Под конец зимы в России ударили морозы. Население Петрограда страдало от холода и голода. Перед булочными выстраивались длинные очереди женщин, часами ждавших привоза хлеба. Шел снег, толстым слоем покрывая пальто и головные платки. Из-за нехватки угля останавливались заводы, фабричные рабочие слонялись по улицам, ворчали и с тревогой наблюдали за развитием событий. В душных, накуренных казармах жались к печкам солдаты запасных батальонов, с вечера до утра слушавшие речи революционных агитаторов. Таков был Петроград конца февраля – начала марта 1917 года, где все созрело для революции.

14 (27) февраля вновь состоялось заседание Думы, во время которого Керенский нападал не только на правительство, но и на государя. «Нам говорят, что виновато правительство, виноваты те люди, которые, как тени, проходят и уходят с этих мест… У нас есть гораздо более опасный враг, чем немецкие влияния, чем предательство и измена отдельных лиц. Это система… Если вы не услышите предостерегающих голосов, то вы встретитесь не с предупреждением, а с фактами. Посмотрите на эти зарницы, которые начинают полосовать там и здесь небосклон Российской империи». В выступлении Керенского, которое заканчивалось словами: «С нарушителями закона есть только один путь – физического их устранения», налицо были признаки государственной измены. На следующий день председатель Думы получил от министра юстиции официальное заявление с требованием лишить Керенского парламентской неприкосновенности для привлечения его к судебной ответственности. Родзянко, зачитав ноту, сказал: «Не волнуйтесь. Дума никогда не выдаст вас».

Настроения, преобладавшие среди жителей Петрограда, были таковы, что даже подстрекательская речь Керенского никому не показалась из ряда вон выходящей. В день выступления Керенского сэр Джордж Бьюкенен, который был в курсе политических событий, полагая, что в столице достаточно спокойно, решил дней на десять съездить на отдых в Финляндию.

Основной причиной растущего недовольства населения была нехватка продовольствия и топлива. Из-за войны 15 миллионов крестьян оставили свои хозяйства, а ведь армии требовалось все больше провианта. Железнодорожный транспорт не справлялся с доставкой съестных припасов. На железные дороги, которые и в мирное-то время с трудом справлялись с грузопотоками, легла дополнительная нагрузка – снабжение шестимиллионной армии продуктами и боеприпасами по графикам, разработанным Ставкой. В довершение всего нужно было перевозить сотни составов, груженных углем. До войны весь промышленный регион, примыкающий к Петрограду, с его огромными индустриальными предприятиями, использовал дешевый кардиффский уголь, доставлявшийся морским путем. Вследствие блокады балтийских портов уголь приходилось везти из Донбасса. Пропускная способность железных дорог заметно ухудшилась. Если в начале войны Россия располагала 20 071 паровозом, то к началу 1917 года количество локомотивов уменьшилась до 9 021 единицы. Парк вагонов с 539 549 уменьшился до 174 346.

Естественно, такие перемены болезненно сказались на населении городов. Особенно ощутимы они были для жителей Петрограда, более других центров удаленного от районов, поставлявших провиант и уголь. Резко подскочили цены: яйца стоили в четыре раза дороже, чем в 1914 году, масло и мыло – в пять раз. Распутин, знавший нужды простого народа лучше, чем любой из царских министров, давно предвидел такую опасность. В октябре 1915 года императрица писала государю: «Наш Друг целых два часа только об этом и говорил. Суть вот в чем: ты должен приказать, чтобы пропускались вагоны с мукой, маслом и сахаром. Он все это видел в сновидении – все города, железные дороги и т. д. Он хочет, чтобы я поговорила с тобой очень серьезно… Он советует пропускать в течение трех суток лишь составы, груженные мукой, маслом и сахаром. Это важнее даже, чем мясо и боеприпасы».

В феврале 1917 года железнодорожный кризис усугубился. Морис Палеолог вспоминал: «Сильные морозы, которые держатся во всей России, вывели из строя – вследствие того, что полопались трубы паровиков, – более тысячи двухсот локомотивов, а запасных труб, вследствие забастовок, не хватает. Кроме того, в последние недели выпал исключительно обильный снег, а в деревнях нет рабочих для очистки путей. В результате 5 700 вагонов в настоящее время застряли». Запасы муки, угля и дров в Петрограде иссякали.

Как ни странно, но зимой 1917 года ни у рабочих, ни у революционеров не было серьезных намерений свергнуть царское правительство. У Ленина, снимавшего квартиру у цюрихского сапожника, было подавленное состояние; настроен он был пессимистически. Все, за что бы он ни брался, заканчивалось неудачей. Брошюры, которые он сочинял, почти не находили отклика. Средство для ращения волос, которое он старательно втирал в лысину, не помогало. Обращаясь к группе швейцарских рабочих в январе 1917 года, он с унылым видом заявил: «Ближайшие годы… приведут в Европе к народным восстаниям… [но] мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции». Керенский, громче всех остальных депутатов Думы призывавший к революции, впоследствии писал: «Ни одна из левых партий, ни одна революционная организация не имела заранее разработанного плана действий». Никакого плана и не понадобилось. Перед угрозой голода и растущего недовольства населения заговоры и политические программы оказались ненужными. «Они [революционеры] не были готовы, – вспоминал В. В. Шульгин, депутат-монархист, – но все остальное было готово».

23 февраля (8 марта), в тот самый день, когда императорский поезд увозил императора в Ставку, в Петрограде начались бунты. Уставшие от многочасового стояния в очередях, люди принялись громить булочные. Перейдя мосты через Неву, с Выборгской стороны к центру города двинулись колонны бастующих рабочих. По Невскому шли толпы. Это были, главным образом, женщины. Они кричали: «Хлеба!» Демонстрация носила мирный характер. Но к вечеру по Невскому проскакал казачий патруль. Цокот копыт прозвучал как предупреждение со стороны правительства. Несмотря на некоторые беспорядки, никто не был по-настоящему встревожен развитием событий. Пришедшие в тот вечер во французское посольство гости оживленно спорили, которой из танцовщиц Императорского балета – Анне Павловой, Тамаре Карсавиной или Матильде Кшесинской – следует отдать пальму первенства.

На следующий день, 24 февраля (9 марта), на улицы столицы высыпали новые толпы. Морис Палеолог так описывал эти события: «Волнения в промышленных районах приняли сегодня утром резкую форму. Много булочных было разгромлено на Выборгской стороне и на Васильевском острове. В нескольких местах казаки атаковали толпу и убили нескольких рабочих». В других местах вновь появившиеся казачьи разъезды были без традиционных нагаек. Заметив это, толпа приветствовала казаков и охотно расступалась, пропуская всадников. Те, в свою очередь, стали обмениваться шутками с демонстрантами, заверяя, что не станут в них стрелять.

В субботу забастовало большинство рабочих Петрограда. Остановились поезда, трамваи, таксомоторы. Толпы демонстрантов заполнили улицы. По свидетельству Палеолога, «публика начала приходить в возбуждение. Пели „Марсельезу“, носили красные знамена, на которых было написано: „Долой правительство… Долой Протопопова… Долой войну… Долой немку…“» Чувство тревоги охватило население города. Вечером в Мариинском театре состоялся концерт скрипача Джордже Энеску. Зал был почти пуст, в нем сидело не более полусотни ценителей музыки. Отсутствовали и многие оркестранты. Подойдя к краю широкой сцены, Энеску исполнил концерт для горстки своих почитателей, сидевших в первых рядах кресел.

Ночью и в течение дня на экстренном заседании Совета министров обсуждался неотложный вопрос о снабжении продовольствием. Правительство направило императору телеграмму с настоятельной просьбой вернуться в столицу. Все члены кабинета, кроме Протопопова, решили уйти в отставку, порекомендовав государю назначить правительство, приемлемое для Думы. Однако царь отказался это сделать. Находясь в восьмистах верстах от Петрограда, введенный в заблуждение Протопоповым, который докладывал, будто ничего опасного не происходит, император решил, что в Питере очередная стачка, каких в продолжение его беспокойного царствования было не счесть. Князю Голицыну, председателю Совета министров, он заявил, что об отставке правительства не может быть и речи. А генералу Хабалову, командующему войсками Петроградского военного округа, направил телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны против Германии и Австрии».

Смысл телеграммы был однозначен: в случае необходимости для очистки улиц от бунтовщиков следует применить войска. Согласно разработанному Протопоповым плану, на подавление беспорядков следовало сначала бросить полицейские части, затем казаков, вооруженных нагайками, и, как последнее средство, пустить в дело воинские подразделения, оснащенные винтовками и пулеметами. Успех плана в конечном счете зависел от боеспособности столичного гарнизона.

Между тем качество войск Петроградского гарнизона оставляло желать много лучшего. Кадровые войска – отборные пехотные и кавалерийские части, преданные своему императору казаки и стрелки – давно сложили свои головы среди стылых равнин Польши и Галиции. Оставшиеся надежные части находились на фронте. По распоряжению Поливанова, в бытность его военным министром, в Петрограде скопилось до 200 тыс. новобранцев, ожидавших [вернее, не желавших] отправки на передовые позиции. Расквартированные в Петрограде казачьи части были укомплектованы безусыми юнцами, недавно прибывшими из станиц и не имевшими опыта подавления уличных беспорядков. Многие солдаты из запасных батальонов были людьми немолодыми, лет под сорок; часть таких батальонов была укомплектована недавними мастеровыми, жителями рабочих окраин Петрограда. Бойцы из них были никудышные, поэтому их оставили в столице в надежде, что близость к семьям удержит горе-вояк от участия в мятежах. «Офицерский состав, – отмечал Бьюкенен, – которому было вверено их обучение, был слишком малочислен, чтобы держать в руках такое количество людей. Он состоял из прибывших с фронта инвалидов и раненых и молодежи из военных училищ, совершенно неспособной поддержать дисциплину при наступлении кризиса». Находясь в разлагающей обстановке тылового города, многие части не занимались даже боевой подготовкой: не хватало ни винтовок, ни офицеров.

Несмотря на непригодность солдатских кадров, генерал Хабалов был все же готов выполнить повеление императора. Выйдя утром на улицу, петроградские обыватели увидели расклеенные по приказу Хабалова афиши, в которых уведомлялось, что запрещены все собрания и митинги и что сборища будут разогнаны с применением силы. Все бастующие, которые наутро не вернутся на свои места, будут мобилизованы и отправлены в действующую армию.

На приказы эти никто не обращал внимания. С Выборгской стороны к центру столицы устремились людские потоки. Из казарм молча выходили солдаты. В половине пятого на Невском проспекте у Аничкова моста послышалась стрельба. Было убито и ранено полсотни человек. Число убитых в разных частях города в этот день составило две сотни. Многие солдаты были озлоблены и неохотно выполняли приказания офицеров. На Знаменской площади перед Николаевским вокзалом рота Волынского полка стреляла в воздух. Рота лейб-гвардии Павловского полка отказалась открыть огонь, был убит ротный командир. Порядок был восстановлен лишь после того, как верная императору рота лейб-гвардии Преображенского полка разоружила мятежников и загнала их в казармы.

После совещания с растерявшимися министрами озабоченный Родзянко отправил императору телеграмму: «Положение серьезное. В столице анархия. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. На улицах происходит беспорядочная стрельба… Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство». И закончил похожим на крик души призывом: «Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на Венценосца». Обратившись к графу Фредериксу, государь насмешливо заметил: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему даже отвечать не буду».

Не желая идти на уступки, царь решил направить в Петроград войска. Пожилому генерал-адъютанту Н. И. Иванову он приказывает снять с Галицийского фронта четыре отборных полка и «водворить полный порядок в столице и ее окрестностях», если понадобится, то военной силой. Телеграфом он повелевает князю Голицыну уведомить о том, чтобы «занятия Государственной думы прервать» и уведомляет, что через несколько дней приедет в Петроград. «Выезжаю послезавтра [28 февраля], – телеграфировал царь императрице Александре Федоровне. – Разобрался здесь со всеми важными вопросами. Спи хорошо. Да благословит тебя Господь». Хотя днем погибло двести человек, в Петрограде ночь прошла спокойно. Вернувшись из Финляндии, английский посол заметил: «Часть города, по которой мы шли к находившемуся неподалеку от вокзала посольству, была совершенно спокойна и, за исключением нескольких военных патрулей на набережных, отсутствия трамваев и извозчиков, в ее общем виде не было ничего особенно необычайного». Палеолог, возвращавшийся домой в 11 часов вечера, проезжая мимо особняка Радзивиллов, увидел ярко освещенные окна: хозяйка принимала гостей. Среди вереницы элегантных экипажей и автомобилей посол заметил у подъезда мотор великого князя Бориса Владимировича.

Понедельник 27 февраля (12 марта) был поворотным днем для Петрограда. Еще утром царское правительство обладало хотя бы видимостью власти. Вечером власть перешла к Государственной думе.

Основной причиной такого крутого поворота событий стала измена солдат гарнизона. Рабочие уже избегали появляться на Невском, где того и гляди пулю получишь. И в субботу вечером Юренев, один из большевицких руководителей, с хмурым видом заявил, что восстание пошло на убыль. «Реакция крепит силы, – сообщил он группе левых лидеров, собравшихся у Керенского. – Недовольство в казармах спадает. Ясно, что пути рабочих и солдат расходятся. Следует не предаваться пустым мечтам… о революции, а заниматься систематической пропагандой на заводах и фабриках в надежде на лучшее будущее».

Юренев ошибался: недовольство солдат не спадало. Солдаты Волынского полка, не захотевшие стрелять в мятежников, в воскресенье разошлись по казармам, растерянные и злые. Всю ночь они обсуждали создавшуюся обстановку. В шесть часов утра унтер-офицер Кирпичников предательски, в спину, убил капитана Лашевича, накануне наказавшего его. Остальные офицеры сбежали, и вскоре весь полк под звуки оркестра вышел из казарм и примкнул к мятежникам. Его примеру последовали такие полки, как Семеновский, Литовский, Ораниенбаумский пулеметный и, наконец, легендарный лейб-гвардии Преображенский, старейший и славнейший полк, основанный самим Петром Первым. Правда, это были лишь запасные батальоны, собранные с бору по сосенке, однако солдаты их носили мундиры отборных полков русской армии и шли под овеянными славой знаменами.

Почти во всех районах города утром 27 февраля (12 марта) царила гробовая тишина. Стоявшая у окна британского посольства Мюриэль Бьюкенен, дочь посла, видела «всё те же широкие проспекты, те же великолепные дворцы, золоченые шпили и купола, выплывающие из перламутровой утренней дымки, однако повсюду… чего-то недоставало. Не было ни верениц повозок, ни набитых пассажирами ярко-красных трамваев, ни легких санок… Лишь пустынные улицы, закованная в ледяной панцирь река да возвышающиеся на противоположном берегу Невы мрачные куртины Петропавловской крепости, над одним из бастионов которой на фоне зимнего неба в последний раз развевался императорский штандарт».

Из окна французского посольства Морис Палеолог наблюдал драматическое зрелище: «В полдевятого утра [27 февраля (12 марта)], когда я кончил одеваться, я услышал странный и продолжительный гул, который шел как будто от Александровского моста. Смотрю: мост, обычно такой оживленный, пуст. Но почти тотчас же на том конце, который находится на правом берегу Невы, показывается беспорядочная толпа с красными знаменами, между тем как с другой стороны спешит полк солдат. Так и кажется, что сейчас произойдет столкновение. В действительности обе массы сливаются в одну. Солдаты братаются с повстанцами».

Два часа спустя генералу Ноксу стало известно, что «восставшие солдаты гарнизона высыпали на улицу. Мы приблизились к окну… Вытянув шеи, увидели двух солдат – это было что-то вроде авангарда. Они вышагивали посередине улицы, направляя винтовки на прохожих, чтобы те убирались с дороги… За ними следом шла толпа солдатни, занявшая всю улицу и тротуары. Возглавлял ее низкорослый, но страшно важный студент. Все были вооружены, у многих на штыках красные флажки… Больше всего меня поразило то, что все это происходило в полной тишине, словно в кинематографе».

Чтобы выяснить, в чем дело, Палеолог вышел на улицу. «Испуганные обыватели бегут по всем улицам, – вспоминал посол. – На углу Литейного невообразимый беспорядок. Солдаты вперемешку с народом строят баррикаду. Пламя вырывается из здания Окружного суда. С треском валятся двери арсенала. Вдруг треск пулемета прорезывает воздух; это регулярные войска только что заняли позицию со стороны Невского проспекта… Окружной суд представляет из себя лишь огромный костер; арсенал на Литейном, дом министерства внутренних дел, дом военного губернатора, дом министра двора, здание слишком знаменитой Охранки, около двадцати полицейских участков объяты пламенем; тюрьмы открыты, и все арестованные освобождены; Петропавловская крепость осаждена; овладели Зимним дворцом, бой идет во всем городе…» В полдень пала Петропавловка со своей тяжелой артиллерией. На сторону мятежников перешло 25 тысяч солдат. К ночи число их выросло до 66 тысяч.

В понедельник утром состоялось последнее заседание Совета министров. Присутствовавшего на нем Протопопова принудили подать в отставку. Он вышел из зала, мелодраматически воскликнув: «Теперь мне остается только застрелиться». Прибыл младший брат императора, великий князь Михаил Александрович. Выслушав министров, он решил лично обратиться к государю. Оставив зал заседаний, великий князь связался со Ставкой с целью уговорить брата немедленно назначить правительство, которое пользовалось бы доверием народа. Находившийся на другом конце провода генерал-адъютант Алексеев попросил великого князя подождать, пока он переговорит с императором. Сорок минут спустя Алексеев ответил Михаилу Александровичу: «Государь желает поблагодарить Ваше Императорское Высочество. Он отправляется в Царское Село, чтобы там все решить». Когда министры узнали об этом, у них опустились руки. Заседание кабинета было прервано – как позднее выяснилось, навсегда, – министры покинули здание. Большинство из них пришли вечером в Таврический дворец, чтобы сдаться и оказаться под защитой Временного правительства.

Между тем события развивались с головокружительной быстротой. Получив вечером царский рескрипт, повелевающий прервать заседания Думы, в восемь утра Родзянко собрал у себя в кабинете лидеров всех фракций. Было решено рескрипту не подчиняться и продолжать заседания. В половине второго к Таврическому дворцу с пением «Марсельезы» и красными флагами в руках подошли огромные толпы рабочих и солдат, чтобы поддержать Государственную думу и получить у нее указания. Ворвавшись во дворец, чернь рассыпалась по коридорам и залам, заполонив все здание парламента. Толпа была разношерстная, возбужденная: рослые, вспотевшие в своих грубых шинелях солдаты, восторженно вопящие студенты. Порой попадались заросшие щетиной старики, освобожденные из тюрем.

– Я должен знать, что я могу сообщить им, – обратился к Родзянко Керенский, видя, как толпа окружает растерянных депутатов. – Могу ли я заявить, что Государственная дума с ними, что она берет ответственность на себя, что она возглавляет правительство?

Выбора у Родзянко не было, и он согласился. По-прежнему преданный государю, он не желал нарушать присяги и, обращаясь к Шульгину, заявил: «Я не хочу бунтовать». Шульгин, хотя и был монархистом, сознавал суровую необходимость: «Берите власть, Михаил Владимирович… Если министры сбежали, должен же их кто-то заменить». Родзянко то и дело вызывали на крыльцо. Он заявил, что Дума не намерена распускаться и принимает на себя функции правительства. В три часа дня на заседании Думы был назначен Временный комитет с целью восстановления порядка и управления мятежной солдатской массой. В Комитет вошли представители всех партий, кроме крайних правых.

Однако падением царского правительства и образованием комитета Думы дело в тот памятный день не кончилось. Тогда же возник еще один орган власти, Совет рабочих и солдатских депутатов, причем один депутат избирался от роты революционных солдат или тысячи рабочих. Как ни парадоксально, но новоявленный Совет уже вечером заседал под одной крышей с Государственной думой.

Повинным в такой необычной ситуации был Керенский. Свои действия он позднее объяснял следующим образом: «Взбунтовался весь гарнизон, и солдаты шли к Думе… Естественно, возник вопрос… каким образом и кто станет руководить солдатами и мастеровыми; ведь до сих пор их движение было совершенно неорганизованным, нескоординированным и анархичным. „Совет?“ – воскликнул кто-то, вспомнив 1905 год… Необходимость центра для руководства массами сознавали все. Самой Думе нужна была связь с представителями восставшего народа; без этого наладить порядок в столице было бы невозможно. По этой причине был спешно создан Совет; причем отнюдь не в качестве орудия классовой борьбы. Просто часа в три или четыре ко мне обратились организаторы с просьбой предоставить им подходящее помещение. Я поговорил с Родзянко, и дело было улажено».

В Таврическом дворце, построенном в XVIII веке и подаренном Екатериной II своему фавориту князю Потемкину, два крыла. Одно занимала Государственная дума, другое, в котором прежде заседала бюджетная комиссия Думы, было передано Совдепу. После этого, как писал Керенский, «рядом обосновались две России – Россия правящих классов, которые были побеждены (хотя еще не ведали об этом)… и трудовая Россия, шагавшая, того не подозревая, к власти».

Хотя Родзянко был председателем Временного комитета Думы, с самого начала центральной фигурой стал Керенский. Еще молодой (ему было тридцать шесть лет), он явился как бы посредником между Советом и Комитетом Думы. Он был избран заместителем председателя Совета, а три дня спустя назначен министром юстиции недавно образованного Временного правительства. «Слова и жесты [Керенского] были резки, отчеканены, глаза горели, – писал Шульгин. – Он вырастал с каждой минутой…» Один за другим прибывали арестованные – князь Голицын, Штюрмер, митрополит Питирим, – все члены кабинета министров. Некоторые приходили сами. Скольким из них Керенский спас жизнь!

– Иван Григорьевич Щегловитов, – произнес он с вдохновенным видом. – Ваша жизнь в безопасности… Государственная дума не проливает крови.

Можно по праву сказать, что именно Керенский предотвратил кровопролитие. «В первые дни революции, – вспоминал он, – Дума была переполнена самыми ненавистными царскими чиновниками. День и ночь революционный вихрь бушевал вокруг арестованных. Огромные залы и просторные коридоры Думы заполнили вооруженные солдаты, рабочие и студенты. Волны ненависти бились о стены дворца. Стоило бы мне пошевелить пальцем или просто закрыть глаза и умыть руки, то вся Дума, весь Петербург, вся Россия, возможно, потонули бы в крови, как это произошло в октябре при Ленине».

Около полуночи пришел искать защиты Протопопов. Уйдя с заседания Совета министров, ночь он прятался в мастерской у портного. Пришел в длинном, не по росту, пальто и шляпе, надвинутой на глаза. Первому попавшемуся студенту он сказал: «Я Протопопов». Шульгин находился в соседнем кабинете. «Вдруг я почувствовал особое волнение, причину которого мне сейчас же шепнули: „Протопопов арестован“. И в то же мгновение я увидел в зеркале, как бурно распахнулась дверь… и ворвался Керенский. Он был бледен, глаза горели, рука поднята… Этой протянутой рукой он как бы резал толпу… Все его узнали и расступились на обе стороны… И тогда в зеркале я увидел за Керенским солдат с винтовками, а между штыками – тщедушную фигурку с совершенно затурканным, страшно съежившимся лицом… Я с трудом узнал Протопопова…

– Не сметь прикасаться к этому человеку!

Это кричал Керенский, стремительно приближаясь, бледный, с невероятными глазами, одной поднятой рукой разрезая толпу, а другой, трагически опущенной, указывая на „этого человека“… Казалось, он его ведет на казнь, на что-то ужасное. И толпа расступилась… Керенский пробежал мимо, как горящий факел революционного правосудия, а за ним влекли тщедушную фигурку в помятом пальто, окруженную штыками», – вспоминал Шульгин.

К утру 27 февраля (13 марта) – это был вторник – весь город, кроме Зимнего дворца, удерживаемого генералом Хабаловым с 1500 верными ему солдатами, находился в руках мятежников. Пополудни революционный гарнизон Петропавловской крепости объявил, что сторонникам Хабалова предоставляется двадцать минут на то, чтобы покинуть дворец, иначе здание будет подвергнуто обстрелу из тяжелых орудий. Не надеясь на спасение, защитники дворца покинули его и тотчас растворились в толпе.

Среди разгула анархии бурные изъявления радости сменялись жестокими расправами. Как вспоминала Т. Мельник-Боткина, «началось зверское избиение офицеров в Кронштадте, где людей обкладывали сеном и, облив керосином, сжигали; клали в гробы рядом с расстрелянным живого, расстреливали отцов на глазах у сыновей». По Петрограду носились броневики, облепленные мятежными солдатами, махавшими красными флагами. Пожарников, приезжавших тушить пожары в присутственных местах, прогоняли солдаты и рабочие, желавшие, чтобы здания сгорели дотла. М. Палеолог писал: «Дом Кшесинской, расположенный в начале Каменноостровского проспекта, напротив Александровского парка, был сегодня разгромлен сверху донизу ворвавшимися в него повстанцами». Побывав в своем особняке, захваченном революционной чернью, балерина увидела, что «чудный ковер, специально мною заказанный в Париже, весь был залит чернилами, вся мебель была вынесена в нижний этаж… Ванна-бассейн была наполнена окурками… Рояль Бехштейна красного дерева был почему-то втиснут в зимний сад, между двумя колоннами, которые были… сильно этим повреждены…»

В среду на сторону мятежников перешли даже те, кто до этого колебался. Утром пришли присягнуть Государственной думе полки императорской гвардии. Французский посол, наблюдавший это непристойное зрелище, возмущался: «Роль, которую присвоила себе армия в настоящей фазе революции, только что на моих глазах нашла подтверждение в зрелище трех полков, продефилировавших перед посольством по дороге в Таврический дворец. Они идут в полном порядке, с оркестром впереди. Во главе их несколько офицеров, с широкой красной кокардой на фуражке, с бантом из красных лент на плече с красными нашивками на рукавах. Старое полковое знамя, покрытое иконами, окружено красными знаменами». Следом шли гвардейские части, в их числе те, что были расквартированы в Царском Селе. «Группа офицеров и солдат, присланных гарнизоном Царского Села, пришла заявить о своем переходе на сторону революции, – продолжал М. Палеолог. – Во главе шли казаки свиты, великолепные всадники, цвет казачества, надменный и привилегированный отбор императорской гвардии. Затем прошел полк Его Величества, священный легион, формируемый путем отбора из всех гвардейских частей и специально назначенный для охраны особ царя и царицы. Затем прошел еще железнодорожный полк Его Величества, которому вверено сопровождение императорских поездов и охрана царя и царицы в пути. Шествие замыкалось императорской дворцовой полицией. Во время сообщения об этом позорном эпизоде я думаю о честных швейцарцах, которые были перебиты на ступенях Тюильрийского дворца 10 августа 1792 года. Между тем Людовик XVI не был их национальным государем, и, приветствуя его, они не называли его «царем-батюшкой»».

Еще более угнетающее впечатление произвело на француза появление Гвардейского экипажа. В большинстве своем моряки служили на императорской яхте «Штандарт» и были лично знакомы с членами царской семьи. Во главе экипажа шагал его командир, великий князь Кирилл Владимирович. «Кирилл Владимировил объявил себя за Думу, – отметил Морис Палеолог. – Более того, забыв присягу в верности и звание флигель-адъютанта, которое он получил от императора, он пошел сегодня в четыре часа преклониться пред властью народа. Видели, как он в своей форме капитана I ранга отвел в Таврический дворец Гвардейские экипажи, коих шефом он состоит, и предоставил их в распоряжение мятежной власти». Затем, вернувшись в свой дворец на улице Глинки, он поднял красный флаг на крыше особняка. В письме к дяде, Павлу Александровичу, он, ничуть не смущаясь, так объяснил свое недостойное поведение: «В продолжение этих последних дней я один выполнял свой долг в отношении Ники и государства и спас положение, признав Временное правительство». А неделю спустя, с возмущением вспоминает французский посол, «Великий князь Кирилл Владимирович поместил… в „Петроградской газете“ длинное интервью, в котором он нападает на свергнутого царя и царицу: „Я не раз спрашивал себя, – говорит он, – не сообщница ли Вильгельма II бывшая императрица, но всякий раз я силился отогнать от себя эту страшную мысль“».

Кто знает, не послужит ли вскоре эта коварная инсинуация основанием для страшного обвинения против несчастной царицы. Великий князь должен был бы знать и вспомнить, что самые гнусные клеветы, от которых пришлось Марии-Антуанетте оправдываться перед революционным трибуналом, первоначально возникли на тонких ужинах графа д’Артуа [брата короля]».

Петроград оказался в руках восставших. Во всех районах столицы победила революция. Собравшиеся под сводами Таврического дворца два соперничающих органа, убежденные, что царизм пал, начали борьбу за власть. Но Россия – страна огромная; Петроград же был крохотной точкой на карте державы, почти нерусским городом, притулившимся в самом уголке великой страны. А двухмиллионное его население составляло лишь ничтожную часть многих десятков миллионов подданных царя. Да и в самом Петрограде рабочие и солдаты не составляли и четверти жителей города. С тех пор как император уехал в Ставку и в Петрограде начались беспорядки, прошла неделя. За это время царь потерял столицу, но еще сохранял престол. Долго ли ему удастся удерживать его?

Опасаясь, что падение царского правительства приведет к выходу России из войны, послы союзных государств лелеяли надежду, что император не будет низложен. Бьюкенен все еще толковал о том, что царю следует даровать России конституцию и наделить Родзянко полномочиями назначать членов нового правительства. Палеолог полагал, что «император может еще спасти свою корону… Надо было бы, чтобы император немедленно преклонился перед свершившимися фактами, назначив министрами временный комитет Думы и амнистировав мятежников… если бы он сам с паперти Казанского собора заявил, что для России начинается новая эра, его бы приветствовали… Но завтра это было бы уже слишком поздно…» У Нокса было более реалистическое представление о том, какие страшные перемены ожидают Россию. Стоя на углу Литейного проспекта и наблюдая, как через улицу горит здание Окружного суда, Нокс услышал слова одного солдата: «У нас одно желание – разбить немцев. Мы начнем со своих немцев, с известной вам семьи Романовых».