Глава 13. Московский торг
Ворон в новом кафтане важно вышагивал по московским улицам, направляясь в сторону Подола, который имел и второе название — Поречье. Там находилось Старый торг — Зарядье, получивший свое название после постройки торговых рядов на Красной площади.
Вся площадь перед Кремлем была занята легкими палатками торговцев, которые сидели и у храма Василия Блаженного, и на Лобном месте, и на мосту через реку Неглинку, или Самотёку, как ее называли старожилы.
Новый торг не был так притягателен для купцов, как Старый. Наверное, сказывалась многолетняя привычка. Еще сто лет назад в Зарядье жили главным образом ремесленники, но при Иоанне Васильевиче там начали строиться бояре и иностранцы на русской службе.
Ворон хотел купить отрез китайки на рубаху. Эта ткань продавалась только в Сурожских рядах.
Китайка была не дешева, но у бывшего разбойника деньги водились, и немалые. За годы, проведенные в услужении у Бомелиуса, он стал признанным авторитетом по части составления гороскопов и гадания. В этом деле ему здорово помог один случай. И он как раз был связан с сурожанами, которые после поражения Девлет-Гирея начали с еще большим рвением, чем прежде, осваивать московский торг.
Однажды внимание Ворона привлекла толстая книга в обтрепанном переплете. Смуглый генуэзец, житель Сурожа, трещал, как сорока, расхваливая свой товар — заморские пряности и ароматические масла, но Иван так и прикипел взглядом к этой книге. У него даже дыхание сперло: бывший разбойник всегда обладал потрясающим нюхом на прибыльные дела.
А книга буквально излучала золотую ауру, которая была видна только Ворону, обладающему редким даром внутреннего зрения.
Книги вообще были очень дороги, книжную продукцию покупали в основном бояре, князья и купцы, владеющие иностранными языками, поэтому на них не существовало массового спроса, и сурожские торговцы исключили книги из перечня товаров, поставлявшихся в Московию. Тем более было странно видеть на прилавке генуэзца старинный фолиант. Скорее всего, книга попала к сурожанину случайно.
Пока Ворон торговался, Бомелиус послал своего помощника купить несколько флакончиков очень дорогих ароматических масел для каких-то целей — все мысли бывшего разбойника были сосредоточены на книге, поэтому генуэзец был очень доволен и даже счастлив, когда московит оказался простаком и, вопреки ожиданиям торговца, дал ему за товар почти вдвое больше его стоимости.
И когда Иван как бы невзначай поинтересовался, сколько стоит книга, радостный сурожанин брякнул ему цену, за которую торговали козу на Коровьей площади, где располагался Живо-тинный двор и где продавали крупный и мелкий рогатый скот.
Ворон заплатил сразу, не торгуясь, поймав купца на слове. Ошеломленный генуэзец, который и в мыслях не держал, что простоватого с виду московита может заинтересовать старинный фолиант, глядя вслед покупателю в полной прострации, лишь беззвучно зевал широко открытым ртом, как выброшенная на берег рыбина.
Увы, в купеческом деле Московии придерживались строгого правила: «Слово не воробей, вылетит — не вернешь». Уговор был дороже денег.
К большой досаде сурожанина московит оказался далеко не простаком…
Книга была бесценной. Написанная латынью, она содержала ценнейшие сведения о составлении гороскопов и предсказании человеческих судеб. Судя по некоторым словам и терминам, это был перевод с арабского языка.
Ворон знал латынь. Его отец Василий, в отличие от многих других священников, был грамотеем и книжником. Он собрал солидную по тем времена библиотеку, в которой были даже такие редкие книги, как новозаветные «Паралипоменон» и «Палея», «Родословие», а также инкунабулы на латинском языке.
Будущий разбойник учился из-под палки, его больше интересовали ребячьи игры, а когда стал постарше — упражнения с оружием, но отец был строг и спуску ему не давал. Поэтому к двадцати годам строптивый Ивашка Рыков, обладавший при всем том, отменной памятью, мог довольно прилично изъясняться на латыни и читал церковные книги, хотя его и воротило от них.
А еще у него была одна тайная особенность, особенно неприятная отцу-священнику, — Иван не переносил церковной службы. Его буквально корежило, когда он заходил в церковь. Наверное, в будущем разбойнике сидел злой дух.
Тогда отец решился на экзорцизм. Чин экзорцизма не был известен в древнем православии, но приходской грамотей-священник знал, к кому нужно обратиться. Он не пожалел расходов и пригласил из Вильны знакомого прелата-католика, прославившегося успехами в изгнании бесов из человека.
Но Ивашка не стал дожидаться неприятной процедуры, даже упоминание которой приводило его в страшный трепет и приносило ему почти физическую боль. Он на время сбежал из дому, оставив отцу записку следующего содержания: «Славный подвиг заклинания есть дело добровольного благорасположения и благодати Божией через Христа». Эту фразу он в свое время вычитал в старинных «Постановлениях апостольских».
Уже будучи в шайке Кудеяра, Ивашка-Ворон сторонился храмов, как нечистый ладана. А когда ему приходилось ради пользы дела нищенствовать на паперти, то его актерские способности увеличивались многократно, и он становился сущим юродивым, вытворяя такие мерзкие штуки, на которые в другом месте был не способен; что-то темное, нехорошее внутри его заставляло Ворона кривляться, гримасничать и говорить непристойности.
Впрочем, среди нищих трудно было найти по-настоящему богобоязненного человека. Этих отверженных, многие из которых были калеками, уже ничто не страшило в этой жизни.
Общаясь с Бомелиусом, Иван понял, что без латыни ему наверх не пробиться. И он припал к книгам, как умирающий от жажды путник, бредущий по пустыне к источнику среди оазиса.
Память по-прежнему его не подводила, а неожиданно возродившаяся страсть к познанию всего сущего заставляла бывшего разбойника корпеть за учебой денно и нощно. Он даже сам удивлялся своей работоспособности, не говоря уже о Бомелиусе.
Иван перевел купленную у генуэзца книгу на русский язык за четыре месяца неустанных трудов. И с той поры его успехи в составлении гороскопов очень быстро пошли в гору. Бомелиус даже начал недовольно ворчать, потому что Ворон стал отбирать у лекаря его хлеб. Ворчал и удивлялся — откуда у бывшего разбойника такие потрясающие способности в астрологии?
Иван благоразумно утаил книгу от своего хозяина. Чем больше он с нею знакомился, тем сильнее росла его убежденность, что этой книге просто нет цены…
Наконец Ворон вышел на Варьскую улицу. Она была главной артерией Великого посада. Одним концом улица выходила к торговым рядам и Кремлю, другим — к городскому рву. Варьская улица продолжалась и за рвом, отделявшим укрепленную часть города от его слобод, дальше шла к Яузе, а за Яузой мимо слобод, сел и деревень уходила на восток.
Варьской улицу называли старожилы, но гости уже знали ее как Варварку, или Варварскую улицу. Свое новое название улица получила после того, как московский гость Юрий Урвихвостов построил здесь в 1514 году церковь Святой Варвары Великомученицы.
Район Варварки и Подола, примыкавший к городскому торгу, был очень оживленным. Там стояли гостиные дворы и дома крупных московских купцов.
На Варварской улице находился старый Денежный двор, а возле каменной церкви Святой Варвары, в бывших палатах Урвихвостова, разместился Английский двор.
На Варварке с повеления Иоанна Васильевича был построен и Устюженский гостиный двор, позади которого обычно останавливались армянские и греческие купцы. Кроме того, на Подоле находился еще и Купеческий двор, или Купетцкая палата.
Варьская улица издавна была застроена церквями. Церковь Святой Варвары находилась почти рядом с церковью Максима Исповедника, за которым, рядом с тюрьмой, помещался Георгий Страстотерпец. На другой стороне улицы была церковь Воскресения Христова, с той же стороны располагалась церковь Рождества Предтечи.
Местность около церкви Георгия носила характерное прозвище «что на Псковской горе». Обычно в этом районе селились псковичи.
Едва оказавшись на Варварке, Ворон попал в окружение сбитенщиков, саечников, пирожников, гречевников, блинников, квасников и харчевников.
— А кому блины с пилу с жару! — верещала дорожная тетка в цветастом платке.
— Сбитень пей на посошок и откушай пирожок! — вторил ей разбитной малый в заячьем треухе. — Пироги с рыбой, зайчатиной и требухой! Навались, народ честной, пирожок купи мясной!
— Саечку, саечку купи! — уговаривала старушка, словно просила милостыню. — Скусная-я…
— В Москве колачи, как огонь, горячи! — надрывался бойкий малец.
— Где кисель, там и сел, где пирог, тут и лег! — хвалил свой товар солидный дядька с бородой до пояса.
— Живем не мотаем, а пустых щей не хлебаем! Хоть сверчок в горшок, а все с наваром бываем! — пытался перекричать всех тощий, как пономарь, сиделец. — Заходи, не пожалеешь!
— Курочка ряжена, требуха перепарена, кобылка гусятинки да стегно поросятинки! — завлекала проголодавшихся быстроглазая дебелая молодица с румянцем на всю щеку.
Харчевники уговаривали посетить их «заведение» солидно, с подходом, намекая, что с морозцу неплохо бы выпить сбитня и откушать горячих щей:
— Щец с мясом, ушица рыбная, царская, ложку проглотишь… — заговорщицки подмигивал Ворону дородный харчевник. — Колачи простыя и сдобные… Сбитень горячий и хмельной, как зеленое вино. Испей — не пожалеешь…
Иван не удержался и выпил кружку горячего сбитня — для сугреву. (Сбитень и впрямь был крепче, чем обычно.) Дело шло к весне, солнце стояло уже высоко, но легкий морозец все еще пощипывал щеки и забирался за ворот кафтана.
Закусив калачом, Ворон бодро пошагал дальше, к Сурожским рядам. Там он долго не задержался. Прикупив китайки, бывший разбойник направился в портновскую мастерскую, где ему пообещали выполнить заказ к Сретенью Господнему.
Покинув портновскую мастерскую, Ворон направился к Варварским крестцам. Крестцами в Китай-городе назывались те места, где находились часовни, в которых приводили к крестному целованию народ в особенно важных случаях, а также объявлялись царские и патриаршие указы. Сюда же привозили трупы безродных тюремных узников, умерших в тюрьме или под пытками, для сбора денег на их погребение.
Перед Семиком на эти же крестцы вывозили из убогих домов содержавшихся там подкидышей и там их брали на воспитание бездетные супруги. Таких крестцов в Китай-городе было три: Никольский, Ильинский и Варварский.
Варварский крестец получил свое название от церкви Святой Варвары. Тут продавались знахарями целительные травы и заговаривались разные болезни. Бомелиус дал задание Ивану купить какие-то корешки для своих лекарских целей.
Ворон побаивался знахарей, которых многие считали колдунами. И в то же самое время его тянуло к ним. Обладая великолепной памятью, которую он еще больше развил под началом Бомелиуса, Иван, толкаясь на Варварских крестцах в основном среди бедноты (впрочем, сюда хаживали и люди с достатком), ловил на слух знахарские заговоры и запоминал их. Зачем? Этого он и сам объяснить не мог.
Просто он ЗНАЛ, что за простыми с виду словами (а иногда и вовсе тарабарщиной) скрывается какая-то неведомая сила. Откуда это знание приходило к Ворону, он понятия не имел. Но когда, слушая торопливый шепот знахарки, Иван закрывал глаза, то перед его внутренним взором начинали появляться странные видения — иногда разноцветные, приятные, а временами зловещие, серые и черные.
Это всегда было ново и необычно. Ворон чувствовал, как в жилах начинала быстрее бежать кровь, мысли обострялись и воспаряли на огромную высоту, а тайны мироздания, заключенные в астрологические таблицы, становились ему гораздо понятнее.
После посещения Варварских крестцов гороскопы Ивана становились необычайно точными. А уж гадание получалось выше всяких похвал. Ему будто кто со стороны подсказывал нужные слова.
— …Господи, благослови! У рабы божьей в белом теле есть белый черноголовый червяк-змеевик. У этого червяка есть 12 жен. Как в поле трава-болтанка, я ее с полем выполю, у белого червяка змеевика жен повыберу. Бел червяк-змеевик, но не ешь белого тела, горячую кровь, жилы-поджилы, а ешь горькую осину от корня до самой вершины…
Старая Благуша, одна из самых сведущих в знахарском деле, шепталась с молодицей, явно купеческой женой или дочерью, судя по одежде. Молодка была в беличьей шубе, крытой цветной тафтой и модных сапожках, расшитых жемчугом. Намазанное белилом лицо, нарумяненные щеки и подведенные сурьмой глаза и брови подчеркивали статус молодой женщины. Но даже этот варварский макияж не мог скрыть ее болезненный вид.
Наконец Благуша, делавшая заговор на воде, которая была налита в глиняную чашку, разбила яйцо, добавила в воду белок и каплю крови из пальца молодухи и заставила ее выпить эту смесь.
Ворон поторопился пройти дальше, потому что Благуша бросила на него острый подозрительный взгляд. У него даже мороз пошел по коже, когда он заглянул в ее бездонные черные глаза. Люди говорили, что мать Благуши была из черкес; в свое время ее захватили в полон и она прижила девочку с казацким атаманом, который потом погиб на поле брани.
— …Прошу я, Офанасей, Господа Бога, прошу сына его Иисуса Христа и мать его Пречистую Марию. Снимите с меня проклятие раба Микифорки, со всего рода моего снимите, явите милость, щедрость и не имеющие границ всепрощение и доброту свою небесную! — громко шептал мужик в тулупе, повторяя слова заклинания вслед за знахарем Юшкой.
Он держал в руках оловянный кубок, на дне которого находился расплавленный воск.
— …Как весной вливается в воду вода, поднимает со дна грязь и мусор и уносит все наносное с. собой, очищая реку, так очищалась бы от черных пятен оболочка моя. С Богом, не сатаной, я, Офанасей, выливаю и надеюсь. Аминь.
С этими словами безутешный Офанасей, руки которого дрожали как у старца, вылил воск в стоящую перед знахарем кандейку с водой.
Офанасей ушел, обнадеженный напутственными словами Юшки. Знахарь, не поднимая глаз, буркнул Ивану:
— Садись, раб Божий… вот те чурбан.
Толстый липовый чурбан служил у Юшки в качестве табурета. Ухмыльнувшись, Ворон сел и спросил:
— Ты чего такой неприветливый? По здорову будешь ли?
Юшко поднял голову и, узнав Ивана, хмуро осклабился.
— Здоров… твоими молитвами, — ответил он, поплотнее запахивая ворот суконного кафтана. — Вона весна скоро, а мороз не унимается, — пожаловался Юшко на погоду. — Тебе чаво? Ужель болезню какую подхватил?
Ворон познакомился с Юшкой на почве целебных трав и кореньев, которые закупал по заказам Бомелиуса. Кроме того, что Юшко занимался знахарством, он был еще и травником.
На всем Варварском крестце не было более сведущего в этом деле, чем Юшко. Он был жилист и костист, как старый плохо кормленный одр, но каждый год, с весны до поздней осени, неутомимо бегал по полям и лесам, заготавливая цветы, листья и корешки целебных растений.
По этой части познания у Юшки были просто потрясающими. Все знали, что у него можно прикупить самые редкие виды целебного зелья.
Некоторые поговаривали, что он может добыть даже цвет папоротника, который цветет только раз в году, в ночь на Ивана Купала, но за очень большую цену и не каждому. Поэтому Юшко, торгуя высушенными травами, ягодой и кореньями, жил безбедно, в полном достатке.
Заговорами болезней он занимался не ради заработка, а в большей мере для того, чтобы быть среди людей. Юшко был очень общительным человеком и мог часами трепать языком. Но сегодня он не имел настроя на длинную беседу. С чего бы? — удивленно подумал Ворон.
Юшко не стал дожидаться, когда его потянут за язык.
— Слыхал, что попы удумали? — спросил он громко, не опасаясь быть услышанным соседями-знахарями. — Увещевают царя-батюшку кликать по торгам, чтобы к волхвам, чародеям и звездочетцам не ходили под опасением опалы и духовного запрещения.
— Иди ты!
— Вот те крест! — перекрестился Юшко.
— Вот те раз… — Иван растерянно оглянулся, словно ища подмоги. — Это что, Варварскому крестцу придет конец?
— Кто знает? Хотя великий князь и благоволит к нам, но ежели вода долго каплет на темечко, то человек может сойти с ума и наделать много бед. А митрополит Антоний уже голову ему прогрыз, стараясь убедить, что от нас все зло происходит. Попы хотят истребить обычай лечиться у знахарей. Они убеждают, что тот, кто ждет исцеления от колдуна, губит не только тело, но и душу, потому что колдуны служат сатане и врачуют его силой. Но это же неправда! Мы не колдуны и лечим словом Божьим и его именем.
— Да-а, дела…
— Это все твой дохтур Бомелий, — с ненавистью сказал Юшко. — Он тоже к Антонию подпрягается, хочет все деньги себе забрать. Дак к нему ходят лечиться все больше боляре да князья, а куды бедному человеку податься? Хоть ложись и помирай. Неправильно это.
— Кто спорит, — согласился Иван. — Знамо дело, неправильно. Только на Бомелия ты не напирай. Он тут ни при чем.
— Все равно Елисейка твой черный колдун, это все знают. Потому и хочет нашу светлую способность к врачеванию, доставшуюся нам от дедов-прадедов, погубить. Немчура, этим все сказано. Ты вон тоже… душу ему продал.
— Дурак ты, Юшко! — рассвирепел Ворон. — Язык-то прикуси. Моя душа при мне, до нее Бомелию не добраться. А полезет, руки обкорнаю.
— Пусть дурак, да тока, думаю, что царю-батюшке нужно бы поостеречься этого Бомелия. Отравит он когда-нибудь его или заклинаниями сведет в могилу. Ты там смотри…
— Смотрю… — остывая, буркнул Иван.
Он уже много чего знал. Дела Бомелия и впрямь нельзя было назвать богоугодными. Отравы, которые он готовил в своей лаборатории, уже многих отправили на тот свет по велению Иоанна Васильевича.
Конечно, перед Вороном лекарь не раскрывался, но Ивашка следил за ним как кот за мышью и пользовался любой возможностью, чтобы подсмотреть или переписать рецепты тайных снадобий. Потом он пытался по этим рецептам составить зелье, оно получалось не всегда, а часто выходило и вовсе не то, что было нужно, однако Ворон все же убедился, какая это страшная отрава.
С некоторых пор Иван избегал принимать из рук Бомелиуса напитки и еду, не без основания предполагая, что и ему может быть уготована судьба тех несчастных, которые испробовали зелье царского лекаря. Ворон понимал, что он жив только потому, что пока нужен Бомелиусу. Но с тех пор, как в доме лекаря появился новый слуга, которого звали Томас, Иван начал ощущать смутное беспокойство.
Этот англичанин был еще тем пронырой. Он везде совал свой длинный нос. И никогда не ходил безоружным. Да и оружие у него было диковинное. Чего стоил лишь один широкий пояс, который Томас прятал под кафтаном. В поясе были сделаны ячейки, из которых торчали остро заточенные металлические пластинки, похожие на наконечники стрел.
Однажды Иван подсмотрел, как ловко управляется Томас с этими железками. Англичанин, уединившись на заднем дворе усадьбы Бомелиуса, молниеносно, одну за другой, бросал их в цель — маленький кружочек, нарисованный мелом на столбе. И что самое удивительное, Томас ни разу не промахнулся.
Ворон намотал это на ус, и с тех пор без своего верного ножа, спрятанного в поддевке, и навязного кистеня никуда не выходил. А с Томасом общался лишь по мере крайней необходимости.
Набив поясную сумку нужными Бомелиусу корешками и травами, Ворон попрощался с Юшко и потопал обратно. Завидев его, нищие попрошайки на паперти церкви Святой Варвары завопили на все голоса:
— Подай полушку али четвертцу, милостивец! Подай, Христа ради!.. Подай!.. Во имя Господа нашего!..
Нищим Иван никогда не отказывал. Слишком хорошо он знал это народец. Ворону не хотелось, чтобы вслед ему летели втихомолку сказанные проклятия. Жадность считалась среди этих отверженных самым большим грехом, требующим немедленного наказания из самых высоких — божественных — инстанций.
Поэтому у Ворона в кошельке всегда бренчала презренная мелочь, которую он раздавал щедрой рукой.
— Спаси тебя Господь… Спаси Господь… — благодарили его нищие и торопились спрятать деньги в своих лохмотьях.
— Ворон?! — вдруг раздался знакомый голос. — Ты ли это?!
Иван резко обернулся и увидел посиневшего от холода малого в донельзя рваном тулупчике с чужого плеча и в войлочном колпаке, натянутом на глаза. Этому нищему досталась целая денга, поэтому он и обратил на Ворона от большой радости более пристальное внимание. Обычно для христарадников почти все податели милостыни были на одно лицо; это Иван знал из своего опыта, когда «смотрел» по наказу Кудеяра.
— Ондрюшка?.. — неуверенно произнес Ворон.
— Он самый. Ох ты, какая встреча…
Ондрюшка появился в шайке Кудеяра раньше, чем Ворон. Он не отличался крутым бойцовским характером, поэтому в основном был мальчиком на побегушках. Иногда его отправляли в разведку, но он так неестественно держался на людях, что окружающие вскоре начинали считать его татем. Хорошо, что у Ондрюшки были быстрые ноги…
— Ты как здесь оказался? — строго спросил Ворон. — Небось смотришь?..
— Што ты, што ты! — воскликнул Ондрюшка; а затем зашептал: — Сбежал я… как и ты. Невмоготу стало…
— Почему?
— Голодно и холодно. Навару никакого, стрельцы все деревни окрестные перекрыли, носа из лесу не дают высунуть. Боялись даже в печи огонь разжигать, штоб не выдать себя. Наш-то все твердил: «Братцы, потерпите, скоро все изменится к лучшему. Придет весна, а там…» Ну и што там? Смертушка наша. Воевода приказ издал — всех, кого словят в лесу, на кол. Сурьезно за нас взялись. Оно понятно — крымчаков побили, с ливонцами замирение, вот штоб войска не застаивались, их и спустили на нас, как кобелей с цепи. Худо…
— И ты перебрался в Москву…
— А куда ишшо? Нету у меня ни кола ни двора. А свою заначку пришлось оставить в общем котле, когда бежал. Вот и сижу здесь… иногда подают… С голоду не помираю, но и жысти никакой нет.
Ворон какое-то время размышлял, глядя на несчастное лицо замерзшего Ондрюшки, а потом решительно сказал:
— Ну-ка, вставай. Хватит греть мерзлую землю. Пойдем со мной.
— Куды? — всполошился Ондрюшка.
— На кудыкины горы, — строго ответил Иван. — Сначала тебя нужно приодеть. А то вид у тебя… вон, даже бродячие псы шарахаются.
Ондрюшка в полном недоумении безропотно поплелся за Иваном. Ворон и в шайке был для него большим авторитетом. А сейчас, будучи одетым словно какой-нибудь знатный гость, Ворон и вовсе показался Ондрюшке важным господином, которому лучше не перечить.
Ворон привел Ондрюшку в лавку старьевщика или тряпичника, как он именовался среди простого люда. Старьевщика в годах звали Ишук, был он русоволос, но и из его раскосых глаз выглядывало, кроме русского, еще и татарское происхождение.
— Найди ему, — указал Ворон на Ондрюшку, — приличную одежонку. И обувку.
— Понял, понял, хе-хе-хе… — дробно рассмеялся Ишук и полез в свои «закрома».
Лавчонка у него была худая, стояла в конце торгового ряда, но оборот у Ишука был вполне приличный, и Ворон это знал. Было ему известно и то, что на Ишука работает много тряпичников, за бесценок скупавшие разное старье, которое потом приводили в божеский вид портнихи-штуковальщицы высокой квалификации. «Заштуковать» — это значит так зашить прореху, что хоть в лупу гляди, не увидишь швов.
Починенное и постиранное или почищенное платье шло за милую душу, и каждая денга, потраченная на скупку старья, приносила Ишуку алтын.
— Это гнилье отдашь кому-нибудь другому, — с презрительной ухмылкой Ворон швырнул старьевщику битый молью и плохо заштопанный армяк. — Найди добротный кафтан и портки штоб не рваные…
Ишук повздыхал, но в спор не вступил; уж больно не понравился ему лихой взгляд покупателя. Потому и не стал завышать цену, а тем более — торговаться. Ему почему-то очень сильно захотелось, чтобы эти двое ушли из лавки как можно быстрее.
— Выпить для бодрости и сугреву хошь? — спросил Иван на ходу переодетого в обновки Ондрюшку, совсем обалдевшего от такой невиданной щедрости своего бывшего товарища по разбойному промыслу.
— Так ведь я завсегда…
— Тогда пойдем, сведу тебя в одно знатное место, — решительно сказал Иван. — Да рожу-то свою умой! Чумазый как… — Он не нашел приличного сравнения, запнулся и продолжил уже матерно.
Ондрюшка согласно кивнул и, зачерпнув горсть талого снега, протер им лицо, которое на поверку оказалось совсем молодым, только сильно исхудавшим.
Ворон направился в сторону Балчуга. Когда они проходили мимо царского кабака, просторной срубной избы, возле ворот которой стояли елки, служившие отличительным признаком всех питейных заведений, Ондрюшка вопросительно посмотрел на Ивана, но тот отрицательно покрутил головой и сказал:
— Тебе пить без закуски никак низзя. Опьянеешь быстро и возись потом с тобой…
Вернувшись после похода на Казань, Иоанн Васильевич в 1552 году запретил торговать водкой в Москве, позволив пить ее одним опричникам. По его высочайшему повелению на Балчуге был выстроен особый дом, названный на татарский манер кабаком.
Большой Царев кабак стал местом увеселений великого князя и его приближенных, и очень ему полюбился. Государственная водка стоила недешево, но опричникам наливали бесплатно.
Что касается простого люда, то ему позволялось варить пиво и мед лишь в двух случаях — на свадьбу и на поминки. И только при одном условии — сообщи, сколько и чего собираешься гнать, да заплати пошлину.
Пировать полагалось не более трех дней, однако для молодоженов царь сделал поблажку — разрешил им пить мед и медовуху в течение целых четырех недель. Этот сбор так и назывался — «на медовый месяц». Подпольных самогонщиков ждала лютая кара; им отрубали руку и ссылали в Сибирь.
После отмены опричнины в Царев кабак позволили заходить не только гостям Москвы, но и посадским, а также крестьянам. В кабаке можно было лишь пить, не закусывая. Приносить свою закуску строго воспрещалось.
В кабаке на Балчуге обычно играли в «зернь» на деньги и часто дрались, чего Ворону очень не хотелось. Однажды он уже «отметился» здесь, — сразу по приезду в Москву — свернув двум молодцам челюсти по пьяному делу, и с той поры Царев кабак обходил стороной.
Неровен час, заберут в Разбойный приказ, раскроют его личность и тогда пиши пропало…
Тайная корчма, куда Ворон привел Ондрюшку, находилась в Кожевенной слободе. Здесь жили и работали преимущественно кожевники.
Сложный процесс выделки шкур, включавший такие операции, как снятие мездры, сгонка волоса, золение, квашение и солевание, сушка, мятье, дубление и крашение, предполагал большое количество воды, загрязненной известью, селитрой, перебродившим квасом, березовым дегтем, протухшим свиным салом, применявшимся при жировании кож, и прочими веществами. Вода скапливалась в лужах и колдобинах, распространяя по округе сильную вонь, особенно летом. Поэтому в Кожевенную слободу государевы слуги заглядывали редко и тайная корчма, которую держал отставной стрелец, безногий Куземка, приносила немалый доход.
Корчму огораживал высокий тын с деревянными воротами. В калитке было проделано зарешеченное окошко, а возле него на цепочке висел деревянный молоток с длинной ручкой. Ворон взял его и с силой постучал в ворота.
Едва раздался стук, как во дворе бешено, взахлеб, залаяли сторожевые псы. Обычно Куземка лично выходил во двор и внимательно рассматривал через окошко будущего клиента своего тайного заведения. Если гость вызывал подозрение, он спускал на него собак, для чего между воротами и землей был оставлен небольшой зазор.
— Кто таков? — раздался знакомый Ивану басовитый голос.
В окошке появилось угрюмое бородатое лицо, исполосованное шрамами. Куземка был храбрым воином и дослужился до стрелецкого десятника. Быть бы ему сотником, которому полагался большой надел земли, да вражеская пуля лишила его ноги, оставив храброго стрельца на бобах. Но деньги у него водились, и обозленный на власть Куземка, который уже не боялся никого и ничего, не долго думая, открыл тайную корчму, оказавшуюся весьма доходным местом.
— Свои, — весело ответил Ворон.
— Свои у нас за возом бегают, — недружелюбно ответил Куземка. — Ты кажись или проваливай подобру-поздорову.
— Али не узнал? Ивашка я, Рыков. Дохтура Бомелия помощник. Со мной старый приятель, надежный человек.
— А… Ну тады заходи…
К Ивану содержатель корчмы относился с уважением и даже угодливо. В сырую погода его культя начинала ныть и болеть, и Куземка готов был из-за этого на стенку лезть. Даже хлебное вино не помогало, хоть целую корчагу выпей. Снадобья Ивана, составленные по рецептам Бомелиуса, облегчали Куземке жизнь, поэтому имя царского лекаря не вызывало в нем неприятия, присущего простому люду, который считал «дохтура» Елисейку колдуном и злодеем.
Впрочем, Ворон не особо разглашал, что является помощником Бомелия. Об этом знали немногие, в том числе и Куземка. Народ московский шебутной, по пьяной лавочке могут и пришибить где-нибудь в темном углу. Объясняй потом, что ты всего лишь слуга и к темным делишкам «дохтура» не имеешь никакого отношения…
Народ в корчме собирался самый разный, большей частью работный люд. Среди постоянных клиентов Куземки были и портные, и сапожники, и даже оружейных дел мастера, ремесленная элита.
В углу, подальше от света, гужевали бездельники-ярыжки. От них нигде не было спасу. Где и как они добывали деньги, никто не знал, но каждый день у них начинался с посещения харчевника и непременной кружки хмельного сбитня, а с обеда до самого вечера ярыги обретались в корчме — и тепло, и сытно, и зеленое вино не дорого, и никто взашей не гонит.
Ворон заказал мясные щи, полную миску отварного мяса, стопку блинов с медом количеством двадцать штук, ковригу хлеба, корчагу кваса и четверть хлебного вина. Он никуда не торопился, потому что Бомелиус куда-то уехал вместе с Томасом и наказал ждать его только к завтрашнему дню. Иван подглядел, что они полночи кропали в кабинете лекаря какую-то бумажку, но что в ней было написано, он не знал.
Бомелиус заставил его до утра просидеть возле своих колб и реторт. Ворон должен был следить, чтобы не погасли каганцы, на которых грелись растворы. Но Иван смекнул, что его заперли в лаборатории на ключ из-за предосторожности — чтобы он случаем не выведал какую-то опасную тайну.
«Очень мне хотелось! — думал возмущенный Ивашка. — И хорошо, что я тут сижу. Мне ваши тайны могут стоить головы… А все же, что это там Томас так тщательно выписывал, даже язык высунул от напряжения?»
Он все-таки ухитрился открыть врезной аглицкий замок на двери лаборатории с помощью подручных средств; что-что, а это Ворон умел делать не хуже какого-нибудь ночного татя. Однако дальше гляделок через щель дело не пошло — стол Бомелиуса находился возле книжного шкафа, в дальнем конце кабинета.
Иван лишь отметил, что Томас писал не на бумаге, а на пергаменте. И не только писал, но и что-то рисовал.
Ондрюшка ел так, будто опасался, что у него отнимут миску со щами.
— Да ты, парень, не гони… — рассмеялся Иван и с удовольствием выпил врастяжку чарку водки. — Нам спешить некуда. Посидим, поговорим… Четыре года не виделись.
— М-м… — лишь промычал в ответ Ондрюшка и еще усердней заработал большой деревянной ложкой.
— Изголодал… — Ворон взял из миски говяжий мосол и начал неторопливо обгрызать мясо. — Так ты сейчас, значит, трава перекати-поле…
— Угу…
— Худо, брат, худо. Оно, конешно, дело к весне идет, за весной — лето, теплынь, ну а что потом?
— Не знаю, — честно признался Ондрюшка. — Но только к Кудеяру не вернусь. Он теперь никого не милует.
— Эт точно. Суров стал дюже.
— Ишшо как суров. После того, как ты убег, совсем с цепи сорвался. Пеной брызгал, грозился с тебя кожу содрать. С живого. Непонятно… И до тебя народ уходил из шайки, так ведь промысел-то разбойный добровольный, никто не принуждает. Как пришел, так и ушел. Чем ты так сильно ему насолил?
Ворон криво ухмыльнулся и ответил:
— А он завсегда был ко мне неравнодушен. Считал, что я подсиживаю его.
Но подумал другое: «Заметил, все-таки, Кудеяр пропажу золота… Али ему подсказали? Кто бы это мог быть? Болдырь, точно он. Молод, но хитер, сукин сын. Проныра. В каждую щель готов залезть. Похоже, сакву с дукатами он для себя приберег. А то чего бы ей валяться на возу, в куче барахла…»
— Нет, брат, не потому… — Ондрюшка заулыбался. — Анна на тебя глаз положила, вот он и бесился.
— Брось… — невольно смутился Ворон. — Анна, конешно, видная женщина, но мне чужого не нужно.
— Так ведь бабы всегда до скоромного падки. Поди, приелся ей Кудеяр…
— Ты лучше пей, ешь и поменьше болтай! — рассердился Иван. — Молод ишшо о таких вещах рассуждать.
Ондрюшка покорно кивнул, налил в чарку водки и опрокинул ее в рот одним махом. Крепкая водка вышибла слезу, и Ондрюшка, смахнув ее рукавом, жадно принялся за блины. Он любил сладкое.
А Ворон тем временем думал про Анну. Она и впрямь начала к нему ластиться, но Иван, зная бешеный нрав Кудеяра, не рискнул ответить взаимностью. Отмахнувшись от приятных воспоминаний, он сказал:
— Вот что, Ондрюшка, ходи ко мне в услужение. И сыт будешь, и одет, и крышу над головой заимеешь. Как ты?
Ондрюшка даже поперхнулся от неожиданного предложения. Когда он поднял голову и посмотрел на Ворона, в его глазах вместе со слезой светилась собачья преданность.
— По гроб жизни буду благодарен! — проникновенно ответил бывший разбойник. — Не подведу, клянусь святым крестом!
Ворон сумрачно улыбнулся, наполнил чарки, и они выпили, скрепив тем самым уговор.
