Глава семнадцатая

Казань бурлила. Взрыв бомбы на бульваре в час воскресного гулянья не вызвал бы паники большей, чем сообщение о захвате Орловыми Шатум-базара и о дальнейшем выступлении его на соединение с разбойником Пугачом. Слухи, самые нелепые и невероятные, ширились по городу, превращая отряд мятежных братьев в многотысячную армию, а разгром команды поручика Державина из двадцати пяти драгун и шестисот ополченцев – едва ли не в крах войск, верных императрице. Обычная в таких случаях вещь. Господа обыватели с невиданной легкостью готовы были поверить самому невероятному, самому дикому слуху. Уже считалось едва ли не само собой разумеющимся, что вор и разбойник Емелька Пугачев – действительно чудом спасшийся законный государь всея Руси и что братья Орловы, известные своим геройством, действуя по уговору с ним, когда-то помогли государю бежать из рук коварной супруги. По тому же уговору остались при изменщице, демонстрируя ей свою верность и тем самым занимая ключевые посты у подножия трона, и вот теперь, по зову государя, они бросили ее без поддержки и вновь встали под знамена его величества, ведя с собой едва ли не большую часть российского войска.

Бегство людей из Казани достигло невиданных размеров. Все те, кто не был связан долгом службы, те, кто мог позволить себе купить хоть какую-то повозку, какого-то самого завалящего коня, спешили оставить город, опасаясь расправы буйного в гневе «императора». Что и говорить, стоило бы в эти дни появиться у окраины Казани самому пустяковому пугачевскому разъезду, и Казань бы пала. Пала бы, невзирая на все старания энергичного полковника Михельсона, демонстрировавшего едва живому от ужаса губернатору полную готовность Казани не только к обороне, но и к активным наступательным действиям. Напрасно отважнейший Иван Иванович сотрясал воздух не по-германски страстными речами, доказывая, что измена придворных, пусть даже самого высокого ранга, это всего лишь измена и не более того. В глазах губернатора Орловы были едва ли не полубогами, а Михельсон – вчерашним подполковником Санкт-Петербургского карабинерного полка, опытным офицером, но не более того. Слова его тратились впустую, не гася пожара, а лишь подливая масла в огонь.

В действительности же, как утверждали свидетели разгрома, дело в Шатум-базаре обстояло следующим образом. В этом городке, известном своей конной торговлей, после удачного боя с киргиз-кайсаками отдыхала команда поручика Державина. В воскресный день здесь началась ярмарка, кроме того, тут же был расположен сборный пункт волжского ополчения, а потому мало кто обратил внимание, что с самого утра в город верхом и на повозках съезжаются неизвестные, при саблях и карабинах, а некоторые даже и с пиками. Когда же с колокольни местной церкви ударил колокол, неурочным звоном тревожа люд, с возов, стоявших как раз напротив казармы внутренней стражи, полетело наземь сено, а под ним, закрепленные на импровизированных лафетах, таились до срока два артиллерийских орудия. На базарной площади послышались выстрелы. Всполошенные ими драгуны, расквартированные в казармах, бросились на улицу: их встретила картечь в упор. Судя по всему, Орловы спешили и потому не стали выискивать живых и добивать раненых. Они лишь разоружили оставшееся без командования ополчение и увели с собой в степь все пригнанные на ярмарку в Шатум-базар табуны. Впрочем, среди очевидцев находились такие, что утверждали, будто коней угнали не братья, а цыгане знаменитого на всю Россию орловского хора, примкнувшие к любимому хозяину где-то в пути. Так ли это было или нет, сказать трудно, да в общем-то и не имело особого смысла проверять сию курьезную информацию. И без того было ясно: какими бы мизерными ни были потери в Шатум-базаре, для армии Екатерины эта стычка обернулась грандиозным поражением. Все количество жертв исчислялось шестью убитыми и тремя десятками раненых. Людская молва похоронила сотни и безропотно отдала стратегическую инициативу Пугачеву.

Понятное дело, в создавшейся суматохе никто и не заметил, как в неизвестном направлении исчезла звезда прошлого бала графиня фон Оберштайн-Пиннинберг. Никому не было дела до заезжей графини, как, впрочем, и до ближайшего соседа.

– Проклятие! – Полковник Михельсон в неистовстве метался по своему кабинету, готовый, кажется, растерзать всякого подвернувшегося под руку. – Этот шельма губернатор настаивает, чтобы я вывел все войска в степь, оставив в городе лишь инвалидную команду. Он пытается выставить меня из города, чтобы иметь возможность сдать его разбойникам без боя. Он хочет лишить нас базы, принудить либо сдаться, изнурив войско бессмысленным дальним переходом, либо принять бой на крайне невыгодных позициях, не имея позади обеспеченного тыла.

Ближайшие помощники Михельсона, кавалерийский начальник полковник граф Меллин и подполковник Гагрин, возглавлявший пехоту, слушали командующего в полном молчании, готовые подписаться под каждым его словом. Допущенный на совещание благодаря своим флигель-адъютантским аксельбантам, я тоже благоразумно помалкивал, понимая, что стоит мне поведать храброму воину о цели моей поездки к Пугачеву, и вопрос об обороне Поволжья, не говоря уже о каких бы то ни было наступательных действиях, можно было бы считать закрытым. Когда высоким политикам приходит в голову светлая мысль в корне изменить ход войны, честным военачальникам остается лишь пустить себе пулю в лоб, чтобы впредь избежать объяснений о бессмысленно пролитой крови. А потому я молчал.

– Здравствуй, дорогой племянничек. – Голос моего дражайшего дяди звучал, как обычно, спокойно и насмешливо. – Как там у вас дела?

– Все это очень интересно, дорогой мой, – неспешно проговорил лорд Баренс с какой-то скрытой досадой. – Однако в твоих рассуждениях кроется одна большая ошибка: ты начал слишком близко воспринимать местные, причем в данном случае узкоместные, проблемы. До Михельсона и его войска, поверь мне, тебе нет никакого дела. До казанского губернатора тем более. Орловы и Дараган – куда как интереснее. Это в корне может изменить общую расстановку сил. Да, с Орловыми, похоже, Екатерина просчиталась. Как говорится, превратности метода.

– В каком смысле? – не понял я.

– Видит бог, это не моя заслуга, – парировал я колкость лорда Баренса. – Отвечаю по порядку. Герцогиня Кингстон или, точнее сказать, герцогиня Кингстон номер два, потому как при рождении обладательница этого титула получила имя не Элизабет Чедлэй, а Элен Фиц-Урс, находится на расколдовке или расколдовывании, не знаю, как правильно, в избушке Бабы – яги.

На канале связи воцарилось молчание.

– Абсолютно, – произнес я с тайным злорадством оттого, что мне удалось шокировать невозмутимого дядю Джорджа. – Но это еще не все. Граф Калиостро, плененный отрядом нашего агента атамана Лиса, направляется, как мне было сказано, на перековку к венедским волхвам.

Связь отключилась.

– Господин премьер-майор, вы сами видите, обстановка изменилась в корне. Вряд ли вам следует отправляться… – Михельсон посмотрел на своих помощников, словно оценивая, можно ли при них называть конечную точку моего путешествия. – Отправляться в лагерь к Пугачеву. Разбойник не сдастся. Сейчас он стал сильнее, чем когда-либо. Мне тут крайне не хватает опытных и отважных офицеров. Я дам вам отряд. Мы должны связать Орловых стычками и преследованием, не дав им соединиться с Пугачевым. А я же постараюсь оттянуть основные силы разбойников за собой и держать их в напряжении до той поры, пока подойдет Суворов.

Я покачал головой.

– Почел бы за честь, ваше высокоблагородие, но не имею такой возможности. Я обязан выполнить приказ государыни.

– Да, вы правы, друг мой, – с горечью в голосе произнес Михельсон. – Вы честный и благородный офицер. Но видит бог, здесь бы вы были полезны, а там ваша смерть станет еще одной бессмысленной жертвой. И все же храни вас Господь, господин премьер-майор. Отправляйтесь в путь, не смею вас задерживать.

Неповторима ночная степь. Невозможно описать многообразие ее пряных запахов, все эти шорохи, стрекотание, залитое светом нереально огромной полной луны. Мы с Редферном двигались сквозь высокие, не ведавшие покоса травы, уже сухие из-за палящего степного солнца, ехали не спеша, радуясь ночной прохладе, то и дело вспугивая какую-то живность, буквально выскакивающую из-под копыт и уносящуюся вдаль с шумом, достойным крупного зверя.

– Вот спросил! – отозвался я. – Откуда я знаю? Я же не вижу, где ты находишься.

Я начал всматриваться в горизонт, пытаясь разглядеть что-либо, способное сойти за курган. Слева впереди действительно маячила какая-то возвышенность. Я указал Питеру направление движения, и мы тронулись дальше навстречу нашему агенту.

– А, все, я вас вижу! – радостно завопил Лис. – Сейчас мы будем. У меня с собой два десятка казаков из моих. Официально мы тебя берем у полон. Они вас, сэр, уже видели, так что не боись, драки не будет. Я им растолковал, что мы тут, как говаривал атаман Бурнаш, не яблоками торгуем, а политику делаем. Поэтому относиться к вам будут с возможным почтением. Но, сам понимаешь, у меня в отряде восемь сотен и в каждой человек сто пятьдесят – двести. Не объяснять же всем, что ты у нас чрезвычайный и полномочный посол к едрене матери, то есть к ейному, в смысле к нашнему, батьке. Так что жди, сейчас будем.

– Хорошо, – согласился я, выключая связь и подгоняя шенкелями своего вороного жеребца.

Мы проехали еще несколько минут в полном молчании, слушая звуки ночной степи. Какая-то птица, всполошенная нашим появлением, крикнула резко и тревожно, словно спеша предупредить сестер о близкой опасности, я оглянулся, пытаясь рассмотреть нарушительницу спокойствия… Волосяной аркан с тихим змеиным шипением взвился из травы позади меня, и петля его, обхватив мне плечи, затянулась стремительно, как кольца удава.

«И-и-и-и-ях-ха!» – разнеслось над степью. Жуткий пронзительный клич степняков-ордынцев, леденящий кровь своим первобытно-звериным звучанием. Я чуть замешкался, пытаясь понять, зачем нужен Лису такой экзотический способ моего пленения. Это промедление вполне бы могло погубить меня. Пятеро всадников на приземистых полудиких лошадках, в мохнатых остроконечных шапках, надвинутых по самые глаза, вынырнули из густых трав и, погоняя нагайками своих коней, понеслись в направлении, явно противоположном моему изначальному. Я вылетел из седла, как вылетает привязанный к дверной ручке зуб при соответствующем рывке, и, хотя густотравье слегка смягчило удар, моя спина сполна ощутила всю прелесть приземления и последующего движения в роли саней-волокуш.

В ту секунду, когда неизвестные всадники, заарканив свою добычу, погнали коней, спеша исчезнуть в ночной мгле, ехавший позади меня Питер, похоже, пришел к выводу, что все происходит не совсем так, как я ему обещал. Корректное пленение, о котором говорил Лис, явно не включало в себя ни арканов, ни столь экзотического способа перемещения по степи. Недолго думая, он завалился набок, а через секунду из-под брюха его лошади ударил выстрел. Разбойник, к луке седла которого был примотан аркан, взмахнул руками и откинулся в седле. Остальные тут же бросились врассыпную, еще ниже пригибаясь к конским холкам, чтобы по возможности уменьшить площадь мишени.

Это была всего лишь уловка: исчезнув из поля зрения моего меткого спутника, ордынцы развернут коней и, обойдя, атакуют с четырех сторон. Я знал это, но ничем не мог помочь Питеру. Мне самому приходилось уповать на его помощь. Я слышал, как с жутким воем бросились в контратаку степняки, но испугать Питера им было не под силу. Он мчался вслед за мной, не обращая внимания на преследователей. На мое счастье, легконогие гусарские лошади быстрее неприхотливых местных лошадок, и потому минуты три спустя я уже лежал на земле, едва переводя дыхание после своего короткого, но столь содержательного путешествия. Питер, с саблей в одной руке и пистолетом в другой, гарцевал около, готовясь принять, быть может, последний в своей жизни бой над телом поверженного господина.

Мерный стук множества копыт потряс землю. Возможно, к разбойникам шло подкрепление, но мне хотелось верить в лучшее.

– Это Лис, – прошептал я, теряя сознание.

– …Э-э, атаман, это наш пленник. Пугач обещал за офицера десять ружей дать.

– Ты шо буровишь, чуркестан немытый! Я этого золотопогонника уже неделю пасу.

Не знаю, долго ли я был без сознания и долго ли длился спор над моим бренным телом, но видно было, что высокие договаривающиеся стороны уже готовы схватиться за сабли и довести друг друга до полного консенсуса. Поведя глазами из стороны в сторону, я увидел Редферна. Проинструктированный заранее, он без сопротивления сдал оружие примчавшемуся на звук выстрела Лису и теперь стоял, спешившись, в ожидании разрешения спора.

– Питер, – окликнул я. – Помоги встать.

Камердинер бросился ко мне, помогая подняться и растягивая петлю аркана.

«Славно начинается моя дипломатическая миссия», – с досадой подумал я, опираясь на руку камердинера и стараясь принять строго вертикальное положение. В голове мутилось, и земля коварно пыталась ускользнуть из-под ног.

– У-у, как все плохо, – пробормотал я себе под нос, делая небольшой шаг в сторону Лиса. – Господин атаман! Я – флигель-адъютант императрицы Екатерины, премьер-майор Вальдар Камдил. Следую в ставку Пугачева с пакетом от государыни. Передаю себя в ваши руки и поручаю вам свою судьбу, полагаясь на воинское благородство и военный обычай, – произнес я по-французски, давая знак Редферну переводить.

При этих словах я вытащил свою шпагу и протянул ее Лису. Сказать по правде, для того способа передвижения, каким странствовал я после падения с лошади, шпага не лучшая спутница. На том месте, где рукоять соприкасалась с бедром, я ожидал увидеть изрядных размеров синяк в форме этого злополучного эфеса. Но в целом это нисколько не снижало драматизма мизансцены.

– Ну шо, малахай нечесаный, съел? – Лис сложил пальцы в древнеязыческий знак, отпугивающий нечистую силу. – Нако-ся, выкуси!

Собеседник Лиса, по всей видимости, старший среди нападавших, обвел взглядом казаков и, сочтя невозможным решать вопрос с позиции силы, зло выругавшись, развернул своего конька.

– Я тебя еще найду, песий сын! – выкрикнул он по-татарски.

– Давай-давай! Устанешь от жизни, обращайся, – напутствовал его Лис. – Ну шо, посол, залезай на кобылу, поехали посылаться.

во всю мощь своего зычного голоса выводил Лис.

подхватывали за вожаком казаки, —

Отряд шел по степи, оглашая окрестности зычной казачьей песней, словно давая понять, что всякому чужому, всякому неосторожному путнику следует убраться с дороги, едва заслышав ее, и не искушать судьбу, и так без труда поддающуюся искушению. «Любо, братцы, любо», – горланили казаки, и никому из них не было ровным счетом никакого дела до того, что на Черный Терек поедут в лучшем случае их дети, а то и внуки. Какая, к черту, разница! Зато как душевно.

– Ну и видок у тебя, капитан, – передал Лис, кидая косой взгляд. – Самый что ни на есть посольский.

Отсутствие зеркала освобождало меня от чересчур острых впечатлений и переживаний по поводу собственной внешности. Приходилось верить Лису на слово, тем более что боль от многочисленных ушибов, ссадин и царапин наводила на мысль, что мой напарник вовсе не преувеличивает свое впечатление.

– Ну ничего, – успокоил меня он. – Может, так оно и лучше. Жальче выглядишь.

– Неужели все так плохо? – мрачно спросил я.

– Не пойду, – согласился я. – Присяга – вещь священная.

– Катись ты к черту! – неожиданно зло выругался Лис. – Фон – барон выискался.

На канале связи воцарилось молчание, длившееся довольно долго. Потом Лис вновь заговорил:

– Зачем? – непонимающе поинтересовался я.

– Мне есть чем его порадовать, – криво усмехнулся я. – К нему переметнулись братья Орловы, и сейчас они движутся в его сторону где-то в этой же степи с отрядом в триста сабель при двух пушках, с обозом оружия, табунами коней и цыганским хором.

– М-да. – Лис нахмурился. – Куш не малый. Особенно хор. Вот веселуха начнется!

Лис замолчал.

– Господи. – Лис страдальчески возвел очи к небу. – Ну что за внеочередной съезд проклятием заклейменных! Сделай, пожалуйста, так, чтобы кто-нибудь из них не доехал. А если несложно, чтобы не доехал никто.

Дворец «императора Петра III» не входил в число шедевров европейского зодчества. Впрочем, в число шедевров азиатского зодчества он тоже не входил. Даже самый пристальный взгляд не нашел бы отличия между этим дворцом и тривиальным постоялым двором, изрядно замусоренным и загаженным от долгого постоя «государевой свиты». То здесь, то там и во «дворцовом парке» валялись пьяные в виде «героическом» от обилия навешанного на себя оружия, но абсолютно неприглядном. Все это как-то не вязалось с теми сторожевыми разъездами, которые мы встречали в степи на подходе к ставке, и четко выставленными караулами у стен оной. Сам Пугачев, стриженный под горшок бородатый мужчина в немецком платье, подпоясанном золототканым кушаком, сидел за выскобленным столом и мрачным взглядом взирал на расстеленную перед ним штабную карту. Рядом на скамье сидел вислоусый казак с листом бумаги и пером в руках.

– Пиши, Мамай, мой указ. Отселя наступать будем. – Пугачев положил на карту пятерню, под которой вполне мог скрыться не только лагерь мятежников, но и средней руки уезд.

– Ваше величество. – В обеденную залу, где располагалось штабное помещение, заскочил вихрастый юноша с парой турецких пистолей за поясом. – Атаман Лис, то есть я хотел сказать, вашего штаба генерал-поручик Закревский вернулся из степи с полоном.

Я удивленно посмотрел на Лиса.

– Это что, – обнадежил меня тот. – У нас тут полон двор выходцев с Катькиного двора. Чернышев есть, Орлов свой доморощенный, Панин, от сыночка родненького, кровиночки, комары его заешь, приперся. Ничего, что в грамоте не силен, а его императорского высочества цесаревича учитель. Я вот – Закревский. А шо, красивое фамилиё. Радуйся, что не Мазепа.

– А-а, енерал-поручик! – Пугачев поднялся из-за стола, раскрывая объятия. На боку его блистала драгоценными каменьями персидская сильно изогнутая сабля, уж века два, наверное, украшавшая чей-то ковер. – Здорово, чертов сын! Где это тебя носило? Я без тебя тут в штабе, как без рук.

– За Волгу ходил, разведывал, что да как, – кланяясь, ответил Лис. – Рекогносцировка называется.

– Набрался ты по семинариям умных слов, да не до них сейчас, – мрачнея, произнес «государь». – Что там за Волгой?

– Суворов идет, батюшка. С ним сила великая.

– Велю составить, – Пугачев подпер кулаком свою лобастую голову, – листкрип к Суворову с повелением не идти войной на законного государя, но повернуть оружие своей армии супротив женки моей, самозванки.

– Мудро придумано, ваш личество, – согласно кивнул Лис, – ой как мудро! Да только тут одна закавыка есть. А ну как изменщик Михельсон не допустит гонцов ваших до Суворова? Он что волк по степу рыщет. Мы сейчас шли, его отрядов без счета. Кабы нас поменьше было, поди б, уж и не свиделись.

– И то верно. – Мрачнея еще более, Пугачев грохнул кулаком об стол. – Все пути-дороги немчина нам перекрывает. Изловлю вражину – велю конями рвать.

– Ваш личество, пущай пока Михельсон гуляет. Все равно ему далеко не уйти. А я вам тут покуда из степу гостинчик привез.

– Спасибо, Лис, уважил. – Император возложил длань на плечо своего генерал-поручика. – Подавай сюда свой гостинец. Давно уже зрю, что офицерика какого-то полоном приволок.

Лис сделал мне жест приблизиться.

– Стал бы я вас от великих дел из-за какого-то офицерика отвлекать, сам бы повесил. А то не просто офицерик, ваш личество, то флигель-адъютант супружницы вашей. Говорит, к вам шел.

– Гм. – Пугачев уставился на меня, оценивая мою внешность, словно обработанную газонокосилкой. – Здорово ты его отделал. Что ж, флигель-адъютанты у нас еще на суку не болтались. Зачем пожаловал? – по-прежнему ощупывая меня взглядом, осведомился «император».

Я смотрел на него с отсутствующим выражением лица, делая вид, что не понимаю ни единого слова, сказанного им.

– Он из голштинцев, ваш личество, по-русски ни бельмеса не разумеет, – ответил за меня Лис. – Велите, я с ним по-французски побеседую.

– Давай, енерал, – согласно кивнул лже-Петр, довольный тем, что Лис не предложил ему пообщаться со мной по-немецки. – Ты у нас языки превозмогши.

– Слушаюсь, ваш личество. – Лис склонил голову в поклоне.

Он повернулся ко мне:

– Вальдар, ну что ты отморозился? Государево величие очи застит? Говори что-нибудь, а я уж буду переводить.

– Как я буду говорить, когда считается, что я его не понимаю? Расскажи этому пижону, что меня зовут Вальдар Камдил и что у меня к нему пакет от императрицы.

– Ваш личество, он говорит, что зовут его Вальдар фон Камдил, что служит он вашей женке и от нее письмо вам привез.

– Опять письмо?! – грозно напыжившись, изрек Пугачев. – Снова небось пардону просить будет. Не бывать тому! Не будет ей моего пардона, пока не покается и, воле моей послушная, не согласится вновь со мною править!

Внимательно выслушав пламенную речь государя, Лис кивнул и начал переводить:

– Ну ты сам слышишь, шо этот государь морозит. Сам понимаешь, ему по крути выступить надо, хотя перед кем он здесь распинается, ума не приложу.

– Ты у него все-таки спроси, чего мне с пакетом делать. Я его что, зря через всю Россию вез?

– Тю! Мог бы мне его при первой нашей встрече отдать, все равно величество в грамоте, шо свинья в апельсинах. – Он повернулся к «государю». – Господин премьер-майор спрашивает, что ему делать с пакетом, который он вам доставил?

– Ладно уж, пусть дает, раз привез.

– Пусть не изволит волноваться, себе не оставлю.

Я начал расстегивать рубашку, где в специальном нагруднике, надетом на тело, хранился пакет, опечатанный красным воском императорских печатей.

– А еще господин офицер просит вам сказать, что мальчишкой имел счастье лицезреть вас в Голштинии на параде, который вы изволили принимать.

Мне пришлось скосить глаза в сторону, чтобы не выдать удивления по поводу вольности перевода. Взгляд мой пал на штабную карту, украшавшую стол. Не нужно было быть великим географом, чтобы опознать земли, на ней обозначенные. «Карта земель Мекленбург-Шверен и Мекленбург-Стрелец» – гласила крупная надпись. Я сделал вид, что мучительно пытаюсь расстегнуть нагрудник, стараясь скрыть предательскую улыбку. Не знаю уж, насколько это удалось, но спустя пару минут пакет перекочевал «в собственные руки».

– Свет тут нынче что-то плохой, – небрежно взяв депешу, брякнул «государь-император», – потом почитаю, когда свечей поболе принесут. Так говоришь, он меня в прежние дни во славе видел? – Пугачев исподлобья покосился на нежданного свидетеля своего величия. Понятное дело, все это было неприкрытой ложью, хотя бы потому, что ни он, ни я ни разу не были в Голштинии. – Что ж, истинно говорит али смерти избежать хочет, все одно. Коли хочет мне верой и правдой служить, пусть на верность присягнет. Тогда запишу его к тебе в отряд казаком, а уж коли выслужится, то, может, при штабе писарчуком оставлю.

– Вальдар, я тебя прошу, убавь свой гонор. Ты же видишь, монарх, так сказать, изрядно принял на грудь, а потому напрочь бескрышный. Он тебя повесит, что два пальца об асфальт. Ну если хочешь, можешь рассказать считалку хоть про Шалтай-Болтая, а я ему переведу как присягу. Ты только кивни согласно.

Я посмотрел на Пугачева, в своем маскарадном костюме пытавшегося изобразить гордое величие. Комок подступил к горлу от мысли о том, что сейчас может произойти, стоит мне отказаться. Комок стоял в горле, мешая дышать и не желая сглатываться. Я понимал, что Лис абсолютно прав и что подобной присяге грош цена, но все мое естество бунтовало против этого. Я бы умер от разрыва сердца раньше, чем смог наклонить голову. Я шагнул вперед, навстречу Пугачеву. Глаза его недобро зыркнули, и он схватился за эфес сабли.

– Нет, – четко произнес я по-русски.

– Ну ты кретин! – раздалось у меня в голове. – Ты что, не соображаешь, тебя же сейчас повесят! Что ты вытворяешь?!

– Повесить негодяя! – прорычал сквозь зубы Пугачев. – Здесь же во дворе. Немедля.

Я четко развернулся на месте, щелкнув каблуками.

– Ну каков стервец! Мне бы таких поболе… – послышалось за моей спиной.