Глава двадцать восьмая
Отречение
У императора, выехавшего в Могилев в ночь на 22 февраля (7 марта), было подавленное настроение. Он дважды отправлял полные тоски и одиночества телеграммы супруге в Царское Село, где пробыл последние два месяца. Приехав в Ставку, государь скучал по сыну. «Здесь в доме так спокойно, ни шума, ни возбужденных криков! – писал он. – Я представляю себе, что он спит в своей спальне. Все его маленькие вещи, фотографии и безделушки в образцовом порядке в спальне и в комнате с круглым окном!»
Письма государя, относящиеся к последним дням царствования, когда он уже стоял на краю бездны, часто цитируют для иллюстрации неисправимой глупости их автора. Как правило, даже в самых кратких характеристиках Николая II приводится фраза: «В свободное время я здесь опять примусь за домино». Вырванная из контекста, строка производит убийственное впечатление. Монарх, которому вздумалось играть в домино, когда в столице восстание, не стоит ни трона, ни сочувствия.
Но представим тогдашнюю обстановку. Император только что вернулся в Ставку и сообщает супруге о знакомых им обоим привычных делах. Перед тем как начертать эту часть цитируемого предложения, он пишет о сыне, признается, что ему будет недоставать тех игр, в которые они играли каждый вечер, и вот, улучив свободную минуту, он играет в домино. Более того, письмо было написано не во время мятежа, а в тот момент, когда, по мнению государя, в столице было спокойно. Датировано письмо 23 февраля (8 марта), когда в Петрограде произошли первые хлебные бунты. Сообщения о беспорядках пришли в Ставку лишь 24 февраля (9 марта), и лишь через день, 26 февраля (11 марта) царь узнал о том, что положение в столице серьезное.
Хотя император и отдохнул в течение нескольких недель в кругу семьи, в Могилев он вернулся, так и не сумев восстановить ни душевные, ни физические силы. До какой степени он надорвался, государь понял утром в воскресенье, 11 марта. «Сегодня утром во время службы я почувствовал мучительную боль в середине груди, продолжавшуюся ¼ часа. Я едва выстоял, и мой лоб покрылся каплями пота. Я не понимаю, что это было, потому что сердцебиения у меня не было… Если это случится еще раз, скажу об этом [профессору] Федорову». Описанные им симптомы, пожалуй, указывают на коронарную недостаточность.
Если вспыхнувшие на улицах Петрограда беспорядки явились неожиданностью для населения столицы, не удивительно, что царь, находившийся в восьмистах верстах, оказался не более подготовлен или прозорлив. Нужно сказать, что император располагал гораздо меньшей информацией, чем петроградские обыватели, продолжавшие как ни в чем не бывало ходить на званые обеды, посещать театры и концертные залы. Доклады, попадавшие к царю на стол, проходили по цепочке, начинавшейся с Протопопова в Петрограде и кончавшейся Воейковым в царской Ставке. Как Протопопов, так и Воейков сослужили государю плохую службу, преднамеренно преуменьшая драматизм событий, принимавших серьезный оборот. Протопопов делал это в личных интересах: беспорядки, которые невозможно подавить, свидетельствовали о его несостоятельности как министра внутренних дел. Воейков же был человеком косным, лишенным воображения, который не представлял себе, как это можно войти в кабинет императора и сообщить, что началась революция.
С четверга 23 февраля (8 марта) до воскресенья 26 февраля (11 марта) Николай II не получал никаких особенно тревожных известий. Ему лишь сообщили, что в столице происходят «уличные беспорядки». «Уличные беспорядки» были не в диковинку императору: за двадцать два года своего царствования он повидал их немало. Подобными проблемами надлежало заниматься таким лицам, как командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов и, главным образом, министр внутренних дел Протопопов. Неужели императору всероссийскому, верховному главнокомандующему русской армией надо заниматься делами, с которыми справится и городская полиция?
Ночью 26 февраля (11 марта), после того как были выведены на улицы войска, стрелявшие в толпу, и в городе было убито двести человек, императора уведомили о том, что беспорядки превращаются в мятеж. Царь тотчас приказал Хабалову «немедленно прекратить беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией». Той же ночью он пишет императрице: «Надеюсь, Хабалов сумеет прекратить эти уличные беспорядки. Протопопов должен дать ему четкие и определенные инструкции».
В понедельник 27 февраля (12 марта) им были получены еще более обескураживающие вести. «После вчерашнего сообщения из столицы я увидел здесь много испуганных лиц, – писал император. – К счастью, Алексеев спокоен, но считает, что следует назначить очень энергичного человека с целью заставить министров выработать решение таких проблем, как продовольственное снабжение, железнодорожный транспорт, доставка угля и т. д.». Поздно вечером пришла тревожная телеграмма от государыни: «Уступки неизбежны. Уличные бои продолжаются. Многие части перешли на сторону врага. Аликс». В полночь император повелел приготовить свой поезд и в 5 утра отправился в Царское Село. Но он приказал ехать не кратчайшим путем, а в объезд, чтобы не мешать движению составов, доставлявших провиант и боеприпасы на фронт. Царь все еще не допускал мысли, что его присутствие в столице важнее снабжения армии и голодающего гражданского населения.
В то время как императорский поезд продолжал двигаться в северном направлении, проезжая мимо станций, на платформах которых застыли, приложив ладонь к козырьку, местные начальники, поступали все новые тревожные депеши. В телеграммах из столицы сообщалось о падении Зимнего дворца и образовании Временного комитета Думы во главе с Родзянко. В 2 часа ночи 1 (14) марта литерный поезд подошел к станции Малая Вишера, расположенной в ста шестидесяти верстах к юго-востоку от столицы, и остановился. В вагон вошел офицер и сообщил Воейкову, что путь перекрыт мятежными солдатами, вооруженными пулеметами и орудиями. Воейков разбудил императора. Начались поиски выхода из создавшегося положения: если нельзя двигаться к Петрограду и Царскому Селу, можно повернуть в сторону Москвы, на юг, к Могилеву или на запад – в Псков, где находилась штаб-квартира Рузского, главнокомандующего Северным фронтом. Был принят последний вариант. «Хорошо, тогда едем в Псков», – согласился Николай II.
В восемь вечера синий императорский поезд медленно подошел к перрону псковского вокзала. На платформе, где обычно выстраивался почетный караул, государя встретил только генерал-адъютант Рузский со старшими чинами штаба. Государь пригласил к обеду его и генералов Саввича и Данилова. Очутившись в вагоне Его Величества, Рузский сообщил, что весь гарнизон Петрограда и Царского Села, включая гвардейские части, лейб-казаков и Гвардейский экипаж, предводительствуемый великим князем Кириллом Владимировичем, перешел на сторону мятежной Думы. Отряд Н. И. Иванова, ранее направленный в Петроград для восстановления порядка, добрался до Царского Села, где революционно настроенные солдаты стали агитировать людей Иванова перейти на их сторону. Генерал получил телеграмму от Алексеева, в которой тот извещал его, что порядок в столице якобы восстановлен и что, если не произойдет дальнейшего кровопролития, монархия может быть спасена. Иванов со своим отрядом вернулся в Ставку.
Известие о том, что его собственные гвардейцы перешли на сторону мятежников, явилось тяжелым ударом для императора. Это было не только предательством, но и доказательством того, что на поддержку столичного гарнизона нечего надеяться. Возвращение же Георгиевского батальона генерал-адъютанта Н. И. Иванова в Ставку показало, что снимать новые части с фронта для посылки их в Петроград нецелесообразно. Свобода действий императора все более ограничивалась и, выслушав доклад Рузского, государь принял решение пойти наконец на уступки. Он повелел телеграфировать Родзянко, что согласен на создание приемлемого для Думы министерства, предпочтительно во главе с Родзянко, которое было бы наделено всеми полномочиями для решения внутренних проблем государства. Выйдя из царского вагона, Рузский бросился к телеграфу.
Среди шума и гвалта задерганный Родзянко посылал Рузскому полные отчаяния телеграммы: «…Его Величество и вы не отдаете себе отчета в том, что здесь происходит; настала одна из страшнейших революций… Ненависть к государыне императрице дошла до крайних пределов. Вынужден был во избежание кровопролития всех министров, кроме военного и морского, заключить в Петропавловскую крепость. Прекратите присылку войск. Я сам вишу на волоске, и власть ускользает у меня из рук. К сожалению, манифест запоздал. Время упущено, возврата нет».
Родзянко справедливо определял собственное положение. В то утро было достигнуто соглашение между Временным комитетом Думы и Советом, в результате которого возникло ядро Временного правительства. Милюков, лидер кадетской фракции Думы, получил портфель министра иностранных дел; Керенский, представитель Петросовета, стал министром юстиции; Гучков, лидер октябристов, был назначен военным министром. Но пост премьер-министра занял не Родзянко, который был неугоден Совету, а князь Г. Львов, либерал и председатель Земского союза. Родзянко продолжал принимать участие в заседаниях правительства, но его влияние, как и влияние самой Думы, скоро сошло на нет.
Заявляя, что время уступок прошло, Родзянко не ошибался. И Временный комитет Думы, и Петросовет сошлись на том, что царь должен отречься от престола в пользу своего сына, регентом же станет великий князь Михаил Александрович. Даже те члены Временного комитета Госдумы, которые желали сохранения престола, – Гучков, Милюков и Василий Шульгин, правый депутат Думы, – пришли к выводу, что ради спасения монархии следует пожертвовать Николаем II. М. Палеолог писал в своих мемуарах: «Бывший председатель Думы, Александр Иванович Гучков, теперь член Государственного совета, развил затем это мнение: „Чрезвычайно важно, чтобы Николай II не был свергнут насильственно. Только его добровольное отречение в пользу сына или брата могло бы обеспечить без больших потрясений прочное установление нового порядка. Добровольный отказ от престола Николая II – единственное средство спасти императорский режим и династию Романовых“». По этому поводу руководители новоиспеченного правительства уже успели связаться с военными. 1(14) марта, когда императорский поезд подъезжал к Пскову, Родзянко успел переговорить с генерал-адъютантом Алексеевым, находившимся в царской Ставке. Алексеев согласился, что отречение царя – единственный выход, и пообещал выяснить мнение всех командующих фронтами. К утру 2(15) марта Алексеев сообщил результаты опроса Рузскому, находившемуся в Пскове. Мнение было единодушным: государь должен отречься. Командующий Балтийским флотом вице-адмирал Непенин доложил: «С огромным трудом удерживаю в повиновении флот и вверенные мне войска. В Ревеле положение критическое, но не теряю еще надежды его удержать. Всеподданнейше присоединяюсь к ходатайствам главнокомандующих фронтами… Если решение не будет принято в течение ближайших часов, то это повлечет за собой катастрофу с неисчислимыми бедствиями для нашей Родины».
Великий князь Николай Николаевич, главнокомандующий Кавказской армией, телеграфировал, что «считает необходимым коленопреклоненно молить Ваше Императорское Величество передать цесаревичу Ваше наследие. Другого выхода нет».
К 2½ часам 2 (15) марта Рузский положил на стол перед государем результаты телеграфного опроса генералов. Побледнев, император отвернулся и подошел к окну. Отодвинув занавеску, выглянул наружу. В вагоне наступила тишина. Все затаили дыхание.
Можно лишь догадываться, какие душевные муки испытывал в эти минуты Николай II. Однако ход его мыслей понять нетрудно. Если пренебречь советом политических лидеров и генералов, то что ему остается делать? По словам П. Жильяра, надо было «или отречься от престола, или пытаться идти на Петроград с войсками, оставшимися верными своему государю». Зная о предательстве гвардейских частей и неудачной экспедиции генерала Н. И. Иванова, он понял, что последнее решение, без поддержки генералов, трудноосуществимо. Но даже если найдутся верные войска и начнутся бои, в опасности окажется его семья, находящаяся в руках Временного правительства. Ко всему, император не желал «начинать гражданскую войну в присутствии неприятеля». Трудные годы царствования, усталость от войны, личные эмоциональные перегрузки сделали свое дело. Но последним доводом в пользу отречения были ходатайства его генералов. Для государя императора каждая их телеграмма перевешивала десяток депеш, полученных от Родзянко. Ведь это были его недавние соратники, товарищи по оружию. Император любил армию, был искренне предан Родине. Ради победы России он готов был отказаться от престола. По словам генералов, высшим актом патриотизма явилось бы его отречение, и перед таким доводом Николай II не смог устоять.
Круто повернувшись, вспоминает присутствовавший при этом генерал С. С. Саввич, «государь сказал: „Я решился. Я отказываюсь от престола“ и перекрестился. Перекрестились генералы. Обратясь к Рузскому, государь сказал: „Благодарю вас за доблестную и верную службу“».
Императору передали составленный в Ставке под руководством Алексеева текст отречения. Поставив время 3 часа и дату 2(15) марта, Николай II подписал документ, согласно которому, в соответствии с законом о престолонаследии, трон переходил к его сыну. Самодержцем Всероссийским стал двенадцатилетний Алексей II.
Однако, ввиду ожидавшегося прибытия члена Государственного совета А. И. Гучкова и члена Государственной думы В. В. Шульгина, которые должны были присутствовать при акте отречения и привезти документ в Петроград, Рузский решил не отправлять телеграмму до их прибытия вечером (оба были в пути).
За этот промежуток времени – почти шесть часов – император осознал, каковы будут последствия подписанного им манифеста. Лично для него передача престола наследнику приносила облегчение. Он полагал, что ему позволят вместе с семьей уехать в Ливадию, где сын останется с ним хотя бы до окончания образования, государственные же дела станет вершить великий князь Михаил Александрович. Но после беседы с профессором Федоровым государь изменил свое первоначальное решение. Жильяр так описывает это событие: «Государь позвал к себе в вагон профессора Федорова и сказал ему: „Сергей Петрович, отвечайте мне откровенно, болезнь Алексея неизлечима?“
Профессор Федоров, сознавая всю важность слов, произнесенных государем, ответил ему: „Ваше Величество, наука объясняет нам, что болезнь неизлечима. Однако иногда случается, что люди, страдающие этой болезнью, доживают до зрелого возраста. Что касается Алексея Николаевича, то состояние его здоровья зависит от случая“».
Профессор объяснил, что юный царь никогда не сможет ездить верхом и будет вынужден избегать деятельности, которая приводит к переутомлению и нагрузке на суставы. Затем, писал очевидец, «разговор перешел на вопросы общего положения России после того, как государь оставит царство».
«Я буду благодарить Бога, если Россия без меня будет счастлива, – сказал государь. – Я останусь около своего сына и вместе с императрицей займусь его воспитанием, устраняясь от всякой политической жизни, но мне очень тяжело оставлять родину, Россию».
«Да, – ответил Федоров, – но Вашему Величеству никогда не разрешат жить в России, как бывшему императору».
Слова профессора ранили императора прямо в сердце. Он сознавал, что сын – законный наследник российского престола, но как отец он не мог оставить его в руках у чужих людей, незнакомых с особенностями недуга, которым был поражен цесаревич. И государь принял решение, которому суждено было оказать роковое влияние не только на судьбу его самого и его семьи, но и на судьбу всей России.
В 10 часов вечера Гучков и Шульгин приехали в Псков. Один из адъютантов государя зашел за ними в вагон и проводил к царскому поезду. Встречу с монархом Шульгин описывает так: «Мы вошли в салон-вагон, ярко освещенный, крытый чем-то светло-зеленым. Через несколько мгновений вошел царь. Он был в форме одного из Кавказских полков. Поздоровался с нами скорее любезно, чем холодно, подав руку. Затем сел и просил всех сесть. Стал говорить Гучков…
„Я вчера и сегодня целый день обдумывал и принял решение отречься от престола, – [отвечал царь]. – До трех часов дня я готов был пойти на отречение в пользу моего сына, но затем я понял, что расстаться со своим сыном я не способен“. Тут он сделал очень короткую остановку и прибавил, но все так же спокойно:
– Вы это, надеюсь, поймете.
Затем он продолжал:
– Поэтому я решил отречься в пользу моего брата».
В своем дневнике М. Палеолог так излагает события: «Император прошел с министром двора в свой рабочий кабинет; вышел оттуда спустя десять минут, подписавши акт об отречении, который граф Фредерикс передал Гучкову».
Вот текст этого памятного акта, проникнутого патриотизмом:
«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжелое испытание.
Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.
Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок миг, когда доблестная армия наша, совместно со славными союзниками нашими, сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России сочли Мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственной Думой признали Мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с Себя Верховную власть.
Не желая расставаться с любимым Сыном Нашим, Мы передаем Наследие Наше брату Нашему Великому Князю Михаилу Александровичу, благословляя его на вступление на Престол Государства Российского.
Заповедаем брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу горячо любимой Родине.
Призываем всех верных Сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед Ним повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь Ему вместе с представителями народа вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.
Николай
Г. Псков 2-го марта, 15 час. 1917 г.
Министр Императорского Двора
Генерал-адъютант граф Фредерикс»
Но прежде чем была перевернута эта страница истории, государь подписал два указа Правительствующему Сенату: о назначении председателем Совета министров князя Г. Е. Львова и верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича. После этого царь поднялся. В. В. Шульгин, чье сердце было переполнено любовью и состраданием к этому подвергнутому унижению благородному человеку, отошел с ним в угол вагона. Шульгин вспоминает: «Государь посмотрел на меня и, быть может, прочел в моих глазах чувства, меня волновавшие, потому что взгляд его стал каким-то приглашающим высказать… И у меня вырвалось: „Ах, Ваше Величество… Если бы Вы сделали это раньше, ну хоть до последнего созыва Думы, быть может, всего этого…“ Я не договорил. Государь посмотрел на меня как-то просто и сказал еще проще: „Вы думаете – обошлось бы?“».
Совещание закончилось. Подпись Николая II была покрыта верниром (лаком), и Гучков вместе с Шульгиным поехали в Петроград. В час ночи 3 (16) марта, простояв 30 часов в Пскове, императорский поезд направился к Двинску на Могилев, чтобы государь смог попрощаться с чинами Ставки. В течение дня одним росчерком пера он отстранил от престола сразу двух представителей Дома Романовых, но оставался все так же спокоен и любезен с окружающими. В ночь на 2 (15) марта в своем дневнике, в котором он обычно отмечал лишь ему понятные события, Николай Александрович оставил звучащую словно крик души запись: «Пришли ответы от всех [главнокомандующих]. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился… В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость, и обман!»
Царь был низложен. Значение этого судьбоносного события сразу никто не сумел как следует осознать – ни в России, ни за ее пределами.
В тот день Морис Палеолог побывал в трех петроградских храмах. «Везде одна и та же картина: публика серьезная, сосредоточенная, обменивается изумленными и грустными взглядами. У некоторых мужиков вид растерянный, удрученный, у многих на глазах слезы. Однако даже среди наиболее взволнованных я не вижу ни одного, который не был бы украшен красным бантом или красной повязкой. Они все поработали для революции, они все ей преданы, и все-таки они оплакивают своего „батюшку-царя“».
У английского посла Бьюкенена сложилось такое же впечатление: «Страна устала не от императора, а от правительства. Один солдат заявил: „Конечно, у нас должна быть республика. Но во главе ее должен стоять хороший царь“. В степном селе на юге России вокруг манифеста об отречении собрались крестьяне. „Подумать только, нет у нас царя, – произнес кто-то. – Сколько лет правил – и вот, поди ты. Когда он от нас уедет, все останется по-прежнему. Поедет, видать, в свое имение. Он всегда любил работать на земле“. „Бедный он, бедный, – запричитала старуха, – кому он плохого-то сделал? Зачем его прогнали?“
– Молчи, старая дура, – оборвал ее кто-то. – Никто его не собирается убивать. Он сбежал, только и всего.
– Да, был у нас царь, а теперь нет никого!»
Но и правительства Великобритании, Франции и Соединенных Штатов понимали значение происходящего не больше, чем русские мужики. В Англии, где царя представляли в виде тирана, размахивающего кнутом, большинство либералов и лейбористов торжествовали. Эндрю Бонар Лоу, спикер Палаты общин, цитировал по этому случаю Вордсворта: «Какой восторг – увидеть тот рассвет, быть молодым – блаженство рая». Социалист Альбер Тома, французский министр снабжения, направил Керенскому поздравительную телеграмму.
В Соединенных Штатах известие о революции было воспринято с еще большим энтузиазмом. 9 (22) марта, спустя всего неделю после отречения царя, США первыми из иностранных государств признали Временное правительство. Для Америки, готовой начать боевые действия против Германии, которая вела неограниченную подводную войну против союзных торговых судов, падение царского режима устранило последнее препятствие, мешавшее американцам сражаться бок о бок с самодержавной монархией. 2 апреля 1917 года президент Вудро Вильсон призвал Конгресс объявить войну Германии, чтобы «обезопасить демократию». В той же речи он прочувствованно говорил о «чудесных, согревающих душу событиях, происходящих в России в течение последних недель… Самодержавие свергнуто, и великий русский народ, которому свойственны простодушие, величие и мощь, примкнет к когорте сил, сражающихся за торжество свободы, справедливости и мира. Это достойный член Лиги Чести».
Подобный чуть ли не всеобщий восторг и оптимизм не разделял оригинальный и блестящий аналитик Уинстон Черчилль, восходящая звезда, блеск которой несколько поблек после неудачной операции под Галлиполи, разработанной им как военным министром. Роль, какую сыграли в мировой войне Николай II и императорская Россия, и спустя десять лет все еще игнорировалась или подвергалась сомнению. Он один высказал свое беспристрастное мнение о русском монархе: «Согласно поверхностной моде нашего времени, царский строй принято рассматривать как слепую, прогнившую, ни на что не способную тиранию. Но разбор тридцати месяцев войны с Германией и Австрией должен бы исправить эти легковесные представления. Силу Российской империи мы можем измерить по ударам, которые она вытерпела, по бедствиям, которые она пережила, по неисчерпаемым силам, которые она развила, и по восстановлению сил, на которые она оказалась способна.
В управлении государствами, когда творятся великие события, вождь нации, кто бы он ни был, осуждается за неудачи и прославляется за успехи. Дело не в том, кто проделывает работу, кто начертывал план борьбы; порицание или хвала за исход довлеют тому, на ком авторитет верховной ответственности. Почему отказывают Николаю II в этом суровом испытании?.. Бремя последних решений лежало на нем. На вершине, где события превосходят разумение человека, где все неисповедимо, давать ответы приходилось ему. Стрелкою компаса был он. Воевать или не воевать? Наступать или отступать? Идти вправо или влево? Согласиться на демократизацию или держаться твердо? Уйти или устоять? Вот – поля сражений Николая II. Почему не воздать ему за это честь? Самоотверженный порыв русских армий, спасший Париж в 1914 году; преодоление мучительного бесснарядного отступления; медленное восстановление сил; брусиловские победы; вступление России в кампанию 1917 года непобедимой, более сильной, чем когда-либо; разве во всем этом не было его доли? Несмотря на ошибки большие и страшные, – тот строй, который в нем воплощался, которым он руководил, которому своими личными свойствами он придавал жизненную искру, – к этому моменту выиграл войну для России.
Вот его сейчас сразят. Вмешивается темная рука, сначала облеченная безумием. Царь сходит со сцены. Его и всех его любящих предают на страдания и смерть. Его усилия преуменьшают; его действия осуждают; его память порочат… Остановитесь и скажите: а кто же другой оказался пригодным? В людях талантливых и смелых, людях честолюбивых и гордых духом, отважных и властных – недостатка не было. Но никто не сумел ответить на те несколько простых вопросов, от которых зависела жизнь и слава России».
Как и следовало ожидать, известие об отречении императора от престола было неодобрительно встречено членами императорской фамилии. А некоторые из них, думая лишь о неестественности положения, в котором оказались, обрушились на поверженного монарха. Великий князь Александр Михайлович так отзывался об этом событии: «Вероятно, Ники потерял рассудок. С каких пор самодержец всероссийский может отречься от данной ему Богом власти из-за мятежа в столице, вызванного недостатком хлеба? Измена петроградского гарнизона? Но ведь в его распоряжении находилась пятнадцатимиллионная армия. Все это… казалось совершенно невероятным».
Еще больше государя осуждали за то, что он отрекся и за сына. Шульгин и Гучков, оба убежденные монархисты, были поражены тем фактом, что Николай II отрекся в пользу не сына, а младшего брата, великого князя Михаила Александровича. Они понимали, что к добру это не приведет, но склонились перед отцовскими чувствами. Известие об отречении в пользу великого князя вызвало возмущение как бюрократических, следовавших устоявшимся традициям слоев столицы, так и монархических кругов.
Николай Александрович Базили, управляющий дипломатической канцелярией Ставки, составивший первый акт об отречении, удивился тому, что в тексте манифеста имя цесаревича было заменено на имя великого князя Михаила Александровича. Он заявил Палеологу: «Немедленное воцарение цесаревича было единственным средством остановить течение революции, по крайней мере, удержать ее в границах конституционной реформы. Во-первых, право было на стороне юного Алексея Николаевича. Кроме того, ему помогли бы симпатии, которыми он пользуется в народе и в армии».
Даже те, кто долго и верно служил государю, не сумели понять, что царь был еще и отцом пораженного недугом двенадцатилетнего мальчика. В беседе с французским послом Сазонов, в течение нескольких лет занимавший пост министра иностранных дел, с глазами, полными слез, сказал: «Вы знаете, как я люблю императора, с какой любовью я служил ему. Но никогда не прощу ему, что он отрекся за сына. Он не имел на это права… Существует ли какое бы то ни было законодательство, которое разрешило бы отказываться от прав несовершеннолетнего? Что же сказать, когда дело идет о самых священных, августейших правах в мире!.. Прекратить таким образом существование трехсотлетней династии, грандиозное дело Петра Великого, Екатерины II, Александра II!.. Какая трагедия, какое несчастье!»
После отречения Николая II за себя и за сына императором всероссийским стал великий князь Михаил Александрович. Согласно древней русской легенде, с появлением на престоле царя Михаила сбудется вековая мечта русских – обладание Царьградом. С начала царствования Дома Романовых после государя Михаила Федоровича других монархов с таким именем не было. Следовательно, младший брат Николая Александровича должен был стать Михаилом II. Были и другие благоприятные для того обстоятельства. Великобритания и Франция, прежде препятствовавшие продвижению России к югу, теперь были союзниками и обещали ей Константинополь в награду за ее жертвы. Если бы Михаил стал царем и государства Антанты одержали победу, то древняя легенда могла бы воплотиться в действительность.
Однако по воле судьбы царствование Михаила продолжалось ничтожно малое время. Новость о том, что престол перешел к нему, свалилась как снег на голову великому князю, жившему в Гатчине. От старшего брата он получил телеграмму следующего содержания.
«Его Императорскому Величеству Михаилу Второму. Петроград.
События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом. Возвращаюсь в Ставку и оттуда через несколько дней надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине. Ники».
Великий князь, которому исполнилось тридцать девять лет, не был готов к столь крутому повороту в своей судьбе. До рождения цесаревича он в течение шести лет был наследником престола. Когда Алексей Николаевич болел, перед ним неоднократно возникала возможность вновь стать наследником. Но разве мог он представить себе, что старший брат и племянник одновременно лишатся престола и что с получением высочайшей телеграммы он неожиданно станет императором? Великий князь не был трусом. Командуя войсками в Карпатах, он был награжден Георгиевским крестом. Волновали его и вопросы политики: видя, как разваливается правительство, в январе 1917 года великий князь встретился с Родзянко и спросил у того, чем может быть полезен. Однако к числу смелых, решительных людей, наделенных сверхъестественной энергией и сильной волей, он не принадлежал. В данный же момент нужен был именно такой человек. Тем не менее, попрощавшись с женой, которая была вне себя от радости от того, что может стать супругой монарха, великий князь выехал из Гатчины в Петроград, чтобы принять там историческое решение.
Но в Петрограде усилились антимонархические настроения. Палеолог писал: «Воцарение великого князя Михаила подняло бурю в Совете. „Не хотим Романовых, – кричали со всех сторон, – мы хотим республику“».
Привезя в Петроград манифест об отречении, Гучков и Шульгин были приглашены в железнодорожные мастерские. На митинге, вспоминал очевидец, Гучков объявил, что Николай II отрекся в пользу Михаила, что сформировано демократическое правительство во главе с князем Львовым.
Услышав слово «князь», мастеровые зашумели. Некоторые из них стали запирать двери. Запахло самосудом. Депутатам Думы с трудом удалось избежать расправы.
На вокзале перед строем воинской части и большой толпой выступил В. В. Шульгин, закончивший речь возгласом: «Государю Императору Михаилу Второму провозглашаю „Ура!“». Затем эмиссары отправились в дом № 12 по Миллионной улице, где в квартире князя П. Путятина состоялось заседание нового правительства, на котором присутствовал Родзянко. «Посередине… в большом кресле сидел… великий князь Михаил Александрович, – вспоминает В. В. Шульгин. – …Вправо и влево от него… были все, кто должны были быть его окружением…
<…> Помню, что только двое высказались за принятие престола. Эти двое были: Милюков и Гучков…
Милюков стал говорить…
– Если вы откажетесь, Ваше Высочество, будет гибель! Потому что Россия потеряет свою ось… Если вы откажетесь, будет анархия, хаос, кровавое месиво! Монарх – это единственный центр… Без которого ничего не будет: государства, России – ничего не будет…»
Родзянко и Керенский не менее красноречиво доказывали, что, если новый царь займет престол против воли народа, пламя революции разгорится еще сильнее. И первой жертвой станет сам Михаил Александрович. «Великий князь Михаил Александрович, – вспоминал Родзянко, – поставил мне ребром вопрос, могу ли я гарантировать ему жизнь, если он примет престол, и я должен был ему ответить отрицательно».
Керенский был настроен еще более враждебно: «Приняв престол, вы не спасете России. Сейчас резкое недовольство [рабочих и солдат] направлено именно против монархии… Я не вправе скрыть здесь, каким опасностям вы лично подвергаетесь в случае решения принять Престол… Во всяком случае, я не ручаюсь за жизнь Вашего Высочества!»
«Великий князь встал… – вспоминал Шульгин. – Все поднялись.
– Я хочу подумать полчаса…
Подскочил Керенский:
– Ваше Величество… Мы просим вас, чтобы вы приняли решение наедине с вашей совестью.
Великий князь кивнул ему головой и вышел в соседнюю комнату. Около двенадцати часов дня, после краткого разговора с Родзянко, он вышел.
– При этих условиях я не могу принять престола…
Керенский рванулся:
– Ваше Императорское Высочество… Я буду утверждать перед всеми, да, перед всеми! что я… глубоко уважаю великого князя Михаила Александровича!..
После завтрака в детской за одной из парт был написан акт отречения. Михаил Александрович подписал его».
Триста четыре года спустя после того, как юный Михаил Романов после долгих уговоров согласился возложить на себя царский венец, его потомок, тоже Михаил, отказался от него. Царствование династии Романовых кончилось.
Хотя именно предательство генералов, которым доверял государь, заставило его в конечном счете отречься от престола, император не мог не попрощаться со своими недавними соратниками. Еще находясь в Пскове, сразу после отречения государь обратился к новому правительству с просьбой разрешить ему вернуться в Ставку. Временное правительство согласилось без колебания: ведь Алексеев был с ним заодно, как и главнокомандующие фронтами, настаивавшие на отречении. Опасности того, что бывший монарх изменит свое решение и, собрав верные ему части, двинет на мятежную столицу, не существовало.
При приближении царского поезда к Могилеву Алексеев выслал навстречу ему Н. А. Базили, чтобы ввести в курс дела Николая Александровича. Встретив поезд в Орше, тот вошел в вагон царя. «Он был совершенно спокоен; мне, однако, тяжело было смотреть на его землистый цвет лица и синеву под глазами, – вспоминал Базили. – Изложив ему последние петроградские события, я позволил себе сказать ему, что мы, в Ставке, были в отчаянии оттого, что он не передал своей короны цесаревичу. Он ответил мне просто: „Я не мог расстаться со своим сыном…“ Через несколько минут подали обед. Это был мрачный обед. Каждый чувствовал, как сердце его сжимается; не ели, не пили. Император, однако, очень хорошо владел собою, спрашивал несколько раз о людях, входящих в состав Временного правительства; но так как воротник у него был довольно низкий, я видел, как беспрерывно сжималось его горло…»
Алексеев встретил государя на вокзале и в открытом автомобиле повез к дому губернатора. Сев за свой письменный стол, Николай II написал свой последний приказ по армии:
«Приказ начальника штаба Верховного главнокомандующего
8-го марта 1917 года, № 371.
В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения моего за себя и за сына моего от Престола Российского власть передана Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия.
Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага.
В продолжение двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжелую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилий, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы.
Кто думает теперь о мире, кто желает его – тот изменник Отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу.
Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей великой Родине. Да благословит вас Господь Бог и да ведет к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий.
Николай.
8 марта 1917 года. Ставка.
Подписал: начальник штаба генерал Алексеев».
Увы, войскам приказ этот так и не был зачитан. То самое Временное правительство, к повиновению которому призывал благородный государь, запретило его публикацию. Да и Петросовет, заседавший в соседнем крыле Таврического дворца, дал понять, что не одобряет обнародование приказов от имени низложенных монархов.
Все эти пять суток, которые пробыл в Могилеве государь, он проявлял привитые ему еще с детства спокойствие и самообладание. 6 марта государь прощался со своей Ставкой. В большом зале в управлении дежурного генерала собрались все служащие, великие князья Сергей и Александр Михайловичи, Борис Владимирович, свита, генералы, офицеры и гражданские чины Ставки с генералом Алексеевым во главе. Тут же построилась команда нижних чинов от частей, расквартированных в Могилеве. Одетый в кубанскую пластунскую форму, вспоминает очевидец, государь спокойно вышел на середину зала, помолчав, начал говорить. По окончании речи он сердечно поблагодарил всех за труды и выразил уверенность, что Россия вместе с союзниками добьется победы над врагом. С ответным словом выступил взволнованный генерал Алексеев. Государь подошел и крепко обнял его. Послышались рыдания. Однако, продолжает очевидец, все знали, что Его Величество уже отрекся от престола, и никто не решился отговаривать его. Николай Александрович поклонился всем собравшимся и вышел из зала.
В своем кабинете он попрощался с иностранными наблюдателями. По словам генерала Хенбери-Уильямса, государь, одетый в полевую форму, выглядел утомленным и бледным; глаза, окруженные синевой, запали. С улыбкой встав из-за стола, он предложил гостю сесть на диван и опустился рядом сам. «Он сказал, что намеревался осуществить реформы, – писал впоследствии генерал, – но события развивались слишком быстро, и он не успел сделать этого. Что же касается того, чтобы отречься в пользу цесаревича и поставить при нем регента, он не смог пойти на подобный шаг, не в силах расстаться с единственным сыном. Он знал, что императрица того же мнения. Он надеялся, что… ему не придется уезжать из России. Полагал, что ему разрешат поселиться в Крыму… Если же придется уехать, то он предпочел бы Англию… Он прибавил, что необходимо оказать поддержку существующему правительству, поскольку это самый верный способ сохранить Россию в рядах союзников и закончить войну… Он высказал опасение, что революция приведет к развалу армии. После того, как я попрощался с императором, он повернулся ко мне и произнес: „Помните, самое главное – это разгромить Германию“».
Изменение статуса государя тактично скрывалось окружающими, продолжавшими оказывать ему знаки внимания. И тем не менее… Наутро, вспоминает великий князь Александр Михайлович, генерал Алексеев «просит нас присягнуть Временному правительству. Войска выстраиваются перед домом, в котором живет государь… Это батальон Георгиевских кавалеров, отделение Гвардейского железнодорожного батальона, моя авиационная группа и все офицеры штаба… Не могу понять, как можно давать клятву верности группе интриганов, которые только что изменили данной присяге. Священник произносит слова, которые я не хочу слушать. Затем следует молебен.
Впервые за триста четыре года существования монархии на молебне не упоминается имя государя». В связи с отречением императора в Могилеве состоялись митинги. Вечером в городе устроили иллюминацию, по улицам бродили толпы народа и что-то кричали. В окнах городской управы, напротив окна кабинета государя, вывесили два огромных кумачовых флага. Свитские офицеры один за другим принялись удалять с погон царские вензеля и срезать адъютантские аксельбанты. Государь отнесся к этому снисходительно, и 8 (21) марта Алексеев телеграфировал Брусилову: «Низложенный император понимает такую необходимость и разрешил немедленно снять вензеля и аксельбанты».
На второй день пребывания его величества в Ставке из Киева приехала императрица Мария Федоровна. «Известие об отречении Ники поразило нас, как удар грома, – вспоминала великая княгиня Ольга Александровна, находившаяся в то время с родительницей в Киеве. – Мы были в недоумении. Мама была в ужасном состоянии. Она твердила, что большего унижения она в жизни не испытывала… Во всем она винила Аликс». Прибывший в Могилев поезд вдовствующей императрицы подошел к царской платформе. Спустя несколько минут в своем автомобиле подъехал Николай Александрович. Поздоровавшись с двумя казаками, стоявшими у дверей вагона, он вошел. Государь оставался наедине с матерью два часа. Когда Сандро вызвали к ним, Мария Федоровна сидела и плакала навзрыд. Государь, глядя себе под ноги, стоял неподвижно и курил.
Вдовствующая императрица пробыла в Могилеве три дня. Жила она в своем вагоне. Почти все время проводила в обществе сына. Они вдвоем совершали поездки в автомобиле и каждый вечер вместе обедали. Именно сын утешал мать. Обычно веселая, остроумная, находчивая, решительная, умеющая владеть собой, она была на себя не похожа: испуганная, испытывающая чувство стыда, несчастная. И сын помогал императрице-матери обрести себя, придавал ей твердость и мужество.
Находясь в Могилеве, государь, по существу, не имел связи с семьей, остававшейся в Царском Селе. Желая как можно скорее вернуться к своим близким, он ждал разрешения от Временного правительства покинуть Могилев. Разрешение было дано, но в Петрограде стали распространяться слухи, будто бывший император вернулся в Ставку с тем, чтобы с помощью армии подавить революцию или же «открыть фронт немцам». Словно сорвавшись с цепи, газеты печатали мерзкие истории, героями которых был Распутин и императрица, и статейки, подробно рассказывавшие о «предательстве» императрицы. Поэтому, главным образом для того, чтобы защитить государя и его семью, 7 (20) марта Временное правительство приняло постановление: «Признать отреченных императора Николая II и его супругу лишенными свободы». Императрица подлежала аресту в Царском Селе 8 (21) марта, государь – в Могилеве. В тот же день четыре комиссара Временного правительства, прибывшие в Ставку, отправляются с ним в Царское Село.
Перед отъездом государь и вдовствующая императрица в последний раз позавтракали вместе. В три часа дня прибыл экстренный поезд с представителями новоиспеченного правительства. Без четверти четыре Алексеев вместе с четырьмя делегатами уведомили государя о решении Временного правительства. Поднявшись, Николай Александрович нежно поцеловал мать. Никто из них не ведал, что сулит им грядущее, хотя оба и надеялись встретиться в Крыму или в Англии. Перед расставанием императрица-мать горько заплакала. Оставив родительницу, Николай Александрович пересек платформу и сел в свой поезд, стоявший на соседнем пути. Свистнул паровоз. Рывок – и состав тронулся. Стоявший у окна государь с улыбкой махал рукой матери. Несколько минут спустя, когда императорский поезд превратился в едва различимое на горизонте пятно, отошел от платформы и поезд Марии Федоровны, возвращавшейся в Киев. Ни гордая императрица-мать, ни ее сдержанный старший сын не знали, что им не суждено более встретиться.
Перед отправлением царского поезда на платформе выстроились провожавшие государя офицеры Ставки. По свидетельству генерала Д. Н. Дубенского, «государь вышел из вагона императрицы-матери и прошел в свой вагон. Он стоял у окна и смотрел на всех, провожавших его. Почти против его вагона был вагон императрицы-матери. Она стояла у окна и крестила сына. Поезд пошел. Генерал Алексеев отдал честь императору, а когда мимо него проходил вагон с депутатами, он снял шапку и низко им поклонился».
