— Ладно, так и быть, — решился вдруг Джейми за завтраком, ткнув в мою сторону ложкой. — Можешь идти. Но только кроме лакея возьмешь в провожатые Муртага. Там, возле этого собора, район, который пользуется дурной славой.

— Но к чему мне провожатый? — Я отодвинула тарелку с овсянкой, на которую взирала без всякого энтузиазма. — Джейми! Ты что, хочешь сказать, что не возражаешь, если я пойду в «Обитель ангелов»?

— Сам не знаю, что именно я хочу сказать, — ответил он, деловито ковыряя в своей овсянке. — Но думаю, что не возражаю. Уж лучше работать в больнице, чем проводить время у Луизы де ла Тур. Полагаю, что на свете есть худшие вещи, чем общение с нищими и преступниками, — мрачно добавил он. — Уж по крайней мере вряд ли ты явишься оттуда с выщипанным причинным местом.

— На этот счет можешь быть спокоен, — обещала я.

В свое время мне пришлось перевидать немало хороших больничных сестер и всего лишь несколько отличных, которые умудрялись превратить свой нелегкий труд в праздник. Что касается матери Хильдегард, то это был как раз обратный случай, и результаты впечатляли.

Трудно было вообразить более подходящую персону для руководства заведением, подобным «Обители ангелов», чем матушка Хильдегард. Огромная, ростом около шести футов, с сухой ширококостной фигурой, завернутой в ярды черной шерстяной ткани, она парила над няньками и сестрами, как воронье пугало, надетое на палку и охраняющее тыквенное поле. Привратники, сестры, пациенты, санитары, послушники, посетители, аптекари — их всех точно ветром сдувало при ее появлении, или же они сбивались в компактные группки, которыми матушка Хильдегард могла легко управлять.

Господь наделил ее не только внушительным ростом, но и лицом, таким уродливым, что это почти граничило с гротеском, а потому не удивительно, что она посвятила свою жизнь служению Господу, — Иисус был, пожалуй, единственным мужчиной, от которого она могла бы ожидать взаимности. Голос у нее был низкий и звучный, с характерным носовым гасконским акцентом, он гремел в больничных коридорах, словно отголосок церковного колокола. Сначала было только слышно ее, уже потом — видно. При ее приближении холл наполнялся звуками ее голоса, затем появлялась она сама и направлялась к своему кабинету, где ее ожидали придворные дамы, в том числе и я, пытавшаяся укрыться за спиной герра Гертсмана, как пытаются укрыться от урагана обитатели какого-нибудь островка, ищущие спасения за хрупкой перегородкой.

Она заполнила собой дверной проем с шуршанием одежд, напоминающим шелест крыльев летучих мышей, и обрушилась на герра Гертсмана с хищным криком, звучно целуя его в щеки:

— Мой дорогой друг! Вот неожиданная радость! Тем более приятная, что неожиданная! Что привело вас ко мне?

Выпрямившись, она обернулась к нам с широкой улыбкой на лице. Улыбка оставалась таковой, пока герр Гертс-ман объяснял ей цель нашего визита, однако еще менее опытная, чем я, предсказательница судеб могла бы заметить, как затвердевают у нее скулы и улыбка из искренней превращается в вымученную.

— Мы очень ценим ваши идеи и благородный порыв, mesdames. — Глубокий звучный голос продолжал рассыпаться в благодарностях, однако я заметила, как маленькие умные глазки изучают, оценивают, взвешивают, — видимо, она решала, как лучше распорядиться этой помехой, нарушившей привычный ход вещей, да еще умудриться выбить из этих набожных дамочек побольше денег, с которыми они были готовы охотно расстаться ради спасения собственной души.

Наконец, видимо приняв какое-то решение, она громко хлопнула в ладоши. В дверях, как чертик из шкатулки, возникла коротышка монахиня.

— Сестра Анжелика, будьте так добры, сопроводите этих дам в лабораторию. Выдайте им соответствующую одежду, а потом покажите палаты. Пусть они помогут при раздаче больным еды, раз уж проявляют такое желание. — Длинный широкий рот слегка искривила гримаса, показывающая, что мать Хильдегард сильно сомневается в желании дам посетить палаты.

Мать Хильдегард была великим знатоком человеческих душ. Три дамы, посетившие первую палату, где лежали больные золотухой, чесоткой, экземой и вонючей пиемией, тут же сочли, что вполне могут удовлетворить свою склонность к благотворительности, ограничившись пожертвованием определенных сумм на больничные нужды, и вихрем умчались обратно в лабораторию — скидывать грубые холщовые халаты, которые им там предоставили.

В центре следующей палаты долговязый мужчина в темном балахоне довольно умело проводил ампутацию ноги; умелость усугублялась еще и тем фактом, что никакого обезболивания при этом не применялось, а держали несчастного два дюжих мускулистых санитара и плотного сложения монахиня, усевшаяся на него верхом; к счастью, развевающиеся складки ее сутаны скрывали от меня лицо больного.

Одна из дам, следовавшая прямо за мной, тихо ахнула; обернувшись, я заметила спины двух других добрых самаритянок, улепетывающих по коридору; они столкнулись в тесном проходе, ведущем к лаборатории, то есть к свободе. За последним отчаянным рывком послышался треск рвущегося шелка, они прорвались и полетели по плохо освещенному коридору, едва не сбив с ног попавшегося на пути санитара с подносом, на котором лежали стопки салфеток и хирургические инструменты.

Обернувшись, я с удивлением обнаружила, что Мэри Хоукинс все еще рядом. Лицо ее было белее полотняной салфетки — следует заметить, что здесь, в больнице, белье было сероватого оттенка, — а вокруг рта и подбородка залегли голубоватые тени, однако она все же была рядом.

— Давайте живо, поторопитесь! — властно воскликнул хирург, адресуясь, по-видимому, к едва не сбитому с ног санитару, который, торопливо поставив поднос, подбежал к нему, держащему наготове пилу, с целью отпилить отделенную от плоти бедренную кость. Санитар наклонился наложить второй жгут над надрезом, пила задвигалась с неописуемым скрипучим звуком, и я предусмотрительно развернула Мэри Хоукинс спиной к этой сцене. Я ощущала, как дрожит ее рука, а розовые губки побелели и сморщились, точно побитые морозом лепестки цветка.

— Хотите уйти? — участливо спросила я. — Уверена, матушка Хильдегард закажет для вас карету. — Обернувшись, я вгляделась в полумрак холла. — Боюсь, что графиня и мадам Ламберт уже отбыли.

Мэри шумно втянула воздух, потом с самым решительным видом сжала губы.

— Н-н-нет, — пробормотала она. — Если вы остаетесь, то и я тоже.

Я твердо вознамерилась остаться — любопытство и стремление разузнать как можно больше об операциях, проводимых в этой больнице, оказались сильнее желания пощадить чувства Мэри.

Наконец и сестра Анжелика соизволила заметить, что мы остались. Вернувшись, она встала рядом и с еле заметной улыбкой на пухлом лице терпеливо ждала, когда мы, подобно остальным, ударимся в бегство. Я склонилась над койкой в углу комнаты. Под тоненьким одеялом тихо лежала страшно исхудавшая женщина. Глаза рассеянно блуждали по сторонам, казалось, она не замечает ничего вокруг. Но не сама женщина привлекла мое внимание, а странной формы стеклянный сосуд, установленный на полу рядом с койкой.

Он был до краев заполнен желтой жидкостью — вне всякого сомнения, то была моча. Я удивилась: что пользы было собирать мочу, когда в те времена не существовало ни методов химического анализа, ни даже лакмусовой бумаги? Но тут меня осенило.

Я осторожно приподняла сосуд, не обращая внимания на протестующий возглас сестры Анжелики. Принюхалась… Да, так и есть: помимо характерного кисловатого запаха испарений аммиака, жидкость отчетливо отдавала чем-то сладким, так пах прокисший мед. Секунду я колебалась, но другого способа проверки не существовало. С гримасой отвращения я обмакнула кончик пальца в жидкость и лизнула языком.

Мэри, наблюдавшая за моими манипуляциями с расширенными от удивления глазами, даже закашлялась, однако сестра Анжелика впервые за все время взглянула на меня с интересом. Я положила руку на лоб женщины — он был прохладным, жара или лихорадки у нее не наблюдалось.

— Хочется пить, да, мадам? — спросила я больную. Ответ я знала заранее, заметив возле изголовья пустой графин.

— Все время, мадам, — ответила она. — И еще я все время голодна. Сколько ни ем, а сплошные кожа да кости. — Она приподняла тоненькую, словно веточка, руку, демонстрируя костлявое запястье, затем бессильно уронила ее.

Я нежно похлопала по этой худенькой руке и пробормотала какие-то слова утешения. Диагноз мой оказался верным, но малоутешительным — в те времена еще не научились лечить диабет. Несчастная была обречена.

Опечаленная, я присоединилась к сестре Анжелике, которая, перебирая коротенькими ножками, едва поспевала за мной.

— Откуда вы узнали, чем она страдает, мадам? — с любопытством спросила меня монахиня. — Только по моче?

— Нет, не только, — ответила я. — У нее диа… — Как это у них называется?.. — Сахарная болезнь. Еда, которую она ест, не насыщает, все время хочется пить. И как следствие, выделяется моча в огромных количествах.

Сестра Анжелика кивнула, полное лицо так и светилось любопытством.

— Как вы считаете, мадам, она поправится?

— Нет, она обречена, — прямо ответила я. — Болезнь зашла слишком далеко, ей не протянуть и месяца.

— О-о… — Светлые бровки приподнялись, она глядела на меня уже не столько с любопытством, сколько с уважением. — То же самое говорит и месье Парнель.

— А кто он такой, этот месье Парнель? — небрежно осведомилась я.

Толстушка растерянно нахмурилась:

— Ну, вообще-то он изготавливает бандажи, еще ювелирным делом занимается. А когда приходит сюда, работает уринологом.

Брови мои поползли вверх.

— Уринологом? — недоверчиво переспросила я. — У вас существуют такие вещи?

— Qui, мадам. И он слово в слово говорил то же, что и вы, об этой несчастной худенькой женщине. Впервые вижу даму, которая так хорошо разбирается в медицине. — Сестра Анжелика глядела на меня словно завороженная.

— На земле и в небесах существует еще немало вещей, неподвластных разуму человеческому, сестра, — скромно ответила я. Она кивнула с таким серьезным видом, что тут же заставила меня устыдиться своего пафоса.

— Это верно, мадам. Желаете взглянуть на господина на последней койке? Он жалуется на печень.

Мы переходили от одной койки к другой и наконец завершили обход огромной палаты. Я видела людей, страдающих от болезней, о которых знала только из учебников; видела пострадавших от самых разных травм — от раненного в голову при пьяной драке до ломового извозчика, грудь которого была практически расплющена катящейся бочкой с вином.

У некоторых коек я останавливалась, задавая вопросы тем больным, которые были способны отвечать. За спиной своей я слышала дыхание Мэри, но не оборачивалась, а потому не видела, зажимает она нос или нет.

В завершение обхода сестра Анжелика обратилась ко мне с иронической улыбкой:

— Ну-с, мадам? Не передумали ли вы служить Господу Богу, помогая этим несчастным?

Я уже закатывала рукава халата.

— Принесите-ка мне таз с горячей водой, сестра, — ответила я. — И кусок мыла.

— Ну, как там все было, Саксоночка? — спросил меня Джейми.

— Ужасно, — ответила я, широко улыбаясь.

Он приподнял бровь и вопросительно взглянул на меня, затем устало растянулся в шезлонге.

— Получила удовольствие?

— О, Джейми, если б ты знал, как это приятно — вновь чувствовать себя полезной! Я мыла полы и кормила больных жидкой овсянкой, а потом, пока сестра Анжелика не смотрела, успела сменить пару грязных рубашек и вскрыть нарыв.

— Превосходно! — заметил он. — Ну а сама-то поесть не забыла или слишком увлеклась?

— Э-э… честно сказать, забыла, — виновато созналась я. — С другой стороны, совершенно забыла и о тошноте. — Тут, едва стоило мне вспомнить об этом, желудок отозвался спазмами. Я прижала кулак к животу. — Думаю, стоит перекусить.

— Да уж, наверное, да, — мрачно согласился он и потянулся к колокольчику.

Он смотрел, как я жую мясной пирог и сыр, и слушал мой рассказ о больнице в перерыве между глотками.

— Многие палаты переполнены, больные лежат по двое-трое в одной кровати, что, конечно, ужасно, но… Хочешь кусочек? — спросила я. — Очень вкусно!

Он взглянул на кусок пирожного, который я протягивала ему.

— Если ты хотя бы на время перестанешь расписывать гангренозные нагноения под ногтями, то, пожалуй, съем.

Лишь с запозданием я заметила, как побледнели у него щеки и ноздри слегка дрожат. Налив в чашку вина, я подала ему и только после этого вновь принялась за еду.

— Ну а как ты провел день, дорогой? — нежно промурлыкала я.

«Обитель ангелов» стала для меня настоящим убежищем. Простота и бесхитростность, отличавшая монахинь и больных, являла собой приятный контраст трескучей болтовне и интригам придворных дам и господ. Я также была уверена, что лицо мое всякий раз обретало в больнице нормальное выражение, а мышцы его приятно расслаблялись, иначе бы на нем так и застыла навеки жеманная и скучающая мина.

Убедившись, что дело я свое знаю и ничего, кроме бинтов и свежего белья от них не требую, монахини быстро смирились с моим присутствием, а преодолев первоначальный шок от моего имени и титула, больные тоже. Социальные предрассудки обычно очень сильны, но разлетаются в прах при наличии доброй воли и умения делать свое дело, тем более если в этом умении есть такая нужда.

Несмотря на свою занятость, матушка Хильдегард начала уделять мне внимание. Сперва она вообще со мной не разговаривала, ограничиваясь лишь «Bonjour, мадам», когда проходила мимо, однако я все чаще стала чувствовать на своей спине взгляд ее внимательных и умных глазок всякий раз, когда останавливалась возле постели какого-нибудь пожилого больного, страдающего опоясывающим лишаем, или смазывала маслом алоэ ожоги ребенку, пострадавшему при пожаре, — в ту пору в бедняцких кварталах города пожары были частым бедствием.

Казалось, она никогда никуда не торопится, однако за день ей приходилось проходить немалые расстояния крупными, длиной в ярд, шагами по больничным полам из серого камня, причем следом за ней все время поспешал ее любимец — маленький белый пес по кличке Бутон.

Совершенно непохожий на лохматых болонок — самую популярную у придворных дам породу, — Бутон отдаленно напоминал помесь пуделя с таксой. Природа наделила его жесткой курчавой шерстью с длинной бахромой вокруг толстого живота и коротких кривых лап. Концы лап с крепкими черными когтями громко цокали по каменному полу, когда он трусил за матушкой Хильдегард, почти касаясь своей заостренной мордой развевающихся складок ее сутаны.

— Это что, собака? — с изумлением спросила я одного из санитаров, впервые увидев Бутона, семенившего за своей хозяйкой.

Перестав подметать пол, санитар глянул вслед пушистому закрученному калачиком хвосту, тут же скрывшемуся за дверью операционной палаты.

— Э-э… — протянул он нерешительно, — матушка Хильдегард утверждает, что собака. И мне бы не хотелось… спорить с ней по этому поводу.

Сойдясь ближе с монахинями, санитарами и приходящими докторами, мне довелось выслушать немало самых разнообразных мнений о Бутоне — от вполне терпимых до преисполненных суеверий. Никто не знал, как и почему оказался он у матери Хильдегард. В течение нескольких лет он являлся полноправным членом больничного штата, причем, по мнению своей хозяйки, рангом повыше, чем няньки и сестры, и почти равным рангу большинства приходящих врачей и аптекарей.

Последние по большей части смотрели на него с подозрением и отвращением, некоторые — с насмешливой симпатией. Один из хирургов называл его — разумеется, когда матушка Хильдегард не слышала — «мерзкой крысой», другой — «вонючим кроликом», а третий, коротконогий толстяк, изготовитель бандажей, в открытую именовал «Месье Мочалка». Монахини считали его неким промежуточным созданием между талисманом и тотемом, а молодой священник из местной церкви, которого Бутон умудрился укусить за ногу, когда тот пришел исповедовать больных, был твердо убежден, что пес есть не что иное, как маленький демон, избравший собачье обличье для осуществления своих гнусных замыслов.

Несмотря на несогласие со столь нелестной характеристикой священника, я тем не менее считала, что доля истины в ней все же есть. Пронаблюдав в течение нескольких недель за этой парочкой, я пришла к выводу, что ближе Бутона для матери Хильдегард нет никого на свете.

Она часто разговаривала с ним, причем совсем не так, как обычно говорят с собаками — очень серьезно, на равных. Стоило ей остановиться возле койки, как Бутон тут же вспрыгивал на нее и начинал обнюхивать испуганного пациента. Затем он усаживался — чаще всего на ноги больного, — гавкал и вопросительно смотрел на хозяйку, словно спрашивая, какой диагноз она собирается поставить. И она тут же ставила этот диагноз.

Поведение для собаки довольно занимательное, однако у меня не было времени пристально понаблюдать за этой необычной парочкой за работой, вплоть до одного хмурого и дождливого мартовского утра. Я стояла у постели пожилого извозчика и беседовала с ним, стараясь сообразить, что же неладно.

Он поступил к нам неделю назад. Нога у него попала в тележное колесо — несчастный имел неосторожность соскочить с телеги прежде, чем та остановилась. В результате он получил множественный перелом, травму, на мой взгляд, вполне излечимую. Я вправила кость, рана начала благополучно заживать. Ткани имели здоровый розовый цвет, с хорошей грануляцией. Ни дурного запаха, ни пресловутых красных полос, ни нагноения — ничего этого не наблюдалось. И я совершенно не могла понять, отчего у него никак не снижается температура, а моча имеет темный цвет и неприятный запах, что говорит о наличии в организме инфекции.

— Bonjour, мадам, — произнес низкий звучный голос у меня над головой, и, подняв глаза, я увидела матушку Хильдегард. Тут же под локтем у меня что-то прошмыгнуло, и Бутон грузно вспрыгнул на матрац, что заставило больного слегка поморщиться. — Что вы думаете по этому поводу? — спросила она. Я не была уверена, к кому именно она обращается, к Бутону или ко мне, однако все же решила высказать свое мнение.

— Очевидно, существует некий вторичный источник инфекции, — сказала я. — Но понять, где и откуда, я не в силах. Я уже начинаю думать, что это какая-то внутренняя инфекция, никак не связанная с раной. Возможно, вялотекущая форма аппендицита или воспаление мочевого пузыря, хотя, с другой стороны, при пальпировании ничего не прощупывается.

Мать Хильдегард кивнула:

— Да, вполне возможно. Бутон! — Собака послушно повернула голову к хозяйке, та, в свою очередь, кивком указала на больного: — Ищи во рту, Бутон! — приказала она. Осторожными мелкими шажками пес приблизился к изголовью кровати, круглый черный кончик носа принюхивался. Мужчина с трудом приподнял отяжелевшие от жара веки, однако, заметив величественно возвышавшуюся над ним мать Хильдегард, жаловаться не осмелился. — Откройте рот! — властно приказала она, и снова больной не посмел ослушаться, хотя Бутон уже дышал ему прямо в лицо. Несчастный безусловно не принадлежал к разряду тех, кто любит целоваться с собаками.

— Нет, — не сводя глаз с Бугона, мать Хильдегард задумчиво покачала головой, — нет, не то. Ну же, ищи, Бутон! Только осторожно. У человека нога сломана, помни это.

Словно понимая каждое ее слово, пес начал осторожно обнюхивать больного, суя нос под мышки, залезая на грудь, теребя складки одежды в паху. Добравшись до поврежденной ноги, он ловко переступил через нее лапами, прежде чем приблизить нос к повязке.

Вот пес снова вернулся к паху — а куда же еще, это естественно, подумала я, собака есть собака, — легонько потеребил верхнюю часть бедра, затем сел и гавкнул, преданно виляя хвостом.

— Вот оно, — сказала матушка Хильдегард, указывая на маленький коричневый струп над паховой складкой.

— Но рана почти зажила, — заметила я, — и воспаления нет.

— Вы уверены? — Высокая монахиня положила больному руку на бедро и сильно надавила. Сильные пальцы глубоко вошли в бледную плоть, и извозчик завопил как резаный. — Ага! — удовлетворенно буркнула она, рассматривая глубокие вмятины, оставшиеся после нажатия. — Гнойник!

Так и оказалось; струп разошелся с одного конца, оттуда вытекал желтый гной. Дальнейший осмотр с помощью матушки Хильдегард, которая держала больного за ногу и плечи, позволил узнать наконец, в чем же причина. Оказывается, глубоко в бедро вонзилась несчастному длинная заноза — осколок дерева, отщепившийся от колеса. Видимо, основная рана отвлекла внимание врачей к они не заметили занозы с самого начала, да и сам больной не заметил, тогда ему было не до того. Постепенно произошло заражение, рана воспалилась, вокруг занозы скопился гной, причем происходило все это глубоко в мышечных тканях и не было заметно на глаз.

Пришлось немного поработать скальпелем, почистить рану, затем с помощью специальных длинных щипцов я извлекла занозу и торжественно подняла ее вверх — трехдюймовую деревянную щепку, испачканную кровью и гноем.

— Молодец, Бутон! — похвалила я пса. Длинный розовый язык радостно высунулся из пасти, черный носик принюхивался ко мне.

— Да она умница! — сказала матушка Хильдегард. На сей раз никаких сомнений насчет того, к кому именно она обращалась, у меня не возникло. Ведь Бутон был как-никак мужского пола. Он приблизился и вежливо обнюхал мою ладонь, затем облизал тыльную ее сторону, словно в знак признания моих профессиональных заслуг. Я с трудом подавила желание немедленно вытереть ладонь о фартук.

— Поразительно! — заметила я вполне искренне.

— Да, — небрежно кивнула матушка, но в голосе ее звучала гордость. — У него безошибочное чутье на локальные подкожные опухоли. И хотя я не всегда могу понять, что именно он унюхивает в дыхании и моче больного, сам тон его лая безошибочно указывает на то, что данный человек страдает несварением желудка..

— Причин сомневаться в этом после того, что я видела, у меня не было. Я вежливо поклонилась Бутону и взяла пузырек с порощком для обработки раны.

— Рада, что ты помог мне, Бутон. Можешь и дальше работать со мной.

— Очень разумно с вашей стороны, — заметила матушка Хильдегард, обнажив белые крепкие зубы. — Большинство врачей и хирургов не проявляют особой склонности пользоваться его талантами.

— Э-э… — Мне не хотелось подвергать чью-либо репутацию сомнению, но взгляд, который бросила я через холл в сторону месье Валеру, был достаточно выразителен.

Мать Хильдегард рассмеялась:

— Что ж, мы подбираем все, что Бог пошлет, хотя порой я спрашиваю себя: а не посылает ли он их нам лишь с целью уберечь мир от еще больших несчастий? И все же иметь хотя бы таких врачей лучше, чем ничего. Вы… — Тут зубы ее снова блеснули, и она стала похожа на лошадь-тяжеловоза. — Вы же гораздо лучше, чем ничего, мадам.

— Благодарю.

— Хотя иногда меня удивляет, — продолжала она, наблюдая, как я накладываю на рану повязку, — почему вы занимаетесь лишь пациентами с ранами и переломами. И избегаете тех, у кого сыпь, или кашель, или лихорадка, хотя, казалось бы, ухаживать за такими больными дело для женщины более естественное. Вот уж не думала, что встречу когда-нибудь даму-хирурга! Наши женщины-лекарки обычно не имеют лицензии, все они по большей части из провинций. Хорошо знают травы, припарки и приворотные зелья. Эти мудрые женщины-знахарки всегда были повитухами, так сказать, элитой народных целителей. Многие из них пользуются куда большим доверием и уважением, чем патентованные лекари, как раз их предпочитают люди низших сословий, поскольку они и достаточным умением обладают, да и услуги их недороги.

Я ничуть не удивилась, что она заметила мою склонность к хирургии.

— Дело вовсе не в отсутствии интереса с моей стороны, — уверила я ее. — Просто у меня будет ребенок, и не хотелось бы подвергать себя риску заражения. Сломанные кости не заразны.

— Иногда я задаю себе вопрос, — начала матушка Хильдегард, но тут взгляд ее упал на носилки, которые вносили в холл. — Истинное бедствие на этой неделе. Нет, не ходите. — Она жестом остановила меня. — Этим больным займется сестра Сесиль. Она позовет вас, если понадобитесь.

Маленькие серые глазки долго и с любопытством, в котором читалось еще и одобрение, изучали мое лицо.

— Так вы не только высокородная дама, вы еще и носите дитя… Удивительно, как это вас муж отпустил. Он, должно быть, совершенно необыкновенный человек.

— Э-э… Он шотландец, — ответила я, словно этим объяснялось все, не желая пересказывать ей возражения Джейми.

— Ах шотландец!.. — Матушка Хильдегард понимающе кивнула. — Ясно.

Постель вздрогнула — это Бутон соскочил на пол и затрусил к двери.

— Чует чужого, — заметила матушка. — Помогает не только врачам, но и сторожу, однако, боюсь, заслуживает при этом не больше благодарности.

Со стороны входной двери послышался громкий лай и чей-то высокий испуганный голос.

— О, снова этот отец Бальмен! Черт побери, ну почему нельзя стоять спокойно и не дергаться, пока Бутон обнюхивает его? — Мать Хильдегард поднялась, но перед уходом успела одарить меня широкой улыбкой. — Пойду успокою его немного, а потом, возможно, пришлю вам на подмогу, мадам. Он, несомненно, святой, однако не слишком понимает в работе профессионалов.

Она направилась к двери крупным неторопливым шагом, я же, попрощавшись с извозчиком, присоединилась к сестре Сесиль, хлопочущей над новым пациентом.

Я вошла в гостиную и увидела, что Джейми лежит на ковре, а рядом с ним, на полу, сидит скрестив ноги маленький мальчик. В одной руке Джейми держал бильбоке, другой прикрывал один глаз.

— Ну конечно смогу, — говорил он, — в любой момент, и днем и ночью, и с закрытыми глазами. Смотри!

Крепко прикрыв глаз, он сжал рукоятку бильбоке и встряхнул стаканчик из слоновой кости. Шарик на веревочке выскочил из своего гнезда, описал в воздухе дугу и, словно направляемый радаром, с легким хлопком опустился в стаканчик.

— Ну, видал? — Он отнял руку от глаза, сел и протянул игрушку мальчику. — Давай теперь ты попробуй. — Он улыбнулся мне и, сунув руку под юбку, в знак приветствия сжал мою щиколотку, обтянутую зеленым шелковым чулком.

— Развлекаетесь? — спросила я.

— Пока еще нет, — ответил он и крепче сжал мою щиколотку. — Я так тебя ждал, Саксоночка. — Длинные теплые пальцы поползли вверх по ноге, игриво пощекотали икру, поднялись еще выше, и все это время он смотрел на меня своими прозрачными синими глазами с самым невинным выражением. На щеке виднелась полоса размазанной и высохшей грязи, на рубашке и килте тоже были грязные пятна.

— Вот как? — заметила я, стараясь вырваться из цепких пальцев. — А я было подумала, что тебе вполне хватает и этой компании.

Мальчик, не понимавший по-английски ни слова, пропустил эту фразу мимо ушей и отчаянно старался, прикрыв один глаз, повторить тот же трюк с бильбоке. Первые две попытки успехом не увенчались, тогда он открыл глаз и гневно уставился на игрушку, словно именно она была виновата. Попробовал закрыть другой глаз, но не до конца, скорее, прищурился, оставив маленькую щелочку, через которую сквозь длинные ресницы мерцал зрачок.

Джейми неодобрительно прищелкнул языком, и глаз тут же закрылся.

— Эй, Фергюс, давай-ка, дружок, без обмана! — сказал он. — Чтоб все по-честному! — Мальчик, очевидно, поняв смысл сказанного, робко улыбнулся, обнажив ряд крупных, белых, острых, как у белки, зубов.

Джейми притянул меня за ногу, вынуждая подойти поближе, и одновременно увернулся — я пыталась лягнуть его сафьяновым каблуком.

— О-о… — протянул он. — Фергюс — человек многих талантов и прекрасный компаньон, особенно когда брошенный женой человек вынужден проводить долгие часы в одиночестве и преодолевать искушение пуститься в загул где-нибудь в городе, в кварталах, пользующихся дурной репутацией. — Пальцы проникли в ямочку под коленкой и игриво пощекотали меня. — Однако не годится в партнеры для занятий, которые у меня на уме…

— Фергюс? — Я рассматривала мальчика, игнорируя возню пальцев под юбкой. Ему было лет девять-десять, но для своего возраста он был мал ростом и хрупок, точно хорек. Одетый в чистое, хоть и поношенное платье, слишком для него просторное, он походил на типичное дитя парижской улицы с болезненно-бледной кожей и большими темными глазами.

— Вообще-то его зовут Клодель, но мы решили, что это имя звучит не слишком по-мужски, а потому теперь он зовется у нас Фергюсом. Самое подходящее имя для истинного воина. — Заслышав звук своего имени, вернее имен, мальчик поднял глаза и застенчиво улыбнулся мне.

— А это мадам, — объяснил Джейми, указав на меня свободной рукой. — Можешь называть ее миледи. Не думаю, что он в состоянии выговорить Брох Туарах или даже такую фамилию, как Фрэзер.

— Миледи вполне достаточно, — согласилась я и снова сделала попытку высвободить ногу из цепких пальцев. — Но почему, позвольте спросить?..

— Почему — что? Фергюс, ты имеешь в виду?

— Да, да, именно. — Боже, до чего же длинные у него руки! Теперь я чувствовала, как пальцы гладят бедро. — Джейми, прекрати сейчас же!

Пальцы дрогнули и переместились на шелковую подвязку, которая держала мой чулок. Она развязалась, и чулок соскользнул вниз, складками собравшись у щиколотки.

— Зверь! — Я замахнулась на Джейми, но он с хохотом увернулся.

— Ах зверь!.. Какой такой зверь? А ну, говори!

— Дворняжка! — огрызнулась я и нагнулась подтянуть чулок. Похоже, Фергюса мало интересовали наши игры, он снова занялся бильбоке.

— А что касается парнишки, — радостно заявил Джейми, — то я нанял его на службу.

— И что же он будет делать? — поинтересовалась я. — У нас уже есть мальчик, который чистит ножи и обувь, потом еще мальчик-конюшенный.

Джейми кивнул:

— Верно. Но карманника у нас нет. Вернее, не было, а теперь есть.

Я тихо ахнула:

— Понятно. Не сочти меня излишне любопытной, но могу ли я все же узнать: к чему нам в доме карманник?

— Красть письма, Саксоночка, — спокойно ответил Джейми.

— О-о… — Я начинала понимать.

— От его высочества проку сейчас никакого. Всякий раз, когда мы видимся, он начинает вздыхать о Луизе де ла Тур или же скрежетать зубами и чертыхаться, потому что они, видите ли, в очередной раз поссорились. И в том и в другом случае единственная его цель — побыстрее напиться. Map уже потерял с ним всякое терпение от этих перепадов настроения. А от Шеридана ничего невозможно добиться.

Герцог Map являлся самым уважаемым человеком в среде парижских якобитов. Это был стареющий мужчина с безупречными манерами; одним из первых поддержал он короля Джеймса в его неудавшейся попытке захватить власть в 1715 году, и после поражения под Шерифсмюром последовал за своим королем в ссылку. Я встречалась с герцогом, он нравился мне: приятный пожилой господин с отменными манерами и прямой, как сама его натура, спиной. Теперь он с тем же рвением поддерживал сына своего господина, без особой, впрочем, благодарности со стороны принца. Была знакома я и с Томасом Шериданом, наставником принца, тоже весьма преклонных лет господином, который вел всю переписку его высочества, переводя его полуграмотные и преисполненные нетерпения тирады на придворный французский и английский.

Я села и пристегнула чулок. Фергюс, для которого созерцание голых женских ног было, очевидно, не в новинку, не обратил на эти мои манипуляции ни малейшего внимания, целиком поглощенный бильбоке.

— Письма, Саксоночка, — сказал Джейми. — Мне нужны письма. Из Рима, с гербом Стюартов на печати. Письма из Франции, Англии, Испании. Можно добывать их в доме принца, Фергюс будет сопровождать меня туда в качестве пажа. Или же через папских посыльных, которые их доставляют. Желательно знать всю информацию заранее. И вот мы заключили сделку, — продолжал Джейми, кивком указав на своего нового слугу. — Фергюс будет раздобывать все, что меня интересует, я же взамен одевать и кормить его, а также платить по тридцать экю в год. Если его схватят, так сказать, с поличным, я сделаю все, что в моих силах, чтоб выручить его. Если это окажется невозможным и он потеряет ногу или, скажем, ухо, я обязан содержать его до конца дней, а если парнишку повесят, тогда в течение года я гарантирую ему отпевание в церкви. Думаю, сделка честная, как тебе кажется?

По спине у меня пробежали муращки.

— Боже мой, Джейми… — только и смогла пробормотать я.

Он покачал головой и потянулся к бильбоке.

— Не нашему Богу надо молиться, Саксоночка. А святому Дисмасу. Покровителю воров и шпионов.

Джейми взял бильбоке у мальчика. Резкий взмах руки — и шарик из слоновой кости, описав параболу, с хлопком опустился в стаканчик.

— Понимаю, — сказала я. И продолжала с интересом наблюдать за мальчиком, который, взяв у Джейми игрушку, снова стал упражняться. — Где ты его нашел?

— Встретил в публичном доме.

— Ах, ну да, конечно! Как же могло быть иначе… — Я не сводила глаз с пятен грязи на его рубашке. — Который ты посетил, как я понимаю, по неким вполне уважительным причинам!..

— О да, — ответил он. Откинулся в кресле, обхватил руками колени и, усмехаясь, смотрел на меня. — Думаю, тебе доставило бы больше радости обнаружить меня в этом заведении, нежели в темной аллее с проломленным черепом.

Тут я увидела, как темные глаза Фергюса, оторвавшись от бильбоке, застыли на каком-то предмете. Я проследила за его взглядом — у стены на столике стояло блюдо с пирожными. Маленький острый язычок облизал нижнюю губу.

— Кажется, твой протеже голоден, — сказала я. — Почему бы не покормить его, а ты тем временем расскажешь, что, черт возьми, произошло с тобой сегодня.

— Шел я в доки, — послушно начал он, поднимаясь, — и как раз миновал Рю Эглентин, когда вдруг почувствовал на спине чей-то взгляд…

Джейми Фрэзер отслужил два года во французской армии, дрался и воровал с шайкой шотландских бродяг, затем его преследовали и гнали через болота и горы с родной земли. От всего этого у него выработалась чрезвычайная подозрительность, и ему часто казалось, что его преследуют. Он не мог объяснить, был ли то звук шагов за спиной, или же чья-то тень, подозрительно мелькнувшая поблизости, или что-либо еще, менее осязаемое, но предупреждением об опасности служили вставшие дыбом короткие волоски на затылке.

Повинуясь этому сигналу тревоги, он свернул на углу налево, а не направо, как обычно, обогнул лоток торговца горячими пирожками и еще один, со свежими овощами, затем нырнул в колбасную лавку.

Прижавшись спиной к стене у входа, осторожно выглянул на улицу — лицо его загораживали подвешенные к потолку утиные тушки. Буквально через секунду на улице появились двое мужчин, они шли рядом и озирались по сторонам.

Каждый ремесленник и работяга в Париже был отмечен характерным для его профессии знаком, и Джейми без труда угадал в этих двоих моряков: Если маленькая золотая серьга в ухе одного из них, плотного коротышки, еще не внушала полной уверенности, то красновато-коричневый загар на лицах обоих говорил о том, что его обладатели — заправские моряки.

Привыкшие к качанию палубы под ногами, моряки редко ходят прямо. Эти же двое скользили сквозь толпу, как угри, огибающие подводные камни, а рыскающие глаза ощупывали прохожих — нищих, чиновников, домохозяек и торговцев. Словом, морские волки вышли на поиски крупной добычи.

— Я дал им пройти мимо лавки, — продолжал Джейми, — и уже собрался было выйти через черный ход на другую улицу, как вдруг увидел еще одного, совсем рядом, в проходе. Одет он был примерно так же, как и первые двое, длинные немытые волосы свисали до плеч, за пояс был заткнут нож для разделки рыбы с руку длиной. Низенький, крепкого телосложения человек этот загородил собой весь узкий проулок и стоял неподвижно, пока его обтекали людские волны. Очевидно, его оставили на стреме, пока двое сообщников продолжали поиски. Я не знал, что же делать дальше, — говорил Джейми, потирая нос, — конечно, в лавке я был в безопасности, но выйти оттуда не мог, меня тут же заметили бы. — Он нервно обернулся, разглаживая на коленях алую ткань килта.

— Ну и как же ты поступил? — спросила я. Фергюс, не прислушиваясь к нашей беседе, методично набивал карманы пирожными, изредка украдкой откусывая по кусочку. Джейми перехватил мой взгляд и пожал плечами.

— Мальчик не привык питаться регулярно, — заметил он. — Пусть себе ест на здоровье.

— Да, конечно, — согласилась я. — Но что же дальше?

— Я купил колбасу, — просто ответил он.

Точнее говоря, то был дьюндин. Это лакомство готовили из утиного мяса с добавлением ветчины и оленины, все это варили, набивали в кишку и затем вялили на солнце. Получалась колбаса длиной дюймов в восемнадцать, твердая, словно древесина дуба.

— Не мог же я выйти с обнаженной шпагой, — продолжал Джейми. — С другой стороны, проходить без оружия мимо того парня в проулке тоже не хотелось.

Зажав в руке дьюндин, Джейми наконец вышел из лавки в проулок и направился к дежурившему там незнакомцу, глядя ему прямо в глаза.

Незнакомец спокойно выдержал его взгляд, не выказывая ни малейшего интереса или неприязни. Джейми мог бы подумать, что ошибся, не заметь он, как его страж быстро подмигнул кому-то, находившемуся у него за спиной. Повинуясь инстинкту, выработавшемуся в самых рискованных обстоятельствах, Джейми рванулся вперед, сбил незнакомца с ног и в тот же миг, поскользнувшись, сам упал лицом вниз на грязные камни мостовой.

Люди с криками разбегались в разные стороны. Почти немедленно Джейми вскочил на ноги, успев заметить пущенный в него нож — к счастью, бандит промахнулся, и нож вонзился в лоток, где торговали лентами.

— Стоило мне хоть капельку усомниться в их истинных намерениях, и твой муженек отмучился бы, — коротко добавил он.

Однако колбасы он во время падения из рук не выпустил и нашел ей применение — изо всей силы шарахнул ею нападавшего по лицу.

— Нос я ему точно сломал, — задумчиво произнес он. — Во всяком случае, этот подлец отпрянул, я же проскочил мимо него и пустился бежать по Рю Пеллетье.

Прохожие с воплями разбегались, точно стая испуганных гусей: вид несущегося по улице громадного шотландца в развевающемся килте способен был устрашить кого угодно. Джейми не останавливался и не оборачивался — по возмущенным крикам, доносившимся сзади, было ясно, что преследователи все еще гонятся за ним.

Королевские гвардейцы редко патрулировали улицы этого района, да и от окружающих помощи ждать не приходилось, разве что сутолока на улице могла немного задержать преследователей. Кому охота вмешиваться в уличные разборки, тем более ради какого-то иностранца.

— Улица там прямая, без всяких ответвлений, — говорил Джейми. — И мне непременно нужно было добежать до того места, где можно было бы обнажить шпагу и прижаться спиной к стене. На бегу я толкал запертые двери. Наконец повезло, одна оказалась открытой.

Ворвавшись в полутемную прихожую, Джейми промчался мимо опешившего портье, потом, отбросив штору, оказался в центре большой, хорошо освещенной залы. То был салон пресловутой мадам Элизы, он понял это, когда в ноздри ударил щекочущий запах духов.

— Понимаю, — сказала я и прикусила губу. — Надеюсь, что уж там шпагу вытаскивать тебе не пришлось?

Джейми слегка сощурился и ответил уклончиво:

— Полагаю, Саксоночка, у тебя достаточно развито воображение, чтобы представить, какой эффект возымело столь внезапное мое появление в борделе, да еще с огромной колбасой в руке.

Воображение не подвело, я расхохоталась:

— Господи! Хотела бы я видеть эту сцену!

— Слава Богу, что не видела, — сухо ответил он. Щеки его зарделись от гнева.

Не обращая внимания на комментарии, последовавшие от изумленных обитательниц заведения, Джейми осторожно пробирался через целый строй «голых ляжек» — именно так он выразился, — пока вдруг не заметил у стены удивленно глазеющего на него Фергюса.

Обрадованный, что увидел наконец представителя мужского пола, Джейми схватил мальчугана за плечо и стал с жаром умолять его показать, где находится черный ход, причем не медля ни секунды.

— В прихожей уже слышался топот и грохот, — объяснил он. — Это означало, что преследователи вот-вот настигнут меня. И мне вовсе не хотелось начать размахивать шпагой и драться не на жизнь, а на смерть среди целой толпы голых дамочек.

— Да, перспектива устрашающая, — согласилась я. — Так, значит, мальчик помог тебе?

— Да. Он не колебался ни секунды. Умница, молодец! «Сюда, месье!» — крикнул он, и мы взбежали вверх по лестнице, потом заскочили в какую-то комнату, выбрались через окно на крышу, а там и след наш простыл. — Джейми с нежностью посмотрел на своего нового слугу.

— Знаешь, — заметила я, — большинство жен не поверили бы ни единому твоему слову.

Джейми вытаращил глаза:

— Нет? Почему?

— Ну, вероятно, потому, — ответила я, — что они замужем не за тобой, а за кем-то другим. Я рада, что тебе удалось уцелеть, однако сейчас меня больше беспокоит другое. Кто же они были, эти твои преследователи?

— Тогда у меня не было времени как следует поразмышлять на эту тему, — ответил Джейми. — Теперь оно есть, однако я по-прежнему не имею ни малейшего представления, кто они и почему за мной гнались.

— Может, грабители? — Деньги, вырученные от торговли вином, переносили со складов Фрэзера на Рю Тремолин и далее — в банк, где их помещали на счет Джареда, в стальных коробках и под усиленной охраной. Тем не менее Джейми был очень заметной и известной фигурой в доках, о нем ходила молва, что он очень богатый купец. Богатый, разумеется, по понятиям обитателей тех кварталов.

Счищая с рубашки комочки грязи, он отрицательно покачал головой:

— Может быть… Но ведь они не пытались обобрать меня. Они хотели убить.

Произнес он это спокойным тоном, но коленки у меня подогнулись, и я опустилась на диван. Облизала внезапно пересохшие губы.

— Но кто… кто, как ты думаешь?

Он пожал плечами, снял с края тарелки кусочек крема, облизал палец.

— Единственно кто приходит на ум, так это граф Сент-Жермен, который мне угрожал. Но что он выигрывает, убив меня?

— Он конкурент Джареда, ты сам говорил.

— Да. Но вина из Германии его не интересуют. И потом, не думаю, чтоб он стал убивать меня только для того, чтобы вернуть Джареда в Париж и не дать ему начать новое дело. Это уж чересчур, — задумчиво добавил он, — даже для такого человека, как Сент-Жермен.

— А ты не думаешь… — От этой мысли мне стало уж совсем не по себе, и я два раза сглотнула слюну, прежде чем продолжить: — Не думаешь ли ты, что это… месть? За сожженную «Патагонию»?

Джейми озадаченно покачал головой:

— Возможно… Но для чего ему понадобилось выжидать так долго? Да и потом, почему понадобилось мстить именно мне? Это ведь ты вывела его из себя, Саксоночка. Почему тогда он не напал на тебя?

Мне стало уже совсем худо.

— Ты рассуждаешь слишком уж логично, — пробормотала я.

Он поднял на меня глаза, улыбнулся и обнял за плечи:

— Нет, mo duinne. Граф безусловно вспыльчив. Однако не думаю, чтоб он взялся за столь хлопотное и дорогостоящее дело, как заказное убийство из мести. Если бы это помогло ему вернуть корабль, тогда да, — добавил он. — Но влезать в такие расходы, нанимать троих головорезов… Нет, это только выбрасывать деньги на ветер.

Он похлопал меня по плечу и поднялся.

— Нет. Это скорее похоже на ограбление. Не думай больше об этом. С сегодняшнего дня буду брать с собой в доки Муртага.

Он наклонился, отряхнул засохшую грязь с килта.

— Надеюсь, вид у меня достаточно приличный, чтоб не переодеваться к ужину? — спросил он, критически оглядывая свое платье. — Все, должно быть, готово.

— Что готово?

Он распахнул дверь, и в комнату ворвался из столовой густой аппетитный аромат.

— Как это что? Колбаса, разумеется, — ответил он и усмехнулся. — Неужели думаешь, я дал бы ей пропасть?