Народец у нас равнодушный, но въедливый. Никто никому на хер не нужен – до тех пор, пока ты не захочешь, чтобы тебя оставили в покое. Наивное желание! Тут уж людишки вопьются в очередную жертву своего любопытства, как пиявки, и не отпустят, не высосав досуха. Поэтому я обходил их десятой дорогой.

Неплохо было бы соорудить повязочку на левый глаз; впрочем, повязочка – штука не менее заметная, чем увечье. Я осторожненько потрогал щеку, подбираясь к глазнице, и сразу же отдернул руку, предупрежденный коротким импульсом боли.

Без приключений я перебрался через каменный мост, хотя дворники и лоточники бросали на меня подозрительные взгляды. Мой маршрут был довольно сложным, зато самым безопасным. Противоположная набережная представляла собой неокультуренные задворки. Нагромождение покосившихся стен, лабиринт заборов; под ногами – месиво из бумаги, окурков, использованных презервативов и пожухлой травы. Бутылки торчали там и тут, будто стеклянные инопланетные грибы. На фонарном столбе болталась околевшая кошка.

Наступал серенький осенний день. Пейзаж смахивал на старый заштопанный гобелен. Небо накрыло город свинцовым ситом. Птицы мелькали в нем комочками грязи. Из подворотен несло тухлятиной и дохлятиной.

Я подошел к тому месту, где через реку был переброшен узкий висячий мост. С другого берега на мост вступили первые «трудящиеся», которые уныло плелись на работу, уже внутренне готовые принести в жертву бессмыслице еще восемь часов своей неповторимой драгоценной жизни. Я различал лица, обезображенные похмельными припухлостями или выражением рабской покорности.

Все это были овцы, не представлявшие для меня особой опасности в столь незначительном количестве. Сближаясь со мной, они зажимали носы и прятали глаза. Одна перезрелая дева испуганно икнула и застучала каблуками, как скаковая лошадь.

О том, чтобы обратиться к кому-нибудь за помощью, не могло быть и речи. Еще недавно я и сам не помог бы такому сквернопахнущему уроду. Действительно, зачем пачкаться? Так что извини, братец Макс, – тебя же предупреждали еще в роддоме, только ты, возможно, не услышал: каждый за себя!

Но во мне не вовремя проснулось человеколюбие. Я снова вспомнил о борзописце, который теперь не так уж сильно раздражал меня своей трепливостью. Как выяснилось, его книжонка не принесла нам с Иркой ни вреда, ни пользы. Я видел в нем если не приятеля по несчастью, то, во всяком случае, «доброго соседа по камере». Очень уж трогательно он все изобразил. Мы с ним были словно два зверька, попавших в одну ловушку, хотя еще ни разу не встречались друг с другом. Обязательно предупрежу его, глупого, дайте только отмыться и приодеться.

Кстати, давно не жаловался: живот раздулся так, что меня ощутимо клонило вперед. Впервые в жизни я испытывал вполне искреннее сочувствие к нашим беременным боевым подругам. Под туго натянутой тканью сорочки прощупывалось что-то упругое и бугристое. Господи, не дай мне сдохнуть, как неразродившейся собаке! Фариа, фокусник-пакостник, развей мои детские страхи…

Наконец-то я очутился среди аварийных домов, подлежавших сносу, – они пялились на меня настороженно и бессильно, словно парализованные старики. За обвалившимися стенами обнаружилось убожество быта. Жалкое и поучительное зрелище. В обнажившихся интерьерах было что-то слегка неприличное. Добавьте сюда обломки мещанского благополучия, свидетельства краха надежд, загубленной юности, тщетных попыток приукрасить уродство. В общем это был слезоточивый памятник ушедшим поколениям, которые не оставили после себя ничего, кроме рваных обоев. К счастью для памятника, у властей не осталось бабок не только на то, чтобы строить, но и на то, чтобы разрушать.

По статистике, бездомных у нас до черта. Говорят, среди них попадаются опустившиеся интеллектуалы. Встретить хотя бы одного такого чистоплюя – я знал бы, что с ним делать.

Питая агрессивные намерения, я углубился в трущобы метров на триста. Никаких признаков братьев по разуму. Даже бродячих собак не было видно, а это странно. Похоже, здешняя богемная публика еще дрыхла в отключке.

И тут потянуло специфической осенней гарью, отдающей погребальными кострами с берегов Ганга. Время, когда жгут опавшие листья, уже прошло; кроме того, этот новый запах казался гораздо менее вкусным, хотя и содержал влажную горечь.

Мой обострившийся нюх вывел меня к трехэтажному кирпичному дому, у которого был шанс продержаться дольше других – уж очень основательно врос он в грешную землю. На стене возле одного из подъездов трепыхался какой-то листок. До меня дошло, что его прилепили совсем недавно.

Я подошел поближе и расправил пальцами размокший кусок целлюлозы, державшийся на комке пережеванной резинки. Это была рекламная афишка, вырванная из какого-то допотопного журнала. Вначале я уставился на Тину Тернер в весьма сексапильной кольчужке-мини и только потом обратил внимание на гораздо более крупную физиономию Мела Гибсона, которую перечеркивала надпись для самых близоруких и сексуально озабоченных: «Безумный Макс – 3».