Как бы
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.
А.С. Пушкин
Дорогой гражданин-товарищ-начальник! Во-первых, имею честь сообщить тебе, что ты козёл. А остальное будет во-вторых.
Эй, начальничек, хорошо тебе слышно? Слушай-слушай. Я знаю, ты, небось, все ухи растопырил. Потом ещё будешь чесать репу свою дурацкую — верить мне или нет. Мне-то уже всё равно, я своё дело сделал. А вот тебе не всё равно. Так вот: лучше ты мне верь, добром прошу. Мне сейчас пиздить незачем.
Значит, какой сейчас у тебя расклад на руках, начальничек. В твоём блоке, в двадцать девятой камере, обнаружен труп неизвестного чувака. То есть которого к вам сюда не сажали. Или сажали? Нет, вряд ли. Много чести простому человеку в такую тюрьму попасть. Как-никак, секретный кремлёвский спецблок для особо важных политических преступников.
Ну так, значит, неизвестный. Голова пробита, в руке пистолет. Одет цивильно, в недешёвом таком прикиде, а во внутреннем кармане эта самая кассета. Вот ты её и слушаешь, ага? Слушай-слушай.
Поиск по отпечаткам пальцев и прочую мутотень ты уже запустил. Может, даже и нашли кого. Так ты не менжуйся, всё правильно. Это я и есть. Лейтенант советской армии Серёга Коновалов, родился в семидесятом году, в городе… во, бля, интересно мне — у вас города обратно переименовывали, или нет? Уже не узнаю. Вообще, мне одно херово — что ни узнаю ни хуя, чем оно там всё закончилось. Хоть бы глазком одним поглядеть, что-ли.
А вот хрен ли. Всё на мне держится. Как мне кеды в угол — так оно всё и схлопнется. Минус на минус выйдет плюс. И какой там получится плюс — хер его знает.
В общем, начальник, весёлая у меня была жизнь, у лейтёхи Коновалова. Даже три жизни. Только вот во всех случаях кончалось всё одинаково — тюрягой. И вот чего я тебе скажу: международная тюрьма мне не сильно больше понравилась, чем зиндан на Манежной площади.
Ну, в общем, начну с начала, что-ли.
Короче, всё и так у нас хреново было, а когда законно избранный наш президент Хазбулатов Руслан Имранович со всеми вообще пересобачился, и Сибирь с Дальвостоком окончательно отделяться решили, в армии нашей начались всякие настроения. Ну, настроения, они и раньше были — когда ракеты пилили, и безъядерной себя объявляли, блядь, державой. И когда военный флот китайцам продали, чтобы Литве за оккупацию заплатить — они же, суки, в Гаагу бумагу подали, что мы им там всю экологию разрушили на хуеву тучу миллиардов, а Мировое Сообщество взяло и подмахнуло: искупайте, мол, историческую вину. Тогда тоже было всяких разговоров разных. Но как бы кроме разговоров ничего не случилось. А вот когда пошёл настоящий распад Конфедерации — тут и наше терпение кончаться стало.
Хотя до чего-то конкретного дело всё равно не дошло. Ну, поволновались ребята в казармах, помитинговали. Был я на этих митингах — так, крику много, а толку чуть. Помню ещё, петицию подписывали, чтобы солдатам оружие на руки выдали, а то что это за армия, где стрелялки только у господ офицеров остались, чином не ниже майорского. Потому что по закону о реформе армии оружие только сверхсрочникам выдавалось и профам. А профовская армия — это, я вам скажу, ваще. Там же ведь бабки платили, по расценкам западных, бля, профессиональных армий, ну, и всё начальство туда своих деток посдавало. Морды — во какие, а в казармы только за получкой подкатывали на мерседесах всяких разных, ёксель-моксель! В общем, обосраться и не жить… вояки, бля.
Наверное, и в этот раз обошлось бы, да свет наш Руслан Имранович перепугался, что армия у него ненадёжная, того и гляди заговор какой-нибудь устроит. И расформировал все войска нахрен, а вместо неё призвал своих землячков. Дескать, ну её, российскую армию, нет ей больше веры, и будут демократическое отечество наше защищать чечены.
Не знаю уж, чего дальше было с Хазом. Наверное, прирезали его. А вот что было с Москвой, когда чечены в неё вошли, хорошо помню. Я тогда на побывке у родителей был, а не на службе. Потому и уцелел: чичи солдатиков-то наших, кто не успел драпануть из части, всех перевешали за разные интересные места.
А у нас в семье тогда почти все живые остались, кстати. Когда к нам пришли, мы сразу деньги все отдали, рыжину всякую, часы — они даже и пытать никого не стали. Верим, говорят, честные вы, по глазам видно. Жену мою, правда, попользовали малость. Ну, по женской части ей, конечно, всё порвали. Она после этого полгода про постель и думать не могла — я к ней то-сё, а она сразу в крик. Хотя потом ничего — на бабе как на кошке заживает. И ещё племянницу увели. Молодая девка была, красивая. Потом нам в окно её голову закинули смеха ради. Дудаев ихний, кстати, специально по телевизору выступал, чтобы они только мужиков убивали, а баб и пацанов оставляли на развод. Нам, говорит, нужны рабы и проститутки.
Дальше чего было. Ну, Мировое, блядь, Сообщество покочевряжилось маленько, да власть ихнюю и признало. Мусульмане, то-сё, дикий народ, им можно. Опять же с Россией возиться меньше, ядрёну бомбу тут уже никто не склепает. А Сообществу Мировому, в общем, ничего больше и не надо было. Разве что нефть — так ведь когда все нефтяные места от Конфедерации отделились, там натовцы быстро устроились и свои порядки навели, а вдоль всех трубопроводов поставили войска, типа охранять. Там у них всё строго — за двести метров до трубы тырц-тырц на поражение. Чичи пару раз попытались трубу подорвать, чтобы им денег давали за небуйное поведение, так натовцы со спутника сожгли лазером Урус-Мартан, и всё между ними стало чики-пуки, полное типа взаимопонимание.
Ну, а я что? А я ничего. Думал одно время в партизаны пойти, да всех партизан московских чичи переловили в неделю. Показали потом по телику, чего они с ними в шариатском суде сделали — всем сразу расхотелось с чичами воевать. Да и за что воевать-то? Мы-то свою страну просрали. Может, у них чего получится.
В общем, тошно, не тошно, а жить-то надо. Конечно, устроиться непросто было. Я-то мужик ушлый, всегда себе работу найду. В ту пору в Москве вся работа была специальная, ну да нам не привыкать. Опять же, жить-то надо. Первые месяцы я в похоронной команде работал при шариатском суде. Помню, за хозяина был Ильяс, рябой такой, толстый мужик. Неприятный, в общем, тип. У него было такое развлечение, ежели из суда привезут кого живого и на лицо не поуродованного, так Ильяс придёт, и обязательно пальцем глаза выдавит. Такое вот у него удовольствие было, что-ли. Но к своим хорошо относился. Было дело, попался я с нарушением — с трупа снял колечко и заныкал. Ну Ильяс себя в этой ситуации человеком проявил. Мог бы и голову отпилить, и что хочешь сделать, ну и глаза опять же… А так он мне только палец отрезал, и то мизинец. В общем, дёшево я отделался. Главное, на работе оставил. Говорит, нравишься ты мне, хороший ты русский свин. Вот так вот.
А вот когда новые порядки уже установились, дела пошли хужее. Чичи зверствовать по-тупому перестали, зато гайки завернули так, что ни вздохнуть, ни пёрнуть. Каждый день какое-нибудь новое постановление. И с работой тоже беда: Ильяс на повышение ушел, а новый чич на моё место какого-то мальчика поставил. Попка свеженькая ему приглянулась, видите ли.
Ну, пришлось перебиваться всякими заработками. Конечно, не без нарушений, но какое-то время крутился. В общем-то, и попал я по чистой дури. Шел по улице, спешил домой, ну и не заметил, что чечен на Мерседесе едет. По закону шариатскому, надо было на колени бухнуться и кланяться, пока машина мимо не прорулит. А на мне штаны хорошие, доперестроечные ещё, коленками в грязь ну очень не хотелось. В общем, думаю — пронесёт. Иду себе и иду. Обычно, кстати, проносило. А тот чич не в настроении был, сразу по мобиле в шариатское отделение номерок-то мой и сдал. Русским всем тогда номера выдали, на спине носить, ну не привыкли люди ещё. А по номеру они в момент в базу данных лезут, а там всё прописано — и кто ты есть, и где живёшь, и все дела. В общем, прихожу я домой — жена лежит с распоротым пузом, кишки наружу, кровищи до хрена, а меня прикладом по затылку и трындец.
Очнулся я уже в шариатском суде. Ну это заведение известное. Хорошо хоть, конец дня был, они там все устали, так что особенно не усердствовали. Ну, два пальца отстрелили, это за ничего считалось. Зато быстро приговор зачитали. Приговор обычный — за оскорбление чечена тысяча палок. На самом деле палки это ещё ничего, всё равно до пятисотой никто не доживает, это тебе не всякие ихние пыточные штучки. У меня друг был, он вроде бы чича по лицу ударил — так они ему кожу со спины содрали, рёбра повыламывали, лёгкие наружу вытащили, потом внутренности помалешку стали доставать… Сам видел — это в нашем суде было. Под конец мужик весь чёрный на лицо стал. Страшное дело.
Короче, наказание назначили на завтрашний день, а пока отправили в зиндан. Зиндан — это яма такая в земле бетонированная. По всей Москве их полно, и частных, и государственных. А самый большой общественный у них на Манежной площади. Вот туда меня и кинули.
Зиндан на Манежной — это такая очень продуманная вещь, а не просто яма с говнищем. Ну ещё бы — немцы строили. Так-то всю Москву под чичей турки обстраивали, потому как мусульмане и вроде как им единоверцы. А вот самые ответственные сооружения — это немцы делали, с их инженерией. Здоровенный такой бетонный цилиндр, с уровнями как бы разными, а на верхушке — купол стеклянный, со статуей, где чеченский волк грызёт русскую свинью, это у чичей распространённое такое изображение. Красиво, кстати. Говорят, какой-то бывший наш российский скульптор делал, типа Шемякин, или как его там… Ну да я в искусстве плохо понимаю.
Меня-то туда только переночевать отправили, поэтому кинули на самый верхний уровень, где, в общем, жить ещё можно. Конечно, пол с электричеством — каждый час током по ногам вжик, а ноги-то босые, обувь отбирают, так что бьёт конкретно. Ну это чтоб мы тут не скучали. Сверху, опять же, лампочки со стробоскопчиком, по глазам светом лупит. Это вроде как для воздействия на психику. Немцы придумали.
Людей там, значит, хватает. Все босые, растерзанные, друг на дружку не смотрят, ну да это у нас всегда так. На полу моча, говно — отсюда в сортир не водят, всё в дырки стекает, на головы тем, кто пониже сидит. Короче, весёлого мало.
Ну, я, значит, местечко себе у стены нашёл, где почище, и током не так сильно дерёт, тряпочку себе сухенькую под ноги подложил, не помню, откуда взялась, вроде рубашка чья-то. Скрючился, зажмурился, чтобы светом по глазам не фигачило, и стал, значит, утра ждать.
В общем, сижу, и на думку меня пробивает.
Думаю я, понятно, как же это мы дошли до жизни такой. И ведь хорошо как всё начиналось в девяносто первом. Демократическая, так сказать, революция. Народ, блин, свергает прогнивший гекачепистский режим. Трёхдневное противостояние, бля, бескровный переворот! Ни одной жертвы среди восставших! Войска, бля, братаются с народом, курлы-мурлы и всё такое. И впереди счастье без конца, мать его так.
И ведь действительно было. Я-то это дело помню. Лично братался с народом этим самым.
Мы тогда ночью на броне к баррикадам подошли. Толпень была, конечно, та ещё. Никакой организации, пацаны и девки сопливые, да ещё всякие дядечки демократические. Бродят чего-то, баррикады у них эти самые — пальцем проткнуть можно. Я тогда ещё подумал — один хороший залп, и все разбегутся с визгом и соплями. Они же, блин, в жизни себе не представляли, что это такое, когда в тебя стреляют. Разбежались бы как миленькие.
Ну мы, конечно, стрелять даже и не думали. В народ-то, в своих-то. Да срали мы говном на гекачепе ихнее мудацкое, из-за которого…
В общем, думаю я обо всех этих делах, тут нас всех током тырц! И разряд такой неслабенький дали. Я-то ещё ничего, а люди как горох посыпались. Ну, поорали маненько, перестали. Я чего — сижу себе. Главное, не суетиться. Только зажмурился покрепче — стробоскоп очень уж зачастил, глазам больно.
Чувствую — кто-то меня трясёт за плечо. Ну, открываю я полглаза, смотрю — старичок. Тощий, плешивый, глазки безумные. В общем, типаж. Такие, по идее, должны были передохнуть в первую же неделю, когда чичи пришли, а вот хрен. Чичи их особенно не трогали — вроде как старость уважают. Живут себе по помойкам, кое-как подкармливаются.
Ладно. Я, как бы, руку с плеча стряхиваю — не до тебя, мол. А старикашка этак вежливо, по имени мне и говорит — "Извините, вы меня не узнаёте?"
Ну я тогда на него внимательнее глянул — интеллигентный всё-таки человек, слова вежливые говорит. "Не, — говорю, — извините, не узнаю". А он опять — "Вы меня простите, может я ошибаюсь, но вы помните девяноста первый год, Белый Дом? Я вот вас на всю жизнь запомнил. Такое не забывается."
Тут и я поднапряг память. А ведь точно, был там такой дедок! Как раз когда мы на броне подъехали. Он там, значит, вперёд всех с трёхцветным знаменем попёр. Рожа сумасшедшая, под гусеницы лезет, орёт чего-то. Мы его вытащили, на броню усадили. Я ему, значит, фляжку в руки сую, а он колпачок отвинтить не может — руки трясутся. Ну, я отвинтил. А он меня так недоверчиво зырк — "Это у вас что, водка?" "Да, — говорю — уж не кока-кола". Я думал, дедуся откажется, а он этак лихо её родимую внутрь — оппаньки! Вроде понормальнел, глаз посвежел. А вокруг, значит, молодёжь гудит, девчонки в нас цветочками бросаются, в общем, песец гекачепе, да здравствует свобода. Ну, ребята уже сами в толпу лезут, то-сё, ладушки-братушки. В общем, праздник.
Эх, погуляли мы тогда… пошумели. Особенно когда пошли Лубянку громить. Когда в само здание залезли, вот где самое оно-то было. Сначала столы-стулья да сейфы всякие в окна повыкидывали, а потом и за гебистов принялись. Правда, мало их там осталось — видать, поразбежались как-то. Но кой-кого, конечно, из окошек повыбрасывали, за всё хорошее. А потом здание почистили от всякого барахла. У меня братан тогда домой видак принёс. А вообще-то серьёзные люди туда с машинами подъезжали, грузили мебель, оргтехнику, все дела… Гуляй, рванина. Какие-то шустрые коммерсанты туда сразу водки подвезли, и меняли бутылку на телевизор, или ксерокс какой-нибудь. Отдавали. Кто-то на этом хар-рошие деньги сделал. Эх, где тогда была моя голова садовая…
Я потом ещё этого дедка по телику видел. Когда Московский процесс шёл над гекачепе. Тогда дедок был свидетелем обвинения, как участник "живого кольца защитников Белого Дома". Тут он и оттянулся он на коммуняках во весь рост. Требовал, помнится, для гекачепистов то ли смертной казни, то ли пожизненной тюряги. Ну им вроде бы всем дали по полтиннику, всё равно ведь не доживут.
Он и на Втором процессе был, над коммунистической партией. Оказывается, диссидент был матёрый, двадцать лет по лагерям и психушкам промотался. Ну тут он вообще лютовал, томами Солженицына тряс, и всё хотел крови коммуняк. В общем, шиз полный оказался.
А теперь вот здесь сидит. Так-то она, жизнь, поворачивается.
"Да, — говорю, — здрасьте, так точно, всё помню." Ну, он весь такой из себя радостный, вроде как знакомого нашёл. Конечно, обстановочка не очень располагающая, но как-никак. Усадил я его рядом, на тряпочку, чтобы током его не хуячило. Он, значит, про свои дела мне начал заливать. Оказывается, он тут, в Москве, всего сутки. А до того он в Гааге заседал, в правозащитной комиссии какой-то против коммуняк. Когда в России чеченская власть настала, он на это сильно обрадовался, потому что чичей при Сталине вроде как угнетали, и это теперь будет историческая справедливость. Даже вроде как статью про это написал в какую-то западную газетуру, Нью-Йорк Таймс, или как её там. А приехал в составе международной комиссии, которая сейчас вся сидит в зиндане у самого Басаева. Сидит, конечно, в хороших условиях, потому что на выкуп. А его, как русского, отправили сюда, потому что за него Запад платить отказался.
Короче, слушаю я всё это бухтенье вполуха, а про себя думаю: вот, через час-другой мне подыхать под палками, и последнее, что я в этой жизни слышу, это болтовня старого мудака. И даже не обидно мне, а просто всё равно.
А старикан, значит, сипит чего-то, разоряется, на тему того, что надо было всё по-другому делать, и как мы тут все ничего не понимали. Блин, козёл вонючий. Допетрил наконец — а теперь-то уж чего? Помирать пора. Ну я молчу, а он бухтит. Даже девяноста первый припомнил. "Мы, — говорит, — были в корне неправы. Но и вы, мол, были в корне неправы. Надо было по нам, мудакам, палить, палить и палить, пока бы всех не разогнали. И страну бы сохранили, и нас бы, мудаков, спасли. Хоть не жизнь, но честь нашу, потому что…" — и, значит, всё в таком духе.
Тут стробоскоп, что по глазам бил, погас. Я подумал было — сломался, может. Потом — нет, немецкая техника не ломается так с полпинка. Весь напрягся, думаю — щас чего-то будет.
И вокруг сразу что-то зашумело, крики раздались. Ну, думаю, сейчас что-то будет. И покрепче зажмурился.
А меня тут за загривок лапищей — "эй, Серёга, ты чё? глаза открой!"
Тут-то до меня и дошло, что ни в каком я не в зиндане сижу, а с ребятами на броне. И в голову въехало (не знаю уж откуда), что это девяносто первый год. И сейчас перед нами будет та самая белодомовская толпень.
Вот только не спрашивайте, откуда я это знал. Знал — и всё тут. Ниоткуда. Я потом себе плешь проел — как такое может быть. А тогда у меня времени думать не особенно было. Калаш с плеча — и по толпе. Помню, старикан тот самый давешний попал под первую мою очередь, тут же и ушёл под гусеницы. Ещё несколько пацанов зацепило — так и покатились. Ну, в нас камни полетели, бутылки какие-то… Наши сначала охуели — никто ж не думал, что так выйдет — потом сами стрелять начали. Конечно, паника и жопа… потом, когда расследование было, выяснилось, что больше затоптали, чем постреляли. Обычная, блин, ходынка.
Меня тогда больше прикололо, что у меня все пальцы целые.
Ребят я уже у Белого Дома встретил. Кстати, и спецура подтянулась. Ребята серьёзные, нам после них почти работы не осталось. Взяли Белый Дом почти без потерь. Ну, пожар этот самый, конечно, был ни к чему. И на лестнице бой дурацкий, когда эти козлы спецназовца замочили, а они озверели и начали всех крошить в мелкий винегрет…
Потом была такая байда, что Руцкой оттуда живым ушёл. Не знаю — может, и правда недострелили гада. А вот Хаза, и Ельцина заодно — этих при мне положили. Ельцина, может, и зря — этот вроде нагрешить не успел. Ну да одним трупом больше-меньше, это уже как-то по барабану.
И тогда по всей стране началось.
Потом писали, что, дескать, иначе и быть не могло. Не мог Союз вот так просто расфигиться, слишком крепкие связи, хозяйство-мозяйство, тыры-пыры, туда-сюда. Я-то знал, как оно было бы при другом раскладе, да кто ж мне поверит. Да и не высовывался я особенно. Жопой чуял — выйдет мне когда-нибудь боком моё, блядь, геройство.
Ну, конечно, непросто у нас всё было. И в девяноста втором, когда советские деньги отменили. Выдали, понимаешь, каждому гражданину Евразийского Союза на руки по двадцать новых рублей — и крутись как хочешь. Я-то ещё ничего, я-то помнил, как при Русланке один доллар стоил пятьсот лимонов. А людям поволноваться пришлось. Ничего, пережили. И в девяноста четвёртом, когда наш Исполняющий Обязанности Президента Союза господин Крючков прямо на сессии парламента получил три пули в живот, и с того света еле выкарабкался — помню, как все тряслись, что теперь опять хуета какая-нибудь начнётся… Но всё это была мура по сравнению с тем, что могло бы быть, так что я жил себе тихо, не высовывался, чтобы, ни дай Бог, не вспомнили о моей исторической роли.
К тому времени погоны я с себя снял, и тихо-мирно занимался бизнесом. Ну, сначала, конечно, пару раз нагрелся по полной. Один раз по-крупному — в девятоста четвёртом, на китайском шмотье, когда границу на ввоз перекрыли. Тогда многие деньги потеряли. Я-то потом своё отбил. Конечно, подставил кой-кого. А что делать? Жить-то надо.
Ну так ты слушаешь, начальник? Слушай-слушай.
Западники сначала на всё это смотрели, рты разинув — думали, само всё накроется. А когда поняли, что не накроется — взялись за нас по-настоящему, и дожали в два приёма.
Сначала на нациков поставили всяких с окраин. Ну, этих быстро задавили — помню, тогда по телику каждый день крутили фильмы про Карабах, интервью с ветеранами войны, ёксель-моксель, страх один. Трупов мы тогда насмотрелись — ну почти как я в чеченской Москве в первые дни. Зато народ напугали конкретно. Всё-таки телевизор — это, бля, большая сила.
А вот потом стало сложнее. Оппозиция объединилась, и создала Евразийский Демократический Фронт. Вот же слова, бля, до сих пор выговорить не могу… Народ их «демкАми» называл. Эти были вежливые такие, ни к какому кровопролитию не призывали, Союз разваливать не желали, и на каждом углу любили мир и ненасилие. Вежливенько так подавали заявочки на митинги свои, газетки разные подпольные выпускали, то-сё, пятое-десятое. И долбили в одну точку: свободные демократические выборы с участием иностранных наблюдателей, свобода собраний, отмена цензуры, ну и международный суд над виновниками событий девяноста первого.
Тут же на Западе началось. Вся старая падла изо всех щелей повылазила. Каждый день — мероприятия, блядь, разные, в Совете Европы заседания, европейские интеллектуалы письма протеста, блядь, строчат пудами, какие мы здесь все говнюки. Ну и, конечно, экономические, блядь, санкции в полный рост. И всех требований-то — разрешить Демфронт, свободу собраний, выборы, и прочие безобидные вещи. А за каждый шаг в этом направлении — сладкая, блядь, конфетка: то санкции отменят, то на какое-нибудь сборище международное пустят.
Наши, в общем, покорячились, да и начали всякие вещи разрешать, тем более, что за это валюты прибавлялось. Демфронтовцы тоже как бы нормально себя вели, не наглели. Мне они даже нравились одно время, но вот только когда по телику увидел я того самого давешнего дедка, который, я так думал, под гусеницами Богу душу отдал, стало мне как-то неуютно. Он, значит, покалечился малость, но выжил, сука. Сидел у них в президиуме, морда каменная, только глазёнками зырк-зырк. И вот бля буду — нехорошо мне стало от этого зырка. Даже было подумал — может, драпануть из Союза нахрен, граница-то открытая, деньги есть, чего ещё ждать. Но потом понял, что ежели до чего серьёзного дойдёт — и там ведь найдут, суки… В общем, остался я дома. Думал, может, пронесёт.
Накануне первых свободных выборов у меня опять очко заиграло — чуял я, что ничего хорошего из этого не выйдет. Наши-то лопухи кремлёвские всё ушами прохлопали — даже армию на улицы не вывели. А чего, типа, выводить — и так рейтинги законной власти за восемьдесят процентов зашкаливают. Ну, выберут кое-где оппозицию эту самую в депутаты, да в мэры всякие разные — так и хорошо, пусть просрётся публично, меньше будет разговоров. И иностранных наблюдателей на участках мы не боимся — пусть смотрят, у нас всё по-честному…
Кто ж знал, что оно всё так обернётся?
Потом западники хвалились, что они год операцию готовили. И действительно, всё прошло как по нотам. Демки уже Останкино взяли и к Кремлю толпу повели, а наши всё ещё не чесались. А иностранные наблюдатели прекрасно всё координировали — у них и рации, и хуяции, и денег полные чемоданы, и сами они, как потом выяснилось, в больших военных чинах были люди.
А на следующий день во всех газетах заебонили про демократическую революцию, оппозицию у власти, и всё такое. И, конечно, обращение к странам НАТО — защитить молодую российскую демократию от всяких, блядь, посягательств.
В общем, натовцы в Москве вели себя получше чичей, это факт. Никого особенно не поубивали, да и вообще порядку при них больше стало. Хорошо на дорогах стало: гаишников наших мудацких они разогнали, поставили свои патрули, езди — не хочу. Наши водилы, правда, не сразу привыкли, когда чуть что — "выйти из машины, ноги на ширину плеч, руки на капот". Ну да после первого удара сапогом по яйцам сразу всё доходило. Умеют же, блин! Нам бы так.
Конечно, Союз тут же ликвиднули. Ну, понятное дело, Прибалтика только того и дожидалась, а вот зачем чичам Кавказ отдали, я так и не понял. Даги и лезгины там всякие, конечно, тоже сволочи, но жалко же их — когда чичи стали Кавказскую Исламскую Империю делать, они там их перерезали нахрен, то ли за неправильный ислам, то ли из конкуренции. Да и грузин жалко — вина у них хорошие были, а теперь ни грузин, ни «Хванчкары», а одно сплошное пустое место. Ну хорошо хоть не у нас. У нас люди так говорили — пущай там эти дикари между собой разбираются, лишь бы нас не трогали. Конечно, русских там тоже порезали. Ну да они тоже сами виноваты — а ты не живи на югах, нефиг русскому человеку за теплом и фруктами гоняться.
Но в общем все довольны были, что, дескать, обошлось. Так что когда первые слухи пошли насчёт стерилизации, многие не верили. Я-то всё из первых рук знал, потому как пристроился шофёром в натовскую комендатуру. Там у них был один мужик хороший, Смит. У него, конечно, всякие свои прибамбасы были — по малолеткам был большой специалист, и чтобы потом никаких проблем. Ну, я его возил по разным московским местам. А что делать? Жить-то надо. Так вот он меня и предупредил — "смотри, заболеешь — в медпункт не ходи, потом детей не будет". И разобъяснил, что к чему.
Натовцы, однако, честными оказались, и играть в прятки не стали. Для начала публично объявили во всех газетах и по телевизору. Дескать, по их расчётам, России столько населения не прокормить, так что будет в следующем веке в России жить двадцать миллионов человек, из них русских пять миллионов — нефтяную трубу обслуживать. Тем более, что гены у нас порченые тоталитаризмом, пьянством и прочими нашими историческими грехами. Нефиг, понимаешь, нам собой землю поганить.
Народ, конечно, поволновался малость, потому что решили — сейчас эти суки пойдут по домам у русских мужиков яйца резать. Тут же последовали разъяснения: не волнуйтесь, граждане, никаких таких ужасов не предвидится, права человека мы уважаем, и вообще всё будет на сугубо добровольной основе. Просто каждый русский, кто сходит в медпункт на один безобидный укольчик, получит вместе с укольчиком пенсионную книжку. Будет, значит, после окончания трудового возраста получать зелёные баксы от американского правительства. А кто не сходит — тот, значит, на старости лет без пенсии останется. Потому что он, значит, на детей своих будущих рассчитывает, и пенсия ему, получается, на хрен не нужна… Ну, а бабам, кроме пенсионной книжки — сразу две штуки баксов на руки. И ещё разобъяснили, чтобы насчёт секса не беспокоились — после того укольчика всё прекраснейшим образом стоять будет, как стояло, даже лучше прежнего. Только детишек не будет. А нафиг они вам нужны, господа-товарищи, нищету-то плодить?
В общем, даже как-то логично получилось. Ну, сначала народ, конечно, малость робел. Но когда по всем каналам социальную рекламу включили — потянулись люди, потянулись… Пенсию в зелёных баксах получать — это тебе не в жопе пальцем ковыряться. Да и, в самом деле, какого, извиняюсь, хуя, нам так жить? Мы-то свою страну просрали. Может, у них чего получится.
Как раз на этом деле я и погорел. Вышло, значит, распоряжение, что на работу в натовских структурах берут только стерилизованных. Ну а я решил по русской привычке словчить — вдруг да ещё пригодятся мне мои погремушки. Мне Смит белый талон стерилизованного обещал сделать, и сделал даже, я за ним в комендатуру ехал — и надо же, на патруль нарвался! Ну а когда меня взяли, на всякий случай сверились со своими базами данных, и тут — бамц-бамц! — а я, оказывается, ещё с начала демократической революции разыскиваюсь как преступник против свободы и демократии, расстельщик первой антисоветской революции девяноста первого года.
На следующий день мне в камеру газетки принесли: пойман, бля, преступник номер один, убийца Хаза, Руцкого, и так далее. Кровавый мол, палач собственного народа. Дедушка давешний диссидентский тоже выступил, крови моей хотел. Судить его, говорит, на хрен, судом всего прогрессивного человечества.
Как просил дедушка, так и сделали. Судили меня международным образом, по Интернету. Сделали страничку на всех языках, на котором каждый мудак мог отметиться — какое мне, лейтёхе Коновалову, измыслить наказание за его зверство. Говорят, первый опыт в таком роде. Ну и понятно, что вышло — смертная казнь через электричество, по американскому образцу. Говорят, больше всех испанцы за это голосовали. И чем я их так обидел — до сих пор понять не могу. Нормальная, вроде, страна, ничего против неё никогда не имел.
Сначала решили меня поджарить на следующий день после голосования, а до того — никого ко мне не пускать ни с какими визитами. Во избежание. Но за два часа до гриля ко мне в камеру пришел самолично тот самый мой дедок оппозиционный. Он, оказывается, уже неделю как натовцами был назначен "российское правительство" возглавлять, в чине премьера. Понятно, что правительство это самое — смех один, а всё же как бы официальное лицо.
Явился он, значит, с двумя натовскими офицерами, но вёл себя вежливенько так. Спросил, узнаю ли я его. Я, значит, ему на это говорю, что да, типа припоминаю. Тут он натовцам — "оставьте нас". Ну они, конечно, скривились, а хули делов — не тот вопрос, чтобы собачиться. Вышли.
Тут старикан, значит, про свои дела мне начал заливать. Оказывается, он ко мне пришел, чтобы выразить, блин, сочувствие. Он, говорит, в этом самом "российском правительстве" самая распоследняя шавка, потому что «правительство» это, естесстно, ничего не решает, а заправляют всем натовцы. И что он, дедок, тут было вздумал по старой памяти какую-то петицию написать против решения о стерилизации русских. Так ему американский сержант эту самую петицию чуть ли не в жопу засунул. Очень, говорит, обидно это ему было.
И вот он сипит чего-то, разоряется, на тему того, что надо было всё по-другому делать, и как мы тут все ничего не понимали. Блин, козёл вонючий. Допетрил наконец — а теперь-то уж чего? Помирать пора. Ну я молчу, а он бухтит. Даже девяноста первый припомнил. "Мы, — говорит, — были в корне неправы. Но и вы, мол, были в корне неправы. Надо было нас, уцелевших, резать, резать, и резать, пока бы всех не перерезали. И страну бы сохранили, и нас бы, мудаков, спасли. Хоть не жизнь, но честь нашу, потому что…" — и, значит, всё в таком духе.
Тут в камере свет погас. Я подумал было — сломался, может. Потом — нет, американская техника не ломается так с полпинка. Весь напрягся, думаю — щас чего-то будет.
И вокруг сразу что-то зашумело, крики раздались. Ну, думаю, сейчас что-то будет. И покрепче зажмурился.
А меня тут за загривок лапищей — "эй, Серёга, ты чё? глаза открой!"
Тут-то до меня и дошло, что ни в какой я не в тюряге сижу, а с ребятами на броне. И в голову въехало (не знаю уж откуда), что это девяносто первый год. И сейчас перед нами будет та самая белодомовская толпень.
Вот только не спрашивайте, откуда я это знал. Знал — и всё тут. Ниоткуда. Я потом себе плешь проел — как такое может быть, да ещё два раза подряд. А тогда у меня времени думать не особенно было. Помню, как броневик разворачивали, и с давешним дедом на броне, под трёхцветными знамёнами на Кремль шли. Ещё помню, как гекачепистов в коридоре расстреливали. Я деду в руки автомат сую, а он, понимаешь, морду воротит. Ну тут уже я озверел — нет, ребята, революция так не делается! Подогнал какого-то пацана из демшизы, дал ему в руки калаш — на, стреляй по кровавым извергам народа. Пацан аж обоссался, когда машинка застрекотала. Стоит, как дурак, ствол вверх едет, вокруг все легли — смех один, да и только. Тоже мне, убойная команда.
Потом ещё была комедия, когда правительство формировали. Сидим мы, значит, в самом что ни на есть Кремле, вокруг евроремонт и панели дубовые, а под дверь из коридора течёт кровища — лужи-то так и не убрали. Ребята из Белого Дома только-только прибыли — поняли, суки, что сейчас опоздают к шапочному разбору. Ну, я, значит, кулаком по столу: у нас тут революционная ситуация, никакие законы не действуют, как сейчас решим, так всё и будет. А на столе мой «калаш» лежит — типа, не забывайте, ребята, кто за вас всю грязную работу сделал, пока вы там в Белом Доме сидели и пёрнуть боялись…
Сначала-то я был министром обороны. Газеты, блядь, ещё издевались — впервые, дескать, в русской истории на таком месте лейтенант оказался. Соратнички тоже нервничали — то погоны генеральские в морду тыкали, то, наоборот, советовали штатским заделаться — только, грят, не срами кресло. Но я ни в какую. Был я, дескать, лейтёхой, им и останусь. Хотя, чего уж там, очень хотелось мне в старшие по званию… Но чую — не тот случай. Зато народу понравилось, — а, значит, рейтинг мой начал потихонечку подрастать.
Конечно, были всякие сложности. На людях демократические приказы подписывать по поводу армии, а всякими хитростями сохранять боеспособные части, консервировать военные заводы, ну и так далее. Потом вышел в премьеры, когда Хазбулатов ласты склеил. Я тут, кстати, не при чём был: ну не поладили они с Руцким, так уж вышло. Мне же потом пришлось всё дело заминать, чтобы, не дай Бог, чего не выплыло. Хотя разговорчиков, конечно, было много, и в прессе тоже. Тут мне, значит, доверили и это — со средствами информации работать. Чтобы, значит, они в своей свободе слова меру знали, и говном мазать демократическое правительство не очень уж старались. А я что — я служу, дело делаю, ну и потихонечку английский учу в виде хобби. Авось, потом пригодится.
Ну, и, конечно, своих людей на всякие стратегические места начал ставить. Потихоньку-полегоньку так, безо всякого нажима. До поры до времени никто и не дёргался — типа, рычаги всё равно у нас. Дедок тот давешний, правда, оказался всех умнее: от постов и должностей сразу отказался, а где-то через год вообще съехал из Москвы нахрен. Я сначала думал, он за границу умотает — нет, затворился у себя на даче под Питером, и затих. Вроде как книгу писать собрался. Я на всякий случай распорядился за ним приглядывать, на предмет всяких посторонних контактов, но не плотно: вреда от него вроде бы никакого не обещалось.
Ну, значит, в девяноста третьем всё и встало на свои места. Собственно, никакого переворота и не было. Просто президент Руцкой скоропостижно скончался, а его законный преемник Ельцин вдруг решил сесть мэром на Москву, а на федеральный уровень больше не лезть. Возник небольшой такой конституционный кризис, который мы успешно преодолели с помощью «Альфы» и двух полков ВДВ. Ну, конечно, газеты попиздили немножко про "российского Пиночета" — так на то они и газеты. Я на них зла не держал, а Третьякову из «Независимой» потом даже орден дал за заслуги: меня он, правда, не любил очень конкретно, но в деловых вопросах с ним договориться было можно вполне.
В экономике у нас дела пошли неплохо. Порядок навели, факт. Я, слава Богу, помнил, как сам в бизнесе крутился, как от налогов уходил, какие схемы были, то-сё. Ну и мужиков толковых подобрал, на хозяйство поставил. В общем, дали мы в девяноста седьмом тридцать два процента роста вэ-вэ-пе, и всё Мировое Сообщество тихо припухло от такого рекорда Гиннесса.
С другими делами тоже наметились просветы в тоннеле. Конечно, в девяноста четвёртом были у нас всякие сложности на Кавказе. Ну да к тому моменту почва подготовленная была — наши люди оттуда чуть ли не килограммами возили всякие интересные кассеты с шариатскими судами и прочей дрянью. Я-то по старой памяти знал, чего у них там делается, и сколько кому заплатить можно. Зато, когда понадобилось, мы по телику всё это гонять стали круглые сутки. Ну и психологи наши поработали — довели людей до такого озверения чувств, что готовы был в Чечню с дрекольем идти, чичей зубами рвать… А всё телевизор, бля! Великая сила, ёксель-моксель. Правильно я не давал его приватизировать, грудью лежал, так и не дал. Ох, правильно. Потому что государственный это инструмент, как ни крути… В общем, когда на Урус-Мартан полетели вакуумные трёхтонки, все только кипятком ссали от облегчения. Ну а что потом с ними сделалось — ты, начальник, сам понимать должен. Небось, не маленький.
Я потом на месте Урус-Мартана приказал памятник поставить: русский медведь рвёт чеченского волка. Шемякину заказали. Хорошо, кстати, изваял, смачно. А всё равно та свинья на Манежной была лучше. Факт.
Западники, конечно, какое-то время поводили носом, принюхались, а потом начали крутить свою обычную музычку. Ну да я-то всё хорошо помнил, как они Крючка сделали — и про оппозицию, и про выборы. Они, значит, свою игру ведут — а я не мешаю, но тоже ходов не пропускаю. Они у нас одну партию создают — а у меня уже две подставные наготове, с лидерами, с лозунгами, со всеми делами, и всю толпень к себе переманивают. Они сюда своих людишек засылают — а у нас уже готовые оргструктуры под гебешным колпаком. Особенно они на Прибалтике нагрелись — ох, и поводили же мы их за нос! Я потом на приёме в Бангкоке так и сказал ихнему Биллу Клинтону — это в Америке президент такой был — "Сенькью вери мач, Билл, за твою поддержку нашей молодой демократии, а только знай, что зря вы на нас деньги тратили, и ни хрена у вас, мерикосов, не вышло". Билли, конечно, глазом не моргнул, а госпожа Мадлен Олбрайт аж лыбу до ушей отшарила. Ну я ей тоже зубы показал, а она мне этак с ехидцей — "всё ещё впереди, господин Президент".
И ведь правы оказались, черти звёздно-полосатые!
Беда пришла, откуда не ждали. В девяноста девятом прозвенел первый звоночек. Экономика вверх прёт, уровень жизни тоже хорошо так поднимается, а народ как-то скучать начал. Сначала рейтинг правительства вниз пополз. Тихонько так, на один-два процента в месяц, но хреново, что безо всяких причин. Вроде бы все дела в полном ажуре — Союз стоит нерушимо, Кавказ замирён, жратвы от пуза. Хочешь работать — работай, за это нормальные деньги платят. По софту мы вообще весь мир сделали — самые лучшие программисты все наши, скоро Билла Гейтса без работы оставят. Национальная гордость тоже вроде бы на нужном месте. Ядерный щит крепок как никогда. В космосе две наши станции крутятся, мерикосам фигу показывают. Свобода слова полнейшая — ну а если что и делается насчёт затыкания рта, то осторожно, и без шума и пыли. А так — пиши-говори чего хошь. Кино и телевизор на всю мочь двадцать четыре часа в сутки гонят фуфло на все вкусы. Порнуху я разрешил, пусть себе люди смотрят, если кто интересуется. В общем, живи — не хочу. Чего ещё надо? Блин, даже мировой чемпионат по футболу — и тот выиграли!
С футбола-то, кстати, всё и началось. Когда наши фэны в Барселоне сорвали матч, скандал был, конечно, ещё тот, я это дело на государственном уровне улаживал. И когда в Англии убили полицейского, у нас тоже были всякие проблемы — ну да тут мы отмазались, потому что ихние скинхэды первые начали. Но всё это была, оказывается, фигня по сравнению с Лужниками в девяноста девятом, когда кровь с трибун текла ручьями, а на игровое поле кинули вместо мяча отрезанную голову… Этот кадр, кажется, потом получил на Берлинском биенналле по документальной фотографии первое место. За выразительность, бля.
А потом настал весёлый двухтысячный. Для начала — в Москве, в подземном переходе на Пушкинской — взрыв. Тоже море крови, трупы рядами, никто ничего не понимает… Ну, наши напряглись, и быстро этих ребят взяли. Я-то сначала сперва подумал — может, это какие случайно сохранившиеся чечены мстят. Нет ведь, свои, московские! Пацаны с безумными глазами, да две девки такие же. Все из хороших семей, богатенькие, детство-отрочество в ночных клубах протусовались. Не психи, не наркоши, чистенькие. Члены, бля, ультралевой организации. У одной девицы на пузе портрет Мао был выколот, а на сисярах — Ленин и Сталин. Сам видел. Я на допросы лично ходил. Всё хотел понять, зачем им это было надо. Знали же, что возьмут, и всё такое… А мне на это — "да ну тебя на хуй, всё скучно, жить незачем, вокруг говно буржуазное, дай, думаем, чё-нибудь взорвём, хоть так приколемся за всеобщую справедливость."
И ведь не врали, суки. Даже под гипнозом и химией то же самое говорили.
Самое хреновое было то, что никакого массового возмущения это не вызвало. Даже, кажется, наоборот. Когда суд над ними был, я думал — придёт толпа, разорвать гадов на клочки, даже милицейские кордоны поставил. А пришли какие-то уроды с плакатами — "Дайте им свободу!", "Просим помилования", и ещё какая-то жуть, у меня аж в глазах побелело. И тут же подписи собирают под обращением к Президенту, то есть ко мне — опять же, помиловать эту сволоту. А всякие приличные на вид люди в очках и шляпах спокойненько так подходят и подписываются.
Тут моя жопа аж инеем покрылась — понял я, что происходит что-то совсем нехорошее. И простыми средствами тут не обойдёшься.
Ну ту, ситуацию мы решили. Приговорили гадов к смертной казни, а я тут же, прямо на заседании суда, своей волей заменил им на двадцать пять лет. Это вроде бы чуток сбило настроения, но чуял я — ненадолго.
А потом был кошмар с подводной лодкой. Шли, значит, учения. Лодка была одной из наших лучших, так что ракетами её можно было полпланеты уделать. И, значит, там, на борту, происходит самый настоящий бунт. Четверо ублюдков скрутили весь экипаж, половину поубивали, и в Генштаб начали хреначить открытым текстом, что они требуют немедленной свободы прибалтийским республикам и всего золотого запаса Российского Союза впридачу, а то они сечас сейчас начнут лупить атомными ракетами по Кремлю. И ведь умудрились вскрыть коды запуска, сволочи…
Хорошо ещё, что у нас с советских времён остались кое-какие спецсредства на такой случай. В общем, нажали в Генштабе на секретные кнопки, да и разнесли лодку в клочки. Свою, родную. Сто тридцать человек. Миллиард долларов. И страшнейший национальный позор в случае чего. На этот счёт спасла только плотная секретность — уж я все руки выкрутил, чтобы ничего не просочилось за пределы руководящего состава.
Но самое поганое было то, что эти ублюдки оказались совсем даже не прибалтами. Сам их личные дела смотрел. Русские, кондовые русские! Даже и не жили никогда ни в какой Литве, или там, блядь, Латвии. Просто втянулись как-то в московский «Саюдис», зафанатели, начали учить литовский язык, даже имена себе взяли ихние… Потом начальник этого «Саюдиса» поганого — наш, кстати, агент, нормальный совершенно мужик — у меня в кабинете в ногах валялся, божился, что в его обществе даже и разговоров о диверсиях и бунте не было, за этим следили строго, и всё такое…
В общем, когда студенты-мехматовцы из какой-то там "Армии Освобождения Ичхерии" подпалили Останкинскую башню, я уже не удивлялся. Разве что тому, с каким восторгом все газеты написали, что, мол, так и надо проклятому телеящику, нечего ему голову морочить честным людям. И опять то же самое — «освободить», "оправдать", "помиловать ребят". И всесоюзный сбор подписей за помилование. Митинги, демонстрации, шествия какие-то. Мы проверяли-проверяли, думали, опять америкосы гадят: нет, всё чисто. Массовое, бля, волеизъявление.
Тут до меня окончательно дошло: народ задурил. И что с этим делать — непонятно.
Слушаешь, начальник? Не устал ещё? Слушай-слушай.
В общем, пока мы мычали и телились, за помилование ублюдков, что башню подожгли, собрано было триста тысяч подписей. И, соответственно, явилась в Кремль делегация от общественности, эти подписи вручать. Лично мне, как руководителю государства.
И что ж вы думали? Во главе делегации этой поганой — тот самый дед, старый диссидюга, который, значит, на дачу смылся от всей политики. А теперь вот, понимаешь, оказался востребован временем. Старый, понимаешь, знакомый.
Потом, уже в больнице, я всё это дело в голове прокрутил, и понял, что нехорошее предчувствие у меня с самого начала было. Интуиция, понимаешь. Но ведь сам же виноват! Кто, спрашивается, приказал пропустить эту шоблу в Кремль без обыска и безо всяких проверок? Да я же и приказал, кто ж ещё-то. Очень уж они безобидно смотрелись, не хотелось людей обижать подозрительностью. А кто, спрашивается, полез с ними за руку здоровкаться? Опять же я. Ну и кто получил от того самого дедка две пульки в пузо?
Одно хорошо: пока я полуживой в кремлёвке валялся, страна как-то притихла. То ли одумались, то ли просто не готовы были ещё к такому повтороту событий. Тем более, тут уж наши спецы страху нагнали. Хотя репортаж из кремлёвской операционной в прямом эфире — это было всё-таки чересчур.
Естественно, вся эта делегация дурацкая сидела здесь, дожидалась, значит, следствия. Да-да, здесь, у тебя, гражданин-товарищ-начальник. У нас эта контора называлась "особым блоком", а уж как у вас там называется, этого я не знаю. А в двадцать девятой камере как раз обретался давешний дедок, так некстати покусившийся на мою персону.
Ну, как только я чутка в себя пришёл, так сразу отправился потолковать со старым знакомым. Лично, с глазу на глаз.
Дедок-диссидент меня, само собой, не очень-то рад был видеть, но в молчанку играть не стал. "Вы, — говорит, — были в корне неправы. Но и мы, мол, были в корне неправы. Надо было вас, узурпаторов, стрелять, стрелять, и стрелять, пока бы всех не перестреляли. И страну бы сохранили, и вас бы, мудаков, спасли. Хоть не жизнь, но честь вашу, потому что…"
И вот смотрю я, значит, деду в глаза, стеклянные от осознания собственной правоты, и стало мне до того тоскливо, что хоть иди и топись. Неисправимо это. Не-ис-пра-ви-мо.
В общем, плюнул я, позвонил охране, чтобы выпустили этого долбоёба из камеры, и гнали отсюда к чертям свинячим. Нефига на него казённый хлеб переводить.
Отпустил я этого козла. А сам в камере остался. Позвонил охране — дескать, думаю о судьбах державы, прошу не беспокоить. Даже если атомная война начнётся.
Не так уж и плохо здесь, кстати. Без излишеств, строго так, но мне не привыкать. Это тебе не зиндан, и не международная, блядь, тюряга. Тихо, спокойно. Посидишь на коечке — нужду справишь — и обратно на коечку.
Сижу я и думаю про себя — "Привыкай, лейтёха Коновалов. Потому что власти твоей осталось от силы года два. И если не шмальнут тебя сразу во время революционных событий, сидеть тебе здесь, лейтёха, пока какие-нибудь распиздяи не оставят от России рожки да ножки." Но уже спокойно так думаю, без лишних нервов.
Потом меня в сон потянуло. Ну, я что? Лёг на коечку, примостился кое-как, руку под голову. И заснул себе.
И, значит, приснилась мне такая вот хрень. Будто я — рыцарь, или как его там… витязь, что-ли, какой-то былинный, типа Рэмбо. Шлем на мне, латы, меч по ноге хлопает, и сижу я на огроменном таком белом коне. Вокруг поля, деревья, солнышко вовсю шпарит, в общем, местность такая вся неколхозная. Только не еду я ни хрена, а торчу, как мудак, у какого-то перекрёстка. Посерёдке лежит белый камень неслабых размеров, тяжёлый, сука, весь в землю ушёл. Одна верхушка сверху осталась. Вроде на нём какая-то хрень написана, сейчас уже не разберёшь. Да и не в этом, чую, дело, чего там на нём накарябано. Потому что боевая задача и так ясна. Есть три дороги, надо куда-то свернуть. Не самому, а как бы вот для всех сразу. Тоже знаю: куда я — туда все. Как бы так всё устроено, что всегда один за всех выбирает. Это, типа, закон жизни.
Ну чего? Еду я налево. Вся дорога кровищей залита, кости гнилые валяются, черепа, и чем дальше, тем больше этого добра. А по сторонам тени какие-то нехорошие маячат. То ли волки, то ли ещё что похуже. Конь, бедолага, ржёт, глазом косится. Не, думаю, туда нам не надо.
И только подумал — опять я у того дурацкого камня оказался. Ладно, поехали направо. Дорога широкая, ровная, одно плохо — нигде ни травинки, ни былинки, лунный пейзаж какой-то. Проехали ещё немножко, смотрю — а по краям дороги пески… Ёшкин кот, опять влипли.
И как подумал — снова, бля, на перекрёстке стоим на этом грёбаном, чтоб его. Ну тут уж чего репу-то чесать — едем вперёд. Всё вроде нормально, никакой кровищи, зелень кругом, травка. Далеко уже заехали, и вроде всё в порядке. Я даже спешился, коня в поводу повёл. Смотрю — лужок зелёный, приятный такой. Ну, я, конечно, подлянки жду, осторожно так ступаю — вдруг болото. Не, всё типа честно. Расположились. Конь травку пощипывает, я в травке разлёгся, культурно отдыхаю. Однако, смотрю — коняга-то мой как-то странно башкой завертел, хрипит, пена выступила… Смотрю на травку эту зелёненькую, ёпть! — да это ж полынь, дурман, и ещё что-то такое гадкое. Я к коню — а тот от меня. Насилу ухватил за повод, ногу в стремя — а тот уже этой гадости нажрался, и, чую, хреново ему…
И опять, блин, я у грёбаного этого камня-алатыря, только теперь уже совсем без вариантов. А на камне сидит чёрный карлик, рожи корчит, лыба до ушей. И мордой своей подозрительно смахивает на дедка моего знакомого того самого. Я, значит, спешился, с мечом к нему подбираюсь, а он сидит себе, только пальцем тычет — мол, осталась тебе одна дорога, назад.
Ну, смотрю я, что там сзади. Тоже дорога, и, в общем, неплохая. И едут по ней всадники на конях — только спины видать. Одно плохо — кони ихние на месте ногами перебирают, а сами всадники прозрачные такие, как медузы. И не солнышко над ними ни хера, а полная луна светит… Призраки, короче.
И чую я: дедок тоже явно из этой компании. Поэтому и наглый такой: его ж человеческим оружием не возьмёшь. Он и так не живой, чё ему.
И до того мне погано стало, что ёбнул я со всей дури мечом в камень этот вонючий, да так ёбнул, что проснулся.
Только когда сон уже кончался, на самом краешке, увидел я, как разваливается всё на куски, и а в воздухе появляется четвёртая дорога. И бежит по ней белый конь без седока…
А когда я совсем глаза протёр, то уже знал, что дальше делать надо.
Позвонил я своим ребятам, велел принести диктофончик и кассетку чистую. И водочки. Она, родимая, мне сейчас совсем не помешает.
Ну что, начальник, не надоело? Да всё уже. Самый хвостик остался.
В общем, так. Пистолет всегда при мне, так что посторонней помощи не потребуется. Теперь только всякие соображения на дорожку.
Значит, так. Были у нас три варианта, так сказать, развития событий. Какой выбрать — от меня зависело. Не будет меня — не будет и того, кто выбирает. А значит, случится всё сразу.
История у вас, дорогие товарищи, будет в эти годы исключительно мудацкая. Я так думаю, что там все варианты перемешаются. То есть все три наши исторические, блин, судьбы, вместе сложатся, и на три поделятся.
Вот будет каша! Уссаться можно.
Интересно, правда, кто у вас первым президентом России будет? Но уж точно не Хаз. И не Руцкой. Эти варианты уже отыгранные. Союз, наверное, развалится, но тоже как бы по-дурацки, не до конца. С этим вам ещё возиться надо будет… С Чечнёй, наверное, воевать вам всё же придётся, это никуда не денется… но Москву они вряд ли возьмут. Хотя, чую жопой, их в Москве будет много. Как — не знаю, но будет. Западники сюда тоже влезут с разными делами. Вы с ними поосторожнее. Интересно, башня Останкинская у вас сгорит? Если сгорит, не дёргайтесь особо, это привет от нас… В девяноста третьем, девяноста четвёртом и девяноста восьмом будут какие-то напряги. У нас они были во всех вариантах, но разные, так что какая из этого хуйня в результате слепится, без поллитры не разобраться.
Вроде всё сказал… Сейчас водочки хряпну. Без закуси. На том свете рукавом занюхаю.
Да, к чему это всё я. Слышь, начальник, вы все мне кой-чего должны. Так вот: найди лейтёху Коновалова, в вашем мире он тоже есть. И не будь жопой, сделай его, что-ли, майором. И дай ему квартиру нормальную. За заслуги перед Отечеством. Ему тоже жить надо.
Сделай, а? Не будь говном.
Ну, теперь можно и водочку. Хух! хорошо пошла.
Ну, ещё одну, последнюю. За здоровье.
Будьте здоровы, дорогие сограждане!
