40
Я облегченно выматерился, затем издал самодовольный смешок. У моего кореша Фариа обнаружилось нехилое чувство юмора. Логично было заподозрить, что и сам он находится где-то поблизости. Я скатал афишку в бумажный шарик и щелчком отправил его в зияющую нору подвала.
Поднимаясь по выщербленным ступенькам, наглая скотина Голиков почувствовал себя в полной безопасности и уже начал прикидывать, что же делать дальше.
Без Ирки мне жизни нет – хоть в шалаше, хоть в отеле «Националь».
Не то чтобы я от горя на себя руки наложил, а просто пусто без нее.
Существовать неинтересно. Не говоря уже о том, что не с кем заняться любовью. Но как вытащить ее из «Маканды», я не представлял. Воевать в одиночку – безнадежно и глупо; обращаться за помощью к ментам – еще глупее. Попасть на тот свет можно было и менее разрушительным для нервов и зубов способом. То, что моей подруге промыли мозги до полного самозабвения, казалось мне несомненным, однако поправимым. На этот счет я являл собою в высшей степени вдохновляющий пример.
Обычно в жизни все так и бывает: чуть расслабился – получи пистон!
До пистона дело пока не дошло, но последовало внятное предупреждение.
Я осмотрел разоренные семейные гнездышки на втором этаже и уже поднимался на третий, когда заметил какое-то движение внизу, на полутемной площадке. Там пробежало существо размером с крысу. Оно ловко лавировало между обломками мебели, кусками обвалившейся штукатурки, спутанными клубками проводки и залежами сантехнического фаянса. Я видел его лишь мельком; через две-три секунды оно скрылось за дверью одной из квартир.
Конечно, это могла быть и крыса, но тогда уж двуногая и бесхвостая.
С черной головой. И со смуглым безволосым телом. Что-то я не слыхал раньше о дрессированных грызунах, пользующихся эпиляторами.
Дробный стук маленьких ножек показался мне в ту минуту более зловещим и многозначительным, чем все Вагнеровские увертюры, вместе взятые. Даже в полумраке я узнал ожившую статуэтку с черного алтаря.
Глюк? Честное слово, я предпочел бы, чтобы тварь была глюком. Во всяком случае, моя эйфория развеялась мгновенно и бесследно. Я даже приостановился, засомневавшись в том, что именно Фариа является автором этой хохмы с «Безумным Максом». Но каким образом Виктор вычислил меня? Ловушка выглядела неоправданно сложной – ведь размякшего тепленького склеротика можно было кончить прямо на тихой безлюдной улице…
И тут я вспомнил кое-что. Вспомнил голых девок в солярии, Айболита со скальпелем, операцию без наркоза, боль под лопаткой, помеху в теле, едва ощутимую опухоль под кожей. Чтобы избавиться от нее без посторонней помощи, надо было лет двадцать заниматься хатха-йогой и еще изобрести соответствующую асану. Похоже, у меня не осталось и двадцати минут, не говоря уже об отсутствии хирургического инструмента. Я чувствовал себя не более уютно, чем кабан в радиоошейнике, выскочивший по глупости за пределы заповедника.
Я решил, что терять мне нечего, кроме своих цепей, и вспорхнул на третий этаж, словно проснувшийся петух на крышу курятника. Здесь было посветлее, чем внизу, – слепые бельма неба зияли сквозь разрушенный чердак и многочисленные дыры в кровле.
Я увидел перед собой три открытые двери – выбор, как в сказке. И будто сказочный герой-придурок, страдающий суицидальным синдромом, я вошел в ту дверь, на которой болтался проволочный крючок и висела табличка с жизнерадостно улыбающимся черепом и надписью «Стой! Опасное напряжение».
Когда-то это была приличная многокомнатная хата – пока не началась эпоха освобожденного труда и коммуналок. Я совершил слалом по безнадежно испорченному дубовому паркету. В огромном коридоре еще сохранился монументальный книжный шкаф без стекол, слишком тяжелый для выноса. Он был набит книжными томами, разбухшими от воды. Насколько я мог судить, эта печальная участь постигла полное собрание сочинений затейника последней крутой заварушки к востоку от Балтийского моря.
Я свернул в захламленный проход, который вел, как потом выяснилось, на кухню, и тут на меня набросился какой-то бородатый папик с кухонным ножом. В любом случае это был не Фариа – а жаль. Нападение оказалось неожиданным: старикан едва не выколол мне оставшийся глаз. Можете себе представить, как сильно он меня огорчил бы.
– Пошел отсюда, шакал вонючий! – завизжал бородатый, брызжа коричневой слюной.
На последний эпитет возразить было нечего, хотя дед тоже не благоухал туалетной водой. Отступая, я разглядел причину его истерики – вдоль стены выстроилась целая батарея пустых пивных бутылок, которые он защищал, как орел свои яйца.
– Спокойно, дедуля. – Я пытался обойтись с ним по-доброму, однако у него от возбуждения заложило уши. Пришлось, улучив момент, легонько стукнуть его по тыкве. Должно быть, я чего-то не рассчитал. Бородатый хрюкнул и привалился к стенке, а потом сполз по ней, устроив стеклянный перезвон, будто поп на колокольне.
Но запах костра все еще манил меня, и хорошо, что я не повернул назад. Прихватив с собой нож, оказавшийся ржавой хлеборезкой с волнообразным лезвием, я прошел по коридорчику до конца. И замер с отвалившейся челюстью.
Интерьер, открывшийся моему взору, был прямо-таки сюрреалистическим. Большая часть крыши отсутствовала. В раковине, доверху засыпанной землей, торчали стебли конопли с увядшими коричневыми листьями. Посреди кухни стояла чугунная ванна, наполненная водой – по всей видимости, дождевой. (Странно, что в свое время социалисты-мальтузианцы не додумались до устройства совмещенных с кухнями сортиров.) Под ванной был разведен костер из обломков мебели. Именно горящий лак и придавал дыму особенный привкус. Рядом лежала куча дровишек, заботливо укрытых рубероидом. В углу стояла двухлитровая бутылка, в которой покоилась голова черного кота. Как голова попала внутрь бутылки, оставалось непонятным, поскольку горлышко было явно слишком узким для нее. Кошачьи зрачки сверкали зеленоватыми и золотистыми искрами. Но не это показалось мне самым пикантным.
Возле окна, занавешенного большой школьной картой звездного неба, на трехногом табурете сидел Фариа, обнаженный до пояса, а какая-то потасканная пятидесятилетняя шлюха, дымившая косяком, массажировала ему шею и плечи. Под табуретом стояла клетка, в которой тоскливо нахохлился почтовый голубь.