Белая Новь

…Молодой монах перегнулся через стол. Был он из сорокатысячников, принял постриг по церковному призыву, и откомандирован в село в целях разъяснения генеральной линии Вселенского Православия на местах. Местным он не был, никого в округе не знал, и староста крепко надеялся, что погостит-погостит залётный гость, да и уедет себе восвояси.

— Вот, понимаешь ты, — горячился монах, — когда лава идёт конная, да на пулемёты… Страшная вещь пулемёты эти. Как горох люди, как горох с коней сыплютси… И вот, понимаешь ты, Их Высокоблагородие, в мундире белом, парадном, на белом жеребце, да как взмахнёт шашкою, как закричит: "За Царя! За Веру! За Русь Святую! По красным выблядкам — а-арш!" Ну и такое тогда со мною сталося от этих его слов… Вроде как ужо и земли под собой не чуйствуешь, а небо вот оно рядышком… И не страшно… Многонько тогда наших туды ушло, на небо-то… Зато красных положили всех. А главного их, комиссара, пленили. Он, грят, один десятерых наших руками заломал, такая в ём силища была. И вот, связали его, привели к Их Высокоблагородию. А тот комиссар весь из себя огромный, понимаешь ли, в два роста обыкновенных человеческих, и весь шерстями зарос, страху-то… И воняет от него дюже… то ли псиною, понимаешь ли, то ли кровью гнилою, бес его разберёт…

Монах смутился скверного слова, плюнул через левое плечо, меленько перекрестил себе груди, и даже чуть осадил назад, но потом снова переломился через столешню, и с горячностью продолжал рассказ свой:

— И вот, понимаешь ты, его волокут, а он нейдёт. Так Их Высокоблагородие с коня спрыгнуло, подходит к самому этому чудищу, комиссару, и этак в глаза его смотрит. Так тот морду-то свою воротит, не выдерживает, понимаешь ты, взгляду Их Высокоблагородия… Так Их Высокоблагородие мундир-то белый на себе рвёт, и Крест Христовый, из себя золотой, в брулиантах, личный Матушки-Императрицы подарок, с грудей сымает, и комиссару тому в рыло его поганое суёт… Так тот на колени пал, завыл страшно, и, понимаешь ли, тут же прямо на месте издохнул…

Старосту одолела дремота, и он едва успел укрыть зевающий рот горстью. Такие сказки он не раз слышал от прохожих людей, которых много прошло через село после Гражданской.

— Да, были времена, — вежливо поддержал он гостя в его разговорах, — Теперь уж не то… Не те уж люди пошли… вера оскудела…

Обыкновенно такой зачин имел успех, и дело кончалось распитием четверти, но монах моментом наёжился.

— Как не то? То есть как это не то? Новая Русь отстраивается, это что ли не то? Я, понимаешь ли, в самой Москве был, так там такое творится! Великая идёт стройка, великая!

Староста прикрыл глаза, чтобы не выдать в них интересного блеску. Если чернец и впрямь побывал в Москве, значит, дело серьёзно…

— А скажи-к ты, мил человек, — ввернул староста, — что там такое в Москве творится? У нас, вишь, дикость…

Монах аж задохся от ощущения чувств.

— Эта… значит… Москва, она Москва и есть. Всё агромадное… народищу-то… черно от народу. После гражданки-то, городу от народу-то многонько полегчало. Кто на войне полёг, кто от голодомору… А сейчас карточки-то отменили, в лавках продают жамки пшеничные, говядину на скоромные дни выбрасывают, а по постным рыбу всякую… А на Красной Площади около самой стены кремлёвской — Генерала Врангеля усыпальница… Вся их белого камня, резного, а над ней Крест Животворящий воздвигнут. И говорили мне городские люди, что над каженной башней кремлёвской будет Животворящий Крест стекляной, извнутри светящий…

— А сам-то ты Врангеля видал? — староста чуть приподнял седую бровь.

Монах раскрыл было рот, да и замолчал.

— Греха на душу не возьму, врать не буду… не видал, — наконец, выдавил из себя чернец, оконфузившись, так что шея покраснела, — дюже там людей много… А говорили мне, что лежит он, родимый, в подземелье под усыпальницей, в гробе хрустальном, а в руке у него шабля, которой он самого Троцкого зарубил… И что шабля-то вся как есть черная от крови той поганой… Да не было у меня времени полдня стоять, очереди ждать. Я уж просил духовного отца мово, святого старца, отпусти ты меня, хочу на Врангеля посмотреть, мне ж потом сором будет, что был в самой Москве и Врангеля не видел… А он, понимаешь ли, мне, значь, грит: дескать, ради Вселенского Православия мученики наши святые вон что терпели от красных собак, а ты слова мирского худого боисси… И так он меня этим приложил, я уж и не знал куда очи деть…

— Ну а на царёвой-то могиле был ведь? — вежливо спросил староста, стараясь свести дело к заготовленной уже для гостя четверти.

— Да… И Регента видел, Светлейшего князя-то… Очень из себя представительный такой. Ехал в экипаже на утренний молебен, так вокруг, понимаешь ли, народу-то… А он из коляски серебром одаривает. А всё одно, вот ежели бы Патриарх проехал, так народу поболе было бы. Поболе… Под благословение-то…

— А вот кто главнее, Регент али Патриарх? — хитро свернул староста на скользкую тему, но монах, однако ж, был изрядно подкован в генеральной линии.

— Равнодостойны оба. Согласно Уложению, — в точности отрапортовал он, сурово глянув на старосту.

— А мне так думается, Регент главнее… — ещё хитрее зашёл староста с другого краю.

— Ну тебя, тоже скажешь! Регент — власть светская, а генеральную линию определяет Святая Церковь. Вызволившая Русь из красного ада к Соборности и построению Царствия Небесного в отдельно взятой стране…

Монах встряхнулся, сообразив, что таким макаром недолго и наговорить лишнего.

— Ну да заговорилси я с тобой… Грех, однакож.

Староста опять приподнял бровь.

— А ты, мил человек, не ерошься, — наставительно произнёс он, — ты тут, прости уж за такое слово, новый бушь… Нам бы посмотреть, что ты такое есть, и каким ты с нами-то будешь…

— Э, нет, не то ты говоришь, дядя! — чернец осмелел, опять подался вперёд, — Что-то я чую, Святая Вера у вас тут по жизни не на первых местах…

Староста понял, что тут надобно рассердиться.

— Да кто ты есть, — загремел он, — чтобы мне, старому человеку, такие слова говорить! Я сам на германской да на гражданской за Царя, Веру и Русь Святую кровь проливал, за то медали имею…

Монах, однако, нисколько от того не расчувствовался.

— Э, дядя, много сейчас таких образовалось, которые воевали славно, да гордыню-то от подвигов своих такую прияли, что супротив генеральной линии Церкви Вселенской встали и идти по ней не хочут! От и ваше село такое: дворы-то у вас богатые, а о Боге да о Вере вы токмо по Святым праздникам и поминаете. И будет про то у нас большой разговор с приходом твоим, дядя…

Староста спал с лица, соображая, к чему клонится генеральная линия.

— Ты меня не пугай, — наконец, решился он, — я сам тебя попугаю. Нас тут красные мучали-терзали, мы не боялись, так не гоже нам Святой Церкви, матери нашей, бояться. А хучь ты и монах, а к мирянам имей заслужонное уважение, потому как через то нерушимый блок монахов и мирян православных…

— Ты тут меня за Православие не агитируй! — чернец тоже пошел на рожон. — Вот ты мне скажи: скока из прихода твово записалось в монастырское хозяйство? Небось, беднота-то туда за милую душу, а середняки с кулаками на своём хозяйстве сидят да поглядывают?

Староста осёкся.

— Да, — наконец, выдавил он из себя, — охват у нас тут недостаточный. Дык и монастырь у нас плюнуть да растереть. Трактор-то обещались нам направить, да мало тех тракторов в городе наделали, а был бы трактор, вот и была бы нам здесь живая агитация лучше всякого крёстного хода. А на быках — это что в монхозе, что на своей полоске мыкаться. Ты нас тож пойми. У нас волость идеологически неохваченная, в гражданку так вопче красные партизаны водились… Всякий тут народ. А церковных людей — я вот тебе один и есть, а больше почитай никого и нету…

— А вот тебе последняя новость, дядя, — зло прищурился инок, — вышло на сей счёт постановление новое от самого Святейшего Патриарха. О проведении поголовной монастыризации частных хозяйств и всемерной борьбе со стяжанием и мшелоимством.

— Эта… как же? — у старосты отклячилась нижняя челюсть вместе с бородою.

— А вот так, дядя. Кто не с Церковью, тот с диаволом. Лошадку да коровёнку в монастырь сведёшь, — с видимым удовольствием заключил инок. — Жалко, небось? Прикипела, видать, душа к тленным сокровищам? Ужо не Иконам Святым, а коровёнке своей молимся? Нищих да сирых от порога гоним? Да красных бандитов добрым словом поминаем? Повыведем, повыведем мы вас на чистую воду, бисово семя, отродье кулацкое…

— А вот за такие хульные слова на крестьянский род, — неожиданно спокойно ответствовал староста, блеснув из-под бровей очами, — да за гордыню, придётся тебе ответ серьёзный держать перед старцем твоим. Давно ж, видать, ты гребовал исповеданием помыслов. Будет тебе епитимья. А коли узнаю, что не будет — так сам дойду до старца твово, на святой Библии поклянусь… Я герой войны, послушает меня старец-то…

— Не грозись, дедушка… что мне выйдет? — рыпнулся было в свару монах, уже почуявший, что доверия церкви не оправдал, и наговорил-таки лишнего.

— А то и выйдет, внучек, — жёстко заключил староста, — что крестик на стол положишь.