Пленники в сопровождении эскорта молча медленно взбирались на вершину холма, пробираясь по тёмным закоулкам города-крепости. Одноногий Давыд еле волочился, постепенно отставая. Надсмотрщик исступленно хлестал его по спине, камзол был изорван в клочья, сквозь разорванное сукно проступали кровавые полосы, сил почти не оставалось. Селим немного догнал эскорт, и, обращаясь к ретивому помощнику, попросил его не усердствовать столь ретиво, дабы не попортить товар. Помощник слегка отстал, Селим, поравнялся с Давыдом и внезапно тихо пробормотал по-русски:

– Давыд, братуха, не оборачивайся, и скажи своим друзьям, что б по-русски не говорили…

Давыд вздрогнул, но не обернулся. Через несколько минут он прохрипел окровавленными губами по-немецки:

– Ребята, кажется, мы спасены, по-русски ни слова….

Савва и Алёха не оглянулись, но по походке было видно, что они поняли и зашагали чуть бодрее.

Через часа два эскорт достиг вершины холма, и они вышли на одну из зелёных площадей, подошли к маленьким дубовым воротам, вырубленным прямо в каменной стене. Ворота открылись, пленники проследовали в небольшой дворик, заросший диким виноградом. В дальнем конце дворика находилась глубокая яма, закрытая тяжёлой решёткой. Пленников подвели к яме и столкнули в неё. Они падали с двухметровой высоты, но упали на копну гнилого сена. Решётка задвинулась и всё стихло.

Зиндан был вырублен прямо в скальной породе, к низу расширялся, образуя довольно просторное подземное помещение. Когда глаза попривыкли к темноте, пленники обнаружили, что они здесь не одни. В яме сидело ещё с десяток истощённых и истерзанных людей. Слышались стоны, завывания и тихие молитвы на немецком, голландском и французском языках. Наши пленники сидели молча, не желая обращать на себя излишнего внимания. Наконец Савва промолвил по-немецки:

– Да, дела… Как же я его сразу-то не узнал, брата твоего, Давыд? Ведь он и не изменился почти. Но почему нам нельзя говорить по-русски? Ты как думаешь?

– А я думаю, что эти охранники, что нас гнали, есть русские, казаки донские, что из войска Некраса, кои с ним в Турцию от царя нашего батюшки бежали… Если прознают, что мы русские, да по царёву делу промышляем, смерти лютой нам не миновать….

К ним подполз человек, истерзанный, в рванье, бывшем, по-видимому когда-то военным камзолом, с седой всклокоченной бородой, в темноте глаза его горели смертельной тоской и голодом. Видно было, что он находится на той последней стадии истощения и физического страдания, за которой наступает полное безумие или смерть.

– Друзья, – зашептал он по-французски. «Друзья мои, ради господа нашего всемилостивейшего, хоть кусочек хлеба, я умираю, друзья мои…?

– Увы, друг мой, увы, мы и сами два дня без крошки во рту, так что в данный момент помочь вам, сударь мой, ни чем не можем. Увы!

– Друзья, вы я вижу русские, ради бога попросите за меня хозяина, у него вся охрана русские, хоть и турецкое одеты, но свирепы и жестокосердны, как сущие диаволы. Барбарейцы по-сравнению с ними просто ангелы. Господи, когда же это всё кончиться!?

– Сударь, не теряйте мужества, Помните, что сохраняя надежду и честь, вы, по крайней мере, сохраняете честь…

– Это вы ещё не изведали всей чаши страданий, поэтому так легко рассуждаете…

– Сударь, мы бывали уже ранее в плену турецком, и их обхождение знаем, так что не впервой. Что-нибудь да подвернётся, а нет, так значит на то и воля божья, за грехи наши, нам же и воздастся – встрял Алёха.

– Господа, скажите, ради бога, какой нынче год, в этом аду я потерял счёт времени, дней и ночей. Голод и побои сделали из меня животное, не способное к человеческим мыслям и чувствам, я уж не помню, кто я, откуда, только жрать и пить, да терпеть мучения, вот и все мои чувства….

– Нынче у нас октябрь месяц 1713 года, числа 26 го…, или 28 го, тож запамятовал…

– Господи, десять лет! Десять лет страданий! Как это всё можно вытерпеть?

– Позвольте сударь, а вы ведь не француз? Не так ли? А кто же вы, как ваше имя?

– Вы правы, друзья, я голландский подданный. Моё имя Курт Ван Бравур, я был капитаном на торговом судне Ост-Индской компании. Десять лет назад, по поручению господина нашего, барона фон Крафта, я должен был переправить дочь его, забыл имя уже, молодая такая, умница, чистая девушка, куда же я должен был? а, вспомнил, кажется на Яву, точно в Ост Индию, кажется… На пути в Гибралтар нас настигли эти звери барбарейцы…

– Так, сударь, постарайтесь вспомнить всё, как можно более подробно, быть может, сейчас решается ваша и наша судьба. От того, что вы вспомните, зависит и наша жизнь и свобода.

Савва весь преобразился, усы его, прежде обвислые от физического страдания, встали почти горизонтально, глаза засверкали охотничьим блеском. Он уж было приготовился к дальнейшему рассказу, но внезапно загремела решётка, сверху упала верёвочная лестница, и оттуда из мутного пятна света хриплый голос по-русски прошамкал:

– Эй, вы, там, хромой, усатый и ты, кабан, давайте, лезьте наверх, хозяин хочет с вами погуторить.

К лестнице тотчас метнулось несколько измождённых теней– Пи-и-ить, хлеба-а-а!

– Пошли вон, скоты, ужо я вас!

Наши пленники, молча растолкав голодные тени, гремя цепями, полезли наверх, к свету и воздуху, из темноты и холодного смрада зиндана.

Через час, раскованные и помытые, они уже восседали во внутреннем садике, тенистом и увитом диким виноградом, возле чистого и прохладного фонтана. На ковре были разложены диковинные фрукты, лепёшки белого пахучего хлеба, на большом медном блюде дымились аппетитные куски горячей козлятины, в венецианских бокалах поблескивало прохладное и терпкое испанское вино, в медном зелёном кувшине заманчиво булькала холодная тутовая водка. Селим (он же Семён) сидел, вальяжно облокотившись на руку, потягивал кальян, и зеленоватые клубы дыма поднимались ввысь. Сперва жадно набросившись на еду, Савва, Алёха и Давыд, крепко выпили водки, запили вином и осоловевшие и пьяные от водки, еды и перенесённых страданий откинулись на ковёр.

– Ну, что, братуха, – начал Семён, – Вот, значит, как встретиться – то довелось, Я уж и не мыслил, что увижу сновь тебя-то. Уж больно мы страшно с тобою расстались тогда.

– Да, братуха, вот жистя наша как складается, мир бескраен, а встречи нам не миновать. Вот уж судьба, так судьба. И в мыслях не держал, что свидимся. Нет, брешу, когда в плену был, в Измире, в 11-м годе, думал, что судьба всё-таки сведёт, что а вдруг подаст знак господь, да ты и объявишься. Но виш как сталось-то. Не там, так здеся, на краю земли свидеться пришлось…

– Да какой же это край земли, это самый центр, пуп земли и есть. Одно слово, море Средиземное. Тут и Гишпань рядом, и Италианцы и Мальтийцы и Хранцузишки разные, да и аглицкие корабли плавають. Это мы жили, братуха, на краю Земли. Станица наша и есть самое захолустье. А я уж и за Гибралтар поплавал, и в Америке побывал, и в пустынь на верблюдах, к племенам диким ходил, до самых негритянских стран добирался. Горя-то повида-а-ал? Ой, что ты. Чудес на свете – за три дни не рассказать. А вот сейчас тут осел. В вольном казачьем городе Алжире, Аль-Джазирья по ихнему. Тута у нас свободная земля, как Дон батюшка ране был. Ну а вы-то, зачем тогда ентова негритёнка у султана умыкнули, в чём ваш антирес был, и пошто строгостью анчихрест вам грозился?

– Послушай, Семён, встрял в разговор Савва – «То есть великая Государева Тайна, про то никому, кроме нас, знать не положено. А ежели кто прознает, то ждёт нас смерть лютая от руки государя нашего…

– А ты, усатый, не больно-то перья распускай, я же ешо не решил, как с вами поступить. Могёт быть и не избегли вы ещё той самой смертушки лютой, коей так опасаетесь. Вы пока что есть мои рабы. А, то что Давыд – братуха мой, так то ничего не значит. Он – это одно, а ты с энтим кабаном, прислужником анчихристовым – совсем другое. Пока что в моей воле, вас казнить, али продать на галеры, али в пустыню каменную, поклажу таскать. А то возьму, оскоплю вас иродов, да и в гарем продам, будете за султановыми бабами говно выносить, да дырки их нюхать, а то и стражники вами не побрезгують. А ещё могу я вас на расправу казачкам моим отдать, у коих кровь местью горит за разорение Тихого Дона вашим анчихристом и опричниками евойными. Так, что молчи пока, ирод усатый…

Савва замолчал, понимая, что каждое его слово может стоить им теперь жизни. Спасение оказалось не таким очевидным, как это виделось по началу. Дело принимал скверный оборот. Воцарилось тягостное молчание. Прервал его Алёха.

– Вот, Семён, ты нам сейчас, смертию лютой грозишься, а ведь мы-то с тобой земляки, и веры одной, православной… И не грех те будет православные души загубить?

– Ладно, вот ты сначала послухай рассказ казака нашего, а потом и сам подумаешь о вере православной или басурманской… Семён хлопнул два раза в ладоши. Из гущи винограда появился янычар и молча склонился в почтительном поклоне.

– Тимка, Позови-ка мне Серёгу Рябого.

– Слушаю, господин эфенди, атаман-батюшка.

Явился Серёга Рябой, тот самый, что спустил шкуру с Давыдиной спины во время подъёма. Сел напротив Саввы, злобно разглядывал гостей. Желваки на рябом обжжёном лице его двигались, придавая выражению его облик гуттаперчевой куклы.

– Серёга, голубь мой, расскажи-ка господам, про царя ихнего, да про слуг евойных верных, про милость государеву, как он казачество наше от извергов басурманских оберегал, да какими наградами наградил он, царь православный, подданных своих, воинов верных, казаков донских, кои кровью своею землю Русскую защищали!

– Да чо уж там гутарить, знамо дело, изверг он рода человеческого и есть, зверь лютый в человечьем обличаи….

– Да нет уж, изволь, расскажи, расскажи про слёзы хрестьянские, про головушки буйные, что на землю нашу родимую поскатилися. Расскажи, расскажи, это им весьма любопытно должно бысть….

– Ну, лады, знацца так, сам-то я из низовых буду, станица Раздорская, если слыхивали. Тебя-то барин, Алёха, я ешо по Бирючьему Куту помню, как татар ты ловко и отчаянно рубал, землю нашу от басурманов защищал. Сам-то ты не из Семикаракор ли будешь? Не Кирюхи ли Синельника сынок? Да, угадал значить. Так вот, знацца, году в 8 м, когда Кондрат Булавин со товарища за казаков наших заступился, да на Дону власть казачью схотел оборонить, пристал я к нему, да ешо товарищев моих с десяток. И было сражение под Кагальницким городком, в коем низовые подлым налётом одолели батьку Кондрата, а дружина евойная, Игнат Некрас атаман в плавни ушёл. И было царёво распоряжение, все верховые станицы подчистую изничтожить, а с низовых, кои за царя стояли, токмо каждого десятого вместе с семьёй его казнить. Дон наш батюшка окрасился в красный цвет от крови казачьей. Отродясь татаре поганые столько зла не творили, боле, чем князь Долгорукий. Я то сам к Некрасу утёк, а семью мою, жену, да детушек малых в Дону утопили, да перед энтим делом над женой моей целый взвод насилие учинил, а младшему, Романушке, два годочка всего было, головушку его махонькую об дерево разбили… Опустел ныне Тихий Дон. Меньше одной трети казачьего роду осталося. Вот тогда и запылало сердце моё ненавистью к ироду черноликому, да ко всей своре евойной, шо народ свой, как траву косить, и душ губить немеряно….

– Ну а как теперя, басурманскому султану служите, да супротив своего же воинства сражаетесь? Теперя небось все в басурмане продались, жопами кверху молитесь, да креста всемилостего не сотворяете? – перебил его Алёха.

– Да нет, господин царский сатрап, врёшь ты. Мы ныне вольные люди стали, при султане, навроде как охрана земель его, а в войнах не участвуем, это уж изволь. Здеся мы служим, что б порядок блюсти, что бы подданные султана другу дружку не перерезали, да десятину в казну исправно платили. В каждном граде, где казаки наши службу несуть, разрешили нам церкву ставить, да Иисусу нашему молитвы принесть. Вот так-то. Вот хозяин наш, Семён, он веру ихнюю ешо в детских годах принял, да и не очень блюдёт её, но мы на него за это не в обиде. Казак – он везде казак. А здесь, в граде сём, мы все живём, как вольные казаки, как братия, и христьяне и латинцы и басурманы и жиды. И никто нам не указ. Десятину отдай в казну и живи вольно. Сами свою вольницу исделали. Пусть только сунуться к нам короли да цари всякие, быстро укоротим…

– А теперя, братуха, послухай меня трохи, я тебе поведаю другую историю, коей сам участником был. В году 1700 была баталия под Нарвой градом, в коей свейский супостат одержал полную викторию, и что б сберечь жизни человеческие, приказал государь наш батюшка 3-м полкам нашим – это так без малого 10 тыщь человеков будет, издаться в полон, без оружия со знамёнами должны они были проследовать в тылы свейские. Так король свейский, видя безоружную рать нашу, приказал нас всех штыками переколоть. И все они головы свои сложили, токмо я да ешо кой кто из полка нашего и утёк. А в том же годе 1708 м, под Полтавою, коей защитником я был, крестьян полтавских, да горожан пленных убивал оный европейский просвещённый владыка лютой смертию, животы приказал вспарывать, на крестах зажигать, аки факелы живые, да перед защитниками города для устрашения показывать. А в это же время, когда судьба отечества решалась, Кондрат твой на Дону среди казачества смуту учинил. И не за волю он поднялся, а дружине своему Иуде – Мазепе помощь оказать хотел в деле его злодейском. А казаки, обманутые за ним пошли… Так как же мог иначе государь поступить с бунтовщиками, которые весь народ наш под угрозою жизни поставили? Так на то он и есть царь батюшка, что бы жизнями да смертию нашей располагать для жизни и расцветания державы нашей и блага народа нашего русского…

– Хорошо излагает – подумал Савва. Он пока сидел в полной задумчивости оценивая сложившуюся ситуацию. Он здесь был самым слабым звеном, самым уязвимым, вобщем-то чужаком среди казаков. Они то хоть переругаются, но, в конце концов, полюбятся. А он? Каждое его неудачное слово может стоить ему жизни. Но и молчать долго было нельзя. «Вот оно как получается, думал про себя Савва, «Ведь этот Серёга точь в точь, как он, Савва, и судьба его такая же, только наоборот, не басурмане его погубители, а свои же, русские, и служит Серёга теперь не русскому царю, как Савва, а султану басурманскому. Так в чём же всё-таки он, Савва, прав, а в чём не прав Серёга? Надо найти такие доводы, что бы убедить и Серёгу и Семёна в правоте нашего дела. А таких доводов всё не находилось. Как не поверни, а Серёга и он, Савва, близнецы братья по судьбе своей, и дорогу выбрали одну и ту же, только с точностью до наоборот. Но нутром чуял Савва, что правда – то на его стороне. Но вот, в чём она, и как её изложить убедительно, что б до сердец их очерствевших дошла, пока ещё не придумал. Наконец он поднял голову, взгляд его прояснился, в лице появилась уверенность и сила, заражающая собеседников безупречной логикой и внутренней убеждённостью, которая и делала его, Савву, действительно непобедимым.

– Послушайте, казаки, – начал Савва, медленно и внятно выговаривая каждое слово. «Послушайте-ка теперь мою историю. Жил я в городе Рагуза, что в Черногории, крае Сербском. Отец мой там поместье имел, пшеницей торговал, пиво варил. Хорошо жили, да только турки нас всех очень сильно угнетали. Церкви закрыли, на земле своей хозяевами мы уж и не были. Вот и поднялись крестьяне на бунт, перебили турецких сатрапов, и отец мой возглавил отряд восставших. Но турки одолели нас в кровавой битве, отец в бою пал, а турки в поместье наше ворвались, мать и сестрёнку мою младшую у меня на глазах изнасиловали, потом привязали к конским хвостам и подожгли. Вот так они развлекались. Я бежал. И через несколько лет оказался в русской армии. С тех пор и служу царю русскому и державе, которая и стала мне Родиной. Так, что, Серёга, судьбы наши с тобой схожи, как две капли воды.

– Ты не рассусоливай тут, говори короче, могёть бысть не долго осталось тебе сказки нам рассказывать – то – перебил его Семён.

– Нет, уж послушайте, сначала, а кончить меня всегда успеете. А то как прибьёте меня, а правды-то и не узнаете, а правда может и дороже жизни моей будет. Так вот, Серёга, и у тебя своя правда, и у Семёна своя она, матушка, и у Алёхи и у меня. У каждого своя она, и всяк из нас прав своею правдою. Вот вы о воле обеспокоены, волею своею дорожите. Полагаете, что в воле и есть правда. Но в тот же час людей невинных сами годами в зиндане содержите, голодом морите, тела и души их терзаете. Так значит, вы не за правду радеете, а токмо за корысть свою. Погоди, погоди Серёга, не кипятись, убить ещё успеешь, выслушай другую правду, да со своей сравни. Вот ты сейчас по одну сторону клетки, что отделяет волю от ямы, а завтра окажешься по другую, где будет твоя правда?

– Небось не окажуся…

– А ты не зарекайся, жизнь она, брат, штука переменчивая. Сегодня на коне, а завтра в яме и в колодках. Так вот, додумал я в жизни своей, что правда-то она в том и есть, что бы клетку сломать. Вот что ныне стало моей правдой! И ей, матушке, я ныне и служу, а не царю или державе какой….

Воцарилось тягостное молчание. Алёха потянулся к кувшину с тутовой водкой, налил себе, казакам и Савве, и одним залпом опрокинул полную чашу. Казаки выпили по чину, крякнули, занюхали фиником. Алёха поднял глаза к небу и высоким голосом затянул:

Казаки низкими протяжными голосами подхватили.

Серёга вытирал слезу, бесстыдно скатившуюся по сухому, обожженному, в глубоких складках и шрамах лицу. Давыд обнял брата за плечи, и так в упоении они раскрывали души свои, истомившиеся на чужбине, под злым африканским солнцем, истомившиеся по родным донским степям, светлому небушку, тихим заводям голубой донской воды, по стрекотанию кузнечиков и клёкоту кречетов, по куреням своим, по жёнам и детишкам, по всей той жизни своей, которая была им мила из детства и которая и называется Родина, без чего на чужбине и не жизнь вовсе, а так, доживание, как на каторге.

Песня кончилась, все замолчали. Семен, молча, налил водки ещё, поднял чашу и мрачно произнёс:

– Ну вот, что, казаки, воля моя такова будет. Уж и не знаю, какое есть такое дело у тебя Савва, и у тебя Алёха, но помочь казакам мы должны. Верю, что не зло супротив нас вы задумали. А казак казаку всегда братом будет, хоть и в разных краях ныне обитаем и разным правителям служим. А посему, давай выпьем, братия, выпьем за вечную дружбу казачью, за братов наших, чьими костями от моря и до моря земля наша сырая устлана. А ты, Савва, барин, давай-ка, обсказывай, какое такое царское поручение вы исполнить обязаны, и в чём мы могём вам всепомоществовать.

Савва, как мог, рассказал суть царёва поручения. Рассказ выдался долгим, с постоянными переспросами и возвратами в прошлое. Наконец Семён промолвил:

– Так, теперя понятно…. Потом после продолжительной паузы зло произнёс:

– А не много ли ты на себя берёшь? Сокол ты мой. Почём это ты и правитель твой себя господом богом возомнили, судьбы людские решать. Ну наблудил твой анчихрист, наплодил детушек, так пусть себе и живут. Пошто он и их тож свободы и жизни лишает? Нет, недоброе энто дело. Сумневаюся я, что богу и России матушке, вы службу добрую справляете. Ну лады, лады, раз пообещалися помочь, знацца помогём.

– Семён, подумай сам хорошенько, есть ли что страшнее для народа, чем смута, война братоубийственная? А такую смуту и желают враги державы нашей по всей России учинить. Как и во времена стародавние смутные, хотят нового Гришку Отрепьева сделать орудием разрушения державы нашей и покорения народа нашего. То, что отроки эти перед державою нашей ни в чём не виновны, это ты прав. Но и недруги коварные могут их орудием своего коварства и подлости сделать. Поэтому, думаю я, что для блага отечества нашего, должны мы волю государеву исполнить. А тем более, что ежели не исполним, ждёт нас всех судьба незавидная. Вон у Алёхи жена и детушки в России осталися. Так, что нету нам другого пути, как волю ту исполнять. А уж как государь детьми своими распорядиться, то есть его воля, но мы можём поспособствовать сохранению жизней ихних. Вот, как Абрама Петровича устроили. Он же сейчас есть наилучший, наипреданейший слуга отечества нашего и царю наивернейший сподвижник.

– Семён, для помощи надо бы сначала освободить из зиндана твоего, капитана голландского, что девицу Сабрину перевозил. От него и узнаем, куда она пропала, там и искать будем. Как это звать – то его? А вспомнил! Курт Ван Бравур его имя. Прикажи из ямы его вытащить, накормить хорошенько, помыть, да и придать нам в помощь. Я тебя в накладе не оставлю, заплачу выкуп за него и за нас грешных. Деньги у казны нашей есть, так что не сомневайся.

– Лады. Слышь, Серёга, пойди, приведи-ка сюда этого, как бишь его, Ван Бравура, что я в прошлом годе у Хасана кривого купил. Всё равно сидит без толку, только хлеб на него зазря тратим. Никто его уж и не выкупит. Столько лет уж в полоне, а никто и вспомнил. Давай-ка его сюда.

Серега, молча, поднялся и отправился на другой конец дворика, к яме. Через несколько минут раздался его грубый окрик по-турецки:

– Эй, ты, Бравур, вылезай, давай!

В ответ из ямы донеслись глухие стоны, разобрать которые было невозможно. Серёга вернулся и что-то прошептал на ухо Семёну. Тот удивлённо поднял бровь.

– Как так? Ну и дела!… Помер ваш Бравур, ребята, не обессудьте, уже с час как помер. Сердечко евойное, слышь-ка, не выдержало. Так что теперя придётся самим вам искать энту бабу окаянную, будь она проклята, подстилка царская.

– А может, кто из твоих пленников что знает? Давай поспрошаем! – встрял Алёха.

– Хорошая мысль. Ты можешь предоставить твоих заложников для допросу? – обратился Савва к Семёну. – Может быть кого и выкупить пособим, всё ж с барышом будешь, а так задорма пропадут.

– Ну и хитрющий ты барин, вот бы тебя к нам в кумпанию! Да ты и не пойдёшь, я таких знаю. Всё за идею свою радеете, за державу вашу треклятую. Но и выгоду свою не забываете. Что ты за человечешко такой? Ведь, вот дела, сам то ешо в рабах, я ж тебя не слободил пока, а ты уж и других освобождать собрался. Ты о своём выкупе подумай лучше. Казаков – то я, пожалуй освобожу, а ты пока при мне побудешь. Небось казна ирода твоего не оскудеет, ежели за тебя заплатит, а видать заплатит не мало. За такого-то молодца, да не заплатить? Дам я тебе поговорить. Вот в яме посидишь маленько, там и поговоришь. Гутарь сколь захочешь – не жалко. А вы ребята со мной пока поживите. Может и в отряд свой зачислю, на довольствие казённое. Будем вместях службу султану служить, да себя не забижать.

– Нет, Семён, служить басурманам я не буду. Я царю и державе нашей присягал. Ему и России – матушке нашей служить буду, и Иудой не в жисть не стану. Хучь ты и смертию лютой грозисся, хучь рабством. Ежели государь наш посчитает, что служба моя ему потребна и решит, что стою я выкупа, то вызволит меня, а ежели посчитает, что не стою я денег, что не нужон я ему, так значит так тому и бысть должно, такова моя судьба, окончить жизню свою в яме поганой. Но честь свою, офицерскую, честь свою, казачью, ни за какие блага и жизнь не променяю. Таково слово моё – слово окончательное.

– Ну а ты, братуха, что думаешь? Пойдёшь со мной, али с энтими прислужниками иродовыми останешься? Ведь братья мы с тобой единокровные! Как же я смогу брата родного в рабстве держать? Айда с нами, Давыдушка, за дело Стенькино, за волю нашу казачью. Что тебе энти баре? Что они хорошего для тебя исделали? Казака в слугу превратили! Душу твою казачью сгубили, тело искалечили. Сетями опутали, выхолостили. Будем жить вместях, вместях и дело будем делать, державу нашу казачью учредим, хоть и в краю чужом, да всё ж держава наша буить, а не султанова и не иродова. Пойжёшь, а?

– Да нет уж, братуха, уволь. Хучь ты и брат мой единоутробный, от одного отца с матерью на свет рождены мы, да видишь как получилося, понятия у нас уже разные. Как и вера!.

– Да хрен с ней верой-то! Что Христос, что Аллах, брехня всё это. Нету там, на небе никого. Это так, форма одна, что б человеку удобнее жить было, вот он и придумал веры разные, да вот незадача, сколь народу за форму энту головушки свои сложили…

– Вот вишь как получилося ужо, для тебя уж и проформою сама вера стала. А мне без Алёхи, сына моего названного, да без Саввы, друга верного, испытанного, дороги и нету ужо. Куда они – туда и я. Так что уж прости, братуха, я уж с ними остаюся. И не неволь меня боле. До смертушки своей не прощу себя, ежели друзей своих предам. Вот так-то.

– Ты не сомневайся, Семён, выкуп ты свой получишь сполна. Это я тебе обещаю. Деньги и у меня имеются, и государево поручение исполняем наиважнейшее, так что не беспокойся. Ежели позволишь, дай-ка мне только несколько писем написать, в факторию мою голландскую, послу нашему в Истамбуле, Петру Андреевичу Толстому, и самому государю, дабы обсказать положение наше и узнать, каково будет его повеление на сей счёт.

– Э-э-эх вы, казаки донские! Продали души вы свои Ироду россейскому, да Руси вонючей. Про волю свою вы забыли, про дело Стенькино, святое. Не добру вы служите, а токмо во зло жизни свои и чужие губите. Ладно, так и порешим, будете вы пока в доме моём, но под надзором Серёги. Письма я тебе разрешу написать, барин, и допрос дозволю учредить. Вот только скажи мне, господин важный, положим, найдёшь ты сынка энтого, царского, да и в Россею умыкнёшь силою. Ведь ждёт его, поди-ка, там смертушка лютая. Какое ж энто доброе дело? Энто ж злодейство неслыханное. Противу тебя, мы разбойнички морския – казаки вольные барберийсеие – чистые ангелы….

– Послушай, Семён, – встрял Алёха, – не рви душу-то. Сами знаем, что дело наше не совсем чистое и даже не ангельское. Но не могёт бысть для любого народа страшней и истребительней дела, чем смута братоубийственная, когда, брат на брата с вилами да с топорами идёт. А вспомни ка ты, друг любезнай, как во время смутное, Гришкино, что сто лет назад тому на Руси приключилось, как в энти – то времена, сколь кровушки русской братия пролили?. Как во Кремле нашем, Московском, ляхи поганые уже сидели, как татары да люди лихие по Руси гуляли, как один царь другого анафемой клял, да как простые крестьяне с голодухи мёрли? А нынче хотят враги страны нашей, народа нашего, такую же смуту на державе нашей учинить, что бы богатствами нашими завладеть и рабами нас всех изделать. И этому, мы, слуги государевы, помешать обязательно должны. Ведь пока мы с извергом Карлой воевали, народы европейские такую же смутную войну, за корону Гишпанскую учинили. Сколь народу полегло – мильон, а может и боле того? И всё за то только, кто же сидеть будет на троне Гишпанском. Нет уж, брат, уволь нас от новой смуты, уволь народ наш российский. Да, это правда, что государь наш суров и порой жестокосерден, но он ведь за державу нашу радеть и великую сражению ведет, а значить и дело его правое, и мы ему поэтому всею душою нашей и служим.

– Ишь ты! – подумал Савва. – Каков казак наш стал! Излагает, как деятель политический и изощрённый. Далеко может пойти по службе. Молодец, правильно себя держит. Да и Давыд – верный человек. Люблю я их, чертей, друзей своих. Вот каковы стали! С такими слугами государь наш большие дела может сделать!

– Ну ладно, считай, договорились… Серёга, давай сюда пленников наших, по одному, хто ешо могёт…

Уже стемнело, на чёрном небе зажглись алмазами яркие чужие звёзды. Опрокинутый серп луны тускло и жёлто освещал погрузившийся в ночную мглу город. Холодной сыростью повеяло с моря. Во дворе зажглись факелы, осветившие сидящих на каменных скамьях людей, отбрасывавших какие-то фантастические тени, придавая происходящему какую-то сказочность и не реальность. Серёга стал одного за другим выводить из зиндана измождённых пленников. Их было всего восемь. Разноплеменная кучка измученных, израненных, изголодавшихся людей, потерявших всякую надежду на освобождение. Они и не поняли, для чего их вытаскивают из их норы, их могилы, где освобождением своим он уже считали приближающуюся гибель, которая всё не наступала. В этой компании было три испанца, англичанин, грек, один купец из Неаполя, капеллан из Тулузы и странного азиатского вида человек, совершенно неопределённого возраста, заросший жиденькой седой бородёнкой, с плоским и жёлтым, как полная луна, лицом и со щелочками раскосых чёрных глаз. Никто из пленников, как выяснилось, не общался с г. Бравуром и ничего не мог сказать о его спутнице. Азиата Савва допрашивал последним.

– Как твоё имя, понимаешь ли ты меня? – спросил Савва его сначала по-турецки. Азиат отрешённо молчал. Плоское лицо его не выражало никаких эмоций. Савва переспросил по-немецки, потом по-голландски. Результат был тем же самым.

– Тфу ты, чёрт косоглазый, прости господи, татарва косорылая, ну ни хрена не понимает! – встрял в допрос Алёха.

– Моя всё понимает, всё видит и всё знает, господина – внезапно по-русски ответил азиат. «Моя знает всё, что раньсе было и дазе то, что будет потома.

– Да кто же ты, откуда будешь – то? – по-русски переспросил Савва.

– Моя имя Ван Хо, моя приехала из страны Цин, моя есть посранника насего верикого императора, поверитеря Поднебесьной. Есри твоя меня вырусит, моя имперанора сделает тебя ооосень богатым….

– Сначала ответь мне, ты что-нибудь знаешь о Бравуре, что умер намедни, он тебе что-нибудь рассказывал о себе или о спутнице своей, с коей в полон попал?

– Немного рассказара, немного сама знаю…

– Ну так давай, говори, харя косорылая, чего лыбисся? – опять встрял Алёха.

– Погодь, погодь, Алёха, остынь маленько, дело очень важное и деликатное. Доверь уж мне дипломатию эту. А то из-за тебя, чёрта, всё дело погубим. Ну так расскажи, что он тебе рассказывал, а что сам знаешь и откуда?

– Моя будет рассказывать дорго. Снасяра пусть хозяина сибко накормит усех пренников. Потом утром я рассказю усё, сто знаю, усё, сто было и сто будет потома. Моя знает, где находится госпожа Сабрина, которую вы иссете, и ессё много всего знаю…

– Ладно, этот Ван Хо, наверное прав, утро вечера мудренее. Семён, покорми их немного, – это за мой счёт. Только не перекорми, а то все от живота помрут.

– Ну, лады, раз за твой счёт, то, пожалуй, и покормлю. А завтра продолжим допрос этого косоглазого.

Утром, после обильной трапезы и похмельного возлияния Савва с Алёхой в присутствии Семёна продолжили допрос пленного китайского посланника.

– Ну, давай, рассказывай, всё по порядку, что знаешь, а что капитан тебе рассказал?

– Сама я знаю, сто тот девиса, котолый вы исите зива….

– А откуда знаешь – то?

– Мне этот книга лассказал… Ван Хо достал из своих лохмотьев каие-то деревянные таблички, испещрённые чёрточками, и разложил их перед собой. – Этот книга всё лассказет, и где госпоза Саблина и что с нами всеми случиться…

– Да врёшь ты всё, как это могёт быть, что б в книге было всё прописано….

Китаец, не изменившись в лице, бросил камешек на дощечки, помолчал минуту, потом обратившись к Алёхе тихо промолвил:

– А твой сынок, Килил Алексеевич, ныне из Италии вернурся. Холосый офицел. Цал его осень лубит….

Алёха аж подскочил, побледнел весь и, растеряно оглядываясь на Савву прошептал:

– Книга, книга колдовская это, демоны его устами говорят, сжечь, сжечь его чучело косорылое вместе с книгой его, с книгой диавольской! Истово перекрестился – Чур меня, чур меня…

– Погоди, Алёха, не паникуй – встрял Савва. «Это очень древняя книга, небось стране этой, народу этому более 5 тысяч годов будет. Много тайн он в себе несёт. Нам их ещё предстоит познать, а они уже ими давно владеют. Мы против них, как дети малые. Может быть, и мы когда-нибудь поймём премудрость эту, да и превзойдём её, дай только срок, что б только не перебили другу дружку…. Обращаясь к Ван Хо, Савва насмешливо спросил: «А про будущее наше, про страну нашу многострадальную, можешь рассказать?

– Могу, но не стану. Не долзен знать селовек пло будусее. Если знает, он его изменяет и налусяет полядок в миле. Усе плиходит в хаос и наступает смелть. Не надо знать будусее. Надо его тволить своими луками, как будто усе от тебя самого зависит. Тогда усё плоисходит по полядку, как и долзно быти….

– Ой, непонятно ты говоришь, ладно, а что про девицу нашу, Сабрину знаешь?

– Кливой Хасан плодал её на дарёкий юг, в чёлный налод фульбе. Сесас она зена цаля ихнего. У неё узе тли сына. А цалство это возле озела борьшого, за Великой пустыней, пости как моле….

– Да, точно, бывал здеся у нас, в Алжерии, царёк ихний, фульбый, черномазый. Но на негров натуральных, они, эти фульбы, не очень-то схожи. Лица, как у турок, али гишпанцев, только чёрные, и не чёрные даже, а как бы сильно загорелые. Что сказать, люди разумные и вовсе не дикие. А на озере этом я бывал. Чад оно называется, то ли потому что все чёрные люди там живут, то ещё почему, не ведаю…. – встрял в разговор Семён. Савва молча обдумывал полученные сведения. По всему выходило, что надо им ехать в эту далёкую страну. Ну, просто не было у него другой возможности выполнить царёво поручение.

– Послушай, посланник, а не знаешь ли ты судьбы сына её, Виктора, с коим она в полон попала?

– Нет, моя не знает, книга молсит пло это. Пло Саблину моя знает, а пло сына её не знает. Сто бы знать нузно её саму видеть. Только он мозет сказать, сто с ним. Эта книга цитает только в дусах селовесеских.

– Так вот что, Семён, надо бы нам ехать в страну эту, за девицей, надо бы обязательно. Понимаю всю трудность и рискованность этого путешествия. Но выхода у нас нет другого.

– Да нет, друг ты мой, не понимаешь. Это надо через всю пустыню проехать, через пекло адово, да через разбойников пустынных, да ещё и племя это чёртово разыскать, да назад вернуться живыми…

– Семён, али мы не казаки? Али мы разбойников не видали, али трудностев каких испужаемся? – встрял Алёха.

– А ты в аду бывал, казачок засланный? Помолчи-ка лучше, пока мы с Саввой всё обдумаем. Дело очень сурьёзное. А сколь я за это дело получу, ежели пойдём в Куш этот далёкий? Мне задорма судьбу свою испытывать нету резону. Это ваше дело, вы и должны платить, Ирод ваш должен раскошелиться и за вас ешо, и за поход смертельный….

– Семён, я человек торговый, деловой. Значит так, за выкуп наш, меня, моих товарищей и китайца этого, я плачу 30 тыщ золотом. За путешествию и Сабрину – ещё тридцать. Деньги эти получишь по завершении дела, а в залог я напишу закладную на свою факторию во Франции. Небось, какой-нибудь жид ростовщик у вас, в вашем гнезде разбойничьем, имеется?

– Итого шестьдесят тыщ золотом?… А сколь фактория твоя приносить? Могёт бысть она и не стоит того?

– Стоит, Семён, стоит. Фактория эта приносит казне сто тысяч ежегодно, только на торговле пушниной, да пенькой. А ещё я торгую вином молдавским, да рыбой красной, да икрой осетровой, да каменьями уральскими…. Поверь мне, кроме меня в России богаче только князь Александр Данилович Меньшиков. А он – то и есть главный вдохновитель предприятия нашего. Да и посол в Стамбуле, Пётр Андреич Толстой, гарантом нашим будет… Ты не прогадаешь, в любом случае. А ежели ещё при дворе познают, какую ты услугу государству нашему оказал, выгоды ты получишь огромные. Так что подумай хорошенько. У тебя есть резон оказать нам помощь в деле нашем. Подумай, я не неволю.

– Да, задал ты мне задачу. Голова аж кругом идёт. А вдруг турки прознают, что я услугу гяурам оказываю, что врагу державы нашей помогаю, не сносить мне головы…. Хотя сюда они и не сунуться, а в Стамбул я и не поеду сам… Да, задача… Ладно, завтра утром дам я окончательный ответ.

На том и порешили. Весь день Савва писал письма, государю, послу в Стамбуле, Петру Толстому, и в фактории свои, голландскую и французскую. Ответа ждал через две недели. В Стамбул, к Толстому, почта дойдёт быстро, а вот в Россию и из России придётся ждать. «Ну, ничего– думал Савва, – зима всё-таки, не так жарко будет путешествовать по пустыне. Подождём ответа.

Семён выделил для пленников и китайца отдельные покои, с тремя низкими каменными лежанками, застеленными матрацами, набитыми гнилым сеном, китаец же спал на полу и всё время благодарил Савву за вызволение из плена.

Утром следующего дня Семён объявил своё решение. Да, он берётся за путешествие, но Давыд останется пока в Алжире, под присмотром его янычар – с одной ногой по пустыне не пройти. Денежные вопросы уладили довольно быстро. На подготовку экспедиции Семён взял месяц, так как она требовала тщательной экипировки, закупок запасов продовольствия, лошадей, верблюдов и проводников, одного по пустыне, через страну жестоких и разбойных туарегов, и знающего караванные маршруты и колодцы, другого – для путешествия через негритянские районы южной Сахары, знакомого с языками и обычаями тех стран. Кроме того требовалось отобрать десятка полтора верных людей, для охраны каравана. Все эти заботы Семён взял на себя. Савва и Алёха активно подключились к организации экспедиции.

Недели через три пришло письмо от государя, в котором он подтвердил правильность, принятого Саввой решения, и одобрил путешествие. При этом он дал абсолютные финансовые гарантии и просил Савву досконально изучить положение дел в Африке, географию её, природу, климат, а так же население, народы и нравы людей тамошних, мол де державы – то европейские чрезвычайно Африкой заинтересованы, так как она есть важнейший элемент мировой морской торговли, а мол и нам бы пора уж, русским, о мировой морской торговле задуматься и загодя готовить себе для этого предприятия почву. Ещё он просил оказать всевозможнейшее покровительство китайскому посланнику, дабы использовать оного в грядущих переговорах с Империей по восточной границе.

От Петра Андреевича тож ответ пришёл. Писал он, что очень рад за друзей своих, за то, как они поручение государя выполняют, просил крепко расцеловать Алёху и Давыда, а також передать наилучшие пожелания Семёну и уверения, что он, Семён, может располагать им, Петром Толстым, полностью и может быть уверенным в его полной поддержке (конечно, в меру своих скромных возможностей) во всех делах его. Написал он также некоторые сведения о народе фульбе, об их происхождении и истории расселения по Африке (сведения эти поставил ему соратник по мальтийскому тайному обществу, который одно время проповедовал среди этого чудного народа).

Наступила уже декабрь, а с ним пришла и настоящая африканская зима. Зарядили проливные дожди. Влажный холодный ветер с океана гнал и гнал на иссушённую летним зноем африканскую землю потоки холодного дождя. На самых высоких вершинах Атласских гор выпал мокрый однодневный снег. Ночи были холодные и сырые, наши герои грелись по ночам у костров, а днём отогревались на редко выползающем из-за чёрных влажных туч солнышке. Время для похода было самое что ни на есть лучшее. До самых песков можно было дойти, минуя колодцы, т. к. эти зимние ливни наполняли высохшие за лето русла рек потоками мутно жёлтой воды, которую после процеживания можно было вполне использовать для пития людям, лошадям и верблюдам.

Всё свободное время Савва проводил в беседах с Ван Хо. Обсуждали историю, политику и философию. Китаец рассказал Савве, как устроена Поднебесная Империя, как она управляется сейчас, при маньчжурской династии и как была устроена раньше, когда ханьцы были хозяевами в своей стране, как устроена гадательная Книга Перемен (И цин), что можно по ней предсказать и как узнать прошлое. Китаец предсказывал России, как великое будущее, так и страшные катастрофы. Обсуждали они и учение Ко Фу Цзы, его этику и мораль. Корче, Савва вполне усвоил древние учения, его европейская спесь немного поубавилась, древний мир открывался перед ним во всём своём величии и духовном богатстве. Но тем более значимым стала для него европейская рациональная философия, её логика и неудержимое стремление к прогрессу и самосовершенствованию. Заложенная греками формальная философия в сочетании с морально этическими нормами древних иудеев, их сомнениями и раскаяньями, реализовавшихся в учениях Христа, подкреплённая так же неудержимой активностью и агрессивностью европейцев, с их стремлением к новым открытиям и завоеваниям, делали, в глазах Саввы, современную европейскую цивилизацию воистину непобедимой, и в ней он видел будущие. Он полагал, также, что духовный, политический и экономический расцвет ислама уже позади. Воинственная религиозная нетерпимость, косность и догматизм ислама, упрощённая философская и политическая доктрина, подчинение светской жизни простых людей жёстким религиозным догматам, приведут, в конце концов, исламский мир к экономическому и духовному застою, а затем и к краху. Зачатки такого краха уже вполне наблюдаемы в Блистательной Порте. Её военные поражения Савва видел, как следствия духовного застоя, как неспособность ислама, как системы воззрений, к самосовершенствованию и развитию.

Он выстроил для себя модель цивилизаций по их отношению к богу или богам. Например, греки, иудеи и христиане персонифицируют бога или богов, делая их похожими на людей, но только очень могучими и громадными, мусульмане же растворяют бога единого во всём сущем, а китайцы рассматривают богов, существующими как бы в параллельных мирах, изредка соприкасающимися с миром людей. Лично для Саввы эти различия не имели большого значения, так как в глубине души он не верил ни в бога, ни в чёрта, а доверял только тому, что видели его глаза, хотя прозорливость китайца, его гадания по Книге Перемен, вызывали в душе его некоторую тревогу и сомнения.

Семён поведал Савве о том, что имя того негритянского царька из племени фульбе, который побывал в Алжире несколько лет тому назад и покупал себе женщин на невольничьем рынке, кажется Аннувал Бараки, и что обитает он с его племенем на северном побережье озера Чад, что он, Семён, бывал в тех краях и знает туда дорогу. Решили двигаться в том направлении и, по возможности, отыскать для начала этого Бараку, что бы потом, может быть через него, отыскать и Сабрину, если она жива ещё, и китаец с его гаданием не врёт.

В путь тронулись на рассвете 25 декабря 1713 года.

Непроглядная чёрная ночная мгла нехотя отступает на запад, туда, к клубящимся чёрным тучам над горами, нехотя уступая место светло розовой полоске рассвета на востоке, которая медленно расширяется, освещая фиолето-серые скалы и такого же цвета песчаные холмы. На скалах выступают капельки росы, сверкающие в полумгле, как сказочные алмазы. Капли росы и на песке, и на одеждах путников и на лошадях с верблюдами. Дует свежий влажный ветерок – это время самое подходящее для перехода по пустыне. Пройдёт ещё, каких-нибудь, два часа, и утренняя прохлада сменится сначала тёплым восточным ветром, а потом и нестерпимым жаром огромного полыхающего жёлтого солнца. Чёрные тучи на западе растают, как лёгкий дымок, унося с собой последнюю надежду на так желаемую прохладу и дождь. Песок и скалы начнут излучать нестерпимый жар, глаза зальёт горько-солёный пот, лошади захрапят, с губ их хлопьями упадёт жёлтая густая пена. Ещё чуть позже перед глазами путников возникнет бескрайняя поверхность чистого озера, зелёные пальмы, кусты тамариска, склонившиеся над чистой и светлой водой – умопомрачительный пустынный мираж, сводивший с ума ни одного путника, рискнувшего пересечь Великую Пустыню. И только верблюды, одногорбые корабли среди песчаного моря, монотонно и неотвратимо продвигаются вперёд, шаг за шагом, раз-два, раз-два. Колокольчики брякают на их вспотевших шеях, блям, бздынь, блям, бздынь, и так час за часом, час за часом, а они идут себе и идут, цепью растянувшись вдоль барханов, к желанной цели, к колодцу, в котором ещё, может быть, осталось хоть немного спасительной влаги.

Уже три недели наши путники в дороге. Караван состоит из пяти верблюдов с поклажей, каждого ведёт погонщик, еле передвигая ноги, и трёх десятков спешившихся всадников, ведущих под уздцы припадающих на тонкие передние ноги измученных лошадей.

Первая часть пути, по гористой Западной Сахаре оказалась труднее, чем предполагал Семён. Шквальные ливни превратили высохшие русла рек в грязные и мутные стремительные потоки, переправы через которые, отнимали силы и время. Старались идти, минуя известные оазисы и колодцы, что бы не привлекать внимания туарегских и берберских разбойников, промышлявших на караванных тропах. Целые племена, так называемых, альмуталассимун, поощряемых властителем Западной Сахары Мулай Исмаилом, ведут охоту за караванами, пересекающими Великую Пустыню. Это была самая опасная и непредсказуемая часть путешествия. Оставалось только уповать на случай. Однако до оазиса Туат путники добрались вполне благополучно. Помогло то обстоятельство, что отряд, набранный Семёном, состоял частично из казаков, частично из воинов племени текна, основного ядра армии Мулай Исмаила. Пополнив в оазисе запасы воды и корма для скота, а так же продовольствия, караван благополучно миновал опасные места и углубился уже в почти не населённую область Великой Пустыни. Но именно здесь их ждали самые тяжёлые испытания, испытания жаждой и нестерпимым зноем. Нашим путникам ещё повезло, они всего лишь один раз испытали силу ужасного пустынного урагана, который случился не доходя оазиса Загора. Ветер дул с такой силой, что валил с ног верблюдов, огромные камни, величиной с человеческую голову поднимало в воздух, дышать было нечем от пыли и нестерпимого жара. В этом урагане они потеряли половину лошадей и верблюдов. Было им ещё одно испытание – песчаный туман, предвестник урагана, но сам ураган миновал путников. Всё остальное время стояла устойчивая, но непереносимая жара. Проводник говорил, что основные ураганы проходят в начале весны, поэтому до наступления их желательно миновать пустыню и достичь более влажных и менее опасных районов.

Лучше всех переносил тяготы нелегкого пути старик китаец. Казалось, он не ощущает ни жажды, ни зноя, только и без того узкие глаза его вообще превратились в щёлочки, и было не понятно, спит он или всё ещё смотрит на мир.

– Пустыня болсой, пости как Юаньский степь, толко на верблюда одна версина, говорил он Савве, имея в виду, что у дромадеров, в отличие от бактрианов всего один горб. Он рассказал также, что довелось ему однажды пересекать Великую Азиатскую пустыню. Там пески были страшнее, и жара более истребительной. Больше всех страдал Алёха. Его богатырское тело требовало много влаги, он ослаб, глаза подёрнулись пеленой смертельного безразличия, ноги кровоточили, губы покрылись непроходящей коростой. Короче, загибался казак.

Савва же, что бы не пасть окончательно духом, внимательно и с изумлением изучал пустынный пейзаж. А удивляться было чему.

Это только на первый взгляд, да и то в самый полдень, пустыня кажется унылой и однообразной. Утром же и в вечерних сумерках она представляет собой совершенно фантастическое зрелище. Ярко жёлтые песчаные дюны – эрги, вдруг сменяются чёрными, красными, а то и бледно розовыми отвесными скалами – хаммада, рассыпанными по пустыне в совершенном, первозданном хаосе. Некоторые же имеют совершенно правильную, пирамидальную форму, как будто они были сложены каким то божеством, нагромоздившим огромные плиты камней в правильные пирамиды и точно подогнанные конструкции. Всё это выглядело так, как будто это дело рук, либо человеческих, либо даже божественных. Однако свет менялся и снова первозданный хаос окружает путников.

Савва отмечал про себя, что, наверное, не всегда великая пустыня была столь пустынной, как сейчас. На одной из ночёвок в узком ущелье между чёрных скал он приметил на одним из камней какой-то древний рисунок. На нём была изображена, по-видимому, сцена охоты древних людей, населявших когда-то эту страну. На рисунке были изображены животные, стало быть, когда-то водившиеся в пустыне, буйволы, слоны, антилопы, с изогнутыми винтообразными рогами и козлиными головами, полосатые маленькие лошадки, какие-то фантастические длинношеие, с короткими рожками, олени, и люди, стреляющие в этих чудных зверей из луков. Всё это было нарисовано в очень реалистичной манере. Лица охотников были очень тщательно прорисованы и очень напоминали лица эфиопов. Из этого Савва сделал вывод, что в древности эту великую степь, возможно, населяли люди эфиопского или даже негритянского происхождения. Тот факт, что в древности пустыня была цветущим и густонаселённым краем, косвенно подтверждался также большим количеством ныне пустынных пойм высохших озёр и пересохшими руслами некогда полноводных рек. В связи с этим, предположение об искусственном происхождении пирамидальных скал, разбросанных по всей местности, не казалось уже столь фантастичным.

Когда караван прибывал в какой-нибудь оазис, Савва с удивлением отмечал совершенно необычные нравы обитателей пустыни и оазисов, кочевников и земледельцев. В этой части пустыни немногочисленные кочевые племена туарегов осуществляли полный контроль над караванными путями и оазисами. В их среде сложилась своеобразная кастовая система, определяющая весь образ жизни этих обитателей бескрайних степей и нагорий. Высшую касту составляли члены касты имхаров, профессиональных воинов, суровых и жестоких. Они не занимались ни каким трудом, их делом была война или грабёж на караванных дорогах или сбор дани с земледельцев оазисов. Имхары выбирали из своей среды что-то вроде короля – аменохала, который, не выполняя воинских обязанностей, осуществлял регулирование сложных отношений между различными племенами и родами. Родственники аменохала были простыми имхарами и воевали и грабили, наряду со всеми остальными членами касты. Женщины – имхарки не закрывают лица, хотя и являются мусульманками, они полностью освобождены и от всякого физического труда, их занятие – только рождение и выращивание потомства. Мужчины имхары, в отличие от женщин, закрывают лица до самых глаз. Одежда воинов состоит из плотной, чёрной или красной ткани, накидки, под которую одевается стальной или медный панцирь, делающий воина неуязвимым для стрел или пуль врагов. Имхары владеют всем богатством племени и ведут себя с соплеменниками из других низших каст, как хозяева с рабами. Туареги исповедуют ислам, завезённый в пустыню ещё арабами, но следуют ему не столь фанатично, как арабские племена, у них сохранилось много местных, ещё до исламских верований, связанных с почитанием духов предков и сил природы. Вообще-то все они относятся к чужестранцам очень подозрительно, рассматривая их только, как объект добычи и взимания подати.

Военные действия происходили постоянно, одни отряды кочевников нападали на другие, и все вместе, вдруг они обрушивались на какой-нибудь оазис, забирая у его жителей все их скудные накопления, и вновь исчезали в бескрайних песках и скалах. Наши путники до поры до времени избегали смертельной опасности, благодаря проводникам и дипломатическим способностям руководителя экспедиции, Семёна. Но после оазиса Туаг влияние Мулай Исмаила, повелителя Западной Сахары, уже заканчивалось, однако портить отношения с могущественным соседом туарегские племена не хотели, и, поэтому, вели себя по отношению к нашему каравану достаточно корректно. Но чем дальше на восток углублялись наши путешественники, тем более опасным становилось их положение. На пути от оазиса Туат к оазису. Ин Салах они несколько раз видели на горизонте отряды всадников, которые по мере приближения к. Ин Салаху вели себя всё более и более агрессивно. В последние дни проводники предложили уже идти ночами, ориентируясь только по звёздам. Впереди, верстах в полутора, двигался небольшой отряд разведки, который предупреждал о возможной опасности. Ночи были холодные, и идти стало несравненно легче. Алёха заметно окреп и телом и восстал духом. Днём отсиживались они в скалах, пряча лошадей и верблюдов.

За время пути ни Савва, ни Алёха, ни, тем более, Семён, почти не говорили о цели своего путешествия. Семён всё время находился рядом и внимательно прислушивался к философским беседам Саввы с Ван Хо. Иногда он о чём-то разговаривал с Алёхой, вспоминали они родимый Дон, далёкие станицы, искали общих знакомых или родственников. О политике больше не говорили, обсуждали лишь текущие опасности, которые сблизили их всех. Семён рассказывал также и о своём прежнем путешествии в страну фульбе. Тогда они ходили туда за рабами для продажи в Империю, везли много товара, ткани, оружие, хозяйскую утварь. Отряд их насчитывал в то время несколько сотен человек. Маршруты движения они предварительно согласовывали с аменокалами различных туарегских племён, поэтому больших столкновений с местными племенами у них не происходило. Часть добычи они должны были оставить кочевникам, которые использовали рабов сонгани и фульбе для сельских работ в оазисах. Однако, как рассказывал Семён, на плато Тассили у них произошло большое сражение с воинами племени аджер. Туареги сражались на верблюдах и на лошадях, сражались доблестно и беспощадно, однако потерпели поражение. На собрании конфедерации было достигнуто мировое соглашение о беспошлинном прохождении каравана взамен на привилегии в торговле с приморскими районами пустыни. Рассказывал Семён и о том, что в племени аджер женщины сражались наряду с мужчинами, отличаясь при этом неимоверной жестокостью и коварством.

Так, наконец, в тревоге и опасениях добрались они, в конце концов, до оазиса Ин-Салах.

Ин-Салах – крупнейший оазис в самом центре Сахары, перевалочный центр для всех караванов, следующих по пути из Средиземноморья в Экваториальную Африку. В оазисе можно сравнительно недорого купить верблюдов и лошадей, нанять проводников, отдохнуть и набраться сил для дальнейшего странствия по пустыне. За контроль над оазисом постоянно происходят стычки между различными племенами туарегов. В те времена, когда караван достиг, наконец, желанного пристанища, над оазисом властвовала конфедерация племён кель-аир во главе с аменокалом Мусой Абдаллахом. Конфедерация вела постоянные кровопролитные споры с другой могущественной конфедерацией кель-ахаггар, имхары которой совершали регулярные набеги на оазис, совершенно опустошая финиковые плантации и разоряя его обитателей. Когда на рассвете караван вошёл в посёлок, окружённый невысокой стеной, кое-как сложенной из камней, в поселении хозяйничали кель-ахаггар. Все жители были выгнаны из убогих жилищ и покорно стояли на центральной площади, в то время как воины шарили по домам и шатрам в поисках золота, или опустошали запасы сушёных фиников, собранных с плантаций. Караван в полной тишине продвигался по посёлку в сторону караван-сарая, расположенного у западной окраины. К колонне, возглавляемой Семёном, восседавшем на самом крупном белом верблюде, подошёл высокий, мощного телосложения имхар, в тёмно-красной накидке и в чёрном лисе, почти полностью закрывающим лицо. Он бесцеремонно остановил верблюда и гортанно заговорил по-арабски, чудовищно искажая слова, так, что понять его было почти невозможно.

– Ты, ничтожный раб, ты ходишь по моей земле, почему ты мне не платишь? Ты должен отдать мне своих лошадей и верблюдов, а люди твои станут моими рабами. Сойди на землю и поклонись своему господину!

– А поцеловать меня в жопу не хочешь? – по-русски ответил Семён, но, всё-таки стал медленно слазить с верблюда, сначала поставив того на передние колени, потом соскользнул и сам. Они были примерно одного роста, оба могучие и свирепые, разбойники, морской и степной. Оба знали свои права и умели их приводить в жизнь всеми доступными и недоступными мерами. Видя непокорность Семёна, да и всего каравана, имхар громко свистнул, и на площадь из шатров стали сбегаться воины, на ходу обнажая кривые сабли. В свою очередь, воины текна, казаки из отряда и Алёха с Саввой тоже обнажили своё оружие. Положение было критическим. Вступать в бой было никак нельзя, даже в случае победы, каравану была гарантирована голодная смерть в оазисе, или на караванной тропе. Командир текна подошёл к имхару и стал что-то объяснять по берберски. Тот слушал молча, с яростью взирая на немногочисленный отряд путешественников. Наконец он произнёс по-арабски:

– Мужчины решают свои споры в честном бою, а не пустыми разговорами. Пусть ваш воин выйдет со мной на поединок, и если я одолею его, во славу Аллаха, всемилостивейшего и милосердного, то ваш караван станет моим, а твои люди, моими рабами. Если же одолеет он, мы спокойно пропустим вас по тропе, и может быть она будет для вас удачной!

– Да, дела, проговорил Алёха, слыш-ка, Семён, пусти-ка меня судьбу испытать, я человек военный и потому должён службу справлять. А тебе из-за нас погибать не с руки. Я кашу заварил, я и отвечу.

– Не дури, Алёха, ешо успеешь шашкой помахать, нам ешо половину дороги осилить надо, да и назад вертаться. Ежели щас кровь прольём, назад нам уже дороги нету, да и до места не добраться. Лучше думай, как этого дикаря уговорить.

Вперёд выступил Савва.

– Послушай-ка нас, о великий воин, мы есть посланники великого царя царей, который правит всеми землями по ту сторону Великого моря, что на севере. Он и послал нас в ваши земли и далее на юг, что бы заключить союз против неверных, принести дары своему брату в вашей земле и в земле южной, у Великого озера. Он так и приказал нам, нигде кровь правоверных не проливаете, а обращайтесь с ними ласково и приветливо. А если возникнет спор какой-нибудь, всегда становитесь на сторону друзей наших, великих степных воинов имхаров. Он так и сказал, несите им дары наши и слово наше….

Имхар недоверчиво, с яростью и с презрением взирал на Савву, подозревая его в малодушии, но тот продолжал:

– Наша страна огромная и бескрайня, и воинов в ней видимо-невидимо. Сам Султан турецкий ему, царю нашему поклонился и держит теперь стремя коня его. Если же ты, о великий воин, ещё и мудр, как и отважен, ты должен постичь, что пренебрегать дружбой царя царей очень опрометчиво, и ты можешь лишиться всего, что имеешь…

Имхар заметно смягчился, секунду подумал, а потом произнёс:

– Я тебя понял, мудрец. Мы не хотим воевать с царём царей. Мы даже не возьмем у вас дани. Только одна просьба будет у нас. Завтра на рассвете мы уйдём, но вы должны остаться и защитить наши владения от разбойников кель-аир во главе с аменокалом Мусой Абдаллахом, которые хотят отобрать у нас законную добычу. Если уж ваш царь царей нам друг, то он непременно должен быть и врагом врагов наших. Так ведь?

Семён аж дёрнулся весь, левый рыжий ус его приподнялся, глаза сделались узкими и налились бессильной яростью, он сразу смекнул всё коварство замысла имхара. Тот играл почти без проигрыша. Если же кель-аир придут и завяжут бой с текна и казаками, то всю вину за разорение чужого оазиса можно свалить на них. А если же нет, то на тропе, в песках или скалах их караван всё равно станет лёгкой добычей кель-ахаггаров. Выход был единственный, надо было принимать условие поединка. В случае успеха можно было надеяться на поддержку кель-аиров. Хотя в благородство и в чувство благодарности последних верилось с трудом. Он в растерянности взглянул на Алёху. У него самого почти не было шансов в поединке с имхаром. Бойцовские качества, мастерство фехтования и управления лошадью или верблюдом было поставлено у имхаров на очень высокий уровень. Сам он, Семён, свои военные качества весьма подрастерял, да и возраст его был не тот, что бы испытывать себя в поединках с профессиональными воинами. Да и дело ли это, рисковать жизнью за чужого ему царя, бабу евоную с выблядком. Не, пусть уж Алёха удаль свою кажет. Вона моряков аж пять душ загубил, вот тут пусть и постарается для общего блага.

– Ладно, мы согласны на поединок. Только уговор, ежели наш поединщик тебя одолеет, вы нас беспрепятственно пропускаете до самого Джанета, а ежели ты одолеешь, забирай караван, но люди мои останутся свободными. Это неплохие условия. В случае победы, получишь верблюдов и лошадей, да и товару разного, который мы для страны южной везём. Только всё должно быть по-честному. Этот договор мы запишем сегодня у муфтия, так что, если вздумаешь поступать не по чести, то опозоришь всё племя и род свой. Согласен?

– Семён, погоди, погоди, видишь я веду переговоры, уже почти уговорил этого басурмана… – встрял Савва по-русски.

– Да постой ты, не встревай, это народ такой, что оборотит вокруг пальца тебя, глазом не успеешь моргнуть, потом будешь вертеться, как ужак на сковороде. Поединок будет завтра, а ночью что-нибудь да придумаем.

– Я согласен на твои условия, гордо, но с сожалением промолвил имхар. Деваться ему уже было некуда, а ведь такой план сорвался! Придется теперь отвечать ему перед кель аир за разорение оазиса. «Сражаться будем завтра, на рассвете, на лошадях и верблюдах, без ружей и стрел, только клинок. Дерёмся без пощады. Кого вы выставляете на поединок?

– Вот он будет твой противник– Семён кивнул в сторону Алёхи. «Сладишь с супостатом? – спросил он Алёху.

– Да уж спробую, небось не страшнее татар али турок будет, а их я положил предостаточно.

– Да нет, брат, тут дела другие, посурьёзнее будут, противник – то больно грозный, они же с детства к сабле своей приучены, да и верблюдом управляют, как черкес лошадью. Да и с панцирем они, саблей не прорубишь. Ладно, сейчас все в караван сарай, поим лошадей, сами отъедаемся, готовимся к ночлегу, запасаем провиант,… ну как обычно. А ты, Алёха, много не пей и не ешь, тяжело драться будет. Поговори ещё с нашим проводником-текной, он из ихнего же народу будет, обычаи боевые ихние ведает, может что дельное и подскажет.

День прошёл в обычных хлопотах. Семён договаривался о провианте, купил свежих лошадей и ещё двух верблюдов, подписал договор об условиях поединка у муфтия, нанял проводника. В конце дня отряд расположился на ночлег. Легли на шерстяные подстилки прямо на воздухе, возле сторожевых костров. Алёха весь день провёл в беседе с текной, тот рассказывал ему о приёмах боя туарегов, показывал ему их фехтовальные приёмы, как они управляют верблюдом и лошадью. Алёха внимательно слушал и удивлялся– Вот бы таких воинов, да в русскую армию, почище калмыков будут, – думал он. Савва же отстранился от всех дел, сидел возле костра рядом с китайцем и о чём-то сосредоточенно размышлял. Ван Хо всё время разглядывал свои деревяшки, что-то бормотал себе в седые жидкие усы. Перед самым ночлегом он подошел к Алёхе и ободрительно проскрипел – Твоя не долзна бояться басулмана. Твоя будет слазатся за своего цаля, а он за своя голдость и задность. Она узе боится твоя. Смотли ему в глаза и улыбайся, твоя великий воин, твоя спасёт усех наса.

Как только стемнело, потянуло пустынным холодом, отряд расположился на ночлег. Караулы сменяли каждые два часа. Для Саввы эта ночь выдалась совершенно без сна. Он сидел возле костра, курил кальян, с которым никогда не расставался (после освобождения из плена он тут же приобрел себе новый) и размышлял. Мысли уводили его далеко от событий сегодняшнего дня. День за днём он восстанавливал картину последних месяцев: плавание на корабле, пленение и нежданное освобождение, встреча с китайским посланником и его ясновидение по древней книге. Всё это не складывалось в единую, целостную картину. Уж очень много чудес происходило в этом их предприятии. Савва, вообще-то говоря, допускал возможности таких совпадений, но что-то подсказывало ему, что очень уж много происходит необъяснимых, на первый взгляд, случайностей. Вдруг внезапная мысль осенила его. Картина сложилась сама собой. Он улыбнулся, обрадовавшись своей догадке, потянулся, встал, хрустнул застоявшимися суставами и снова сел возле костра. В этот момент к нему подошёл Алёха и молча присел возле костра.

– Что, брат, не спится? Волнуешься, небось перед сражением? спросил улыбаясь Савва.

– Да нет, не очень, басурман, конечно, грозен будет в бою, но не об этом мысли мои, друг ты мой, Савва. А болит моя голова через китаёзу энтого косоглазого. Неужто он по книге своей всё про нас знает. Неужто это не брехня, что по книге древней, колдовской можно про наше прошлое всё прознать и про наше будущее? Как ты полагаешь? Ведь ты учёнай да грамотнай будешь. Вона все науки превзошел. Неужто колдовство такое есть на свете взаправду? Ответствуй мне, не томи души моей. А то веся я изведусь.

– Эх, Алёха… Видишь ли, жизнь мы с тобой избрали чрезвычайно трудную. Профессия наша, шпиёнская, наверное, самая трудная в мире будет. Да и не благородная она, грязная можно сказать. Если бы не во имя России – матушки на муки такие шёл, никогда б не стал шпиёном. Но раз выбрал такой путь, то надо его до конца осилить и долг свой выполнить с честию. А ко всему прочему, эта профессия учит нас всё время думать и производить анализ поступков своих да чужих, искать причины тех или иных событий, предвидеть и предупреждать обстоятельства, и никогда не обнаруживать себя раньше времени. Недаром говориться, это точно про нас с тобой, знаешь – значит вооружён.

– Савва, ты мне зубы не заговаривай, а прямо скажи….

– Тссс. Перейдём на немецкий. И у пустыни есть уши…Подумай сам, раскинь умишком, как это столько совпадений чудесных случилось с нами в этом путешествии…? Первое, попали в плен, ты пятерых разбойников успокоил на палубе, а тебя не тронули, второе, как это случайно Семён оказался первым на продаже и первый нас выкупил, третье, этот Бравур, вдруг, как бы случайно, оказался с нами в яме. Сведи это всё вместе. Свёл? А теперь китаец – это только подтверждение, что всё это совсем не случайные события. И никагого чуда в этой книге и нету. Дошло?

– Савва, ну говоришь ты такое…. Погодь, так значит всё про нас было известно заранее? Семён? Вот дела…. Погодь, погодь, а зачем же тогда он нас в эту пустыню завёл? Зачем мы ему нужны? Он бы мог сам эту Сабрину и сына её добыть, и откуда китаец знает, что она у фульбов этих черномазых ныне пребывает….

– Точно пока не знаю. Но, если Семён на службе у султана состоит, то ему про эту Сабрину должно быть всё известно, так как Абрашку нашего, то есть Ибрагима Петровича, из этих же самых мест, то есть из города Алжиру в Истамбул и доставили. Думаю, что для экспедиции им нужны были деньги, вот они нашими же деньгами и воспользовались. Кроме того, возможно что, Семёна повелитель, великий визирь Кергюлю, понимает, что без нас ему сыночка Сабриненого не добыть. Нету у ней веры басурманам, которые в полон её взяли, короче, подробностев не знаю, я же не китайская книга?

– Ну а что делать-то будем? Ежели мы сами на погибель идём, куда же нам теперь?

– Алёха, ты сначала завтра, нет, уже сегодня, постарайся одолеть супостата в битве. А потом уже будем думать про всё остальное. Теперь уже не известно, кто из нас пленник, мы, или он…

– Ну что, казаки, не спиться? – из темноты внезапно появился Семён. Савва понял, как он мудро поступил, перейдя на немецкий. Весь разговор Семён, наверняка, слышал из темноты, но ничего, по-видимому, не смог разобрать из немецкой их речи. Но он мог и догадаться, что речь идёт именно о нём, поэтому надо было любым путём, срочно, усыпить его бдительность.

– Ой не спиться, брат, ой не спиться… Вот видишь, что б отвлечься маненько от мыслев своих тёмных да тоскливых, решил я в немецком немного поупражняться, а то уж и забывать совсем стал. А батюшка-то наш, государь Пётр Алексеевич, дюже строг с энтим делом. Самолично экзамены учиняет. Как не угодишь, как не проявишь усердиев, да познаниев в языках, али в науках каких разных, враз со службы и долой. А я весьма надеюсь ешо ему да Рассеи послужить… – Алёха опередил Савву весьма кстати.

– А как биться-то думаешь? Уж очень они сильны, супостаты туарегские, особенно в конном строю и в сабельном бою. Отважны… Ну прямо, как черкесы. Смерти не боятся совсем. Однако лезут на пролом, и хитрость не кажут. Гордые очень. Для них отступить, всё равно, как род свой опозорить. Вот на это и бери его. Мы то все будем наготове, как начнётся поединок, мы все уходим, вроде, как на Тиссалит, а Савва, вождь текна и ты, Алёха, если выживешь, сразу уходтье на Таманрассет. Они точно погонятся за нами по дороге на Тиссалит, на юг, а мы уйдём на восток. Текна покажет вам туда дорогу. Там, через несколько дней, будет уже территория кель-аиров и они туда не сунутся. Встренимся у горы Гарет аль Димон, текна знает. Это десять дней пути. Там есть колодцы, воду с собой берите, но много не пейте, пропадёте. Ждём вас там ровно четыре дни. Так же и вы, ежели прибудете первыми. Вобщем, удачи тебе, казак. А сейчас иди, поспи пару часов, сил наберися.

После третьего караула отправились спать. День предстоял тяжёлый. Они ещё не знали, какие испытания их ждут впереди.

Получив скорый и такой суровый ответ, Пётр Андреевич чрезвычайно расстроился. Он знал меру благодарности своего великого монарха, но всё же он считал, что его усилия и старания на благо отечества заслуживают более тёплого отношения. Ну, уже хотя бы за то, что за время войны и Прутского конфуза государя он, князь Пётр Андреевич Толстой дважды сидел, заточённый в башню. А все почести по подписанию мира и вызволению государя из позорного пленения достались этому выскочке, Петру Шафирову. В последнее время этот прохиндей всё боле и боле оттеснял князя на второй план, становясь правой рукой главы посольского приказа Головина. Да и государь в последнее время очень приблизил его к себе, будучи благодарным за вызволение из плена и заключение приемлемого мирного договора. В своей ревности и неприязни к новому фавориту Петра Толстой был не одинок. Такую же ревность, если не ещё большую, он вызывал и у Сашки Меньшикова.

Вообще говоря, Пётр Андреевич с большой горечью наблюдал происходящий в последнее время необратимый процесс деградации государя, превращение его из хоть и сурового и жесткого, порой жестокого, но целеустремлённого и просвещённого монарха, в настоящее чудовище диктатора-самодура. Вспышки его безотчётного гнева становились всё более частыми, пьяные его выходки всё больше напоминали разгул времён Ивана Грозного. Да и вообще, дела в державе и в Европе складывались не так, как того хотелось ранее. После Полтавского триумфа, явившего всему миру политический и военный гений Петра, казалось, что конец войны близок, и Россия получит, наконец, столь желанный доступ к морским портам, и станет полноправной Европейской державою, просвещённой и процветающей. Однако дело обернулось совсем по-другому. Карл прочно обосновался в Стамбуле, постоянно подталкивая Турцию к войне с Россией, и, в конце концов, спровоцировал эту войну. Авантюра, затеянная Петром, по захвату Балкан и проливов, обернулась подлинной военной и политической катастрофой. Ресурсы державы были на пределе, страна обезлюдела, последний рекрутский набор дал всего двадцать тысяч солдат, крестьяне разбегались, бежали на Дон и в Турцию. Украйна и Сечь отошли к туркам, азовские порты разорены, флот затоплен, Дон, после кровавой расправы, обезлюдел. На востоке подняли головы башкиры и яицкие казаки, волновались и калмыки. Но не это было самое неприятное. В Европе закончилась Большая война, и теперь Европейское сообщество взирало на Новую Россию уже не как на желанного союзника, а скорее, как на агрессора, стремящегося занять доминирующее положение в Европейском мире. Напряжённость между Россией и Британией возрастала, грозя новой войной, теперь уже со всей Европой. Всё, оказалось, надо начинать сначала, а денег в казне катастрофически не хватало. Управление страной, финансами и армией всё более расстраивалось, казнокрады и подхалимы плодились по всей державе, предательство гнездилось и при самом дворе и в провинциях. Все титанические усилия по строительству новой, великой России оказались бесплодными после неумелой политики и Прутской авантюры, затеянной самим же государём. А его, Петра Андреевича советы и рекомендации так и оставались невостребованными.

Вот и в этом деле, которым ныне занимался Пётр Андреевич, деле чрезвычайно важном, грозящим державе невиданными потрясениями, самая конфиденциальная информация о государевом задании оказалась достоянием турецких и аглицких шпиёнов, и теперь жизни его друзей, Саввы и Алёхи, находятся под угрозою, а ведь измена-то гнездиться прямо при дворе, прямо в самом близком окружении.

Шафирова и Меньшикова Толстой исключил сразу. Шафиров всё это время, после войны, неотступно находился в Истамбуле, а Сашка никоим образом не заинтересован в интригах против государя. Окружение Алексея Петровича тоже не могло быть заинтересовано в появлении нового претендента на наследство. Так, что источник измены надобно искать среди противников Меньшикова и Екатерины. Но так кто же они?

Вопрос второй, как помочь Савве и Алёхе, как дать им знать, что попались они в искусно расставленные сети, что более всего надобно им опасаться своего, так называемого избавителя, а на самом деле такого искусного шпиёна, как Селим, он же Семён. Они, бедолаги, теперь находятся в самой далёкой пустыне, куда может и не ступала и нога ни одного русского человека. Оставалось только ждать и надеяться на лучший исход дела.

Пётр Андреевич сел за письмо к Великому Магистру в Ла-Валетту. Письмо долго не получалось, он никак не мог сформулировать, чего же он просит от братства. Несколько испорченных листов уже валялось на полу, а он всё начинал и начинал снова. Наконец он оставил свои тщетные усилия и решил перенести все свои действия на утро. Что-то должно прийти в голову. Для начала надо выстроить приоритеты, что же на данный момент является главным. А главным является вот что – судьба Саввы и Алёхи, их успех в деле. Даже выявление измены при дворе – дело сейчас второстепенное. Но помочь чем-либо своим друзьям ни Пётр Андреевич, ни кто-либо другой, уже не могли. Оставалось только ждать. На том и порешил.

Тяжёл путь по бескрайним песчаным барханам-эргам. Но вдвойне тяжелее он по безводной и каменистой пустыне. Под толщей песка ещё можно найти, просочившуюся после редкого ливня или обильной росы, влагу, можно вырыть колодец, если знать где и как это сделать, то почти всегда, пусть даже и на большой глубине, но всё же есть вода. В каменистой же пустыне воды нет нигде. Редкие ливни смывают грязь в солёные озёра, которые потом очень быстро испаряются под палящим жарким солнцем. Камни накаляются днём до нестерпимой температуры и остывают ночью, так что от холода к ним даже больно прикоснуться. Итак, изо дня в день. Гористая местность образует непроходимые оползни сыпучих мелких и крупных камней, как будто наваленных друг на друга какой-то неведомой великанской рукой. Каждый километр пути приходится преодолевать с величайшими усилиями, с напряжением всех человеческих сил. Лошади падают, не выдерживая жары и тяжести подъёмов и спусков. Но ночью, особенно под утро, наступает нестерпимый холод, а разжечь костёр и согреться нету никакой возможности, на этой равнине вообще отсутствует какая либо растительность способная поддерживать костёр. Запасы дикого саксаула, которые путники взяли с собой, закончились уже через два дня. Заканчивалась и вода. А пути оставалось ещё четыре дня, но это при условии, что проводник – вождь племени текна, по имени Мосул Ислами, не потерял дорогу, и что путники будут проходить, по крайней мере, по тридцать вёрст в день, что при теперешнем их физическом состоянии было почти не реально. Кроме того, Алёха, получивший в поединке резаную рану в руку, обессиленный потерей крови и начавшимся воспалением раны, не мог двигаться быстро и всё время просил пить.

Во время поединка он, Алёха проявил истинное геройство и доблесть. При первом же столкновении, отразив удар противника, он завалился под брюхо своего коня и из-под брюха уже резанул по ногам коня вражеского – излюбленный приём татар и донских казаков. Имхар вылетел из седла, но быстро встал, ожидая новой атаки. Алёха тож соскочил с коня и стал приближаться к врагу. В завязавшейся фехтовальной дуэли преимущество явно было на стороне имхара, защищенного с груди медной бронёй. Алёха же получил ранение в правую руку, но излюбленным своим приёмом, в неожиданном падении успел перекинуть клинок и рубануть противника по ногам.

В следующей схватке, уже обезноженный, Имхар вытащил из-под своей накидки короткий кривой нож и метнул его в Алёху. Алёха успел уклониться, но к противнику приближаться не стал. Имхар медленно, превозмогая боль, двигался в сторону Алёхи, но тот так же медленно двигался назад и в сторону. Вдруг Имхар резко метнулся к нему, нанося смертельный разящий удар в голову. Алёха успел подставить клинок, но от силы удара опрокинулся навзничь, вывернулся, как змея, и через секунду был уже на ногах в недосягаемости от врага. Схватка продолжалась. Два великих бойца сошлись в смертельном поединке и ни один из них не мог одержать вверх. Чёрная толпа имхаров и казаков в тишине наблюдала этот бой. Казалось, что сами боги сошлись в смертельной схватке. Оба они уже теряли силы от потери крови, движения становились всё более вялыми. Алёха всё время отступал, вызывая гордого и бесстрашного противника на атаки, в которых тот растрачивал силы. Наконец нервы имхара не выдержали, и он безрассудно бросился вперёд, решив в последней атаке решить исход поединка. Терпение Алёхи было вознаграждено. Уйдя резко вправо, он нанёс неотразимый удар со спины, и следующим движением, перехватив клинок в левую руку, и развернувшись, рубанул туарега по шее. Удар был настолько силён и неожидан, что толпа ещё не поняла, что Имхар уже мёртв, голова его ещё находилась на своём месте, потом медленно скатилась на песок, а туловище ещё продолжало жить своей жизнью, потом и всё могучее тело рухнуло, обагряя белый песок ярко-красной кровью. Алёха медленно опустился на колени, рукой прижимая рану, из которой хлестала кровь.

В этот момент к нему подбежал Савва с запряжённой уже лошадью, помог взобраться на коня, сам вскочил на другого и медленно, рысью, двинулись они к южным воротам. Там их уже ждали Мосул Исмаил и Ван Хо. Следуя указаниям Семёна, без проволочек, двинулись они на юг, по дороге на Таманрассет. Два дня они шли на юг, ожидая погони, но её не последовало. На третий день они повернули на северо-запад и пошли вообще без тропы. Мосул, наблюдая весь бой Алёхи, проникся к нему великим почтением, коим пользуются у этих воинственных кочевников бесстрашные и великие воины. Он отдавал Алёхе свою порцию воды, мазал рану какой-то смолой, предварительно разжевав её своими чёрными зубами.

В пути, особенно днём, почти не разговаривали. Ночью же Савва не уставал восхищаться доблестью Алёхи, но к теме о шпиёнах не возвращались более.

Наконец, на девятый день пути, Мосул просветлел лицом, взбодрился и сообщил, что на следующее утро они будут у цели, у великой горы Гарет аль Димон – горы духов – святого места всех туарегов и берберов. Ближе к вечеру, в лучах заходящего солнца, они вдруг заметили на востоке несколько десятков всадников. Это могла быть и погоня, а могли быть и туареги из клана кель-аира. Но и тех и других следовало опасаться. Поэтому Мосул быстро повернул к ближайшим скалам, нашёл тесное ущелье, завёл туда лошадей, приказал всем спешиться и затаиться. Сидели всю ночь, не проронив ни слова. Под утро мимо ущелья проехал отряд туарегов, это были люди кель аира. Отряд следовал на запад, явно кого-то искали. Но на камнях не остаётся следов, а Мосул замотал лошадиные морды своею чалмой, так что ни звука не доносилось из ущелья и отряд проехал мимо.

Утром выехали на солончаковую равнину и осторожно двинулись дальше. Мосул объяснил, что если они доберутся до горы, то никакая погоня им уже не страшна, так как ни один туарег не посмеет проникнуть на эту гору. Эта гора внушает мистический ужас всем кочевникам пустыни, потому что там обитают души умерших грешников, и того, кто проникнет на эту гору ожидают страшные, невиданные муки. К вечеру, в лучах заходящего солнца, показались на горизонте розовые очертания гор.

– Вон она, наша цель, уже недалеко осталось, утром будем уже там, – промолвил Мосул. Путники ускорили шаг. Решили не ночевать в долине, а добраться до горы затемно, там и передохнуть. Всё ж там есть вода, и есть где укрыться и от погони и от жары. Ехали всю ночь, ориентировались по звёздам.

Первые лучи восходящего солнца застали их на равнине. Оно появилось из-за горизонта, как всегда в пустыне, внезапно, озарив светло-фиолетовую ещё равнину ярким бронзовым светом. Мосул пал ниц, уткнулся, как обычно, лицом в землю и стал молиться. Вдруг, там, на востоке, где-то изнутри фиолетовых гор, брызнул вверх тонкий ярко-зелёный луч и упёрся пыльное, светло-серое небо. Мосул побелел и запричитал ещё громче и неистовей. Путникам сделалось не по себе. Китаец беззвучно шевелил губами, Алёха и Савва, разинувши рты, смотрели на это фантастическое зрелище и не могли промолвить ни слова. Через несколько минут этот яркий луч начал как бы дымиться, окутываться таким же зеленоватым дымом, потом внезапно исчез, оставив после себя несколько зеленоватых облачков, которые вскоре тоже исчезли.

– Что это было? Кто это? Как это….. – заикаясь, вопрошал Савва.

– Духи, это духи проснулись, ждут нас, ждут новую жертву…. – клацая от страха зубами, отвечал Мосул.

– А ты их видел когда-нибудь? Или только этот свет?

– Видел, один раз. Не приведи Аллах, ещё раз увидеть. Там, в горе, живут Джины, могучие повелители пустыни. Они возникают из огня, управляют миром огня и повелевают душами умерших. Горе тому, кто проникнет в их обитель, они пожирают путников, обрекая их души на вечные странствования в подземном мире теней, на вечные страдания в огненном котле…..

В это время Алёха оглянулся назад. На горизонте маячило несколько всадников. До них было примерно часа два пути.

– Эй, братва, погоня! Пора убираться нам, иначе будем там бродить по пустыне, а не здесь.

– У нас нету выбора, Мосул, надо убираться нам в эти проклятые горы побыстрее. Иначе сами явимся туда, к джинам, только уже и без голов.

– Я не могу, не могу я, я боюсь, я людей не боюсь, смерти не боюсь, войны не боюсь, я джинов боюсь, я один раз уже их видел, не надо, давайте сдадимся, может быть помилуют….

– Мосул, ты же воин Аллаха, разве подобает воину Аллаха бояться джинов? Ты же и послан Аллахом на эту грешную землю только затем, что бы сражаться с демонами. Вспомни своё предназначение, вспомни, чему тебя учили твои наставники! Поскакали скорее, Мосул! – воскликнул Савва. Алёха, пользуясь своим авторитетом, добавил: – Будь же воином, Мосул, не уподобляйся трусливой белой женщине. У нас нет выбора. Он повернул коня к горам и поскакал, за ним Савва, за ними Ван Хо… Мосул повертелся, повертелся на своём коне, несколько раз менял решение, потом, всё-таки, решился и пустился вдогонку за ними.

Через часа три они достигли подножия гор. При въезде в узкую, чёрную расщелину Савва оглянулся. Несколько десятков всадников, следовавших неотступно за ними, остановились на равнине, километрах в двух, явно не решаясь преодолеть невидимую черту. Савва понял, что они ушли от погони. И это было главное. В чертей и джинов Савва искренне не верил, а потому не очень уж опасался этих чёрных гор. Медленно продвигаясь по узкой расщелине, они, наконец, выехали на широкую светлую равнину, покрытую редкой, но на удивление зелёной травой.

– Здесь есть источник, можно напоить коней, – произнёс Мосул, пугливо озираясь.

– Мы пойдём выше, на ту сторону хребта, обогнём гору с севера. Там нас будут ждать наши друзья.

Начался небольшой подъём. У подножья скалы, в её густой тени, они обнаружили не глубокий колодец с чистой прохладной водой. Мосул приказал остановиться. Напились сами, напоили коней и медленно двинулись вверх, на седловину каменистого хребта. Подъём оказался очень тяжёлым. Несколько раз они останавливались, давая лошадям передохнуть, и отдыхая сами. Наконец они вышли на седловину. Оттуда открывался фантастический обзор. На севере возвышалась гора, своими правильными очертаниями, напоминающая гигантскую чёрную пирамиду, на юг уходил хребет, сначала узкий, потом расширяясь, превращался в настоящую горную пустыню, терялся за горизонтом. На западе была видна вся та долина, по которой они несколько часов тому назад убегали от погони.

– Вот она, гора Джинов, Гарет аль Дамон, промолвил Мосул, указывая на северную гору, – Это Великое, священное место всех туарегов. Мы нарушили запрет, и теперь нас ждёт неминуемая кара.

– Небось, отобьёмся, и не таких видали, ответил Алёха ему по-русски.

Начали медленный спуск. Он оказался ещё труднее, чем подъём. Тропы не было, приходилось скользить по острым, сыпучим камням, придерживая лошадей. Наконец-то они спустились в долину, так же покрытую зелёной, свежей травой. Посреди долины возвышался огромный белый камень, похожий на турецкий кинжал. Проходя мимо него, путники заметили возле него вход в пещеру, типичное жилище кочевых туарегов. Возле пещеры бил небольшой ключ, чистый и светлый, совершенно неуместный в этой дикой и пустынной местности. Укрываясь от нестерпимого зноя, путники невольно приблизились к пещере. Оттуда веяло свежестью и прохладой.

– Остановимся здесь? Наши придут, точно искать нас тут будут, – промолвил Савва. Остальные, молча, согласились. Мосул оставался совершенно безучастным ко всему происходящему. Он уже себя похоронил, и только ждал появления Джинов, что бы отдать им свою душу.

Остановились в пещере. По склонам горы валялось достаточно сухих веток, так что впервые за десять дней развели костёр, Алёха промыл свою рану, рука уже начинала пухнуть, засыпал её порохом (старинный казачий способ лечения гнойных ран), вволю напились, поели сухих лепёшек. Быстро стемнело. Костёр горел тускло, но согреться было можно. Кони паслись возле источника, пили, жевали свежую траву. Решили меняться на карауле каждые три часа. Перед восходом Савву разбудил Алёха.

– Вставай, Савва, твоя очередь караулить. Слыш-ка, а давай посмотрим, что это за свет такой был. Страшно, но уж больно любопытно, что же это за демоны такие. Откуда ж энтот свет исходить?

– Да, и вправду прелюбопытно. Может это какое-то природное явление, которое современным наукам пока неизвестно, а может и вправду демоны. Вот у нас в Рагузе есть гора, называемая Чёрной Горой, оттуда и название страны нашей – Черногория. Так там, старики сказывали, видали то ж лучи такие, да и каких-то демонов на небе, круглые, как тарелки, несутся с небывалой скоростью, а потом сразу раз, и замрут. Повисят, повисят, да и исчезнут. Я то сам не видывал, но рассказы людей, видавших такие чудеса, слыхивал в детстве.

– Но ты-то сам говорил, что в чертей не веришь? Али врал?

– Да нет, что ты, Алёха, конечно не врал. Тогда, в детстве верил, а потом уж и нет. Думаю я, что это есть такой природный феномен. Но распознать его природу мы пока не можем, слишком уж он редко объявляется человеку.

Начало светлеть. Чёрные ещё вначале разговора скалы, приобрели фиолетово-серый оттенок. Небо над горой стало светлее. Проснулся Мосул, вышел из пещеры, потянулся, повернулся на восток, пал ниц и стал молиться. Вдруг из-за горы блеснул, как кинжал, первый луч восходящего солнца. Он проник в долину через узкий проход в сплошной скальной стене и упал прямо на белый камень-гору, что возвышалась посреди долины. Камень вспыхнул изнутри каким-то зелёным светом, и из его вершины, на мгновение, вспыхнув, выплеснулся прямо вверх узкий столб зелёного света. Это фантастическое зрелище продолжалось несколько минут, потом, солнечный луч стал уходить за горы, и столп зелёного света медленно угас, оставив после себя зеленоватые облачка, словно дым растаявших через мгновение. Путники сидели потрясённые. Оказалось, что и Ван Хо уж давно не спал, и ждал появление этого Великого Света. Так вот, что они видели из долины. Вот оказывается что загорелось вчера утром в горах, повергнув Мосула в такой панический ужас. Савва вскочил и бросился к камню. Он подбежал к нему и стал ощупывать его. Камень был ещё тёплый, и полупрозрачный. Это была груда хрусталя, имеющая правильную форму, и абсолютно гладкая со стороны падающего солнечного луча. Савва внимательно вгляделся в тот узкий проход, через который солнечный луч попадал на кристалл, постоял в задумчивости, и медленно пошёл назад в пещеру. Молча, уселся у входа и стал что-то чертить на песке. Ван Хо подсел к нему, и они принялись что-то горячо обсуждать. Наконец Савва промолвил:

– Этот свет мы увидим ещё два восхода, а потом его уж не будет целый год. Это узкий луч солнца заставил кристалл так гореть. Это действительно чудо, только демонов здесь нет никаких, это действительно потрясающее чудо природы.

Весь день провели они в ожидании Семёна и его отряда. На следующее утро чудо повторилось опять, но зелёный луч не выглядел уже таким ярким, он был, как бы, слегка размыт, и продолжался всего несколько секунд. На третье утро луча не стало и вовсе.

Еда уже была на исходе, а отряда всё не было. На третью ночь случилось вот что. Савва, как обычно, уснул у костра в пещере. Была холодная, лунная ночь, всё вокруг было освещено каким-то волшебным светом. Песок казался ярко голубым, чёрные скалы отсвечивали в лунном свете, как чёрные алмазы или сапфиры. Савва долго не мог наглядеться на эту красоту, но потом, пригревшись у тлеющего костра, задремал. Вдруг он резко открыл глаза, как будто что-то толкнуло его. Сон сняло, как рукой. Он огляделся. У входа в пещеру дремал Мосул. У костра, накрывшись шерстяными покрывалами похрапывали Алёха и Ван Хо. Ничего не предвещало тревоги, но что-то, всё-таки, было не так. Сердце прыгало в груди, в ушах глохло от его ударов. Савва никак не мог взять себя в руки и успокоиться. Наконец, он глубоко вздохнул несколько раз, чем привёл сердце в покой, и начал оглядываться. Внезапно он понял причину своего беспокойства. В глубине пещеры он разглядел мерцающий и неяркий свет, пугающий и, одновременно, манящий. Савва вгляделся внимательнее. Свет перестал мерцать. Тогда Савва встал и медленно пошёл вглубь пещеры, откликаясь на этот беззвучный зов.

Пройдя в глубину несколько десятков метров, он очутился в маленькой естественной кельи, верхний свод которой поднимался метров на десять. Сверху, сквозь узкую прорезь тонким лучом пробивал лунный свет, освещая боковую стену кельи, стену из гладкого известняка со слюдяными вкраплениями. Эта – то стена и создавала тот свет, который так встревожил Савву. Он огляделся и вдруг увидел на этой, освещённой призрачным лунным светом, стене какие-то непонятные знаки и рисунки. Вглядевшись пристальней, Савва понял, что это, по-видимому, были какие-то неизвестные ему письмена, расположенные как будто сверху вниз. Эти знаки чередовались с рисунками, изображающими, то какие-то фантастические существа, то человеческие фигуры. Во всём изображении чувствовалась некая система, распознать которую Савва был не в состоянии. Он потрогал ладонью поверхность стены, она была гладкой и на удивление тёплой, знаки на ней были, как бы выдавлены каким-то мягким инструментом или пальцем. Он сосредоточился и стал внимательно всматриваться в рисунки и письмена. Первое, что он понял, что все эти знаки и рисунки представляют собой описание некоторой последовательности событий. Когда же его взгляд скользил по направлению сверху вниз, то создавалось впечатление, что он читает какое-то послание. Стоило на секунду отвлечься от выбранного направления, как рисунок тут же приобретал хаотический характер и кроме бессмысленных штрихов и теней нельзя было ничего уж разобрать. Он начинал сначала, и опять рисунок приобретал некий смысл, таинственно-странный и непонятный. Очарованный созерцанием этой фантастической картины, он внезапно, словно озарение какое-то его пробило, понял, как нужно смотреть эту фантастическую картину. Теперь нужно было постараться понять смысл, начертанного на стене. Что-то становилось понятно, но что, именно, Савва словами сказать бы и не сумел, не было и слов таких, которые передали бы его ощущение от всего увиденного. Внезапно он опять ощутил какой-то толчок, как искра, как молния, что эти письмена, эти рисунки есть некое тайное послание непосредственно ему, Савве Владиславичу Лукичу. От этого озарения Савва содрогнулся, дрожь мистического ужаса пробила его с ног до головы, но оторвать взгляда от этих значков Савва уже был не в состоянии. Он вдруг увидел, как перед его взором раскрывается вся история человечества, при этом, когда он скользил взглядом по рисунку, фигуры и значки на стене начинали, как бы оживать. Он уже несколько раз доходил до определённого места, но дальше послание как бы раздваивалось, и он не мог уже проследить ход событий дальше. Он возвращался назад, и опять и опять спотыкался на этом же самом месте. Он видел на рисунке изображение некоего божества, перед которым на коленях стоял человек, держа за руку отрока. Дальше следовало два рисунка, один в одном, на одном человек отдаёт отрока божеству, на другом – укрывает его от божества. Далее ничего уж и разобрать было невозможно. Ещё и ещё раз Савва прослеживал послание, доходил до этого места и вновь картина распадалась. Все его усилия натыкались на стену непонимания. Савва взмок с головы до ног от немыслимого напряжения, но задача не решалась. Постепенно лунный свет стал тускнеть, рисунки утратили свою чёткость, начали таять, как бы оплавляясь, стали зыбкими, и далее, сколь уже Савва не всматривался, он не мог ничего уже разобрать.

Проснулся Савва уже незадолго перед рассветом, на том же самом месте, где застал его загадочный свет из пещеры. У потухшего костра мирно похрапывали Алёха и Ван Хо. У входа в пещеру чутко спал Мосул. На лугу пофыркивали лошади. Ничего не изменилось и в ихнем убежище и вокруг него. А Савва всё пытался разгадать немыслимую задачу, его желание прочесть послание дальше было столь неодолимым, что он аж застонал, заскрежетал зубами, чем разбудил Алёху. Алёха открыл глаза, оглядел безумным взглядом Савву.

– А, что, где, ты чё, это… когда, а как, кто… Фу ты, чёрт, привидится же такое. Ты чего, Савва, так рано встал, спи ешо. Мосулка разбудить, когда черёд твой придет.

– А ты что так рано проснулся? Али приснился что-то? Небось, жёнку свою во сне увидел, а может и не свою, а, расскажи-ка, друг любезный!

– Да ты что, Савва, право дело, одно у тебя на уме, ведь старый же ужо, а за ум всё не возьмешься. Когда ж ты образумишься да семьёй обзаведёшься? А то всё ведь чужих жён ублажаешь, а своей так и не заведёшь, что б там по хозяйству, да детишков что б нарожала, а то ведь кому умность свою передашь? Ведь и не кому-то.

– И то, правда, Алёха, друг ты мой любезный. Пора бы мне уже и остепениться, да видишь, служба наша какая, ни покою тебе, ни мирной жизни, всё погони да интриги, всё дела шпионские. То ли супротивники державы нашей голову снесут, то ли государь-батюшка на кол посадит, вот и живи так. Ну да ладно, не обо мне речь. Правда, Алёха, али приснилось тебе что-то, что-то необычное привиделось? Расскажи, коли так, не таись, не держи на душе.

– Да видишь ли, Савва, действительно, приснилась мне чертовщина какая-то, даже и пересказать толком не могу. А вроде, как и вижу я на небе ночью круглое что-то, но не луна это, а что-то, ну как обруч, или, как колесо от телеги, оно сияет блеском тёплым таким, но свет не земной, и висит эта хреновина на небе, и огоньками играет, а огоньки от неё от центру к ободку бегут. И вот смотрю я на неё, и вдруг вроде оно приближаться стало, и я почему-то понимаю, что хреновина энта токмо мне светить, токмо мне чего-то сказать хотить, да я только не разберу никак. И вдруг эта хреновина из круга становиться, аки простыня, аки доска светлая, а на ней знаки нарисованы, и должён будто теперя я зачем-то те знаки прочесть. Но я не могу, потому как грамоты небесной не знаю. Потом, почему-то вдруг начинаю читать, но на одном месте останавливаюсь и не могу далее. Как будто что-то должён преодолеть, что-то должён решить. А что не пойму. И так больно в душе, так мучает оно меня, а что, не пойму никак. Вот тут я и проснулся, гляжу ты, вроде объяснить мне что-то хотишь, ан тоже не могёшь. И щас ешо в душе разлад какоё-то, что-то я решить должён, а что не ведаю. Фу ты напасть какая. Пойду-ка, попью водицы ключевой, а то аки с похмела, башка кругом идёть…

После завтрака решил Савва проверить, что же там внутри пещеры, где ночью он знаки видел. Алёхе ничего не сказал, взял факел и двинулся вглубь пещеры. Китаец увязался за ним, всё время болтая о небесном предназначении людей, и превратностях судьбы. Пройдя вглубь несколько десятков метров, Савва действительно обнаружил, виденную им во сне келью, с высокими сводами и узкой прорезью, щелью наверху. В эту прорезь пробивал узкий солнечный луч, туманно освещая противоположную стену, известняк с вкраплениями слюды. Но никаких знаков на этой стене не было. Хаотические вмятины и сколы никоим образом не походили на те письмена, что Савва наблюдал ночью (он так и не понял, было ли это во сне, или наяву привиделась ему эта картина). Тщательно обследовав келью и стену, Савва пришёл к выводу, что во сне он видел точно эту келью и эту стену, а значит это был не сон. Но куда же тогда подевались письмена, и почему он проснулся на прежнем своём месте? А тут ещё и Алёхин дурацкий сон о каких-то небесных письменах. «Точно, это дурное место, надо бы быстрее отсюда убираться, – думал Савва под монотонное бормотание Ван Хо. «Где же всё-таки Семён с казаками, почему задержались и надо ли их ждать далее. Ведь сказал Семён, ждать четыре дни. А уж четвёртый день пошёл….

Отряд казаков и текна появился только на шестой день, ближе к ночи. Они привезли с собой запасы еды, лошадей и трёх верблюдов. Встреча была радостной. Семён рассказал о погоне, которая загнала их аж на плато Тассили. Там они вступили в контакт с кель-аирами, которые и защитили путешественников, снабдили их продовольствием, лошадьми и верблюдами. В дальнейшем люди кель-ахаггар не решались больше преследовать казаков, опасаясь мести и войны с кель-аир.

Дальнейший путь объединённого отряда проходил на юго-восток, в сторону оазиса Джанет. После Джанет они резко повернули на юг, и ещё через двадцать дней пути, вышли они уже к оазису Бильма. Оттуда их путь лежал на оазис Агадем. Здесь они прохолодили через самые страшные и недоступные области пустыни. А ещё через десять дней достигли они истоков реки, которая, по словам Муслима, впадала в Великое Внутреннее Море – цель путешествия.

Река, поначалу представляющая собой мутный солоноватый ручей, едва пробивающийся сквозь дюны, поросшие колючим кустарником, или заболоченную, покрытую жёсткой длиннолистой осокой, пойму, петляющий среди чёрных, иссушенных нестерпимым жаром скал, постепенно превращался в неширокую, но светлую и чистую, голубую реку, чем – то напоминающую Алёхе и казакам их родной Тихий Дон. Путешествие стало более приятным, солнце уже не так жарко пекло днём, песок и ветер не сводили более путников с ума. Корму и воды было достаточно. Вдоль брегов всё чаще попадались селения, населённые большей частью темнокожими земледельцами, но встречались так же и кочевья туарегов. Население было настроено миролюбиво, они охотно меняли северные товары на корм для лошадей и пропитание, предоставляли кров.

Вскоре пустыня сменилась травянистой степью, по которой бродили, неведомые ранее ни Алёхе ни Савве, звери. Удивлению наших путников не было конца, когда они впервые увидели сначала жирафу, а потом и небольшое стадо слонов. Савва узнавал в стадах мирно бродивших по долине, тех загадочных зверей, изображения которых он во множестве видел на наскальных рисунках. Это обстоятельство укрепило его в правоте предположения, что некогда Великая Пустыня была краем весьма плодородным и изобильным, покрытым густой растительностью и населённым великим множеством зверей, в котором обитали искусные народы, кочевники и земледельцы, цвели селения и процветали города.

А ныне он видел, что это край стал пустынный и безводный, где нестерпимый жар днём сменяет ночной промозглый холод, где редкое население воинственно и кровожадно, где смертоносные ураганы убивают всё живое, где пески изо дня в день неотвратимо наступают на оазисы, постоянно сужая и без того ограниченное, пригодное для жизни пространство.

Всё оставшееся время пути Савву не покидали мысли об увиденном им в пещере. Картина с письменами неотступно стояла у него перед глазами, и во сне и даже в бодрствовании, и он всё силился её расшифровать и прочесть далее того заколдованного места. Но каждый раз он натыкался на какое-то непреодолимое препятствие. Картина расплывалась, знаки, по началу, ясные и понятные, вдруг теряли всяческую осмысленность или расплывались. Он возвращался к картине вновь и вновь, до изнеможения, до пелены перед глазами, до тошноты, но ответа так и не было.

В отношениях же с Семёном, они с Алехой договорились ничем не высказывать своих подозрений, никак не проявлять себя, но и продолжать следить внимательно за атаманом и за китайцем Ван. Хо, за каждым их шагом, что они предпримут, и каковы же их конечные цели.

Так они и достигли уже страны Сонгни, где уж до земель проживания народа фульбе, а, следовательно, и нынешнего предположительного места пребывания госпожи Сабрины, по словам Семёна, было рукой подать.