего, его, Савву, ждала опала. Во что она выльется, зависит от того, какие известия государь получит от Румянцева. Ежели тому удаться найти следы царевича в Австрии, то можно надеяться на благосклонное отношение Петра, к своему же промаху, а ежели нет…. Последствия могут быть самыми неблагоприятными, вплоть до дыбы и отсечения головы.

– Вот сослал бы царь меня куда-нибудь подале, в Сибирь, к примеру, и голову бы сохранил, и пользу бы отечеству принёс, – размышлял Савва.

Если бы он догадывался, как близко он подошёл к разгадке своей судьбы! Но ему предстояло сейчас вызвать из России Абрама Петровича со своим старинным другом, Синельником Алексеем Кирилловичем. Судьба опять сводила их вместе.

Это письмо доставил в Преображенский полк вестовой специальной государевой почты, в специальном конверте, запечатанном крест накрест красным воском. Такие конверты поступали обычно с чрезвычайно секретными сообщениями. Алексей Кириллович расписался в ведомости о получении, в присутствии вестового распечатал конверт и прочёл государево послание.

Звериным своим чутьём почуял он грозящую опасность. Находиться при дворе, особенно при дворе русского царя, особенно при дворе Петра Алексеевича – дело чрезвычайно опасное, почти самоубийственное. За, без малого, двадцать лет службы он не раз попадал в переделки, грозящие гибелью и ему и его близким, но удача почти всегда была на его стороне. Ему удавалось удержаться на плаву, попадая в самые щекотливые положения, оказываясь между могущественными кланами, грызущимися за влияние и деньги, власть и государеву милость. Но самое страшное было другое, самое страшное тзаключалось в непредсказуемости Петра, в его жестокосердии, подозрительности и презрении к человеческой жизни.

Алексей Синельник, потомственный Донской казак станицы Семикаракорской, выбрал для себя роль туповатого, исполнительного и верного служаки. За деньгами и наградами не рвался, подачки не брал, казну не опустошал, но и старался не выделяться честностью, не высовываться – одним словом, скромняга. В полку слыл нелюдимым, в картах и попойках не активничал, но и не отказывался, когда угощали. Дамским сословием не особо увлекался, был верным супругом и заботливым отцом, но и не кичился своими добродетелями. Короче, за всё время службы старался никому не мешать и не вызывать зависти. Старался меньше попадаться на глаза, особенно Меньшикову. Александр Данилович пытался заручиться его дружбой, заставить шпионить для себя, но Алёха и здесь сумел ускользнуть из смертельных объятий коварного царедворца. Но после же Африканского приключения, сделался он у государя в особом уважении. И это несло собою грозную опасность, так как милость государева почти всегда кончалась гибелью или опалой. Назначенный приглядывать за молодым арапчонком, он предпринял нечеловеческие усилия, что бы не следовать за царём в Европу, а остаться в Сант Петербурге и заниматься текущей военной работой в полку. Получив же наказное письмо от государя, Алексей всей своей шкурой понял, в какую страшную и опасную игру он оказался втянут. Пока Пётр не задумывался о наследнике, или, по крайней мере, имел надежду получить оного от своей любезной Екатерины (Алексея Петровича он вообще уж давно не рассматривал в качестве возможной смены себе), Алексей Синельник мог находиться в тени государственных и дворовых интриг, так как Абрам Петрович для Петра и для двора также, был просто забавной игрушкой, потешным офицериком, что-то среднее между рядовым офицером и придворным шутом.

Но время шло, а царица рожала и рожала государю или уродов, или мертворожденных, или умерающих на следующий день младенцев. И это не удивительно, при том количестве водки и вина, которое употребляла государыня, при том беспробудном пьянстве, которое царило при дворе, родить полноценного наследника было делом очень затруднительным. Вот поэтому-то взоры Петра всё чаще стали обращаться в сторону Абрама Петровича. Никто при дворе этого ещё не понимал, уж очень нереальна была сама мысль, чтобы сделать наследником потешного шута, негру африканскую, обезьяну черномордую. Но Алексей-то нутром чуял, что для Петра нет ничего невозможного. Возьмёт да и назначит негру наследником престола, переломает всех через колено, и все царедворцы умоются кровавыми соплями и восславят государя за прозорливость и мудрость, а потом же самого наследника, и всех, кто с ним рядом окажется, передавят и перережут, тот же Меньшиков или Толстой… Не хотел Алексей ехать, ох как не хотел. Да деваться некуда, вспомнил Пётр Алексеевич об его существовании, и не отвертишься.

Такие, или почти такие мысли обуревали Алёху, по получении письма. Но служба есть служба, и уже на третий день Они с Абрамом Петровичем были в дороге. С собой они взяли своих денщиков, так что скучно и обременительно им не должно было быть в путешествии. Как и большинство офицеров Петровской эпохи, большую часть своей жизни Алёха проводил в дороге. То по поручениям государевым, то в имение своё в Раздоры, то на войну, то с войны… Государь жил, как бродяга какой-нибудь, и подданных своих вынуждал к постоянному движению. У самого в заду свербело, и народу приходилось бегать с места на место, как цыганам, как кочевникам степным. Алёха к этому образу жизни привык и не тяготился этим. Для Абрама же это было первое его путешествие за границу, да ещё в Европу, да ещё во Францию! В памяти его ещё не стёрлись воспоминания о жизни при Голландском дворе. В предчувствии увлекательного путешествия, он весь светился от счастья, если так можно было выразиться, глядя на его почти чёрное лицо.

Экипаж трусцой двигался по вновь отстроенному Ревельскому тракту. Алексей сидел развалясь в карете, курил голландскую трубку, вошедшую в моду с недавних пор по царёву повелению, и философически взирал на окрестности.

– Подумать только, ещё десять лет тому, здесь была пустошь, унылые холмы и перелески, да изредка встречались хутора с диким чухонским народишком, неказистым и некрасивым и нечистым – думал Алёха.

Ранее места, которые они проезжали, были нездоровыми унылыми, не приспособленное к жизни, скучными и чахлыми. Ныне же, по велению государя, только его неуклонной волею и энергией, этот некогда пустынный край стал ныне подобен муравейнику. Кругом что-то строют, возят, копают, солдатские марши, каменные и бревенчатые укрепления, фонтаны и дворцы, причалы и заводы, жизнь кипит и бурлит. И это не только в этом краю, Алексей знает, и в Малороссии и в самой Москве, всё что-то перестраивается, возводиться внове, улицы благоустраиваются, дома из затхлых теремов превращаются во светлые дворцы. Массы народу сорваны со своих родных мест, куда-то переселяются, кто добровольно, кто насильно, что-то осваивают, пашут, пилят, льют металл, пушки, корабли, мосты… И всё это подчинено одной единой воле, единому плану. Этот хаос-он только кажущийся, всё, или почти всё, сходится, сводится в единый проект, дома не рушатся, мосты стоят, корабли бороздят морские просторы….

Он, конечно изверг и анчихрест, наш царь-батюшка… Но вот поди ты, всю Русь на дыбы поставил, подчинил своей воле, заставил её работать, постигать и побеждать. Да и в Европе, куда ни глянь, русский солдат стоит, русский флот защищает датскую столицу, и сам государь командует объединённым флотом полумира…

Абрам сидел напротив, углубившись в книгу, внимательно всматриваясь в текст и шевеля губами. Этот двадцатилетний молодой человек, вырос, окреп в кости, и чем-то неуловимо был похож на своего отца, тот же пытливый и цепкий взгляд лупатых чёрных глаз, те же капризные пухлые губы… Но во всех повадках чувствуется ещё что-то такое, что не свойственно европейцам, что-то звериное, кошачье. Хотя в жизни он слыл добрейшим малым, сердечным и искренним. Он всегда был готов помочь другу, и, хотя был очень умён и одарён физически, никогда не кичился, ни своими знаниями, ни своим физическим превосходством. Поскольку Алексей был приставлен присматривать за юношей, он как бы отвечал за его военное образование. Но в науках Алексей был не силён, поэтому свои усилия сосредоточил на обучении верховой езде, фехтованию и рукопашному бою. Надо сказать, что к физическим упражнениям Абрам был не очень привержен, с гораздо большим усердием изучал он математику, фортификацию. И ещё очень он любил историю, особенно древнюю. Сейчас же он был увлечён трактатом по свойствам металлов, расчётам крепости изделий из металлов, и как эти свойства можно улучшить.

Алёха же, курил свою трубку и предавался размышлениям.

– Вот ведь какое дело получается, прав оказался Пётр Алексеич, что бороды сбивать велел, да одежду поменял на европейскую. Ведь русский наряд он какой? Он тёплый, свободный, удобный, располагает к отдыху, сну и лени. А европейское платье, тесное, холодное, неудобное, понуждает человека двигаться, трудиться, постоянно беспокоит его, тревожит. Опять же, борода конечно облагораживает человека, но и скрывает его пороки, плута может представить честным, лгуна – правдивым, труса – мужественным. А как бороду сбрил, так сразу всё в человеке и видно.

Вот только смысл парика Алёха пока понять не мог. Обитель вши, заразы и пыли. Турецкая лысина представлялась ему более правильным одеянием головы, гигиеничным и чистым.

Постепенно мысль уводила его всё далее и далее, к воспоминаниям. К сорока годам человек ещё крепок телом, закалён духом, но уже как бы осознаёт, что лучшая часть жизни уже прожита, поэтому лучшее, что было – оно в прошлом. И он обращается в мыслях и мечтах своих уже не к будущему, не к надеждам, не тому, что его ждёт впереди, а к прошлому, к воспоминаниям. Вот и сейчас, дорожные размышления постепенно увели его мысли в раннее детство, на Дон, в станицу Семикаракорскую.

Первое, что мог Алёха вспомнить в своей жизни – это материнское лицо, её пепельные мягкие волосы, и склонившееся над ним ласковое родное лицо. Он уже знал, что это его мать, и поэтому счастье наполняло его детскую душу. Наверное ему было тогда года три. Он лежит на дворе в своей люльке, в глаза ему бьёт яркое солнце, над ним склонилась мать, ему хорошо и уютно, мать улыбается, ласковые карие её глаза полны любовью и нежностью. Вдруг он слышит грубый голос, почти крик, в нём слышится угроза, опасность. Страх и ужас неизвестности наполняет его душу. Он кричит, заходится в крике, а мать улыбаясь берёт его на руки. Мягкое, тёплое, родное её тело успокаивает его и он засыпает. Это, наверное его первое воспоминание. Из детства он помнит очень хорошо весенний Дон и ледоход. Страшный треск ломающихся льдин, нагромождение, гремящий и шевелящийся хаос. Он с ребятами стоит на высоком берегу и зачарованно смотрит на это чудо природы. Вообще, с Доном связаны почти все детские воспоминания. Река для казака – кормилица, поилица и защитница. Помнит, как они с отцом чинили баркас, помнит запах смолы и деревянной стружки, а потом, утром, когда солнце ещё не взошло, они отгребали на середину реки и отец забрасывал сети. Было так тихо, так таинственно, и, хотя Дон был уже чёрным от лодок, казаки старались не шуметь, не переговариваться, что бы не вспугнуть рыбу и не нарушить эту чарующую тишину. Ещё он хорошо помнит тревожное напряжение всех жителей станицы – ногаи прорвали кордон у Сала и движутся к Дону. Казаки суровы, детей и баб прячут в погреба или уводят вверх, к Раздорам, там собирается рать для отпора. Правда в его детстве не было ни одного набега на станицу, но старики говаривали, ранее такое приключалось довольно часто, и вспоминали угнанных в рабство казаков и их семьи.

Ещё много было разговоров и пересказов о Стенькиной войне. Часть казаков явно сочувствовало Разину и оплакивало его гибель. Это были, в основном, не потомственные казаки, а недавние бегунцы от царской неволи из-под Воронежа, с верховьев Дона, Астрахани, Царицына, Самары… Родовитые же казаки, в основном, придерживались Яковлева, Стенькиного погубителя. Но в его детстве Дон ещё бурлил и волновался после опустошительного погрома.

Друзей детства Алёха помнил очень хорошо. У них была ватага, или как сейчас говорят – кумпания: Карпуха Барышев, Серёга Гиря, Фрол Крюков сын, Прокоп Медведев, Сашка Малый… Они всегда вместе ходили на рыбалку, ловили раков, наведывались в лес за ягодами и мёдом, играли в айданчики и ходили на посиделки подглядывать за взрослыми хлопцами, как те лапают девок и уводят их в ярок. Карпуха, тот был постарше и уже знал, откуда дети родятся, конечно же он всё рассказал друзьям. Правда Алёха как-то всё это не воспринимал. Пока однажды не увидел мать под соседом своим Макаром Зиминым. Огромный сивоусый казачина, с наглой и хитрой мордой, он постоянно спорил и ругался с отцом.

Отец, как говорят после ранения, стал чахнуть, задыхался при ходьбе, харкал кровью, и не мог дать достойного отпора. А тот издеваясь над ним, то плетень свалит, то сена накосит с Кирилловой делянки, а то зайдёт на баз, да и в наглую крутиться возле матери. Отец саблю в руки, и на него, а тот нагло смеется ему в лицо «Ну что ты можешь, Харкало? Знал ведь гнида, что не рубанёт Кирилл его, казачьи законы сурово карают за убийство. Вот и терпел Кирилл это унижение, вымещая бессильную свою злобу на матери. Бил её нещадно, особенно по пьяному делу. Вожжами так отделывает, что страшно становиться. А мать только горько плачет и прячет лицо своё за большими красными, натруженными руками. Кроме Алёхи, в семье у них ещё два сына, браты Алёхины, и маленькая девочка, ещё четырёх нет – Натаха-птаха.

Как-то ходили они с друзьями по лесу, собирали малину, Алёха забрёл в лощину у Кудимова ручья. Вдруг услыхал какие-то стоны и всхлипывания, пробрался за бурелом и вдруг увидел белую голую жопу, равномерно вздымающуюся и опускающуюся, и полные белые ноги, вздымающееся над косматой головой. Он сразу узнал мать и соседа ненавистного своего. Первым его порывом было вскрикнуть, наброситься на Макара, но он почему-то сдержался и, тихо пятясь, удалился в чащу. Потом уже дома, он пытливо всматривался в материно лицо, пытался понять её по глазам, но она бесстыдно улыбалась, угодлив подавая отцу дымящееся мясо с бобами.

Этот случай перевернул всю его жизнь. Из-под ног уплыла уверенность в незыблемость и удобство мира. Он вмиг осиротел, и в свои десять лет стал взрослым. Его целью стала теперь месть. Он решил, во что бы то ни стало уничтожить Макара. Мать он запрезирал и перестал вообще обращать на неё внимание. Она сначала допытывалась, в чём причина такого отношения, но потом смирилась, и только изредка поглядывала на Алёху, как бы пытаясь проникнуть в его детское сердце. Но ни единым взглядом, ни жестом ни словом Алёха не выразил чувств, только молчал или просто нукал в ответ на её расспросы.

В двенадцать лет начал отец обучать его казачьему делу. На коне Алёха сидел уже с семи лет, а джигитовке положено было обучать с двенадцати. Отец учил его сабельному бою, сначала на палках показывал разные приёмы и движения, потом дал в руки и настоящее оружие. У отца была настоящая Дамасская сабля, гибкая, лёгкая, острая, она никогда не тупилась и не ржавела. Так же обучали и его друзей. Поэтому всё чаще их детские забавы превращались в нешуточные бои на палках, с окружением, разыгрыванием целых сражений.

Ещё они любили посещать кулачные бои, которые проходили на займище по престольным праздникам. Бабы накрывали столы, жарили мясо, перепелов, варили брагу, все наряжались в лучшие одежды и казаки выходили стена на стену. Обычно это были станичные против хутора Симагина. Симагинцы почти всегда побеждали. У них были знатные бойцы, из Авакумовцев. А среди станичных выделялся ненавистник Алёхин, Макар Зимин. Удар у него был страшной силы, бил почти без замаха, всем корпусом, всем своим огромным телом. Противник слетал с ног, как подкошенный. Алёха с завистью смотрел на этот удар, пытался его повторить в ребячьей драке. А драки у них бывали жесточайшие, особенно с хуторскими. В одной из таких драк покалечили Карпуху Барышева. Хуторской громила ударом кулака рассёк бровь Карпухе, и глаз того вытек. Так что остался Карп одноглазым на всю оставшуюся недолгую свою жизнь. Он погиб под Азовом, когда брали Каланчу, на правом берегу. Турок одним ударом сабли рассёк его от плеча до паха, а потом сам упал без головы, снесённой саблей Алёхи.

После боя начиналось всеобщее празднество, пили, как на убой, но ни разу по пьяному делу не дрались и не доставали оружие. Вся агрессия и злоба выплескивалась в кулачном бою.

Алёха понял, что одному ему не справиться с Макаром, и он всё рассказал друзьям. Сашка Малый предложил заманить ирода в лес, да там и кончить. Так и сделали, приготовили сеть, верёвку. Прокоп Медведев зашёл к Макару на баз и сказал, что видел, как хуторские гнали корову Макарову в сторону хутора, через большой лог. Макар поверил, взял саблю и отправился в погоню. У Кудимова ручья он попал в силок, расставленный друзьями. На него накинули сеть, и уже беспомощного, забили палками, а потом полумёртвого повесили на осине. Сеть сожгли, а труп оставили висеть на суку. Его обнаружила бабка Егорьевна. Казаки приписали это убийство хуторским, через это чуть не вспыхнула война, но списали это всё на разбойных людишек. И только мать Алёхина всё поняла, и со страхом заглядывала Алёхе в глаза. Но ответа не получала, холодный злобный взгляд серых глаз, да раздувающиеся ноздри.

В этой экзекуции впервые Алёху поразил тот недуг, который он позднее назовёт белой яростью. Сердце его захлёстывала безумная злоба, но рассудок оставался абсолютно холодным, действия стремительными и расчётливыми. Это состояние проявлялось в нём в дальнейшем в сражениях и во всей его деятельности. Но тогда это проявилось в первый раз, и ему стало страшно самого себя.

Потом уже, по прошествии времени, он очень жалел о том первом своём убийстве. Во сне являлись кошмары, просыпался весь в слезах, понимал, что никогда он уже не будет прежним Алёхой, честным и добрым, никогда не сможет никого любить, потому, что разлюбил навсегда самого себя. Ведь у Макара осталась жена и трое ребятишек. Младшая из Зиминых, Танька, и стала потом Алёхиной женой. Никогда, даже при большом подпитии, Алёха не заговаривал с ней о смерти отца. Друзья его, соподельники, молчали тоже всю жизнь. Так что про это его злодейство никто и не прознал. Но кошки скребли его душу всю оставшуюся жизнь. Ведь он поэтому и напросился на царёву службу, в Преображенский полк.

Алёха был уже казаком двадцати годов, уже и баб повидал довольно, но как-то повстречал он Таньку у Дона, поил коня, а она стирала. Глянула из-под светлых бровей, полоснула серыми глазищами, сердце так и захолонуло. Всю ночь не спал, ворочался и думал, думал. На следующий день, под вечер уже, зашёл к Зиминым на баз, вызвал Танюшку на крыльцо и прямо, без обиняков, в лоб и спросил:

– Пойдёшь за меня?

Сперва зарделась, голову вскинула, глазами зыркнула, потом глаза опустила, прикрыла их ресницами и прошептала едва слышно:

– Пойду…

На следующий день Алёха заслал сватов. Мать пыталась голосить, заламывать руки, отец, молча, курил люльку, но Алёха уже давно силу в доме взял, никто уже и перечить ему не смел. А сватами были Сашка Малой, да Серёга Гиря, подельники Алёхины по злодейству его. Отговаривать не стали, но и не одобряли. Короче, всё вышло, как тому положено. Уж сколько лет-то прошло, а жену свою, Татьяну Макаровну, полюбил Алёха всею душой, прикипел к ней и детишкам своим, уж взрослым казакам, а ныне уж и дворянам.

И прожили они счастливо и беззаботно почти год, родила Татьяна сына, Кириллом, в честь деда назвали, как тут начались великие события. Задумал царь русский, Пётр Алексеевич, воевать Азов-город.

Плавно текущие воспоминания прервались незапланированной остановкой, проверка документов, на Гатчине. Проверили паспорта, проездные документы. Абрам по-прежнему уставился в свою книгу и всё так же шевелил губами.

– Вот и первый день пути прошёл… – думал Алёха, скоро уж и в Париже будем.

– Дядя Алексей…, то есть господин обер-лейтенант, а ты в Париже бывал? спросил Абрам.

– Да нет, не приходилось, В Амстердаме, в Лондоне, даже в Касабланке бывал, а вот в Париже не приходилось. Говорят весёлое место. Помойка всей Европы. Говорят бабы там доступные и очень по ихнему бабскому делу мастеровитые…

– Меня это мало интересует, нет, конечно, интересует, но Париж это центр науки, философии и искусства, это для меня всего важнее…

– Ой не бреши, сынок, ты свою африканскую породу никуда не скроишь, что ж я не вижу, что ли, как ты на молодух заглядываешь… Ну ничего, ничего, государь тебя обженит скоро, сам тебе невесту подберёт, сначала, правда, сам опробует, а потом, если ему понравиться, то тебя на ней обженит…

– Не смейся, дядя Лёша, наш государь не такой. Он очень умный, он хочет для России только добра, и он несёт просвещение и культуру. Он сделает наше отечество самой богатой, самой счастливой страной в мире, вот увидишь!

– Счастливой, вот это навряд ли… – подумал Алексей, но промолчал, а про себя подумал – Чего уж с ним спорить, Абрам – парень ещё молодой, идеалистический, жизни и смерти ещё не видел, тем паче и убивать не приходилось. Дай бог и не придется. Не приведи господь попасть ему на жернова власти. Упаси его душу чистую от супостатов и властолюбцев.

Так приятно пришел первый день пути. Ничего не предвещало им ни опасностей, ни злоключений. Далее путь их лежал, на Нарву, далее на Ревель, Ригу. Потом через Кенигсберг, через Польшу, на Данциг, и далее… Дорога не столь длина, но приятна и познавательна.

Перед сном, на постоялом дворе, в голове Алексея опять пронеслись цепью события его молодости. Он подумал: «Вот ведь как получается, что недавно было и не вспомнить вовсе, а то, старое, помнишь каждую минуту, все лица и события вновь и вновь проходят через сердце, и не отогнать их и не пересилить. Сколько пришлось ему пережить, сколько душ он загубил, безвинных и виновных, сколько крови человеческой пролил? А всё для чего? Ради службы? Да пропади она пропадом эта служба, если так сердце рвёт. Кто он есть? Раб государев, за жизнь своих близких трепещет, а сам же и души невинные губит. Ну за что он погубил, тех бедных цыган, молодых влюблённых и прекрасных, в жарких молдавских степях? А этого молодого казачка Стёпку, который к невесте его Татьяне Макаровне клеился. Ещё до его, Алексея, сватовства клеился. Это он, Алёха, увёл у него девку, а не он. А я его безвинного же и погубил. Нет мне прощения. Видать гореть мне в геенне огненной на сковороде, за все грехи мои.

С этими горькими мыслями весь в слезах он и уснул. Проснулся уже свежий, отдохнувший, поели и в путь. Так ни шатко, ни валко приехали они и второй день. Были уже в Эстляндии.

– Вот ведь странно, – думал Алексей, далека дорога, казалось никогда не проехать её, первый день так долго тянется, а глядишь, уже и приехал. Так и жизнь наша, наверное, каждый день тянется долго-долго, а моргнуть не успеешь, как пора уж и на покой.

Ехали, болтали о всякой всячине, придворные сплетни, обсуждали дам, кто как одевается, кто с кем флирт делает, о войне, об армии, об чинах. Вспоминали прежние денёчки, как из полона турецкого бежали. Абрам смутно помнил ту страшную ночь, когда оторвали его от его матери, как она бросилась за ним в воду. А Алексей старался забыть этот эпизод, так как мнил его очередным своим злодейством, и совестно ему было перед Абрамом, что жизни чужие не щадил, дабы свою сохранить, и выгоду иметь.

Благополучно миновали они Ревель, а на седьмой день пути, были уже в Риге. Документы проездные, подписанные Александром Даниловичем, показывали всего пару раз. Никаких подозрений, ни они у проверяющих, ни проверяющие у них не вызывали. Едут ну и едут себе офицеры по царёву распоряжению. Да и куда тут скроешься, когда один из путников – офицеров – негра черномазая. А таких офицеров при дворе только-то один и есть, так что не скроешься, не затаишься. Как ни маскируй его под пленного шведа, всё равно вся Россия знает, кто этот обер-юнкер.

Но уже под Кенигсбергом почуял Алексей, звериным своим чутьём, что что-то происходит неправильное. Что, именно, он и не мог бы сказать достоверно, то ли в трактире один из постояльцев не так посмотрел, то ли поста, где он должен быть не оказалось, а появился совсем в другом месте. То саксонские офицеры о чём-то переглянулись с русскими, то ли показались слишком вежливыми и предупредительными. Может всё это только кажется, а может и нет. Бережённого – бог бережёт. В общем насторожила его слишком благостная и лёгкая дорога, почувствовал Алёха, что-то должно произойти, уж слишком всё хорошо складывается.

– А что делать? Кто это его преследует и с какой целью? Всё это неясно. Это точно не Меньшиков, он же сам выписал проездные, и не царица – ей сейчас не до того. Разнесло её, аки тумбу, еле ноги передвигает, ждёт наследника. А кто же? И кого это государь так опасался, когда давал наказ…

Всё это надлежало выяснить, прежде чем предпринимать какие-то меры. С Абрамом своими сомнениями не делился, но предупредил его, что бы тот был осторожен, ни с кем в сношения не вступал, ни с русскими, ни с поляками, ни с саксонцами.

Прежде всего, надо было узнать, действительно ли их преследуют, и во вторую очередь – кто и с какой целью. Решение пришло неожиданно. Дело было так.

Они обедали в трактире на постоялом дворе. Денщики, Савелий и Степан, сидели тут же за угловым столом. В трактире было тихо и безлюдно. В углу, у входа на кухню сидели саксонские офицеры, пили пиво и тихо переговаривались о всякой всячине. Неожиданно тишину нарушила шумная компания бродячих артистов – огромного роста и могучего сложения силач, пожилой клоун в одеждах Арлекина, молодая женщина в испанском наряде и с кастаньетами, девочка – акробатка лет 14 и огромный лохматый пёс. Они заняли стол у окна и начали шумно обсуждать своё недавнее выступление на площади. Клоун вытащил сумку и стал считать полученную выручку.

Поначалу Алексей и не обратил на них внимания, но потом он прислушался и уже не отвлекаясь вслушивался в каждое их слово. Из отрывочного, беспорядочного крикливого их разговора, на ужасной смеси немецкого и польского, Алексей понял, что выручка в здешних краях небогатая, что их комедии не вызывают восторгов у местной публики, и, что надо бы передислоцироваться на юг, в Империю. Там всё-таки ближе к Италии, и народ понимает настоящее искусство. Внезапно офицеры, до этого мирно сидящие у входа, поднялись и подошли к артистам. Разговор принял громкий и скандальный характер. Офицеры требовали отдать им выручку артистов, угрожая им шпагами. Пёс, оскалив зубы, грозно зарычал. Решение к Алексею пришло почти мгновенно, Он резко поднялся, подошёл к столику и резко, почти по-хамски, обозвав офицеров разбойниками с большой дороги, потребовал оставить артистов в покое. Офицеры, видя, что перевес не на их стороне, чертыхаясь, удалились из трактира, обещая вернуться. Клоун обратился к Алексею:

– Благодарим вас господин, но они могут вернуться с подкреплением, и вам тогда несдобровать. Вы ведь не королевские? Вы ведь русские, я по форме вижу. Мы-то сами из подкарпатья, по-русски понимаем и говорим малость. Если вы не возражаете, примите наше приглашение – отужинать с нами в нашем театральном таборе. Вы, я вижу, путники…

– Да, мы путешествуем по дружеским странам, а это мой денщик, молодой обер-юнкер, будем знакомы, я Алексей, а его Абрамом зовут. Он из эфиопских дворян, царских кровей. На нашей службе уже давно. Мы его ещё ребёнком из турецкого рабства вызволили. Едем на воды в Чехию. Мы не торопимся и могли бы вам компанию составить. Ну, если там заступиться, как сейчас, например. Мы, русские, очень к искусству склонны, и могли бы даже играть какие-нибудь роли. Вот, например, Абрам мог бы даже и Отеллу ревнивого сыграть. Мы с трагедией этой знакомы… Абрам удивлённо посмотрел на Алексея. Алёха незаметно сделал ему знак молчать. На том разговор и завершился.

За ужином обговорили детали и маршрут движения. А так же условия раздела выручки. Савелий и Степан также присоединились к кортежу. И на следующее утро театр выехал из Кенигсберга по направлению к Варшаве.

Для Абрама Петровича путешествие казалось сказкой, подарком судьбы. Ещё бы, пленник государя, только что считается офицером Преображенского полка. На самом же деле – пленник и экспонат кунсткамеры. Он прекрасно понимал презрительные взгляды и насмешки сослуживцев, странные переглядывания дам на балах и ассамблеях, но виду не подавал и относился ко всему философически. Зато он мог свободно говорить с государём на научные и военные темы, мог очень много читать, поскольку все двери в царские книгохранилища были для него открыты. Такая жизнь, в общем, устраивала Абрама.

Физическим воспитанием юноши занимался Алексей Кириллович, или просто дядя Лёша. Абрам был очень способен к верховой езде и особенно к фехтованию. В Гангутском сражении, когда начался генеральный абордажный штурм, он во главе небольшого отряда обрушился на шведский флагман, круша всё на своём пути, прорвался к адмиральской рубке. После битвы его рвало, и он проплакал всю ночь, тогда, как вся флотилия во главе с государём пьянствовала безумно, отмечая великую викторию. Александр Данилович утешал бедного юношу: «Да что ты так рассопливился, аки баба курляндская, ну пустил кровавую юшку супостату, так ты же врагов государя нашего покромсал, врагов державы нашей и веры истинно христианской… Ты же настоящий герой, батюшку нашего от погибели спас, викторию добыл для всего русского оружия, ты радоваться должон, а не слюни пущать…

Но эти уговоры не облегчали его тонкую душу. Он увидел в себе не человека, а зверя, ослеплённого кровавой яростью. Запах крови опьянил его, наполнял каким-то звериным блаженством. До этих пор Абрам видел много смертей, Пётр казнил своих врагов и друзей беспрестанно, но то было, как зрелище, как театр, понарошку. А тут ему пришлось самому лишать человека его естественного существования – жизни. С этих пор неистребимый страх смерти поселился в его душе, и страх вечных мук в аду за его смертный грех – убийство другой человеческой души.

У него было как бы два отца. Первый – Пётр – отец и пастырь по призванию и наукам (он не догадывался, что Пётр был его истинным отцом, об этом должны были знать только Екатерина, Меньшиков, Толстой, Савва и Синельник, но распространение этого факта могло стоить всем фигурантам этого дела головы; в действительности же при дворе об этом знали практически все, но не придавали этому никакого значения, так же, как и сам Пётр – таких детей от придворной челяди у него было несколько десятков человек). Второй отец – Алёха Синельник, который опекал его в повседневной жизни, покровительствовал ему на службе, следил, что бы Абрам не подвергался придворным соблазнам и не впутался бы в какие-нибудь сомнительные делишки. По-первому Алексей постарался оградить его от чрезмерного пьянства и карточных игр, что удалось ему без всяких затруднений. Абрам был набожен, умерен в еде и питие, картами не увлекался, больше шахматами и шашками, выискивал старинные восточные трактаты по этим играм, мог весь день просидеть над доской с книгою в руках, изучая опыт великих древних мастеров этой игры. Что касаемо женского полу, несмотря на то, что Абрам пользовался бесспорным успехом у придворных дам, ни с одной из них близости у него не было. Может быть, по причине его экзотической внешности, может быть по причине его очень не аристократического происхождения, а может и по причине его природной застенчивости и робости. Хотя страсти в его душе и его естестве кипели не шуточные – Петровская страстная натура, умноженная на негритянский огонь его матери, создавали поистине взрывоопасный экземпляр. Но тяга к наукам и знаниям до поры до времени остужали этот буйный и неудержимый темперамент. Несколько раз Алексей Синельник пытался сводить его к срамным девкам, что бы рассол не протух, однако всё это кончалось конфузом, Абрам просто убегал от стыда и отвращения к грязи и похоти, исходящих от этих жриц любви.

То, что произошло в трактире, Абрам не понял до конца, понял только, что Алексей почуял какую-то опасность и поэтому повёл свою обычную игру. Он решил во всём покориться своему наставнику, во всём положиться на него. Ничего не спрашивая, он принял на себя роль артиста, тем более она ему была по душе, хоть какое-то приключение, а не тоскливая унылая дорога.

Силовой гимнаст – Герман, огромный, молчаливый, но очень добрый мужик лет сорока, плохо говорящий по-немецки, наверное, поляк, постоянно либо тренировался со своими гирями или с железными прутами, либо возился с огромным мохнатым псом – Артемоном. Хозяином, одновременно и главным постановщиком театра, был пожилой клоун Леон, а исполнительницей главной женской роли – его жена, испанка лет 30 – Кончита, яркая красавица, но, как и все южанки, увядающая к 30 годам. Исполнительницей юных женских ролей была молоденькая полька – Стелла, приблудившаяся сиротка войны, каких много было на дорогах Европы, после опустошительных войн 18 столетия. Это была стройная, шатенка, 14 или 15 лет, с ярко-синими глазами, ещё не оформившаяся, порывистая и смешливая. Она очаровательно пела, играла на мандолине и танцевала и испанские и цыганские и польские танцы. Словом, Стелла была всеобщей любимицей и утешением их трудной бродячей артистической жизни. В трупе была ещё старуха – мать Леона, которая следила за порядком, готовила еду и театральные принадлежности, грим, одежду. Эта труппа и прибившиеся к ним Алексей и Абрам вместе с денщиками, Савелием и Степаном составляли теперь солидную уличную театральную труппу, способную показать хорошее представление, и современную классику, и греческую трагедию, и уличную италианскую комическую пьесу.

Они двигались на юг, не спеша, не останавливаясь в больших городах, а давая представления в городках провинциальных и аристократических. Абрам успешно играл роль Отелло в пьесе г. Вильяма Шекспира. Играли они и Ромео, где юная Стелла в упоении играла сцену на балконе. Её страстные слова, адресованные Ромео, были наполнены такой искренней правдой и страстью, что можно было подумать, что вовсе и не Ромео адресованы они, а исполнителю его роли, Абраму. Играли они спектакли по-польски и по-немецки – у Леона были книги с переводами всех известных пьес на польский, немецкий и французский. Кто сделал эти переводы и каково было их качество, сие оставалось неизвестным. Наши герои играли свои роли только по-немецки, но это обстоятельство не вызывало никаких недоразумений, так как зрители, в основной своей массе, знали содержание представлений наизусть, но всё равно безутешно рыдали над скорбной участью шекспировских героев и до слёз смеялись над приключениями Пьеро, Арлекино и Труфальдино.

Обстоятельства их путешествия были таковы, что между молодыми людьми не могло не возникнуть искреннего и светлого чувства. Весна была в самом разгаре, цвели сады, запах цветущих яблонь, вишен и сирени, опьянял молодые сердца. Чудные тёплые ночи наполняли их души таким восторгом, такой любовью, что хотелось плакать от счастья и нежности. Но оба они, и Стелла и Абрам мучительно скрывали себя, давая волю словам только во время репетиций и представлений. Всё это видела и Кончита и старуха, причём последняя глядела на это очень неодобрительно. Она уже давно сосватала Стелу за Германа, что бы не опустошать театр и оставить всех в семье. В лице прибившихся к их театру, она видела угрозу существования их дружной артистической семьи.

До поры до времени молодые люди старались скрывать свои чувства, только изредка Абрам бросал нежные и восхищённые взгляды на юную Стеллу, быстро отводя смущённый взгляд, когда их глаза встречались. Причём он совершенно не чувствовал к Стеле никакой животной страсти, она была для него существом бесполым, ангелом в человеческом обличие, ему было просто очень хорошо рядом с ней. Хорошо молчать, хорошо говорить о всякой всячине, рассказывать ей о своей жизни, о тайнах науки, о России, о других странах. Хорошо было репетировать, или просто молчать, чувствуя, что они молчат об одном и том же.

– Пан Абрам, расскажи, пожалуйста, что это всё время читаешь? Читаешь, читаешь, прямо, как наш ксендз в Честохове. Тот тоже всё читал, читал….. Девушка задумалась, вспоминая, страшные дни своего детства, когда было разрушено до основания её родное село, сожжено полностью и все жители перебиты шведскими войсками.

– Да вот, видишь ли, душа моя, Стела, читаю я трактат по математике, очень занимательная вещь – эта математика, открываются вдруг такие миры, такие драматургии, что твой Ульям Шекспир. Вот слушай, шла по дороге черепаха, медленно так, раз-два, раз-два. Ея увидел Ахиллес, как известно, самый быстроногий из эллинских героев. Вопрошаю – а догонит ли Ахиллес эту черепаху? По здравому смыслу, конечно, догонит, но он сделает шаг, а черепаха – сантиметр, он сантиметр, а она – частичку, ну и так далее…

– Ерунда, зачем эти рассуждения, если всё равно догонит…

– Да нет, не ерунда, вот, допустим, это будет не Ахиллес, а другая черепаха…..

– Скучно-то как….. Ахиллес, черепахи, бегают, догоняют…. А чувство, а любовь где…. Вот она, математика, главнее всех наук – любовь! Нет ещё такой науки про любовь? Не придумали?

Абрам рассмеялся и они, как малые дети начали смеяться надо всем, что их окружало. Они оба посмотрели на пролетавшую стрекозу и их внезапно охватил безудержный хохот, они, как глянут друг на дружку, как зальются в смехе до слёз, до упаду. А тут ещё на беду вторая стрекоза, оседлала первую, и они слились в любовном угаре…. На миг наступила тишина, а потом снова безудержный смех охватил молодых людей.

Алексей смотрел на них с нескрываемой завистью и, одновременно, с любовью и жалостью. Он знал, что не суждено этим молодым, созданным друг для друга людям, быть вместе. Государева служба жестока, требует отдачи всего себя, вплоть до жизни своей, но не только своей, но и жизней близких и просто посторонних людей. Особенно, если служишь такому извергу, как царь батюшка, Пётр Алексеевич.

Так продвигаясь на юг, они миновали Калиш – место славы Меньшикова. И далее на юг, через границу в Империю, в Клоцко, и далее, через перевалы в Чехию.

Ночью, на постоялом дворе в горном местечке Кудова, Абрам весь в крови, с безумным взором прибежал в покои Алексея. Руки у него тряслись, язык заплетался, ничего членораздельного он произнести не мог. Алёха влил в него чарку сливянки, одну, вторую, и наконец, Абрам начал произносить что-то членораздельное. Из его сбивчивого рассказа, Алексей понял следующее.

Абрам проснулся от крика и стонов, он выбежал из покоев и увидел, что во дворе, прямо возле театральной повозки, Герман, всем своим огромным телом навалился на Стелу, из-под него были видны только её обнажённые тоненькие девичьи ноги, слышалось звериное рычание гимнаста и отчаянный крик девушки. Это продолжалось секунды, и в этот момент Абрам потерял сознание. Следующее, что он помнит – это распростёртое огромное тело гимнаста с перерезанным горлом, и рядом растелешённое, в разорванном платье, окровавленное тело той, что когда-то называлась Стелой, её шея была неестественно повёрнута на бок, и синие глаза смотрели куда-то вбок. Она была мертва. Абрам не помнил, он ли убил, или Герман задушил её, он не помнил ничего. Во дворе раздался вой Артемона и крик и причитания старухи…

Решение к Алёхе пришло мгновенно. В одно мгновение, он схватил сюртуки, ларец с деньгами и документами и всхлипывающего Абрама за шкирку, выпрыгнул с ним в окно, благо оно выходило прямо в лес, в горы, и в полной темноте, наощупь по горной тропе, они стали подниматься на перевал. Они поднимались куда-то вверх, оступаясь и падая, но Алексей был неумолим и всё подгонял и подгонял, совершенно потерявшего всякую волю Абрама, Он был, как кукла, с обезумевшим взором, окровавленный и потерявший всяческий человеческий облик. Алексей тащил его по горной тропе, которая проходила по устью горного ручья, среди валунов и поваленных деревьев. Подъём был очень крут, силы уже оставляли их, но Алексей неустанно тащил Абрама всё выше и выше, дальше и дальше от места их ночлега, окончившегося так трагически. Через несколько часов стало, наконец, светать.

Они уже были за перевалом. В сумерках рассвета стало видно селение, вернее красные черепичные крыши домов и чёрные дыры окон в серых каменных строениях. Забрехали собаки. Алексей решил не показываться в деревне до рассвета. Надо было привести себя в порядок. Он обмыл Абрама, снял с него окровавленную одежду, постирал её в ручье и повесил на дерево сушиться, а самого его заставил приседать и бегать по поляне, что бы он не замёрз. Выглянуло солнце, стало теплее. Через час, просохнув, решили идти в деревню. Деревенский постоялый двор находился на небольшой возвышенности – на краю деревни. С осторожностью вошли они во двор, отворили двери трактира. Там было ещё темно, свечи не горели, за столами сидели одинокие постояльцы да деревенские мужики пили пиво и вели тихую беседу.

– Эй, хозяин – обратился Алексей к здоровенному неопрятному бородатому мужику за стойкой, по-видимому, хозяину заведения. – Мы бы хотели остановиться у тебя на пару дней, есть ли номер свободный для благородных господ?

– Это вы-то благородные господа? Что-то по вам не видно. А гроши-то у вас имеются? А то шлются всякие, да ещё и черномордые какие-то, сарацины. Вон ночью солдаты наезжали, бегунцов каких-то искали. Это не вас ли часом искали?

– Да есть у нас деньги, не бойся не обидим, в накладе не останешься. А неровен час придёт русский царь владеть землё вашей, а это уж и не далёко, замолвим за тебя слово и привилегию сделаем. Скажешь «слово и дело, что, мол, посланцев царёвых приютил, да ночлег им дал. А ежели не хочешь, так мы далее пойдём, но нашей тебе поддержки уж не будет. Так что подумай хорошенько, прежде чем спешить нам от приюта отказать.

Речь Алёхи произвела на хозяина впечатление.

– Ну ладно уж, заходите, комнату вам жёнка моя укажет, завтрак обед и ужин входят в оплату, а выпивка отдельно. Так же отдельно и девки, правда, из деревни, но свежие и умелые, ежели конечно, господа пожелают. За семь дней платить один золотой, но деньги вперёд…..

Разместившись в гостинице, позавтракав, путники улеглись на отдых. Абрам, проплакал целый день и ночь, но на следующее утро был уже свеж и готов к дальнейшему путешествию.

Перед ними теперь стояла задача, как двигаться далее – на Запад прямо на Прагу, или же на Юг, через Вену и далее через горы, на Гренобль. Надо было отписать государю о ходе поездки, о том, что для продолжения путешествия требуется ещё некоторая сумма денег, в связи с непредвиденными расходами. Кроме того, им следовало проявлять особую осторожность, так как их могла разыскивать полиция по факту убийства артистов, но и так же, пока неведомые, недоброжелатели, коих Алексей опасался более всего. Эта опасность была тем более существенной, так как было абсолютно не ясно, откуда она исходит. Предполагаемый враг был сокрыт, а они же были как на ладони, – русский офицер и черномазый юноша – они всегда были на виду, и на них всегда мог указать любой крестьянин, любой трактирщик, любой встречный.

Алексей принял решение, единственное возможное в их положении – отсидеться несколько дней в этой деревне. Полиция, если она ищет, и невидимые недруги, будут явно искать их по дорогам, на Юг и на Запад, а они пока выиграют время, может всё и успокоится и все угрозы растают, как ранний снег.

На третий день, вернее утром, во время завтрака, в трактир зашёл некий господин со слугой, одетый на итальянский манер, в черном плаще, широкая шляпа, забрызганные грязью штиблеты… Уселся у стены, уставился в стол. Лицо его было прикрыто шляпой, потому Алёха и не разглядел гостя, но внимание его, привлекла необычная, вернее некоторая несуразность его внешности. Это была привычка всё подмечать, привычка, которая не раз спасала ему жизнь, интуиция, как сказали бы мы в сейчас нашем веке.

По тому, как сидит, как сложены руки, разбросаны ноги, как одета шляпа, грязь на штиблетах, отсутствие стиля, элегантности, все эти детали выдавали в нём человека не того, за которого он себя внешне выдаёт, никак не итальянца. Итальянцем надо стать, что бы носить италианскую одежду. И потом, что за итальянец? Из Тосканы, или же неаполитанец, или же римлянин, у каждого свой манер носить одежду и особый облик, образующий национальную культуру. Как не одевай воронежского или тамбовского крестьянина, его всегда отличишь от донского казака, а сирийца всегда от анатолийского турка. Неопытный и не настороженный взгляд ничего бы и не разглядел, но Алёхе бросились в глаза детали, которые заставили его насторожиться. Вообще-то в Европе – не редкость встретить человека, путешествующего инкогнито и скрывающего своё истинное происхождение, наши герои тому подтверждение. Но в Алёхином положении каждая мелкая деталь имела огромное значение, и любая промашка могла стоить жизни и ему и его близким.

Алёха начал гадать, кем же мог быть посетитель. Не немец, слишком мягкий облик, не француз, кисти рук не аристократичные, узловатые, плечи вислые, угрюмые, человек не получает удовольствия от своей одежды, носит её без вкуса, без элегантности. «Швед? Нет, шведы лица не прячут, лица прячут или испанцы или русские. Не испанец, это точно, те тоньше, собранней. «Точно! Это свой, земляк, русак! Не по их ли душу явился сей инкогнито?. Алёха демонстративно отвернулся, оглядел выход, придвинул ненароком у себе большой столовый нож, расслабился, как перед прыжком, глянул исподлобья на Абрама. Тот, ничего не подозревая, уминал жареную курицу. В этот момент незнакомец повернулся к окну, и Алёха на момент увидел его лицо.

– Ну, точно, русский подумал Алёха, – Что-то знакомое лицо больно, наверное, из наших, из порученцев шпионских…

Незнакомец повернулся к Алёхе, упёрся в него буравчиками карих не мигающих глаз и приветливо улыбнулся. Алёха моментально узнал в нём другого порученца царёва, капитан-поручика, Александра Ивановича Румянцева. Были они коротко знакомы, уважали друг друга, хотя и ревновали к государю. Оба слыли у Петра незаменимыми при выполнении самых секретных и деликатных поручений. Оба и склада характера были похожими, только Алёха более вспыльчивый и, в то же время более скрытный, а Сашка, более прост, более покорен воле Петра. А может то была просто более изощренная маскировка, а может просто и природа его души была такова, более простой и покорный.

Алексей поднялся из-за стола, поднялся навстречу и Румянцев. Они горячо, по-дружески обнялись. Поднялся и Абрам, он тоже знавал Румянцева по службе в полку. Была встреча очень тёплой и радостной. Ведь всегда приятно встретить в чужом краю родную русскую душу, с кем и выпить можно, и поговорить, и узнать, как дела обстоят на Родине и в мире. Алёха подозвал хозяина и заказ водки и пива.

– Какими судьбами в здеших-то краях, дружище, Алексей Кириллович? – спросил Румянцев, когда выпили по первой чарке, «Хотя я и не спрашиваю, дела-то наши сугубо деликатные….

– Да нету у меня, чего уж там, никаких таких особых секретов. Вот едем мы с Абрамом Петровичем в Париж, по государеву указу. Чего он там надумал, не знаю, не нашего ума дело. Правда? Думаю, что хочет он, государь наш, Пётр Алексеевич, пристроить этого юношу к наукам европейским. Ты как думаешь? Ведь Петрович-то наш необыкновенного ума человек…. – При этих словах Абрам покраснел, это было видно даже на фоне его отнюдь не белоснежной кожи.

– Да ладно, чего уж там, не стесняйся, что есть – то есть. Башковит ты у нас, подарочек султанов….

– Алексей Кириллович, я офицер русский, хоть и не дворянин, а ни какой не подарочек, изволь выражать свои мысли вежливей, как и подобает благородному человеку…

– Да брось ты, Абрам Петрович, не кипятись, я же с любовию к тебе и с полным уважением…., и к Александру уже– Не нашего ума дело, зачем Царь-батюшка его затребовал к себе. Только, скажу тебе по чести… – Алексей понизил голос и опасливо оглянулся – “ не нравиться мне всё это, погубить государь может нашего гения… У него же от милости и любови до казни лютой – шаг один маленький, миг, пёрднуть не успеешь…

– Ты, Алексей Кириллович, говори, да не заговаривайся, я верный государеву делу человек, и во всех своих делах для меня его правда важнее всех других правд. Ежели казнит кого-нибудь, то значит по заслугам, за дело. А до меня очередь дойдёт, и я голову свою смиренно на плаху положу, значит так и надо для пользы общего дела….

– Ну-ну, не кипятись, ты же холостой пока, насколько я знаю, ни жены ни деток ещё нет. Так что страшиться не за кого. А сам-то что, ты и на войне погибнуть можешь, али швед шпагой проткнёт, али турок распотрошит, а вот семья, она как мешок с золотом, вроде и богат, но уж и не свободен, не за себя, а за близких и родных своих опасаешься, ну да ладно, вот женишься, детишков заведёшь, тогда и поймёшь меня.… Ну а ты по каким таким делам оказался в здешних краях?

– Да я вот…. Ну, в общем, имею от государя нашего секретное задание, а какое, извини, сообщить не могу, не полномочен…

– Да понимаю, я и не навязываюсь, Дело, как понимаю, деликатное, но, если что, можешь на меня рассчитывать…

Приятели уже были изрядно пьяны, потому Абрам предложил проследовать в комнату и немного передохнуть. Оба они активно запротестовали, требуя ещё водки, но Абрам уговорил, аргументируя тем, в таком состоянии они не смогут выполнять налагаемые на них ответственные обязанности. Алёха и Александр нехотя поддались его уговорам и, обнявшись и распевая, кто во что горазд, отправились наверх, в Алёхину с Абрамом комнату. Абрам поднялся вместе с ними и обещал разбудить через час, прямиком к обеду. Было решено продолжить за обедом отмечать встречу сослуживцев. Через пять минут оба богатырски захрапели, а Абрам уселся у окна, продолжив изучать трактат по фортификации…… Но наука в голову не лезла. Перед взором его неустанно вставал окровавленный Герман и растерзанная Стелла. Сердце его и ум были потрясены случившемся. Всё было, как страшный и дурной сон. Слёзы ужаса от содеянного им (или не им) заливали его глаза. Ужас от того зверя, который проснулся в нём, заполнял всю его душу. Было даже страшнее, чем после Гангутского сражения. – Демон, зверь я, исчадие ада. Нет мне места на этой земле! Будь я проклят!!!! Такие мысли проносились в его воспалённом мозгу.

Алёха продрал глаза через четыре часа. В комнате уже было сумрачно, у окна сидел Абрам, уткнувшись в свой фолиант. Александра Ивановича не было уж и в помине.

– А где капитан? воскликнул Алёха и мутным взором оглядел комнату.

– Часа как два тому собрался и, не попрощавшись, удалился. Думаю по своим важным делам, тебя и не стал беспокоить, я так думаю, что у него свои дела, у нас свои, ты как разумеешь?

– Да, конечно, только уж больно он вовремя к нам подсел, не верю я случайностям. Думаю нам надобно немедля выдвигаться. А куда? Вот ещё незадача – от своих же и хорониться. Дай подумать…

Алексей поднялся, налил в кувшин воды, ополоснул лицо, привёл себя в порядок, по ходу обдумывая ихние положение, наконец, сел на кровать, обхватил патлатую свою голову двумя руками, и просидел так минут десять. Наконец поднялся, взгляд его был твёрд и решителен.

– Значит так, если он чего против нас и замыслил, то пошлёт искать нас по дороге, скорее всего на Прагу, в Градец Кралёв, но мы ещё на день останемся здесь, только не спать и во все глаза глядеть и всё подмечать. А сейчас спокойно на ужин, и как ни и чём не бывало, трапезничаем и наблюдаем…

На следующее утро в трактир вошла новая кампания – высокий тонкий гражданин и коренастая, неопрятная дама, с необъятной грудью. С ними был слуга, который отнёс их вещи наверх. А эти двое сели за стол возле окна (за которым давеча сидел Румянцев). Алексей с удивлением узнал в новом посетителе царевича Алексея Петровича.

– Вот так встреча, вот те и пироги… Алёха наконец-то понял, какова же была миссия капитан-поручика, Румянцева Александра Ивановича. Он же наверное должен был отыскать царевича в Империи и водворить его перед очи государевы.

– Это же чистая погибель будет Алексею Петровичу, государь сам оттолкнул его от дел государственных, а теперь ищет повода уничтожить его, толкает его на измену…

Он посмотрел на Абрама. Тот понимающе и вопросительно глядел на Алексея.

– Поступай, как знаешь, как совесть тебе велит… прошептал Алёха.

Абрам, молча, кивнул и уткнулся в тарелку. В этот момент царевич повернулся в ихнюю сторону и лицо его помертвело. Он узнал Абрама, Алёха в этот момент отвернулся, царевич повернулся к своей спутнице, что-то ей прошептал через стол и остался неподвижным у окна, с помертвелым бледным лицом и трясущимися руками. Спустя некоторое время, прошло минут десять, не более, Абрам поднялся из-за стола и направился к царевичу.

Он подошёл к ихнему столу, поклонился, царевич оборотился к нему, и Абрам стал что-то тихо говорить ему и его спутнице, в чём-то их горячо убеждать, размахивая рукой и постоянно оглядываясь на Алексея. Тот сидел, как сфинкс, ни одним движением не высказывая заинтересованности. Разговор продолжался минут десять, баварские копчёные сардели в бобах с жареной капустой успели уже остыть… Наконец, Алексей Петрович поднялся, поднялась и его подруга. Алексей Петрович крепко обнял Абрама, поцеловал его в маковку со своего гигантского росту, и стремительно, схватив спутницу за руку и крикнув что-то слуге, огромными шагами.

(ну, вылитый отец) вышел вон.

Абрам, весь измождённый подошёл к ихнему столу. Алексей по-прежнему сидел, как истукан, не моргнув глазом. Так они в молчании и сидели ещё некоторое время. Наконец Алексей промолвил:

– Ну и правильно. Сейчас ты поступил, как истинный рыцарь, достойный быть…. – он едва не поперхнулся, но и не стал продолжать, так как всё было ясно и без слов.

– Я указал им дорогу на Вену, думаю, что капитан поехал в Градец Кралёв, на Прагу.

– Это не нашего ума дело, пусть они и разбираются, а нам надо себя доставить в целости. Но ты, наверное, не понял главного. А что ежели государь его схватит, да в пыточной царевич на тебя и на меня покажет, что мы ему опасность указали, тогда ведь ждёт нас погибель лютая…. ты обо мне-то подумал?

– Но я не мог поступить иначе, иначе гореть мне в геенне огненной….

– А так болтаться тебе на виселице, ну да ладно, что сделано, то сделано, только думается мне, никуда он от этого пса гончего, Сашки Румянцева не денется. Поимают они его, да в Москву али в Петербург доставят, эх дела-а-а, натворил ты делов Абрам Петров. Не он сам, так Ефросиния эта толстожопая и красномордая донесёт на нас, так что, считай, пропала наши с тобой головушки…..

– А я им ничего и не сказал толком, я просто поздоровался с царевичем и сказал, что приятно встретить на чужбине друзей, вот, мол, и намедни поручика Румянцева встретили, мол, тот по какому-то секретному делу здесь и, мол, поехал он кажется на Прагу, и более ничего, я то не знал, не мог знать, что государь его сыскивает. Это ты мне сейчас и сказал. Нет, ко мне претензиев не может быть, ведь я токмо царской особе высказал своё почтение и уважение. А как бы не высказал, как бы на это государь посмотрел, ответствуй?

– Ну, ты и проныра, Саввин выкормыш, воспитание сразу видно. Молодец, одобряю. Может быть, и пронесёт, молись за жизни наши грешные, что бы избежали мы казни лютой и пыточной комнаты. В руках у Ромодановского, всяк всё выложит, ох, и не приведи господь…

– А, кстати, а ты сам-то, откуда знаешь, что государь сына своего по Европам разыскивает? Ведь говаривали, что он в монастырь собрался и от престолонаследия отказался.

– Да я как Сашку-то увидел, так всё и понял. А иначе, чего-то царевич в Империи оказался? Его государь и из Москвы никуда не отпускал, а тут сразу в Империю, да ещё инкогнито, сразу и видать, что в бегах наш царевич…. Ой и попали мы с тобою господин поручик….

Но тут Алёхе пришла в голову мысль, отписать государю все события, и встречу с Румянцевым, и встречу с царевичем. Этим достигалось сразу несколько целей. Они ничего не скрывали от государя, почтение оказали царской особе, а Румянцев своё дело упустил. Абрам так же одобрил эту идею. На том и порешили.

Пётр был уже в Париже, когда получил послание от Синельника. Первой его реакцией была обычная ярость и желание разделаться с этим порученцем и, заодно, с этим негритянским выблядком, шутом гороховым, Абрашкой. Как-то «Видели, мол, супостата Алёшку да не схватили его, не доставили перед его царския очи!!!. Но спустя некоторое время, он поостыл немного и понял, что вроде они поступили правильно. Ведь не могли они знать, что Пётр разыскивает сына по всей Европе, что теперь он уж и не сын вовсе, а вражина лютый всему делу его, всему государству Российскому… «Но всё отписали и ничего не скрыли. Надо бы Абрашку на дело, на учёбу определить, по артиллерийской части. Но и к Ромодановскому бы их послать не мешало бы. На дыбе, глядишь, и все свои подлые замыслы – да и выдадут. Но тут получает царь Пётр другое письмо от капитан-поручика, Александра Ивановича Румянцева, который через Толстого был послан Алексея выследить, да и в царское владение водворить. А письмо то было вот о чём:

Это письмо наполнило сердце Петра великою радостью, так что он и позабыл о сомнениях своих, относительно Синельника и Абрашки. Зная хватку Румянцева и изворотливость Толстого, Пётр стал, уверен, что от этих псов цепных, царских, никуда уж Алексею не деться от его, государева, гнева, от возмездия за предательство, которого, по-правде говоря, и не было вовсе. Но Пётр так уверовал в виновность Алексея, что уже и легенду придумал о злокозненности сына и искренне поверил в неё.

Мысли его сосредотачивались ныне на трёх объектах – во-первых, он был поглощен интригой своей с Францией – надо было, во что бы то ни стало перетянуть её на свою сторону. Англия – союзник ненадёжный и злокозненный – всегда ищет свой интерес, всегда затевает свою интригу, так как видит в Новой Возрожденной России своего главного соперника на Востоке.

Но король французский слишком мал ещё, а опекуны имеют каждый свою цель и никак не поддаются на его, Петра, интригу. Во-вторых, неустанной его заботой была мысль о наследнике. Катька всё никак не могла родить ему наследника. Две доченьки его, две красавицы – Аннушка и Лизонька, годились для удачного брака с европейскими монархами, но нужен был наследник, которому можно было передать творение своё, дело всей жизни – возрождённую, могучую и просвещённую Россию. И с этим же было связано его другое волнение – Алексей, отрёкшись от прав на престол, думал откупиться от власти, остаться свободным. Но не поучиться, всегда враги Петровы, враги державы Российской, будут его искать и использовать, как союзника для своих козней и интриг. Пётр, как Юпитер, пожирающий своих детей, всё более и более проникался ненавистью к Алексею и страхом перед ним.

А Абрашку этого следует держать до поры подле себя, дабы не приходило никому в голову использовать его против власти, что бы легче было сожрать в случае чего. Но и определить к делу не мешало бы, уж очень толковый и отважный молодой дворянин (Абрам получил дворянство только на закате своей жизни из рук императрицы Елизаветы Петровны)

Пётр хорошо помнил, как в Гангутском сражении он первым бросился на абордаж шведского флагмана, и, как сам Диавол смерти Азраил, косил он вокруг себя шведов, как устремились за ним матросы и смяли хвалёных и непобедимых шведских моряков. Пётр тут же вспомнил и Синельника, молодого и безусого ещё казака, как он во главе летучего отряда казаков и разбойных людишек на стружках казачьих атаковали турецкий флот… Как этот казачонок, ловкий быстрый, разил турок, поджигая корабль за кораблём, как неотвратимо набегали казаки с корабля на корабль, как стреляли в небо бесполезные тяжёлые турецкие орудия, как после этого воля к сопротивлению у защитников Азова была сломлена….

– Ну что ж – думал Пётр, «за свои заслуги он и вознаграждён мною вполне достаточно: порученец, дворянин, офицер, сыновья на государевой службе…

Вообще-то говоря, Пётр, по своей мстительной и обидчивой натуре, никогда не прощал обид, нанесённых ему, даже друзьями. Вот и сейчас он при всех заслугах Синельника, которые этот выскочка и служака оказал, как престолу, так и ему, лично, Петру Великому, повелителю полумира, не мог Пётр забыть, что он, Алексей Синельник, происходит из донских казаков, которые и отцу его, Алексею Михайловичу, и ему, Петру Алексеевичу, нанесли несмываемую обиду, сначала Стенькиным разором, а потом и, вовсе, Булавинским предательством, в самый ответственный миг его святого дела… Не верил он казакам и всё тут. И забыл он уже, как Синельник выполнил его поручение, привёз Абрашку из плена турецкого, и, как спас его, государя, от отравления, и как по его поручению пересёк Великую Африканскую Пустыню в поисках Сабрины и её сына…

Но сейчас не это было главным в его душе и помыслах, главным сейчас было образовать новый союз в Европе и закончить, наконец, эту тяжёлую и кровопролитную войну, вывести Россию в морские державы, встать в один ряд с цивилизованными странами, наладить жизнь и порядок на Руси… Для этой святой цели не жалко ни своей, ни чужих жизней.

В таких, примерно, размышлениях проводил Пётр свободное своё время, которого у него было исключительно мало. Переговоры шли трудно. Филипп Орлеанский, Регент при малолетнем короле, Людовике, царедворец хитрый и дальновидный, лавировал между союзом с Россией и Пруссией и, ещё недавними своими непримиримыми врагами, Англией и Голландией, которые, в свою очередь вдруг стали союзниками смертельного врага России, Швеции…

Всё это было так запутано, так непонятно ясному, математическому складу ума Петра, что просто голова шла кругом. Гаврила Головкин, первый российский канцлер, Шафиров, Толстой и Долгоруков, прожжённые и хитрожопые интриганы, пытались втолковать ему эту логику, но никак не мог он понять, почему предать союзника, означало проявить политическую гибкость, а отказаться от завоёванной земли – проявление высшей политической мудрости. Но, не понимая сути политики, он старался поступать точно по правилам (как ему, может быть, казалось) европейской политики. Кстати, по таким же формальным правилам он старался поступать и в военных своих деяниях.

Ведь в Полтавской баталии, было совершенно не обязательно давать генеральное сражение правильным строем. Уже после безрезультатного штурма подвижных передовых фортов (личное изобретение Петра), войска Карла были обречены – отсутствие порохового запаса, отсутствие резерва и всякой перспективы к продолжению баталии в глубине чужой территории, говорило о том, что виктория во всей войне – полная и безоговорочная. Но Петру нужна была победа именно в «правильном, регулярном сражении, которая и была одержана благодаря личному его мужеству и определённой доли случайности. Попади шведская пуля на дюйм ниже, история России была бы совершенно другою. То же и в Гангутском сражении, важно было одержать викторию в правильном линейном строю – это имело огромный общественный резонанс.

Но все попытки Петра поступать по европейским правилам, не понимая их подлинной сути, их движущих сил, традиций, исторического опыта, наконец, исходящих из поддержания баланса на Европейском субконтиненте, оканчивались для Петра относительной неудачей. После Полтавской баталии прошло уж восемь лет, а конца этой изнуряющей, кровопролитной и разорительной войне не видно. Карл по-прежнему могуч, влиятелен, и поражение своё не признаёт. Прутский позор Петра уравновесил все его победы и триумфы. Из всех ощутимых приобретений за эту долгую войну только Санкт Петербург являлся единственной, но зато, какой великой наградой. Но этого было бесконечно маленькой частицей того, о чём мечтал Пётр. Империя, созданная Петром, была всё ещё рыхлой, внутренне неустойчивой, не склеенной единой национальной мыслью. Тонкая прослойка правящей элиты, которую он, Пётр, пытался цивилизовать, построить по европейскому образцу, управляла огромной тёмной массой полурабов, для которых все его деяния были делом рук сатаны. Это было страшно, но и очень удобно, так как управлять такой массой было проще, да и непонятно было, как из таких дикарей можно было слепить народ, нацию, способную к великим деяниям.

А вот казачество, казаки, вызывали в Петре раздражение, своим свободолюбием, своей неупорядоченностью, каким-то хаосом, из которого вдруг получалось устойчивое управление целым народом. И в бою, они дрались не стойко, впадая то в панику, то в неудержимую атаку, между тем, почти всегда добивались успеха, иногда даже феноменального, как, например, под Азовом, на ладьях разгромив целый турецкий флот, вооружённый пушками последних моделей, с кораблями, отстроенными англичанами и ими же вооружёнными.

Пётр всё хотел сделать сам. Его бешенная, неуёмная энергия, требовала постоянных деяний, постоянного действия. Он управлял огромной империей самолично, решая лично все вопросы, от самых пустяковых, например, сколько и какого провианту завести в тот или иной гарнизон, кончая главными, стратегическими, рассылая множество писем, разъезжая по необъятным просторам могучей страны, лично наводя порядок, иногда казнями, иногда назначениями новых энергичных людей на ключевые должности. Иногда его нововведения были столь комичны, что ничего кроме улыбки у современников не вызывали. Например, он учредил в Санкт Петербурге газету, единственным публикатором и единственным читателем коей был он сам. Требования этикета, правил поведения нового дворянства в обществе, были бессмысленны, непонятны, но их нарушение грозило ссылкой или даже смертью. Но самое интересное, что после его смерти, все эти правила, нововведения прижились, и уже никогда более к русской старине возврата не происходило. Русь навсегда стала Россией – неотъемлемой частью Европы.

Второго июня Савва Рагузинский доложил Петру о прибытии в Париж Абрама Петровича вместе с Алексеем Синельником.

6-го июня ст. ст. Петр отправил в Италию рагузанца Савву Владиславлевича, дав ему вместо паспорта грамоту, в коей именовал его графом Илирийским.