Глава 4
Девятнадцатая бригада речной гвардии
Сентябрь 1916 года… Десяток солдат прятался в тоннеле, кто стоял, кто присел на корточки, чуть наклонившись вперед, опираясь на винтовки. Они вошли в тоннель, чтобы скрыться от палящего солнца и насладиться прохладным ветерком, который дул из глубины тоннеля. Из-за кустов, маскировавших вход в тоннель, появился пехотный лейтенант. Он двигался быстрым шагом, левая рука на ремне, в правой он держал короткую трость. За ним следовал низенький и толстый курсант военно-морского училища, сгибающийся под тяжестью вещмешка. Винтовка била его по боку.
Солдаты в тоннеле начали было вставать, но тут же уселись обратно, едва лейтенант взмахом руки дал понять, что они могут не обращать на него внимания. Тем не менее те, кто курил, вынули сигареты изо рта и почтительно держали их перед собой, дожидаясь, пока лейтенант пройдет мимо.
– Это военно-морская база? – спросил кадет, когда они вошли в тоннель, расположенный в сотне километров от моря. – Здесь какая-то ошибка.
– Положи вещмешок и отдохни. – Лейтенант остановился рядом с деревянной тележкой, стоявшей на рельсах, уходящих в глубь тоннеля.
Рыжеволосый кадет со щербинкой вместо переднего зуба радостно положил вещи на тележку и вместе с лейтенантом принялся ее толкать.
– Я был на море, – заявил он с ноткой протеста в голосе.
– Если появится грузовой поезд, идущий в любом направлени, тележку придется убрать, – предупредил лейтенант. – Возьмем ее с двух сторон и перенесем. Поезда идут быстро, но и слышно их издалека.
Они прошли еще минут десять под тусклыми электрическими лампами и деревянными балками, и только тогда лейтенант ответил на вопрос курсанта. Не прямо, словно точность не имела для него значения или он полагал, что это неважно.
– Не волнуйся. Теперь здесь не так плохо. В море ты был бы не в большей безопасности.
– Безопасности? Я был на «Эвридике».
– На том самом крейсере?
– Да, синьор, на том самом. Поднялся на борт вечером, в четыре утра мы вышли из Бридзини, в два пополудни налетели на мину, а в два десять начали тонуть. Почти все могли бы спастись, но нас преследовала субмарина. Она поднялась на поверхность и воспользовалась тем, что крейсер уже здорово накренился. Мы не могли опустить орудия с правого борта, чтобы выстрелить по ней. Снаряды пролетали над рубкой, крен увеличивался, а стволы задирались все выше. Я видел их капитана. Он произвел три выстрела в упор по нашему борту. От первых двух корабль лишь качнуло. Третий угодил в склад боеприпасов, и крейсер разорвало на дюжину частей. Я находился на посту наблюдения и связи, и меня через дверь выбросило в море. Я был в воздухе, когда увидел, что на меня летит стена. Догнала меня, и я опять проскочил в дверь. Сначала упала в море она, потом я – прямо на карты. Они смялись, и я очутился в воде. Обо что-то ударился головой, наглотался воды, но вынырнул на поверхность и плыл, пока не схватился за полуутопший стул.
– Стул?
– Мне кажется, это был капитанский стул, но наверняка не скажу. Точно не сигнальщика, тот был слишком тяжелый. Я сел на него и час истекал кровью, пока меня не подобрал один из наших миноносцев. Я держал голову над водой, пока стул не перевернулся, а потом снова залез на него и попытался удержаться. Рана у меня на лице, как видите, и в этом мне повезло. Если б зацепило ниже, она бы оказалась в воде, и кровь вытекала бы из меня, пока я не умер бы, как было со многими другими. Когда субмарина шла по обломкам, я думал, что экипаж мучает совесть, ведь раненые, потеряв последние силы, шли ко дну… но они смеялись. Мерзавцы.
– Сколько человек погибло?
– Когда крейсер выходил из порта, нас было тысяча двести сорок два. Миноносец выловил из воды сто пятьдесят семь.
Лейтенант покачал головой.
– Мне дали медаль. Пробыл на борту меньше дня и в глаза не видел морских сигналов. Я получил медаль за то, что удержался на стуле.
– Каждый день, – сказал лейтенант, – с той стороны прилетают снаряды, если попадают, солдаты взлетают на воздух. На спасительные стулья рассчитывать не приходится.
Время от времени они проходили мимо солдат, движущихся к выходу из тоннеля. Среди них встречались и раненые, которые шли своими ногами.
– Сейчас спокойно, – пояснил лейтенант курсанту. – С середины августа мало что изменилось, а это наверняка означает, что осенью нам достанется по полной.
– А что, существуют какие-то циклы?
– Это как с погодой.
– Мы в тоннеле уже полчаса.
– Он в длину четыре километра. Мы выйдем на берегу реки. Это единственный способ пробраться к окопам и уйти из них, не попав под артиллерийский обстрел. Мы спускаемся не потому, что уходим все глубже под землю. Просто над нами склон, ведущий к реке. Мы же постоянно на глубине восьми метров, пока находимся под холмом. Земля мягкая, это тебе не камень. Саперы пробили тоннель меньше чем за месяц.
– Синьор, я служу на флоте. – Курсант остановился с таким видом, будто отказывался идти дальше.
– Я тоже.
– Вы тоже? – изумился курсант. Потрепанная зеленая форма однозначно указывала, что перед ним пехотинец.
– Да. Или ты полагаешь, что будешь носить эту идиотскую форму, когда мы поднимемся наверх? Если сегодня же ты ее не снимешь, в синем тебя тут же подстрелят. Ты будешь слишком заметен.
– И что, форму можно сменить прямо в окопе?
– Ну да, естественно. Возьмешь у солдата, которого только что убили. А его похоронят в твоей военно-морской синей форме, ты постираешь его зеленую, зашьешь дырки, и вам обоим будет хорошо.
– Понятно. Нам обоим будет хорошо. А почему моряки воюют в окопах? – полюбопытствовал курсант. Несмотря на случившееся с ним на «Эвридике», он полагал службу на море более безопасной и рассчитывал вновь попасть на корабль.
– Мы – речная гвардия, – ответил лейтенант. Остановился, чтобы достать сигарету. Тоннель казался бесконечным, и курсант размышлял, снится ему все это или он умер. – Река – это вода, так? В начале войны никто не думал, что все будет так плохо, вот и отвели этот участок флоту.
– Когда я поступал на службу, такого не было.
– Просто ты пошел на флот в неудачное время. Раньше все было иначе. Все умные говнюки шли на флот, чтобы избежать окопов, а оказались здесь.
– Да, но что мы здесь делаем?
– На севере существует постоянная угроза австрийского наступления, но, поскольку рядом горы, у нас есть возможности для маневра. Настоящая пехота воюет на юге, а мы удерживаем водную преграду. Кто-то решил, что флот будет гордиться тем, что воюет на суше, и нас назвали речной гвардией. – Они двинулись дальше. – Река течет с гор. – Тростью лейтенант указал, откуда. – В десяти километрах к северу, на хребтах, фронт держат альпийские стрелки. Там такие крутые склоны, что ничего особенного не происходит. Мы занимаем западный берег Изонцо – от гор до точки в десяти километрах к югу от нас. Река выполняет большую часть работы за нас, но приходится постоянно быть начеку. Видишь ли, они не Иисус Христос. По воде ходить не умеют, так что мощное наступление нам не грозит, но приходится иметь дело с лодками, пловцами, мостами. Почему они идут на верную смерть? Чехи? Венгры? Откуда я знаю? Думаю, им просто не говорят. Они садятся в лодки, перебираются вплавь. Даже ночью большинство из них гибнет, не добравшись до этого берега. В наши окопы попадают только те, которые преодолевают реку вплавь безлунной ночью, как индейцы, и внезапно прыгают в наши окопы, чтобы убивать нас штыками.
– Такое случалось?
– Такое случается каждую неделю. Это делается вроде бы для поднятия боевого духа. Их, разумеется, потому что наш должен падать. Я знаю, на нас эти вылазки действуют угнетающе, но если на то пошло, им редко удается вернуться на свой берег. Я тебе говорил. Добровольцы. Идиоты. Самоубийцы. Та же история и с нами.
– С нами?
– Мы должны поступать аналогично.
– И мне тоже придется в этом участвовать? – Голос курсанта дрогнул.
– Сколько раз тебе повторять? Все это добровольцы, странные люди, мнящие себя индейцами, то есть теми, кто решает, что кому-то пришло время умереть.
Впереди показалось белое пятнышко света. Приблизившись, они услышали приглушенный треск пулемета.
– Пока все тихо, но есть одна проблема, – сказал офицер.
– Какая?
– Нет дождей. Река пересыхает. Еще две надели, и ее можно будет перейти вброд.
– Господи!
– Да и людей у них прибавляется. За последний месяц число костров для приготовления пищи удвоилось. Не знаю, что они едят, но по запаху – дерьмо.
– Мы делаем то же самое, так?
– Едим дерьмо?
– Нет, перебрасываем сюда подкрепления.
– Мы криком кричим, требуя подкреплений, и нам наконец-то их прислали.
– Сколько человек?
– Пока тебя одного.
Они добрались до выхода из тоннеля, где, как и при входе, стояла группа солдат, прятавшихся от жары.
– Маловато, конечно, – продолжал лейтенант, – но я знаю, ты нас усилишь.
Курсант никогда не слышал, как строчит пулемет, а окопов не видел даже издали.
– Ладно, сейчас выйдем наружу, и я отведу тебя в Девятнадцатую. – Он напрягся, револьвер уже держал в руке. – Голову не поднимай. – И они двинулись по лабиринту окопов, раскаленных как ад и залитых чересчур ярким светом. Тележка осталась в тоннеле, теперь курсант нес вещи на себе, потел и тяжело дышал. Хотя уже много месяцев стояла сушь, окопы делали в расчете на дождь. На земле лежали грубо сколоченные мостки из неровных досок, приходилось перепрыгивать зазоры между мостками, переступать через доски, вставшие торчком, огибать кучи осыпавшегося песка, которые никто не удосужился убрать. В тех местах, где стены были укреплены досками, курсанту приходилось перелезать через распорки или подныривать под них. Как выяснилось, он не мог пройти ни один поворот, не задев за угол вещмешком, винтовкой, локтем или головой. Кое-где лейтенант давал команду пригнуться ниже, бежать или проделывать и первое, и второе одновременно. Пот заливал глаза, и курсант вымотался донельзя, у него даже возникло ощущение, что сейчас отвалятся и руки, и ноги. Даже лейтенант, у которого был лишь револьвер и короткая трость, тяжело дышал, а под мышками на форме появились темные круги.
– Где солдаты? – спросил курсант. – Мы прошли несколько километров под открытым небом, но я увидел лишь нескольких, которые шли к тоннелю.
– Это вспомогательные окопы, используются для передвижений, – ответил лейтенант, не останавливаясь. – Когда попадем на передовую, станет тесно. Так что радуйся, что пока нам никто не мешает.
До передовой они шли молча. Наконец попали в более широкую траншею, уходившую в обе стороны на несколько десятков метров, прежде чем скрыться из виду за поворотом. Человек пятьдесят сидели, привалившись к стене, стояли на приступках для стрельбы или смотрели в телескопические перископы, чтобы знать, что творится вокруг.
Никакой тени, солнце пекло нещадно, и курсант попросил разрешения попить воды.
– Когда доберемся до Девятнадцатой.
– Далеко еще?
– Большую часть пути мы уже проделали. Хочешь, кое-что покажу?
Курсант не ответил, но обрадовался возможности передохнуть.
– Мы уже на передовой, так что пора познакомить тебя с суровой реальностью. Дай мне каску и винтовку.
Курсант достал из вещмешка каску, протянул офицеру, потом отдал винтовку.
– Отлично, – лейтенант надел каску на зачехленный штык. – Смотри.
Он поднял каску чуть выше уровня земли и тут же опустил, на все ушло меньше секунды. Когда каска уже опускалась, загремели выстрелы, в траншею посыпалась земля.
– Они только пристреливались. Пули пролетели далеко. Теперь смотри. – Он вновь поднял каску и покрутил на винтовке.
Загремели пулеметные и винтовочные выстрелы, небо потемнело от песка и земли, поднятых пулями в воздух. Когда лейтенант опустил каску, курсант увидел на ней две отметины.
– Австрийцы стреляют лучше нас, – пояснил лейтенант. – Они дисциплинированнее и ответственнее. Голову надо всегда держать ниже уровня земли – ночь исключение. Ночью можно смотреть на реку. Она прекрасна, особенно когда на поверхности отражается лунный свет. Нас им не видно даже в полнолуние. Некоторые психи из Девятнадцатой купаются по ночам. Утверждают, что это безопасно, если держаться близко к нашему берегу. Они могут утверждать, что угодно.
– Чокнутые, – согласился курсант.
– Да. – Лейтенант уже сунул револьвер в кобуру, пригнулся и двинулся дальше. – Только представь себе, сидишь по горло в ледяной воде, голый, а на другом берегу десять тысяч винтовок и пулеметов.
– Я не плаваю без стула, – ответил курсант, продемонстрировав в улыбке отсутствие переднего зуба: ему понравилась собственная шутка.
– Не выпрямляйся в полный рост, идиот. Тебе прострелят голову. И надень каску.
Они шли по траншее мимо сотен людей, десятков пулеметных гнезд, круглых выемок, к которым вели зигзагообразные отводные окопы. Там стояли минометы и складировались мины. Предполагалось, что при попадании в такую выемку вражеского снаряда, зигзаг окопа смягчит удар, но, находись в выемке полный боекомплект, сила взрыва разнесла бы не только отводной окоп, но и саму траншею на участке в добрых двадцать пять метров, уничтожив всех, кто там находился, и бросив на землю солдат, которые стояли в отдалении.
Вдоль стен траншеи висели полусгнившие камуфляжные сети.
– Почему вы не используете их, чтобы создать тень? – спросил курсант.
– Попробовали однажды, – ответил лейтенант. – Показав, куда надо целиться.
– А почему не прикрыть все?
– Сетей недостаточно, и в них можно запутаться, вскакивая, чтобы открыть огонь.
Лейтенант еще несколько раз останавливался, чтобы переговорить с солдатами, несущими вахту, потом они подошли к окопу, который уходил на северо-восток под углом в тридцать градусов от основной траншеи.
– Он ведет к твоему посту, который находится в сотне метров впереди на обрыве над рекой, – сказал лейтенант. – Мы называем его Колокольней из-за открывающегося оттуда вида. Смотри. – Он пнул два заизолированных провода, закрепленных на стене окопа. – Это телефонные провода. Один в штаб батальона, расположенный по другую сторону тоннеля, которым мы прошли, второй – в штаб дивизии. Разговаривая по этому телефону, никогда не знаешь, а вдруг слушает сам Кадорна, поэтому надо быть аккуратнее в выражениях.
– Я что, буду говорить с Кадорной?
– На хрен Кадорну. Ты будешь передавать донесения, когда освоишься, и я просто тебя предупреждаю. Ты также должен знать, что нельзя находиться в коммуникационном тоннеле между траншеей и Колокольней.
Внезапно началась стрельба из винтовок, пулеметов, даже минометов.
– Что это? – нервно спросил курсант.
– Что – что? – переспросил лейтенант.
– Эта стрельба.
– Не знаю. – Лейтенант пожал плечами. – Ерунда. Никто не задерживается в этом окопе. Он слишком уязвимый и неглубокий, расположен под углом к передовой. Как ты сам можешь убедиться, не защищает от летящих с той стороны снарядов. Ты должен знать пароль на обоих концах окопа, иначе тебя пристрелят. Днем обычно смотрят, кто идет, прежде чем открывают огонь, но лучше на это не рассчитывать. Ночью стреляют сразу. Пароль надо произнести достаточно громко, чтобы тебя услышали часовые, но и не слишком громко, чтобы не услышали на том берегу.
– И какой же пароль?
– Раньше был банка с маслом, а теперь Vittorio Emanuele, Re d’Italia. Но это очень длинно, сам видишь, поэтому мы говорим «Верди».
– А если я забуду?
– Не забудешь.
– А вдруг? Слова так легко вылетают из головы.
– Скажи им, кто ты, произнести слова на итальянском как можно быстрее и молись.
Они двинулись по коммуникационному окопу. Лейтенант взвел курок револьвера, словно ожидал столкнуться с врагом. Через несколько минут они прибыли к Колокольне и обнаружили, что на них смотрит дуло пулемета.
– Пароль?! – услышали они, прежде чем увидели того, кто задал вопрос.
– Верди! – ответили они хором, возможно, это слово они произнесли более отчетливо, чем любое другое, ранее слетавшее с их губ, а потом прошли в Колокольню.
Услышали, как свистит ветер, словно они действительно поднялись на колокольню, причем не в большом городе, а на побережье, где постоянно дует ветер, посвистывая среди балок под ржавой железной крышей. Они увидели амбразуры, врываясь через которые ветер заставлял стволы винтовок и пулеметов петь как флейты. Однако в Колокольне царила жара, прохладный ветер не мог справиться с жаром солнца, заливающего лучами открытые пространства и через крыши нагревающего блиндажи.
– Я привел нового человека, – объявил лейтенант солдатам, которые стояли у входа в Колокольню. Потом повернулся и ушел, не сказав больше ни слова, даже не взглянув на курсанта, который боялся, что лейтенант его невзлюбил. Тот даже не спустил курок револьвера, помчался по окопу, напоминая кролика, боявшегося поднять голову. Завернул за угол и исчез.
– На сегодня он работу закончил, – проговорил один из солдат. – Теперь поест жареного мяса по-пьяченцки и будет дрыхнуть, пока не наступит ночь.
– И что с того? Мы пойдем купаться, – ответил другой. – Ты кто? – Он указал на курсанта.
Кадет почувствовал себя маленьким и испуганным, и, поскольку он на самом деле был маленьким и испуганным, решил показать солдатам, похоже, закаленным войной, что тоже не лыком шит, и ответил: «Я был на «Эвридике». С этого момента его только так и звали, пусть это было и женское имя, – даже после смерти.
* * *
Колокольня являла собой круглый железобетонный дот размером с арену для корриды в провинциальных городках. По периметру cortile диаметром метров восемь располагались девять бункеров. Внутренний двор обычно использовали, чтобы позагорать и подышать свежим воздухом. Снаряды, попавшие в середину двора, убили бы всех вокруг, если бы его не отделяла от бункеров крепкая кольцевая стена из мешков с песком. Австрийцы каким-то образом прознали об этом, так что оставили попытки положить снаряд точно во двор.
Бункеры были бы разного размера, если бы их проектировали те, кто их впоследствии использовал. В Колокольне жили двадцать человек, Эвридика стал двадцать первым. В трех, служивших казармой, койки стояли почти вплотную. Бинокли, шинели, оружие, вещмешки висели на гильзах, вбитых в доски обшивки и потолочные балки. В центре каждого бункера располагался стол, на котором стоял фонарь. У стен под амбразурами для стрельбы стояли стулья, винтовки, ящики с патронами. В каждом помещении спали по семь человек. Как минимум семь всегда несли вахту, наблюдая за позициями австрийцев через амбразуры в семи бункерах. Временами четырнадцать человек, а то и все двадцать один стреляли, перезаряжали винтовки, перемещались из одной части укрепления в другую, таская с собой все три пулемета. При атаке противника, которой они опасались, их число следовало удвоить, чтобы каждую амбразуру обслуживали два человека: один стрелял, второй заряжал или мог занять место первого, если бы тот устал или выбыл из строя. Еще в одном бункере находились карты и телефоны, в другом – кухня, в трех хранились амуниция и боезапас. Лазаретом Колокольня похвастаться не могла, поскольку врач отсутствовал: носилки, хирургические инструменты и перевязочные материалы держали в одном бункере с картами. Самое сильное впечатление, конечно же, производил последний, девятый бункер, отведенный под отхожее место.
Очевидно, здесь заканчивался мир – на двух рядах грязных досок, лежащих над переполненной выгребной ямой. Многие предпочли бы умереть, чем дышать, слушать или смотреть в этом бункере. Любое животное, справляющее нужду в открытом поле, будь то лошадь, поднимающая хвост на бегу, или медлительная и бесстрастная корова, выглядело куда пристойнее, чем два десятка морщащихся, дергающихся, стонущих существ с бритыми головами и гнилыми зубами, которые изо всех сил пытались не свалиться в отвратительную массу, объем которой они же и увеличивали. Алессандро учился выживать в таких условиях, но процесс шел трудно. Он брал протирочную фланель у минометчиков, чтобы очищать доски, на которых приходилось балансировать, наклоняясь чуть вперед, чтобы не опрокинуться в выгребную яму: именно такая судьба постигла двух неаполитанцев, которые пытались дрочить друг дружке. Он заворачивал голову в одеяло, чтобы не видеть, не слышать, не обонять, чтобы его самого никто не видел. Когда Алессандро страдал на мостках, отчаянно пытаясь удержать равновесие, он представлял себе прогулку по Вилле Боргезе в прохладный ясный осенний день: он в лучшем костюме, под ногами тихо шуршит палая листва, чистый воздух бьет в лицо, словно мимо несется курьерский поезд. Некоторые солдаты пели, другие кричали от боли, кутаясь в шерстяные шлемы, изобретенные Алессандро. В этом месте слепота служила подспорьем, но и несла с собой немалый риск. Если кто-то затаил на тебя зуб и хотел отомстить, одного толчка бы хватило, чтобы отправить тебя вслед за неаполитанцами.
Эвридика положил вещмешок на койку, которая стояла рядом с койкой Алессандро.
– Что это за книга? – спросил он. Выпускник лицея и военно-морской курсант, он полагал себя единственным, кто умеет читать на этом берегу реки. Присмотрелся внимательнее. – Это греческий. – В голосе послышалось удивление. После полутора лет службы Алессандро выглядел мрачным, накачал мышцы, загорел дочерна. Эвридике он казался бывалым солдатом, а кроме того, был на шесть или семь лет старше. – Ты умеешь читать по-гречески?
Алессандро кивнул.
– Вот это да, просто потрясающе. – Эвридика указал на раскрытую страницу. – В лицее я учил только латынь и немецкий, никакого греческого.
– Знаю, – ответил Алессандро, возвращаясь к чтению.
– Откуда ты знаешь? – спросил Эвридика.
Алессандро оторвался от книги.
– Потому что это арабский.
Эвридика развязал вещмешок, начал доставать свои нехитрые пожитки.
– Ни одного толстяка, – поделился он своими наблюдениями, заметив, какие поджарые все солдаты.
– Кроме тебя, – едко вставил кто-то.
– Ни одного толстяка, – согласился Алессандро, не отрывая глаз от книги.
– Почему?
Алессандро повернул голову.
– Много нервничаем.
– Я хочу похудеть. На флоте еда слишком вкусная.
– Только не получи пробоину от пуль. Перестанешь быть водонепроницаемым.
– Водонепроницаемым?
– Я держу свои вещи под твоей койкой, – Алессандро по-прежнему не смотрел на курсанта. – Когда идет дождь, крыша протекает.
В бункер вошла кошка, животом приникая к полу. Оглядевшись, запрыгнула на койку Алессандро, принялась вылизывать лапки.
– Это что? – спросил Эвридика, глядя на кошку.
– Кошка.
– Да вижу, но что это на ней?
На кошку была надета какая-то штука из кожи и металла, то ли медицинское приспособление, то ли какой-то военный аппарат.
– Ее ранило осколком, – ответил Алессандро. – Вырвало кусок мяса из спины. Рана заживала полгода, а без этой накладки она рвет рану зубами. – При этих словах кошка изогнулась, чтобы вылизать спину. Добраться не могла, так что лизала воздух.
– Как ее зовут?
– Серафина.
– Чем она питается?
– Макаронами и крысами.
Алессандро отложил книгу, взял буро-рыже-белую кошку на руки.
– Самое печальное не то, что ее ранило, а кое-что другое. Если бы она хотела, давно бы смылась отсюда. Ты знаешь, какие шустрые кошки, как быстро могут бегать, как высоко прыгают. Она могла уйти куда угодно, подальше от фронта. Скажем, в какой-нибудь городишко в Апеннинах, ловила бы мышей под оливами и никогда не слышала выстрелов, разве во время охоты фермеров на птиц. – Он посмотрел на Эвридику. – Но она этого не знает. Остается с нами.
* * *
Две ночи спустя, когда луна едва проглядывала сквозь плотные серые облака, они пошли купаться. Солдаты Колокольни были согласны с тем, что плавать в Изонцо опасно, но считали, что купаться в реке это нормально, даже логично, при условии, что купаться идут группой из трех человек, ни больше и ни меньше.
При таких вылазках ни разу никого не подстрелили, даже не засекли. Первый раз они спустились к воде втроем, лавируя между расставленных мин, и в дальнейшем ночные купания неприятностей не приносили. Если людей больше, уверяли они, не заметить их невозможно. Движение такой группы не может не привлечь внимания, глаз часового за что-нибудь да зацепится. Такой же эффект возникал и в случае с двумя людьми и даже одним – они смотрелись инородным телом. Миниатюрный лигуриец уверял, что тех, кто перемещается под покровом ночи, можно разделить на три категории: точки, полоски и пластины. Пластины, группы числом больше трех человек слишком велики и тревожат глаз. Точки, группы меньше трех человек слишком малы и тревожат глаз. А вот полоски (и все знали, что полоска – аккурат три человека) никакого раздражения не вызывают, практически невидимы для часовых и наблюдателей, сливаются с ландшафтом, их движение не кажется чем-то странным и не вызывает тревоги. Все в это верили, даже Алессандро, который до конца все-таки не верил, но не хотел признаваться в этом даже самому себе. Лигуриец, которого они прозвали Микроскопом, утверждал, что у него есть доказательства. Однажды он оказался в роли точки, когда полз к австрийским позициям, чтобы вытащить раненого друга (Микроскопа выбрали из-из того, что миниатюрность может позволить ему остаться незамеченным), и темнота не защитила его: австрийцы открыли шквальный огонь. Спасся он лишь потому, что в эту ночь дикий кабан кормился мертвечиной. Выстрелы его напугали, и он помчался по нейтральной полосе, отвлекая австрийцев от Микроскопа, который потащил тело мертвого товарища в другую сторону. Кабана, конечно же, убили, потому что и он был точкой, из чего напрашивался вывод, что по линии огня передвигаться незаметно могут только полоски.
Веселый флорентиец, которого прозвали Гитаристом – он скрашивал классическими песнями их долгие вечера, – отказывался верить в теорию полосок. Остальные подвергли его остракизму. Когда он входил в отхожее место, они уходили. Когда говорил, не обращали внимания на его слова. Он попытался поквитаться с ними, повесив гитару на стену, но отсутствие музыки приносило больше страданий ему, чем другим, и неделя их тирании сломала его. Согласившись, что теория полосок верна, он вновь принялся играть по вечерам.
Алессандро спустя какое-то время сказал ему, что эта теория – чушь, но сплачивает всех. И правильным следует полагать то, во что верят все. Потом, в следующую пару дней, все, даже Микроскоп, улучили момент и сказали Гитаристу то же самое.
Днем стояла такая жара, что пехотинцы снимали гимнастерки и закатывали штаны до колен. Жирные, отъевшиеся летние мухи едва шевелились. Если куда-то садились, то стремились остаться там навечно, и многие оставались, находя свою смерть. Кошка лежала на спине и не возражала, если ее поливали холодной водой. Даже пулеметы стреляли медленнее, хотя это, разумеется, только казалось.
После полуночи Алессандро, Эвридика и римский шорник по фамилии Гварилья отправились к реке. Без оружия, в трусах цвета хаки. Вражеский патруль, наткнувшись на них в таком одеянии, не стал бы стрелять, а увел с собой, а плен, насколько им было известно, не грозил смертью. Брови Гварильи – высокого, смуглого, бородатого – срослись на переносице, образуя черный валик.
Троица спустилась по когда-то травянистому склону, ведущему от Колокольни к реке, замирая и прячась за валунами, когда сквозь облака пробивалась луна. Широкая полоса земли у самой воды простреливалась с итальянских позиций и не минировалась. Они вылезли через стальной люк из тоннеля и проползли под тремя рядами колючей проволоки. Ту проволоку, что когда-то установили на самом берегу, давно уже смыло. Шли они по мягкой земле, не опасаясь ни колючек, ни крапивы. Получали удовольствие, даже прижимаясь к валунам, когда луна грозила выглянуть из-за облаков, ведь они несли прохладу, а сине-зеленый лишайник на северной стороне пах чем-то сладким. Их передвижения определялись луной, валунами и силой притяжения, они спускались бесшумно, словно сами были частью холма.
Хорошо вооруженный враг окопался на противоположном берегу. Трое полуголых солдат находились в пределах досягаемости пятисот винтовок и полудюжины пулеметов. Могли стать мишенью для минометов и огнеметов. Осветительные мины могли превратить день в ночь. Их могли забросать гранатами. А за вражескими траншеями стояли орудия, и склон мог вспучиться от разрывов снарядов.
Но на самом деле весь этот арсенал не представлял собой реальной опасности. Бояться следовало вражеских лазутчиков, вооруженных томагавками, штыками, молотками, чтобы убивать без лишнего шума. Этих могло разжалобить разве что практически полное отсутствие одежды.
Они уже добрались до кромки воды, когда в нескольких сотнях метров к северу австрийцы запустили осветительную мину.
– Не шевелиться, – прошептал Алессандро, и все замерли среди белесых скал, словно превратились в их близнецов-братьев.
– Почему мы шепчем? – шепотом спросил Эвридика. – Вода журчит достаточно громко, чтобы заглушать наши голоса.
– Ради собственной безопасности, – ответил Алессандро. – Мы ничего не слышим, потому что находимся рядом с рекой, а если бы стояли чуть дальше, услышали бы. Один из их патрулей допустил именно такую ошибку, мы выпустили несколько осветительных мин по низкой траектории. Фосфор разорвал ночь. И хотя мины быстро тухли, теней не было, и мы всех их перестреляли.
Холодный белый свет приблизился, стал ярче – ветер относил маленький парашют с подвешенной осветительной миной на юг.
– Он еще здесь? – спросил Эвридика.
– Кто? – переспросил Алессандро.
– Австрийский патруль.
– Они погибли, – ответил Гварилья.
– Но они все еще здесь?
– Нет, – прошептал Алессандро. – Это было достаточно давно. Вода поднялась и унесла тела.
Эвридика спросил, сколько их было.
– Шестеро, мы всех убили, – ответил Гварилья. – Пластина, – говорил он с абсолютной уверенностью. Потом добавил: – Заткнись, пока не пролетит осветительная мина. – И они замерли среди скал.
За исключением песчаной дельты, где вода достаточно прогревается перед тем, как попасть в Адриатическое море, воды Изонцо и ее притоков всегда остаются холодными, особенно на севере, напоминая о том, что река берет начало из ледников. Но сентябрь хранит летнее тепло точно так же, как март бережет лед на поверхности озер. За лето река сильно обмелела, жара не желала сдавать позиции, и в заводях и на мелководье вода была теплой.
В заводи они не могли позволить себе нарушать водную гладь, плыли бесшумно, словно в масле, не приподнимая рук над водой, а то и просто гребя под водой. Зато там, где течение быстрое, а у камней, торчавших над поверхностью, вода бурлила, они давали себе волю, энергично работали и руками и ногами, стараясь удержаться на месте, борясь с течением.
Через какое-то время их все-таки снесло к белесому бревну, застрявшему в камнях. Вода переливалась через него серебристым валом. Схватившись руками за бревно, они подставили лица волне. Вода стаскивала с бревна, пытаясь утащить с собой. Они сопротивлялись, чувствуя, как ноют уставшие мышцы, крепко держались за бревно, глядя на луну и звезды, появляющиеся из-за разбегающихся облаков. В какой-то момент Алессандро вдруг понял, что небо практически очистилось. Везде, куда ни глянь, ярко сверкали звезды.
– Облака рассеялись, – поделился он наблюдениями с Эвридикой и Гварильей. – Смотрите сами. Небо чистое.
– И что же нам делать? – спросил Гварилья.
– Можем обождать, пока опять набегут облака, – предложил Алессандро, но небо сияло чистотой, какой славятся летние ночи в южной Италии.
Гварилья помотал головой.
– Нет.
– Какой же я дурак, что согласился пойти с вами, – вырвалось у Эвридики.
– К чему ты это сказал?
– Нас заметят, – со злостью выкрикнул Эвридика. – Они нас убьют.
– И что? – спросил Гварилья. – Ты считаешь смерть недостойной себя или как?
– Господи! – воскликнул Эвридика, едва не выпустив из рук бревно.
– Заткнись, гребаный трусливый говнюк, – бросил ему Гварилья.
– Подождите, – прошептал Алессандро. – Зря кипятитесь. Нас никто не видел. Давайте просто вернемся, пока они не начали стрелять. Волноваться пока не о чем.
– Скажи мне, что ты не боишься, – потребовал Эвридика.
– Разве он говорил, что не боится? – спросил Гварилья. – Он сказал, что не волнуется. Это другое. Мы всегда боимся, но мы не волнуемся…
– Это верно, – подтвердил Алессандро.
– Пока что они не начали стрелять. И не надо так бояться смерти, говнюк, а не то из-за тебя убьют и всех нас.
– Так, значит, такое бывает? – язвительно фыркнул Эвридика.
– Да! – подтвердил Гварилья. – Ты не пробыл здесь и десяти минут, паршивый щербатый трусохвост. Ты ничего не знаешь. Я воюю уже год. – Лицо Гварильи окаменело. – Именно так все и происходит.
– Никто не знает, как и что происходит, – вставил Алессандро. – Двигаем.
Они поплыли влево, против течения, в ряд, работая руками и ногами, рассекая бурлящую воду, быстро продвигаясь вперед, удивляясь собственной силе, и когда добрались до заводи, не сказали друг другу ни слова: все и так знали, что тут шлепать руками по воде нельзя. С уставшими от борьбы с течением мышцами, они гребли под водой, осторожно выныривая, чтобы набрать полную грудь воздуха, вновь медленно уходили под воду и плыли дальше. Алессандро вел их сквозь тьму. Они могли следовать за ним, потому что чувствовали завихрения воды от его гребков, а иногда, у самой поверхности, видели, как лунный свет отражался от его пяток. Потом ползком по мелководью добрались до того места, где входили в воду.
– Почему бы просто не побежать? – спросил Гварилья. – Когда они спохватятся, мы уже будем на середине подъема, а пока выпустят осветительные мины, мы уже будем в безопасности.
– Не нужны им осветительные мины. В том-то и дело. И потом, если мы побежим, нас точно заметят. Может, и придется бежать на второй половине подъема, но пока пойдем тихо.
– Поползем? – полюбопытствовал Эвридика.
– Зачем? – спросил Алессандро. – На склоне мы как на ладони. Разницы никакой. Держись подальше от валунов. Пригибайся, словно ты тоже валун. Замирай на подольше. Ну, понимаешь, играй в индейца.
Едва с губ Алессандро слетело последнее слово, они услышали минометный выстрел.
– Бежим! – крикнул Алессандро, вопреки тому, что он сам только что сказал. Они бросились бежать, перескакивая через валуны, ударяя ноги, прислушиваясь к посвисту мины. – Не останавливайтесь, пока она не взорвется. Поначалу она их ослепит.
Эвридика выполнял указания. Осветительная мина залила реку и склон ярким дневным светом.
– Прячься! – крикнул Алессандро. Он и Гварилья спрятались за валуны в начале подъема. Эвридика тоже, но чуть позже. Они услышали пальбу на севере и на юге: беспорядочные выстрелы, свидетельствующие, что пока стреляют наугад.
– Они нас видят! – прокричал Эвридика.
– Нет, не видят, – возразил Гварилья.
Последовал еще один минометный выстрел, потом третий, четвертый, определенно в их направлении.
– Видят, – согласился Алессандро.
– Почему бы нам не остаться за валунами? – спросил Эвридика, срываясь голосом на фальцет. – Мы тут в укрытии.
– Это ты так думаешь, чертов говнюк. – Гварилья говорил так быстро, что слова сливались в одно. – Если бросят разрывную мину выше по склону, нам хана.
– Бежим, – приказал Алессандро.
Они снова побежали, когда три осветительные мины еще посвистывали над головой. Потом они вспыхнули, одна за другой. От слепящего света они едва не остановились. Четыре осветительные мины превратили ночь в ясный день, так что им не оставалось ничего, кроме как прибавить скорости.
Солдаты с Колокольни воздерживались от ответного огня, не хотели злить австрийцев, которые могли ударить по склону всей огневой мощью, но враг уже заметил три одинокие фигурки. В десяти метрах от колючей проволоки склон взрыла пулеметная очередь. Пришлось остановиться. Они опять спрятались за валунами, но размер последних оставлял желать лучшего. Осколки пуль и каменная крошка летели со всех сторон и во все стороны.
Что-то ударило Алессандро в шею, под самым кадыком. Потекла кровь, но он мог дышать. Эвридика закричал.
– Не ори, выдохнешься, – бросил ему Гварилья, с трудом выдавливая слова.
Алессандро поднял голову и увидел, как что-то летит из Колокольни, вращаясь в воздухе, закрывая звезды.
– Гениально! – прокричал он. – Гениально! Они собираются ослепить их фосфором. Приготовьтесь…
Двадцать фосфорных гранат перелетели через парапет. Миновали троицу и взорвались на склоне, ослепив всех, кто смотрел на них. Австрийские пулеметчики прекратили огонь на десять или пятнадцать секунд, а когда зрение к ним вернулось, купальщики уже миновали заграждения из колючей проволоки и вернулись в Колокольню.
Узкий тоннель привел их в cortile, где они обнаружили, что у Алессандро глубокая рана на шее, и грудь залита кровью. Гварилья получил пулю в бедро. Он испугался, что она по-прежнему в ране, торопливо осмотрел ногу, нашел выходное отверстие, и на лице отразилась безмерная радость. Он напоминал человека, который только что выиграл деньги на ипподроме.
Эвридика страшно гордился собой.
– Я не умер, – воскликнул он. – Я опять не умер.
– Теперь они знают, что мы купаемся, – пожаловался Алессандро, пока один из сбежавшихся солдат прижимал марлевую салфетку к его ране.
– Может, и нет, – возразил Микроскоп. – Может, они думают, что мы просто ходим гулять полуголыми.
– Надеюсь на это, – Гварилья согнулся от боли. – Надеюсь, что именно так они и думают, это гребаные говняные австрийцы.
– Больше никаких заплывов! – скомандовал Гитарист.
– Это уже и неважно, – заметил Алессандро. – Холодновато становится для купания.
* * *
На солнце, в укрытых от ветра местах жара еще чувствовалась, но в тени солдаты уже надевали гимнастерки. И хотя полдюжина мужчин, голых по пояс, еще сидела во внутреннем дворе, ловя последнее летнее солнце, Алессандро, Эвридика и Гитарист, находившиеся в бункере, где хранились карты, надели шерстяные свитера. Сумрак бункера усиливал яркость дневного света, и они ясно и отчетливо видели далекие горы.
Амбразуры смотрели на север. Из них открывался прекрасный вид на оба берега до самого поворота русла, который находился так далеко, что до него не долетела бы пуля из трофейного «Маузера-98» Алессандро, более точной и удобной винтовки, чем итальянские «Мартини». Укороченный штык существенно повышал ее эффективность в ближнем бою. Алессандро никогда не использовал штык и надеялся, что до этого и не дойдет, но, согласно приказу, его следовало держать примкнутым и зачехленным, что усложняло перемещение в тесноте как в бункере, так и в окопах.
Хотя Алессандро предпочел бы греться на солнышке, он получил приказ наблюдать за северным сектором с шести утра до позднего вечера. Сидел на плетеном стуле у центральной бойницы и всматривался вдаль. Нижняя часть бойницы была уже верхней. Винтовка лежала на дне бойницы, пристрелянная на расстояние двести метров, штык Алессандро снял и приставил к стене. На треноге, установленной на прикладе, на уровне глаз крепилась подзорная труба. Линзы диаметром восемьдесят миллиметров обеспечивали двадцатикратное увеличение, позволяя любоваться далекими горами.
Далеко на севере лежала снежная белизна Тироля, сердца Австрии. То, что даже вражеская страна может выглядеть столь чистой и прекрасной, вселяло в Алессандро надежду. Практически каждый ясный день он приходил в бункер полюбоваться далекой красотой, и его сердце переполняла радость.
Эвридика сидел на койке. Никто не может пялиться в подзорную трубу всю долгую вахту. Требовался сменщик, даже такой, как Эвридика, который слишком мало еще находился на передовой, чтобы понимать, что он видит. Да и открывающееся зрелище так завораживало его, что он забывал о враге. Алессандро забавляло, что солдатам Колокольни, не имеющим специальной подготовки, доверили наведение на цель большей части размещенной в этом районе итальянской артиллерии. Иногда приезжал артиллерист, чтобы сверить координаты, записывал все в блокнот, объясняя, что теперь артиллерия работала главным образом по ночам, и людям, которые обслуживают орудия, не требуется видеть, куда они стреляют: вполне хватает записей.
Во второй половине дня горы ослепляли белизной. Повар принес три котелка pasta in brodo. Хотя на этот раз они получили слишком много brodo и минимум pasta, в другие времена им приносили много pasta и каплю brodo. Следом за поваром вошла Серафина, села в ожидании, с жадностью глядя на три котелка с едой, стоящие на столе с картами.
– Pasta in brodo, – возвестил повар, прежде чем уйти, до глубины души оскорбленный тем, что никто не взглянул в его сторону, кроме кошки, а ведь из отпускаемых ему продуктов он делал все, что в его силах.
Обеспокоенная, серьезная, голодная, гордая и жалкая одновременно, кошка сидела, не шевелясь, даже не мигала, застыла, словно дипломат, превращенный в сову.
– Ешь быстрее, Эвридика. – Алессандро оглядывал северные окопы австрийцев. – Я голоден.
Эвридике указания есть побыстрее не требовалось. Все еще толстый, он сметал все, до чего мог дотянуться. Пока они с Гитаристом ели, иногда скармливая кусочки макарон кошке, Алессандро все пристальнее вглядывался в подзорную трубу.
– Свяжись с батальоном, – приказал он Гитаристу. – Вижу активное движение у траншеи на границе сектора три. – Гитарист крутанул ручку телефонного аппарата, чтобы вызвать штаб батальона. – Подразделение численностью с бригаду спустилось в передовую траншею на южной границе сектора три, – доложил Алессандро. Гитарист в точности передал его слова.
– Можешь сказать, какое подразделение? – озвучил Гитарист вопрос офицера на другом конце провода.
– Заостренные каски.
– Плюмажи?
– Не думаю, но слишком далеко, чтобы утверждать наверняка.
– Подожди…
Алессандро наблюдал, как иной раз каска поднималась под траншеей, то ли на высоком солдате, то ли на том, кто выпрямлялся в полный рост, огибая угол траншеи, дожидаясь ответа итальянцев. И минуты через полторы дождался. Послышался гром орудий, а поскольку день выдался ясный и округу заливал солнечный свет, Алессандро буквально видел падающие снаряды. Гигантские разрывы, резкие и яркие, сотрясли землю по обе стороны траншеи.
Прилетели еще две дюжины снарядов, разметали песчаную почву.
– Попадание точно в цель, – доложил Алессандро, – но результата никакого.
Гитарист передал.
– Приказывают продолжать наблюдение и поддержать винтовочным огнем, если возникнет необходимость.
Алессандро подкорректировал прицел винтовки, прицелился и выстрелил в угол траншеи, где видел каски. Выбрасывая гильзу и двинув затвором, чтобы загнать в казенную часть следующий патрон, он ничего не слышал от звона в ушах, а из амбразуры на него пахнуло сгоревшим порохом. В тот же угол он выпустил еще пять пуль и перезарядил винтовку.
– Ну вот, поддержали винтовочным огнем. – Он по-прежнему ничего не слышал. А руки дрожали от отдачи. – Мне нравится вентилировать почву. Похоже на пахоту.
– Не понимаю. – Эвридика, продолжая есть, покачал головой. – Почему австрийцы не сосредоточат артиллерийский огонь на Колокольне и не уничтожат ее?
– Так они и поступят при наступлении, – ответил Гитарист.
Эвридика перестал есть.
– Почему?
– Как ты можешь спрашивать почему, если только что ты спрашивал, почему нет?
– Я хочу знать почему, вот и все, и чем почему отличается от почему нет?
– В таком случае, – ответил Гитарист, – если ты знаешь, почему нет, ты знаешь, и почему.
– Как это? – спросил Эвридика.
– Вычеркни нет, – добавил Алессандро, вновь приникнув к подзорной трубе, – и, пожалуйста, доедай.
Эвридика торопливо доел суп, безмерно огорчив кошку.
– Ты хочешь сказать, что при наступлении они сровняют Колокольню с землей?
– Должны, – сказал Гитарист. – Слишком хороший наблюдательный пункт и огневая позиция, даже если при полномасштабном наступлении удержать Колокольню не удастся.
– А что будет с нами?
– Когда бункеры начнут рушиться, те, кто сможет, вернутся в основную траншею.
– А кто не сможет?
– Останутся.
– Умирать?
– Эвридика, к тому времени, когда бункеры начнут рушиться, коммуникационный окоп уже завалит. Бежать придется поверху, по своим же минам, по открытой местности. Возможно, стрелять по тебе будут с обеих сторон. Так какая разница?
– Все умрут, – впервые осознал Эвридика.
– Совершенно верно, – подтвердил Алессандро, отворачиваясь от амбразуры.
– Позвольте задать еще один вопрос, – не отставал Эвридика.
– Скоро тебе придется нам платить, – усмехнулся Гитарист.
– Когда начнется наступление?
– Когда река станет достаточно мелкой для переправы вброд.
– И когда это случится?
– Через неделю, две. Все зависит от дождя.
– Дождя нет и в помине.
– Вот именно.
– Но у нас нет полной уверенности, что они начнут наступление, даже если река пересохнет полностью, – заявил Эвридика.
– А почему бы им не начать?
– Есть более важные участки фронта.
– Какие?
– Герцеговина, Босния, Черногория…
– Эвридика, – перебил его Гитарист, – самый важный участок фронта здесь. Это война между Австрией и Италией, на другом берегу стоит австрийская армия, а здесь – ты, я, он – итальянская.
– Я служу на флоте.
– Мы тоже.
– Почему нас не отправят обратно в море?
– Почему ты спрашиваешь об этом нас?
Эвридика пребывал в печали до вечера. Потом закат окрасил горы в золото и багрянец, и, как и другие задолго до него, он смирился с тем, что ему предстоит умереть.
* * *
Хотя обитатели Колокольни считали солдат регулярных армий людьми низшего сорта, они восторгались ими за их самоубийственные попытки как на Западном, так и на Русском фронтах. Эти люди вылезали из окопов и шли на стену пулеметного огня. Иногда на отрезке меньше километра пять тысяч человек одновременно поднимались в атаку. За несколько минут тысяча умирала на месте, тысяча получала смертельные ранения и оставалась умирать на земле. Добавьте к этому тысячу тяжело и тысячу легкораненых. Еще тысяча оставалась физически невредимой, но душевное потрясение не отпускало их до конца жизни, которой порой предстояло оборваться в ближайшие недели.
Такая бойня происходила только на некоторых участках фронта, но слухи расползались повсюду. Речные гвардейцы узнавали об этом во время ночных встреч в проходном окопе, в разговорах с мучающимися бессонницей обозленными пехотинцами, которых переводили сюда с более южных участков фронта, где шли ожесточенные бои. Если некоторые из речных гвардейцев были на грани нервного срыва, то многие пехотинцы эту грань уже перешли. Особенно беспокоили моряков новости о том, что в итальянских войсках начались расстрелы, призванные обеспечить дисциплину, и итальянские генералы, беря пример с французских, казнили каждого десятого за преступления, которых эти люди не совершали. Из строя могли выдернуть любого взрослого мужчину, обремененного семьей, или зеленого юнца и расстрелять из-за того, что совершили люди, которых они и в глаза не видели.
Однажды в ясный день на Колокольню прибыл майор медицинской службы, совем не похожий на военного, и сообщил солдатам, которые считали, что их ждет очередная бесполезная (в увольнительную никого не отпускали) лекция о профилактике венерических заболеваний, что ему нужны добровольцы.
Разумеется, поначалу никто не вызвался, а потом Алессандро, особо не задумываясь, шагнул вперед, предположив, что добровольцев армия расстреливать не намерена. Гварилья последовал его примеру, то ли из дружеских побуждений, то ли рассуждая подобным же образом. «Мне нужны только двое», – подвел черту военврач, и они отбыли, сами не зная куда, а вслед им остальные солдаты зудели как комары, предпожив, что эти двое станут участниками эксперимента по излечению малярии.
– Это опасно для жизни? – поинтересвался Алессандро, когда они втроем шли по проходному окопу.
– Нет, но на сыр и помидоры рассчитывать можете.
– Синьор?
– Я про обед.
– Это что, эксперимент по питанию?
– При чем тут эксперименты? Просто следуйте за мной.
Миновав тоннель, они забрались в кузов грузовика, который покатил в горы. Через пару часов два десятка охваченных тревогой и молчаливых солдат, сидевших в кузове, выпрыгнули на залитый солнцем альпийский луг, покрытый цветами. Дул холодный ветер, но ближе к земле воздух хорошо прогревался.
Врач и шофер расстелили клетчатые скатерти, выложили на них хлеб, сыр, помидоры, бутылки вина и шоколад, которые достали из ящика, закрепленного на борту грузовика. Когда доктор предложил поесть, никто ни к чему не притронулся, боясь, что еда и вино отравлены.
Врачу пришлось перепробовать все, и лишь убедившись, что он не умер, солдаты принялись сметать еду со скатертей, нервно поглядывая из стороны в сторону в ожидании негаданной беды.
– Они собираются нас пристрелить, чтобы исследовать наши мозги, – предположил сицилиец с сеточкой для волос на голове.
– Маловероятно, – возразил Алессандро.
– Это почему же? Ты что, думаешь, нас пригласили на пикник?
– Скоро узнаем, чего от нас хотят.
После обеда собрали столовые приборы и винные бутылки. Стряхнули скатерти и вновь расстелили.
– Вы видите эти синие цветочки, – врач вертел один в пальцах правой руки. Они кивнули. Им казалось, что он рехнулся. – Следующие пять часов вы будете их собирать, оставляя целым стебелек, и складывать на скатерти.
– Нас хотят пристрелить, – принялся за свое сицилиец.
– Заткнись, – бросил ему Гварилья.
– Синьор? – позвал Алессандро. – Позвольте спросить, зачем они нужны?
– Не позволю. Просто принимайтесь за работу.
Пять часов они собирали цветы. Медленно, очень медленно кучки лепестков со стебельками росли, смешиваясь между собой, превращаясь в груды, и тревога отпустила солдат. Шофер работал наравне со всеми, а вот врач спал, накрыв лицо газетой и положив голову на батон хлеба.
– Зачем это? – спрашивали они шофера.
– Не знаю. Мы проделываем это каждый день с весны. Набираем добровольцев по всей линии фронта.
– А что делают с этими цветами?
– Ссыпают в коробки и поездом отправляют в Милан.
– У этого сукиного сына парфюмерная фабрика! – воскликнул сицилиец.
– Не думаю, – возразил Гварилья. – Понюхай.
Сицилиец поднес к носу пучок цветов, который держал в руке, и отпрянул.
– Воняет говном.
– Точно, – кивнул шофер.
– И всегда собирают именно эти цветы? – спросили его.
– Да.
Они разговаривали, не отрываясь от сбора цветов. Сицилиец, который работал в бакалейном магазине, рассказал о своей мечте, которая настолько глубоко в нем засела, что последовала за ним из магазина в Мессине на залитый солнцем горный луг с чистым и прозрачным воздухом. Он говорил два часа, снова и снова перечисляя то, что хотел получить от жизни. Он намеревался приобрести виллу на берегу Тирренского моря, автомобиль «Бугатти», картину Караваджо, яхту с отделкой из красного дерева и тика и квартиру в испанской Севилье. Вилла ему требовалась в тысячу квадратных метров, «Бугатти» – зеленый, Караваджо – со сценой распятия, яхта – кеч, а квартира – рядом с кафедральным собором. Подробные описания вкупе со стоимостью раздражали, потому что он талдычил это, словно попугай.
– И что? – спросил Алессандро.
– Если все это у меня будет, если все это у меня будет…
– Ну?
– Мне потребуется вся жизнь, чтобы это приобрести.
– И?
– Я буду счастлив, когда приобрету все это.
– А если бы ты получил это сейчас, вернулся на фронт и погиб, что тогда? – полюбопытствовал Алессандро.
– Не знаю, но я их хочу.
– Ты потратишь всю жизнь, чтобы приобрести это, так что разницы никакой.
– Ты просто завидуешь.
– Я не завидую. Перед лицом смерти ты обратился за утешением к материальному, но чем больше ты будешь на него полагаться, тем сильнее будут твои страдания.
– Да пошел ты. – Сицилиец вывалил охапку цветов в одну из куч. – Я не страдаю. А ты? У меня все хорошо. У меня все отлично. Я знаю, чего хочу. Жизнь у меня простая и ясная. Я не думаю о смерти.
– Разумеется, не думаешь.
– Так чего мне волноваться?
– Увидишь, – заверил его Алессандро. – Твой материализм принесет тебе очень большие страдания не только в самом конце, но и по пути.
– Придет день, – возразил сицилиец, – когда я буду лежать в мраморной ванне, глядя на звезды сквозь световой люк под музыку из «Кармен», под рукой у меня будет пицца, и тогда я вспомню тебя. – Довольный собой, он рассмеялся.
– В каком-то смысле я тебе завидую.
И Алессандро вернулся к сбору цветов.
Им так и не сказали, что именно они делают, но тот день они не забыли.
* * *
В начале октября небо затянули облака, плоские и синевато-серые, точно шифер, воздух стал сухим и холодным. Лето закончилось, и они вновь привыкали жить в темноте. Остановить наступление мог только проливной дождь, но с неба не падало ни капли.
Настроение пехоты изменилось. Начала накапливаться раздражительность, которая раньше сгорала от жары и яркого света. Потолок в бункере вдруг стал заметно ниже. У многих начали болеть зубы, а дантисты находились достаточно далеко, путь к ближайшему занимал полдня, а записываться следовало за три месяца. Но никто не решался искушать судьбу, заглядывая так далеко в будущее.
Еда становилась все хуже, а ее количество уменьшалось. Выстиранное белье сохло дольше, после душа приходилось два часа дрожать от холода, за исключением тех редких случаев, когда солнце выглядывало из-за облаков, подтверждая тем самым, что на сильный дождь рассчитывать не приходится. Только вши чувствовали себя прекрасно.
Армия на другом берегу Изонцо затаилась. Практически не стреляла, по ночам прибывали фургоны с людьми и снаряжением. Хотя итальянцы пытались артиллерийским огнем внести хаос в ночное пополнение запасов и наращивание людской силы, остановить процесс не удавалось.
И однако с каждым днем росла надежда, что методичную подготовку противника к наступлению, который только и ждал момента, когда реку можно будет перейти вброд, сорвет проливной дождь, который будет лить с утра и до вечера.
– Это не имеет значения, – утверждал Гварилья. – Они начнут атаку, как только пойдет дождь. Будут выжидать, пока уровень воды максимально снизится, чтобы ударить наибольшим числом.
– Начнется все с артподготовки, – добавил со своей койки Микроскоп, вскинув руки. – Шесть часов непрерывного обстрела. Потом тысячи людей одновременно полезут из траншей. Поднимутся на ноги, прибавят шагу, побегут. Форсируя реку, многие падут, но тысячи взберутся на холм. Сколько именно доберется до наших траншей, это уже другой вопрос. Некоторые доберутся, и мы встретимся с ними лицом к лицу. В этот момент они будут перевозбуждены, а некоторым покажется, что они – боги. Они будут стрелять и пустят в ход штыки.
– Австрийцы владеют штыком лучше нас, – сказал Бьондо, молчаливый механик из Турина, который подался на флот в полной уверенности, что его услуги окажутся востребованными в машинном отделении.
– Почему? – спросил Эвридика.
Ответ был очевиден, но никому не хотелось облекать его в слова. Наконец кто-то сказал: «Они выше ростом», – и на мгновение всех замутило от предчувствия беды.
Вечерами приходилось разжигать огонь в бочке из-под нефти, приспособленной под печку, потому что с засыпанных снегом гор дул холодный ветер. Большую часть дров составляли доски, оставшиеся от строительства окопов и укреплений, но каким-то образом в Колокольню попала целая груда яблоневых поленьев. Так что каждый вечер парочка отправлялась в печку.
Безобразие, конечно, поскольку по сучкам и коре можно было определить, что дерево приносило плоды, когда его спилили, и могло приносить их еще лет двадцать, а теперь они наслаждались только запахом.
Всю неделю перед наступлением Алессандро нес вахту днем и мог спать по ночам. В предыдущую неделю ему выпала ночная вахта, которая вымотала его до такой степени, что он испугался, выдержит ли сердце. Со временем он пришел в себя, силы начали прибавляться, и он уже мог видеть сны. Снился ему Рим.
После ужина они мылись, широко открывали амбразуры, чтобы обеспечить приток холодного ночного воздуха, бросали в печь несколько яблоневых поленьев, гасили фонарь и заворачивались в шерстяные одеяла. Сон приходил легко под свист ветра в амбразурах и потрескивание поленьев в печи. Каждый видел в пламени то же, что и в сердце. Для Алессандро картинка оставалась неизменной: солнечный день на Вилле Боргезе, где тени под деревьями такие густые, что в них проглядывает какая-то краснота. В кипарисовой роще ветви колыхались под ветром, множество отраженных солнечных лучиков, пробиваясь сквозь тень, создавали некое подобие фосфоресценции, а между кронами проглядывало небо такого густого синего цвета, что дух захватывало.
Из фонтанов Виллы Боргезе била чистая и холодная вода. Взлетала к солнцу, сверкала в его лучах и падала в бассейн, взбивая пену, окруженная радужным туманом, колыхалась над усыпанным желтыми камушками дном.
Отец, мать и сестра сидели на скамейке в тени, а сам Алессандро, в белоснежном костюме, стоял у фонтана, почти ослепленный ярким светом, и, прикрыв ладонью глаза, вглядывался в тени. Лучана болтала ногами, смотрела по сторонам, искала какую-нибудь девочку, с которой можно поиграть. Родители Алессандро сидели в той самой одежде, в какой он видел их на фотографиях девятнадцатого века, когда им и в голову не приходили мысли о смерти, будто они рассчитывали, что 1900 год послужит щитом, о который разобьется гейзер времени, опадая вниз каскадом брызг.
* * *
На следующий день Алессандро сидел, привалившись спиной к стене cortile в Колокольне. Винтовку с примкнутым штыком он прислонил к стене рядом с собой. По небу сильный ветер гнал облака. Серые, тяжелые, с черным брюхом. Хотя между ними иной раз прорывалось солнце и солдаты прикрывали глаза от ярких лучей, по большей части на Колокольне лежала серая, холодная тень.
Быстрый бег облаков, спешащих с севера, приковывал взгляды даже тех, кто не мог объяснить, почему от них не оторвать глаз.
– Дело в том, что они плывут с севера, – Алессандро повернулся к Гитаристу. – Они пролетели над Веной, пронеслись вдоль Дуная, проплыли над военными лагерями и военным министерством. А теперь прибыли сюда, чтобы взглянуть на нас. Они не хотят принимать в этом участия и спешат к Адриатике. Пересекут море и уплывут в Африку, точно оторвавшиеся воздушные шары. Они ничего не слышат. Плывут над безмолвными пустынями и сражающимися армиями, словно одни ничем не отличаются от других. Мне хочется быть таким же, как они.
– Не волнуйся, – ответил Гитарист. – Когда-нибудь станешь.
– Ты правда в это веришь?
Гитарист задумался.
– Ты хочешь знать, есть ли что-нибудь помимо этого мира?
– Да.
– Не знаю. Логика говорит, что нет, но моя жена только что родила мальчика: я никогда его не видел. Откуда он взялся? Из космоса? Это совершенно нелогично, так чего уповать на логику?
– Требуется немалая сила воли, чтобы рискнуть надеждой, так?
– Так. Есть ощущение, что меня уже наказывают за самонадеянность, но мне уже не повезло в том, что я музыкант и солдат, поэтому, возможно, удача повернется ко мне лицом. Музыка, – продолжал Гитарист, и голос переполняла нежность, – именно она раз за разом говорит мне, что Бог есть и Он заботится о людях. Почему, по-твоему, ее играют в церквях?
– Я знаю, почему ее играют в церквях, – сухо ответил Алессандро.
– Музыка не от разума. Музыку нельзя потрогать. Так что же это? Почему механические вариации ритма и высоты тона говорят на языке сердца? Как может быть песня такой прекрасной? Почему она укрепляет желание верить… даже если я едва свожу концы с концами?
– А быть солдатом?
– У этой войны, Алессандро, если одно достоинство, и то относительное: она учит соотношению между риском и надеждой.
– Ты учишься рисковать и имееешь дерзость верить, что однажды поплывешь, как облако.
– Если бы не музыка, – сказал Гитарист, – я бы поверил, что любовь смертна. Если бы я не был солдатом, не научился бы держаться, невзирая на обстоятельства. – Он глубоко вдохнул. – Что ж, все это хорошо, но правда в другом: я не хочу, чтобы меня убили до того, как я увижу своего сына.
Эвридика и Микроскоп перекидывались футбольным мячом на внутреннем дворе. Всегда неуклюжий, Эвридика слишком низко опустил мысок, а чтобы компенсировать это, слишком высоко поднял ногу. В итоге мяч взлетел в воздух. Все наблюдали, как он несется вверх, к облакам, надеясь, что он не перелетит через стену. И все же он перелетел и был уже метрах в пяти от стены, когда ветер отбросил его назад, в пространство внутреннего двора. Мяч ударился о низкую стену, отскочил и остановился на дорожке, которая шла по периметру заросшей травой крыши Колокольни.
Все пристально наблюдали за мячом. «Хороший мяч», – вырвалось у кого-то. Половина солдат, которые сидели, привалившись к стене, поднялись, чтобы посмотреть за развитием событий. Алессандро и Гитарист остались сидеть: им и так все было видно.
– Я его туда забросил. – Эвридика двинулся к стене.
– Не надо туда лезть, – предупредил Гварилья, когда Эвридика взялся за скобу, чтобы забраться на стену.
– Почему? – спросил Эвридика, он все еще был новичком.
– Мяч на дорожке, – ответил Гварилья. – Дорожка пристрелена.
– Но если я быстро, ползком, просто схвачу мяч и отползу назад, они не успеют выстрелить.
– Я бы не стал этого делать, – поддержал Гварилью Бьондо.
– Но у нас нет другого мяча, – упорствовал Эвридика.
– Пусть его достанет Микроскоп, – крикнул Гитарист.
– Да пошел ты, – откликнулся Микроскоп, которого уже тошнило от того, что из-за миниатюрности его все считают невидимым. – Почему бы тебе самому его не достать?
– Я его туда не забрасывал, и я не пигмей.
– Тогда и не лезь с советами, – огрызнулся Микроскоп.
Эвридика уже поднялся на заросшую травой крышу.
– Стой! – крикнул Гварилья. Алессандро и Гитарист поднялись. – Спускайся. Подожди до наступления темноты. Не надо сейчас. Мяч того не стоит.
Но Эвридика, вжимаясь в траву, уже полз к мячу. Остановился, оглянулся.
– Тут так красиво. И мне надо лишь протянуть руку.
Алессандро подошел к стене, крикнул со злостью:
– Эвридика, не дури! Немедленно возвращайся.
Несколько секунд Эвридика не шевелился. Повернул голову, посмотрел на свое тело, будто оно принадлежит не ему. Как смотрели на него другие солдаты.
– Ладно. Заберу позже.
Все вздохнули с облегчением, но тут же по причине, которая так и осталась загадкой, может, потому, что мяч был совсем близко, может, потому, что все на него смотрели, может, потому, что с тех пор, как он сюда прибыл, еще никто не погиб, а может, он просто забыл, где находится, и решил, что по-прежнему в школе, Эвридика протянул руку, чтобы достать мяч.
И при этом поднял голову. Солдаты в cortile замерли, надеясь, что импульсивность Эвридики послужит ему ангелом-хранителем, но, прежде чем рука коснулась мяча и покатила его назад, голова дернулась, а в следующее мгновение правая рука взлетела в воздух, потащив за собой тело. Он перевернулся и упал со стены во внутренний двор. Да так и остался лежать.
Они уже научились узнавать смерть с первого взгляда, поэтому молча стояли, глядя на Эвридику. А над ними неслись на юг молчаливые облака.
* * *
Дорогие мама и папа, – начал Алессандро. – Я писал нечасто, потому что, хотя мы ничем особо не заняты, свободного времени практически нет. Жизнь моя слегка напоминает жизнь егеря, поэтому вы можете подумать, что я наслаждаюсь покоем. Двенадцать часов в день я смотрю на холмы и горы, а потом свободен. Можно предположить, что, располагая таким количеством времени на раздумья, я могу писать блестящие эссе и письма, но нет. Слишком велико напряжение, и все вокруг несчастны. Если мне дадут короткую увольнительную, я поеду в Венецию и выпью три бутылки вина.
Сегодня я видел удивительную вещь. Смотрел на юг через амбразуру – в подзорную трубу. Дело было вечером, и свет падал с северо-запада. Над окопами появилось черное облако, оно меняло направление и скоростью не уступало аэроплану, только размерами могло потягаться с дворцом. Оно крутилось, опускалось, поднималось, снова опускалось, сверкая, точно кольчуга или платье с блестками. Этим облаком были скворцы или ласточки, которые кормятся трупами, лежащими на нейтральной полосе между окопами. Гварилья, который нес вахту рядом со мной, говорит, что они прилетают каждый вечер и порхают над мертвыми. Не знаю, что об этом и думать, но зрелище одновременно гротескное и прекрасное.
Мы постоянно ждем, что австрийский лазутчик появится ниоткуда, бросит гранату, сделает несколько выстрелов, воткнет штык в ничего не подозревающего бедолагу, выходящего из уборной. Из-за этого напряжение не отпускает двадцать четыре часа в сутки. Так же действуют и снаряды. В среднем восемь-десять за неделю попадают в Колокольню, но ты понятия не имеешь, когда он прилетит. Когда такое случается, тебя сбрасывает с койки, если ты спишь, сбивает с ног, если стоишь, поднимает на ноги, если сидишь. Эти снаряды не любят status quo . Они меняют все. Земля сыплется с крыши, стены дрожат, вещи падают на пол.
Нам постоянно приходится следить, не подтащили ли они орудие к нашей позиции. Врагу хотелось бы стрелять в упор, по прямой, в амбразуры. Если снаряд влетит в одну из них, Колокольне придет конец, поэтому, увидев орудие, мы открываем по нему огонь из винтовок и пулеметов, вытаскиваем во внутренний двор миномет и нацеливаем на орудие, вызывая на него огонь нашей артиллерии. Даже если замечаем оптический прибор или деревянную рамку, мы уже предполагаем, что они стараются заранее определить координаты амбразур, чтобы подвезти орудие ночью, и обрушиваемся всей огневой мощью. Если кто-то пытается поставить крест или установить сушилку для белья, он навлекает на себя наши пули и снаряды, вероятно, даже не понимая, в чем причина.
Я каждый день стреляю по двадцать-тридцать раз, оттого и почерк такой неровный. И слышу я не так хорошо, как раньше. Не знаю, смогу ли вновь пойти в оперу, потому что едва ли услышу, что поют: барабанная перепонка правого уха уже загублена моей собственной винтовкой.
Еще одна причина напряжения – отсутствие личной жизни. У большинства солдат, которые служат здесь, никогда не было отдельной комнаты, как у меня, и поскольку рядом с ними всегда кто-то есть, они научились жить без размышлений и раздумий. Если я в одной комнате, к примеру, с Гварильей, шорником из Рима, и ухожу в свои мысли, он это чувствует, от этого ему становится не по себе, и он делает все, что в его силах, чтобы отвлечь меня или втянуть в разговор. Уединение здесь невозможно вовсе. Самый лучший вариант – пойти в один из складских бункеров, где компанию тебе будут составлять только два человека, которые ни на секунду не отходят от амбразуры: следят за врагом и стреляют.
Хотя пишу я нечасто, по крайней мере, реже, чем раньше, я бы хотел кое-что объяснить, или попытаться объяснить, пока еще есть такая возможность. Я чувствую, что уже прожил все отпущенное мне время, и мы больше никогда не увидимся. Такое случается со мной не впервые, но сейчас что-то изменилось. Во всяком случае, увольнительные, которые могут мне дать, слишком коротки, чтобы я успел приехать домой, и мне не удастся вовремя предупредить вас, чтобы вы смогли встретиться со мной в Венеции. Возможно, я приеду домой на Рождество… не знаю. Сейчас мы в безопасности, более или менее. Последним убитым стал юноша, который вылез на открытое пространство, чтобы достать футбольный мяч при свете дня, не дожидаясь наступления темноты. Никто не знает, что может произойти, но мы ожидаем наступления в самое ближайшее время.
Я говорю о местном наступлении, потому что маловероятно, чтобы австрийцы ударили по всей линии фронта, но возможно и такое. В это лето дождей практически не было, и уровень реки сильно понизился. Мы частенько плавали в ней по ночам, и в последний раз обнаружили, что в самом глубоком месте вода доходит только до груди. Потом последовало еще несколько недель засухи, а в горах перестал таять лед. Так что теперь река достаточно мелкая, чтобы перейти ее в десятке мест. Еще через несколько дней не составит труда перейти ее везде. Даже если сегодня вечером пойдет дождь, он уже опоздал, вот почему я вам и пишу.
Могу пообещать следующее. Я буду отважно сражаться, я постараюсь остаться в живых и сосредоточусь скорее на первом, чем на втором, потому что наилучший способ остаться в живых – проявлять решимость и рисковать. Мне плевать на наше владение в Альто-Адидже, поэтому мне сражаться не за что, как, впрочем, и всем, но не в этом дело. В кошмарном сне нет логики, но ты стараешься пройти испытания, даже если это и означает, что играть придется по его правилам. Я полагаю, что это кошмар – играть по правилам, не имеющим смысла, ибо цель совершенно чужда, а у тебя нет возможности контролировать ни свою судьбу, ни свои действия. Пока у меня будет хоть какое-то подобие контроля, я буду делать все, что смогу. К сожалению, на войне до такой степени правит случай, что человеческие действия теряют значение. Солдат расстреливают не за кражу или дезертирство, но порой вообще просто так. Уверен, после этой войны еще долгое время, может, до конца века, эти деяния будут нам аукаться, но подобные размышления я приберегу до возвращения домой. Мы будем сидеть в саду и говорить об этом, потому что я выкуплю сад, если вернусь домой. Я хочу вырывать сорняки, косить траву, поливать деревья. Чтобы все оставалось, как и прежде. У меня есть силы, есть воля и, впервые за всю мою жизнь, терпение.
Я хочу сказать вам, как сильно я вас люблю, вас всех, и я всегда пренебрегал общением с Лучаной, но теперь я ею очень горжусь, такой она стала умницей и красавицей. Не волнуйтесь обо мне, что бы ни случилось. Мы тут нервничаем, но не боимся. Мы все так или иначе заглянули в наши души и готовы умереть, если придется. Единственное, что осталось сказать: я вас люблю.
Алессандро.
* * *
К концу месяца лето ушло окончательно, и зима начала устанавливать в Венето свои порядки: облака, закрыв небо, неспешно плыли в Африку, горы покрылись снегом. Когда далеко на севере голубое пятно неба разрослось до таких размеров, что солнечные лучи стали достигать земли, Альпы засверкали вновь обретенной белизной, завораживая любого, кто это видел.
В Колокольню прибыли еще тридцать пехотинцев, которые с самого начала войны участвовали в боях, только южнее. Циничные, вспыльчивые, воинственные, они полностью уничтожили цивилизованный порядок военно-морского контингента, шумели, пакостили в отхожем месте, дрались между собой, играли в карты, пили, блевали, лупили друг друга по спине зачехленными штыками.
Речные гвардейцы оказались в их власти, потому что с ними прибыл сержант, который установил свои порядки и указывал всем, что делать. Их грубый смех, заросшие щетиной щеки, кожные болезни, сифилис, жажда убивать казались такими же отвратительными, как сама война.
Их высылали в ночные патрули, включая в состав каждой группы людей, способных видеть в темноте, обратно они возвращались с добычей – диким кабаном или свиньей, а однажды даже принесли оленя, который сдуру спустился с гор по почти пересохшему руслу реки. По возвращении каждого патруля шел пир горой – мясо, вино, – но изобилие еды и питья лишний раз подсказывало речным гвардейцам, что они обречены.
В какой-то момент облака перекрыли доступ уже не греющим солнечным лучам, и надежда вспыхнула вновь, но вскоре опять выглянуло солнце, а следом за ним показалась вражеская кавалерия. Держалась она достаточно далеко, за артиллерийскими позициями, поднимая облака пыли. Чтобы определить местонахождение конницы, подзорной трубы не требовалось. Конечно, фургоны, которые подвозили провиант и амуницию, тоже поднимали пыль, но кавалерия пылила так, будто дымит паровоз. Всадники без устали перемещались вдоль линии фронта.
– Жаль, что я не в кавалерии, – признался Алессандро Гварилье. – С детства езжу верхом. Всю жизнь учился и верховой езде, и владению саблей.
– Что ты такое говоришь! – воскликнул Гварилья. – Наши пулеметы только и ждут этих ублюдков и их бедных лошадок. Они и минуты не протянут.
Солдаты знали, что грядет, чуяли нутром.
– Они здесь, потому что наступление вот-вот начнется, – говорили они друг другу, глядя на далекую кавалерию. – Пехота прорвет нашу оборону в нескольких местах, а потом эти ворвутся к нам в тыл. Лошади – это тебе не люди. Они не умеют терпеливо ждать. Лошадей приводят непосредственно перед атакой. Уровень воды в реке совсем упал. Надо ждать их у нашего порога дня через два, максимум, три.
Весь фронт ожил, и в окопах прибавилось солдат, пусть и не столько, как на другом берегу реки, где окопы так и распирало от новых касок и штыков. В Колокольню завезли такое количество снаряжения, что в бункерах едва хватало места. Пехотинцы прорубали новые амбразуры, устанавливали новые мины, натягивали ряды колючей проволоки.
– Вы, морские засранцы, не умеете воевать. Вам бы лучше вернуться в море, чего вам тут делать? – спросил один пехотинец, с дискообразным шрамом на месте большей части подбородка.
– Выпиши мне билет, – предложил Бьондо.
Они издевались над Микроскопом, пока тот не объяснил им, почему попал на флот. Его призвали, чтобы чистить трубы и паровые котлы. «Потому что я такой маленький, – объяснил он. – Могу через трубу проползти в котел. И не стоит хвалиться храбростью, пока не заползал в паровой котел и не выбирался оттуда. Если застрянешь, тебе конец. Никто не станет разбирать боевой корабль из-за трубочиста, а застрять там – сущий пустяк. Так что не нужен мне ваш билет. Уж лучше останусь здесь. – Разумеется, он врал: до Колокольни он служил помощником пекаря на военном транспорте.
В день, когда началась артподготовка, из-за гор показались огромные тучи. Точно огромные глыбы, они медленно двигались на юг, прокладывая путь белыми и желтыми щупальцами молний.
Итальянская артиллерия активно трудилась последние недели, чтобы помешать австрийцам создать ударную группировку, а теперь австрийцы нанесли ответный удар, сжатый по времени с сумерек до зари. Снаряды свистели над головой по несколько штук в минуту. Наблюдатели им не требовались – огонь вели по всей площади, уничтожая все подряд.
Когда Алессандро стоял у полигона в Мюнхене, зрелище потрясло его до глубины души.
Теперь же стреляли не сто орудий, а десять рядов по сто, стреляли непрерывно, по сто одновременно, без пауз, не давая расслабиться ни на секунду. Когда снаряд попадал в Колокольню, а такое в ту ночь случалось десятки раз, все падали на землю, надеясь, что крыша не рухнет им на головы.
– Интересно, прикажут ли нам подниматься в атаку, – время от времени говорил пехотинец, стоявший у амбразуры между Алессандро и Гварильей. – Вроде бы такой приказ не поступал, но все может быть. – И смеялся. Повторял это всю ночь. В четыре утра, когда все уже оглохли от взрывов и дрожали всем телом, он повернулся к Гварилье и спросил: – Ты ведь не скажешь им, кто я, правда?
– А кто ты?
С болью и ужасом в голосе, пехотинец признался:
– Сын короля.
– А что ты тогда здесь делаешь? – удивился Гварилья.
– Отец отправил меня сюда умирать.
– И кто же твой отец? – спросил Алессандро, едва слыша собственный голос.
– Король.
– Король какой страны?
– Италии.
– Хотелось бы мне перекинуться с ним парой слов после войны, – фыркнул Гварилья. – Мне есть что ему сказать.
– Все так говорят, – возразил солдат, – но как только оказываются рядом с ним, обнаруживают, что потеряли дар речи.
– Ты ведь там будешь, правда?
Солдат, у которого помутился рассудок, покачал головой.
– Меня убьют.
– Логично, – согласился Алессандро. Страх заставил принца развернуться и броситься в отхожее место. – Ничего страшного, – крикнул ему вслед Алессандро. – Попадешь на небеса. Королевские отпрыски всегда попадают на небеса.
В пять утра, перед самым рассветом, артиллерия замолчала. Чуть позже, когда австрийцы полезли из окопов, итальянская артиллерия обрушила на них всю свою мощь, но пока царила тишина. Никто ничего не соображал. Взрывы снарядов до такой степени нарушили привычные связи с окружающим миром, что понадобилось минут пятнадцать, чтобы понять: артиллерия молчит.
Начался дождь, и за ночь уровень воды в реке поднялся – благодаря ливням в горах. Ветер сек Колокольню, капли дождя влетали в амбразуры. Каждые несколько секунд сверкали молнии, сопровождаемые громовыми раскатами, но после какофонии взрывов гром просто ласкал слух. По воздуху разливался запах виски. Речные гвардейцы вслушивались в успокаивающий шум дождя, барабанящего по крыше, и думали о доме.
* * *
Гитарист сидел в связном бункере и в четверть шестого крикнул, что провода перерезаны. В коммуникационный окоп пробрался лазутчик.
Речные гвардейцы озабоченно посмотрели на пехотинцев, которые ответили им презрительными взглядами.
– Это не наш опорный пункт, – сказал один.
– Давайте, – равнодушно добавил другой. – Принимайте гостя.
Все посмотрели на Гварилью, самого крепкого, самого высокого, но понимали, что это несправедливо. Все знали, что у него есть дети, словно жили по соседству, и слышали, с какой любовью он о них рассказывает. Кроме того, ему уже не раз случалось выполнять трудные и опасные задания. Взгляды переместились на Гитариста, который еще ничем не отличился, но он уставился в пол – что с него взять, музыкант, человек мягкотелый, еще и женатый к тому же. Микроскоп был слишком мал. Бьондо стоял у амбразуры. Остальные находились в других бункерах.
С гулко бьющимся сердцем Алессандро стал расчехлять штык. Чехол царапнул стену и упал на пол. Миг спустя Алессандро с винтовкой в руках выскочил за дверь, пересек cortile, миновал пулеметчика и вбежал в коммуникационный окоп.
Выбегая из бункера, боялся, но с каждым шагом нарастала злость, подавляя и вытесняя страх. Уже в окопе, огибая повороты, он снял винтовку с предохранителя и выставил перед собой штык. Чувствовал себя невесомым, превратился в две сильные руки, крепко державшие хорошо смазанную винтовку с примкнутым к стволу сверкающим штыком. Ему хотелось только одного: убить лазутчиков, посмевших перерезать провода.
«Они не могли вернуться назад: слишком опасно, – подумал Алессандро. – Они в окопе». И не ошибся.
Из-за очередного поворота в него выстрелили. Пуля пролетела мимо, ударила в стену окопа. Выстреливший в него вражеский солдат отпрянул, торопясь перезарядить винтовку.
Алессандро рванул вперед. И в тот момент, когда австриец, молоденький парнишка с нежным лицом, загнал в казенную часть следующий патрон и собирался уже вновь поднять винтовку, Алессандро вонзил штык ему в грудь, навалившись всем телом, убивая врага. Тут же прогремели еще два выстрела.
Два других лазутчика, пробравшиеся в коммуникационный окоп вместе с парнишкой, которого убил Алессандро, выстрелили в него. Одна пуля пролетела мимо. Вторая чиркнула Алессандро по плечу, отбросив назад, на песчаную стенку окопа. Винтовку он из рук не выпустил. Штык выскользнул из тела убитого.
Австрийцы стояли на коленях, возясь с затворами. Прицелиться Алессандро не успевал. Направил дуло на австрийцев и выстрелил. Один рухнул на землю. Второй выстрелил и опять промахнулся. Видя, что его друг недвижим, а Алессандро перезаряжает винтовку, и опередить итальянца он уже не может, последний оставшийся в живых австриец бросил оружие и поспешно выбрался из окопа.
Алессандро смотрел на оставшихся в окопе австрийцев, застывших в лужах крови. С каменным лицом повесил винтовку с окровавленным штыком на правое плечо и, зажимая правой рукой рану на левом, пошел обратно в Колокольню.
Когда он вошел в бункер, голова слегка кружилась. Те, кто сидел, встали. И уставились на его окровавленную руку, зажимающую рану, на безумные глаза.
Даже пехотинцы обошлись без шуточек. Один отвел Алессандро к койке. Второй взял винтовку и принялся чистить штык. Такое у них было ремесло. С этим не рождаются, этому учатся, и такая учеба не требует семи пядей во лбу. Ножницами для бинтов быстро разрезали гимнастерку Алессандро, словно опасались, что, если промедлят, он может умереть, потом отступили на шаг.
– Ничего страшного, – сказал один из пехотинцев.
– Пуля содрала кожу с плеча, только и всего, – успокоил Гварилья, прикладывая пропитанную спиртом тряпку к ране, которая выглядела как после удара саблей. От резкой боли Алессандро заорал во всю глотку.
– Они пошли, – прокричал кто-то из пехотинцев, и бункер наполнил леденящий душу звук: крик двадцати тысяч людей, бросившихся в атаку.
По всей длине траншеи тысячи австрийцев и немцев лезли из земли, выпрямлялись, бежали к реке, набирая скорость. Тысячи, десятки тысяч, и все кричали. Итальянцы, стоявшие на приступках для стрельбы, поднимались над окопами и стреляли. С обеих сторон грохотали минометы. Мины косили ряды как атакующих, входивших в реку, так и обороняющихся, головы которых виднелись над окопами. Тяжелая артиллерия замолчала лишь после того, как десять минут долбила Колокольню, обрушив на нее сотни снарядов.
Кошка Серафина, уже пострадавшая от артобстрела, в ужасе забилась в дальний угол связного бункера. Алессандро лежал на койке, перевязанный, еще не пришедший в себя от шока.
Поначалу никто не двигался, но от разрывов все сотрясалось, и людей бросало по бункеру, точно игральные кости в стаканчике.
Потом, словно пробившись через волну прилива, подобно которой накатил на них крик атакующих – слова разобрать не представлялось возможным, но зато отчетливо слышались злость и решимость, – пехотинцы и речные гвардейцы стали возвращаться к амбразурам. Взрывная волна валила их с ног, с потолка сыпалась земля и падали доски, они задыхались от пыли, сталкивались друг с другом, но некоторым все-таки удалось добраться к стене и пробитым в ней амбразурам. Крича и ругаясь, они поднимали оружие.
Ничего не видя и не слыша, ослепленные дымом, задыхаясь от пороха, они стреляли в сторону реки из винтовок, из пулеметов, крепко сжав зубы, словно сражались мечами и пиками. Пехотинца, который стрелял через центральную амбразуру, отбросило от стены. Его голова превратилась в кровавое месиво: снаряд взорвался у самой амбразуры. И тут же другой пехотинец поспешил к амбразуре, чтобы занять место убитого, но пулемета уже не существовало.
Когда Алессандро встал, чтобы заменить еще одного павшего пехотинца, взорвался один из бункеров. Под жуткий грохот оставшиеся в живых бросились бежать, потому что амбразуры снаружи завалило. А австрийцы, потеряв несколько тысяч в реке, уже добрались до проволочных заграждений. Алессандро покинул бункер последним.
Убитый Бьондо лежал во внутреннем дворе. Гитарист карабкался по груде обломков. Пулеметчика, который занимал позицию рядом с коммуникационным окопом, убило, пулемет исковеркало. Гварилья оказался прав: коммуникационный окоп засыпало.
Пока Алессандро, выбравшись из внутреннего двора, бежал к итальянским окопам, он видел только с десяток человек, оборонявших Колокольню. Кошка мчалась так быстро, что опережала всех. Одним прыжком перемахнув траншею, желанную цель для всех остальных, понеслась дальше, к полям Венето.
Артиллерия молчала, но минометы продолжали обстрел. Несколько человек упало. Никто не оглянулся посмотреть, живы ли они: тысяча австрийцев преодолела проволочные заграждения и наступала на пятки.
Алессандро добрался до траншеи и спрыгнул в нее. Итальянцы, над головами которых он пролетел, стреляли как бешеные и, скорее всего, даже не заметили его.
Грохот их выстрелов оглушал, весь мир, казалось, взрывался. Алессандро закрыл глаза, а когда открыл, увидел перед собой привалившегося к стене Гитариста. Тот улыбался, и Алессандро механически улыбнулся в ответ. По крайней мере, они выбрались из Колокольни. Потом присмотрелся. Лицо Гитариста застыло, глаза остекленели.
– Кто еще остался? – прокричал Алессандро.
И оглядел траншею. Микроскоп стрелял по австрийцам. Несколько пехотинцев из Колокольни поливали их свинцовым дождем из пулемета. В клубах дыма он мог разглядеть только тех, кто был совсем рядом. Алессандро поднял винтовку, которая лежала на дне траншеи. Положил ее на мешок с песком, встал на приступку для стрельбы и начал хладнокровно палить по надвигающимся рядам вражеских солдат. Некоторые сумели добраться до траншеи и схватились с итальянцами в рукопашной. Алессандро уже ничего не соображал, тело само делало свое дело. Он просто стрелял и перезаряжал винтовку, стрелял и перезаряжал.
