Глава восемнадцатая

Высокое дерево, произраставшее в углу двора, как видно, не раз выполняло малопочтенную роль виселицы. Толстая ветка, торчавшая из ствола почти под прямым углом, была отполирована частым трением об нее веревки и оттого смотрелась особо зловеще, напоминая своей обглоданностью о неминуемой смерти. Меня вывели на крыльцо, и шатавшиеся без дела по двору казаки и крестьяне, увидев очередного офицера в изодранном мундире, начали безмолвно, с ленивой скукой на лице кучковаться вокруг дерева в ожидании скорого зрелища.

– Тю, ты ба, уже хтось веревку спер! – услышал я чью-то неторопливую речь. – А поутру висела.

– То Петро потянул. Он кушак в карты продул, ему штаны перепоясать нечем было.

– А-а. – Первый говоривший закивал головой. – Тоды понятно. Ну ничего, ща Матвей Рванов придет, у него еще есть. А нет, так он ее с Петра вместе со штанами сдерет.

Судя по дружному хохоту окружающих, шутка имела успех.

– Тять, а тять! – К одному из говоривших подбежал мальчонка лет двенадцати. – А правду бают, что у мертвяков, когда их вешают, язык вываливается?

– А ты погоди чуток, ща этого хлыща повесят, сам увидишь.

Я отвернулся от говоривших. Не то чтобы при мысли о предстоящей гибели меня охватывал неумолимый ужас, леденящий тело и душу. Я готов был умереть достойно. Но, черт возьми, подобная беседа могла начисто отбить всякую охоту умирать! Когда все веселятся, отчего бы не повеселиться самому, и уж если доведется лечь на этом дворе, то, как подобает вестфольдингу: в бою, с оружием в руках. Мой заветный деренжер все еще находился в рукаве, подобно запасному тузу у записного картежника, а это, при удачном раскладе, давало шанс на один выстрел. Там, глядишь, дело дойдет до драки, и саблю раздобуду, дайте только дорваться. А пока меня с ней положат, я столько дел здесь наделаю, у валькирий от переноски трупов грыжа сделается.

– Рванов идет, Рванов идет, – послышалось шушуканье среди толпы.

Я покосился туда, откуда слышался говор. Человек, которого с затаенным ужасом оглашала толпа, действительно мог вызвать оторопь у кого угодно. Ростом примерно шести с половиной футов, он не казался слишком высоким. Ширина плеч и мощный торс скрадывали его гигантский рост. Густая черная борода, начинавшаяся у самых глаз, полностью скрывала щеки, а красная кумачовая повязка на манер пиратской закрывала лоб до черных нависших бровей. Однако нос Матвея Рванова был выставлен на всеобщее обозрение, и его вид не оставлял сомнений в происхождении прозвища. Вырванные напрочь ноздри прямо свидетельствовали о том, что прячут под собой борода и повязка – выжженные государевы клейма «вор», «разбойник», «душегуб». Палач шел через толпу, спешащую расступиться перед ним, неся на плече толстый чурбак длиной футов пять. Дойдя до дерева, он поставил свою ношу на землю и, поглядев вверх, туда, где должна была болтаться петля, укоризненно покачал головой. Затем в полном молчании развернулся и вновь пошел куда-то на задний двор через расступающуюся в суеверном ужасе толпу.

– Ну шо, капитан, веселишься? – Тон Лиса был безрадостен. – Будут какие-нибудь дельные предложения?

– А лучше бы у тебя в рукаве пулемет был. Ну да, чем богаты… Я тоже о чем-то подобном думал. На институтском задании можно, конечно, поставить крест, но не отдавать же тебя на съедение за твой неизбывный аристократизм. Я Редферна твоего переодел и вооружил, затешется в толпу, в нужный момент свои пять копеек вставит. Мои казачки, опять же, подтянутся. Они уже погуляли, соображают туго. Крикну, что наших бьют, авось получится. Авось суматоха поднимется. Авось в суматохе выскочим. Авось потом в степи затеряемся. – Лис тоскливо вздохнул. – В общем, ударим могучей кучкой по русскому бунту, бессмысленному и беспощадному.

– Матвей возвращается, – донеслось до меня.

– Ну, значить, счас начнут.

– А как думаешь, – произнес первый голос, – будет этот офицерик в ногах валяться, у государя жизнь вымаливать али нет?

– Не-а, этот не будет. Гляди, как зыркает, что твой бирюк.

– А поспорим, что будет.

– И на че спорим?

– Да хоть на три щелчка.

– И то, давай.

Два дюжих казака, подхватив меня под руки, поволокли с крыльца. Я не сопротивлялся, позволяя подручным палача делать свое дело.

– Государь, – пронеслось по толпе, – государь.

Пугачев все в том же германском платье, но теперь с головой, покрытой треуголкой пехотного образца, шитой серебряным галуном, вышел на крыльцо, окруженный группой таких же искателей приключений, символизирующих собой императорскую свиту. Он сделал знак, и ожидавший в стороне конюх поспешил подвести к нему мощного солового коня, скорее всего взятого из-под убитого кирасира. Вслед за ним на коней вскочили и придворные, которым вместе с «государем» надлежало проехать несколько шагов от крыльца до места казни.

Единственным, кажется, кого не заинтересовал торжественный выезд, был Матвей Рванов. Он не спеша проверил, ладно ли закреплена веревка, для верности подергав ее несколько раз; не шатается ли мой пьедестал, и так же молча, как делал все до этого, подпихнул меня к чурбаку, подставляя руку, чтобы помочь мне вскарабкаться наверх. Затем он вскарабкался следом, и мы оказались наверху колоды, тесно прижатые друг к другу. У меня возникло непреодолимое желание врезать бывшему каторжнику кулаком в промежность, поскольку стоять и ждать, ощущая, как скользит по горлу пеньковая веревка, обжигая, словно раскаленный железный обруч, было нестерпимо.

«Не спеши, – уговаривал я себя. – Сейчас Пугачев подъедет поближе. Стрелять надо в него, так больше шума. Еще немного. К чему волноваться, подъедет Лис, распределим цели…» Стараясь успокоиться, я поискал в толпе глазами Редферна. Он стоял неподалеку, держа в руках свой неизменный штуцер, и лицо его, обветренное за годы странствий, казалось фарфорово-белым. Губы Питера беззвучно двигались. «Наверно, молится», – подумал я, отводя глаза. Картина не успокаивала. Толпа расступилась, словно пресловутое библейское море, пропуская ко мне взлелеянного народной мечтой «императора» со свитой.

Лис, долженствующий выполнять при последней нашей беседе с его казачьим величеством роль толмача, держался чуть сзади самозванца, выбирая подходящий момент для начала атаки.

– Ну че, майор, не передумал? По-прежнему не желаешь мне присягать? – Рука Пугачева была гордо уперта в бок, и весь его вид должен был символизировать царственное величие. Но эта кирасирская лошадь, чересчур крупная для коренастой фигуры «государя», немецкое партикулярное платье, перепоясанное золотым кушаком, нелепая пехотная треуголка, персидская сабля на боку… Я не мог удержаться от невольной улыбки, сраженный карнавальным видом самозваного помазанника Божия.

– Гляди-ка, лыбится! – послышалось в толпе.

Пугачев посмотрел на меня подозрительно, явно не понимая причину моей несвоевременной радости.

– Ну-ка, енерал, переклади господину охфицеру мой вопрос. Да узнай, чёй-то он щериться вздумал.

– Шеф, ну ты вопрос понял. А насчет улыбок, действительно, веди себя серьезнее, тебя все-таки вешают.

Я убрал улыбку с лица.

– Прости, Лис, но в этаком наряде твой император – настоящее пугало огородное. Пугач, да и только.

– Ваш личество, майор отвечает, что и рад бы присягнуть своему императору, но сие ему не позволяет сделать воинский долг. Он говорит, что ежели б дожил до дня, когда ваша женка покается и признает за вами главенство, он бы первым поспешил принять присягу вашему личеству. А насчет же улыбки, по его словам, воину не подобает умирать в слезах.

– Храбёр, храбёр. И бает складно. Но коли этому майору жизнь пощажу без присяги, то и другим, поди, придется ее оставлять, а сего допустить невозможно.

– Ваше величество, государь-надежа! – Питер Редферн, в казачьем кафтане окончательно превратившийся в Петра Реброва, пробился сквозь толпу и рухнул на колени перед Пугачевым. – Разреши слово молвить.

– Говори, казак. – «Император» удивленно воззрился на своего подданного.

– В защиту сего офицера хочу слово сказать. Я его долго знаю. Вы, государь, по мудрости своей вешаете кровососов, которые кровь бедного люда пьют. Майор же этот отродясь простого человека не обидел. У него-то и имения нет, он лишь храбростью своей перебивается. Явите милость, великий государь, сохраните жизнь ему, этим вы снищите почтение у сотен других, таких же, как и он, честных воинов, кои решат присягнуть вам, когда узрят в милосердии и величии.

– Встань, казак, – нахмурив брови, произнес Пугачев. – Слова твои я выслушал. Желает ли еще кто вступиться за охфицера?

– Вешай, государь! На веревку барина! – разнеслось из толпы. – Попили нашей кровушки!

– Сам слышишь, что народ решил, – хмуро отрезал «император». – А ты, майор, желаешь ли сказать что на прощание, али, может, просить о чем?

Лис автоматически перевел мне сказанное Пугачевым, и пальцы его сжались на рукояти сабли. Я представил себе, как стремительным рывком выхватывает клинок «енерал-атаман». Голова «императора» и веревка, тянувшаяся от толстой ветки к моей шее, окажутся на траектории его движения почти одновременно. Я представил себе, как покатится под ноги коня бесшабашная пугачевская башка, как встанет на дыбы соловый кирасирский кракен и начнется по всему двору такое, что не приведи Господь!

– Готов. Начинаем по счету «три». Пугачев на тебе, я беру того, что справа. А пока переводи. Мне было поручено задание, и, насколько сие было возможно, я его выполнил. Мне не о чем просить вас. – Я воздел руки к небу, и пистолет, как ему надлежало, выпал из своего кармашка. – Раз. – Я прошу у Всевышнего даровать мне достойную смерть. – Два. – Я начал опускать руки…

– Уланы, уланы в степи! – пронеслось над постоялым двором.

– Откуда здесь уланы? – повернулся к наблюдателю Пугачев, казалось, теряя ко мне всякий интерес.

Привлеченная возможностью нового зрелища, толпа начала стремительно таять, спеша занять места на бревенчатых стенах, окружавших ставку. Я скрестил руки на груди, продолжая стоять на своем неказистом эшафоте в ожидании дальнейших распоряжений. Моя горделивая поза не была признаком надменного спокойствия, как могло показаться со стороны. Я просто осознавал, что закрепленный на шнуре пистолет тут же выскользнет из рукава, стоит мне опустить руку. «Кого, интересно, черт принес? – думал я. – Орловы, Елизавета или же отряд Михельсона, решивший налетом на ставку покончить с разбойным главарем? – Пока что, наблюдая пугачевцев, вглядывающихся в степную даль, я не мог дать себе ответа на этот вопрос. – Если это Михельсон, – я скосил глаза на по-прежнему равнодушно торчавшего возле моего эшафота палача, – обязательно начнется заварушка. Тогда я точно успею всадить пулю в голову этому страхоидолищу, и будь что будет. Ну а если нет, значит, продолжим с того места, на котором закончили».

– А ну-ка, дай мне подзорную трубу! – скомандовал Пугачев, обращаясь к наблюдателю. – Эвона! Правда уланы. Один, два, три… Восемь человек. Только это, кажись, не Катькины. Это ляхи. А с ними вроде как баба.

– Вы позволите, ваш личество. – Лис протянул руку за подзорной трубой.

– На-ка, глянь. Ты у нас глазастый, может, еще чего углядишь.

Мой напарник приложил окуляр подзорной трубы к глазу.

– Ого… Вот оно как. – Он склонился к «августейшему» уху и что-то оживленно зашептал. Пугачев выслушал слова своего советника и, резко развернувшись, уставился на него в упор, так, будто он сообщил, что тот и в самом деле является чудом спасшимся убиенным Петром Федоровичем.

– Ты че, енерал, белены объелся?

– Да шоб мне пьяным не бывать! – выпалил Лис и размашисто перекрестился. – Вот как бог свят!

– Моя сестра?!

– Двоюродная, с вашего позволения.

– А не брешешь?

– Об чем речь, ваш личество, она ж дочь нашего гетмана и тетушки вашей, императрицы Елизаветы. Нешто я гетманскую-то дочку не узнаю. Да и майор мне о том говорил.

– Что говорил?

– Что она сюда едет.

– И ты молчал?!

– Так, ваш личество…

– Вот вечно вы так! Не енералы, а псы дикие! Нет, чтоб сначала офицера как след допросить, только дай повесить! А ну, Закревский, вели отворять ворота. Да объяви войску, что ко мне сестра пожаловала. Будем парад делать.

Я продолжал стоять на колоде, как тот самый нерукотворный памятник себе, воспетый поэтами. Правда, сомневаюсь, чтобы друг степей калмык или же киргиз от этого стояния внезапно воспылал ко мне любовью. Но в общем-то и не они решали мою дальнейшую судьбу.

Ворота распахнулись. Под зычные крики «Ура!» на запыленной долгим перегоном белой кобылице во двор въехала великая княгиня Елизавета Кирилловна, и, пожалуй, в эту минуту она действительно являла собой прекрасный образчик великой княгини. Вслед за ней в колонну попарно скакали восемь улан в конфедератках, лихо заломленных набекрень, с корабелами у пояса. «Ура!» – вновь разнеслось над двором. Пугачев, опять запрыгнувший в седло своего кракена, не спеша подъехал к ее высочеству, останавливая своего тяжеловоза подле самой морды белой арабской кобылицы. Глаза их встретились. Я бы дорого дал, чтобы иметь возможность поближе наблюдать эту невероятную сцену. Не признанная никем носительница императорской крови братается с признанным всеми самозванцем. Увидев такое раз в жизни, уже есть о чем рассказывать внукам. Увы, взору моему представлялась лишь спина бывшего хорунжего. Помедлив чуть-чуть, Пугачев спрыгнул наземь и протянул обе руки Елизавете Кирилловне, помогая ей спуститься. Она вложила свои изящные ладошки в широкие лапищи атамана и легко спрыгнула наземь.

– Ну, здравствуй, брат, – негромко произнесла княгиня.

– Здравствуй… сестра, – вторил ей Пугачев…

Большие театральные подмостки насквозь пропитались слезами из-за отсутствия на них этой парочки. Я был почти готов поверить, что разлученные злодейкой-судьбой родственники после долгих лет скитаний наконец-то вновь обрели друг друга. Каким тоном это было сказано! Брависсимо! Бьен шарман!

Они раскрыли объятия и, обнявшись, облобызались по-русски троекратно.

Я вызвал Баренса.

– Орловых пока нет. Но им идти дальше, к тому же у них обоз. А эти голубки, вот они, сами поглядите. – Я включил картинку.

Двор вновь огласило мощное «Ура!». Император, очевидно пытаясь повторить виденную когда-то галантную сцену, подал «высокородной гостье» свою давно не мытую клешню и неспешным шагом повел ее к крыльцу своего «Летнего дворца».

– Пробуем, – обнадежил я своего дядюшку. – Если удастся, я сообщу.

– Я хочу представить вам, дорогой брат, бравых офицеров, которые сопровождали меня в столь опасном и дальнем путешествии. Ротмистр Михал Доманский, хорунжий граф Александр Скарбек, хорунжий Кшиштоф Тышкевич… – Названные шляхтичи один за другим поднимались в седлах и обнажали сабли, приветствуя брата своей вельможной панны. – А… – Она наткнулась взглядом на мое гордое изваяние, красующееся с петлей на шее поверх весьма шаткого постамента. – Дорогой брат, вы собираетесь повесить этого достойного офицера?

– Я вешаю всех офицеров, если они мне не приносят присягу на верность, – обнадежил великую княгиню Пугачев.

– Я прошу помиловать его, если такое возможно. Шпага этого премьер-майора принесла мне свободу. Она же защитила меня от разбойников по пути к вам.

– Закревский! – рявкнул Пугачев. – Почему я об этом до сих пор ничего не знал?!

– Виноват, ваш личество! – поедая глазами начальство, заученно выпалил Лис. – Дурак, исправлюсь!

– То-то же, что дурак! Сними молодца. Не могу же я вешать спасителя своей сестры. Да держи его под неусыпным надзором. Не то, енерал, сам знаешь! – Пугачев поднес к лисовскому носу свой молотообразный кулак. – С тебя спрошу!

Шум, доносившийся из штабной избы, достигал сарая, в котором был размещен я. Не знаю, служил ли он гарнизонной гауптвахтой или же просто от случая к случаю использовался для содержания тех, кому не сыскалось места в «дворцовых покоях», но в целом это сооружение представляло весьма слабую преграду для человека, всерьез решившего его покинуть. Пока что у меня не было такого желания. После отмены приговора я внезапно почувствовал дикую усталость, чугуном навалившуюся мне на плечи, и при первой же возможности рухнул в сваленную здесь прелую солому, стараясь хоть немного унять бившую меня нервную дрожь и, быть может, задремать. Но поди засни под аккомпанемент этакого светского раута.

– Капитан, ты там еще не спишь? – услышал я вызов Лиса.

Перед моими глазами появилась картинка казачьего разгула, сравниться с которой может лишь разгул гусарский, но только в особо похмельной форме. Судя по глазам государевой кузины, подобные масштабы проявления верноподданнической радости ей были внове. Выросшая в странствиях по Европе, она и представить себе не могла, как далеко может зайти человек по стезе беспробудного пьянства. Впрочем, сам «император» и несколько его особо доверенных «енералов» все еще держались, подобно утесам, в бушующем море браги.

– Дорогой брат, – обратилась к Пугачеву новоприобретенная родственница. – Я хочу сообщить вам прекрасную весть.

Емелька уставился на соседку, мучительно пытаясь вспомнить, что вообще эта женщина делает в штабном помещении. Затем, очевидно, выловив в памяти нужный образ, согласно кивнул:

– Орловы? – «Государь» задумался. – А он, – перст с давно не стриженным ногтем вытянулся в сторону какого-то глыбообразного казака, спавшего, уронив голову на стол, – он тогда не Орлов. Он – Потемкин.

– Прикажете глаз выбить? – вмешался Лис.

– А? Зачем? – «Император» непонимающе уставился на своего советника.

– Так это мы враз, – обнадежил «государя» Лис. Он достал из сапога привезенный мною пакет и ловко сломал печати. – Так, понятно, – напарник углубился в чтение, и перед моими глазами замелькали строчки письма, – вот оно, значит, как…

Что и говорить, упражнения Безбородко в изяществе эпистолярного жанра пропали даром. Емельке так никогда и не удалось узнать, как умно, тонко, дипломатично склонял его к тайной встрече кабинет-секретарь ее величества. Весь его отточенный слог уложился в пяток небрежно брошенных Лисом фраз.

– Ну вот, – Пугачев довольно погладил усы, – говорил я тебе, не попрет Катька против этакой силищи, кишка у нее тонка. Запросит пардону, дурья голова. А ты мне талдычишь: вешать майора, вешать! А кто б нас к Катьке повел – ты, что ли?

– Но Пиотр, одумайтесь! – Похоже, Елизавету Кирилловну не слишком обрадовала перспектива вояжа вновь найденного братца в объятия коварной супруги. – Сие предприятие весьма опасно…

– Что-о-о! – Пугачев, грохнув кулаком об стол, поднялся. – Ты меня, казака, стращать вздумала! – Брови «императора» сошлись над переносицей, как грозовые тучи, так что, казалось, из глаз его того и гляди ударит молния. – Государя сваво стращать!

– Молчи, женщина! – взревел окончательно выведенный из себя самозванец.

– Твой день Восьмое марта, – добавил по мыслесвязи Лис.

– Какой крест, батюшка? – поспешил уточнить Лис. – Ваш или какой покрасивше?

– Слушаюсь, государь, – поклонился Лис.

Связь отключилась. Минут через пятнадцать Лис был у меня. От моего напарника изрядно несло перегаром, но тем не менее он вполне еще мог вязать лыко в морской узел любой сложности.

– Капитан, в смысле майор, от имени и по поручению, – начал он, явно радуясь поводу в очередной раз покуражиться. – От лица службы, а также от других, менее привлекательных частей ее тела я послан… – Лис замолчал. – Капитан, ну шо у тебя за манера лыбиться в ответственных случаях. Где тебя, блин, воспитывали? Ты при дворе или кто? Я послан, в смысле прислан, императором, чтобы вручить тебе высокую правительственную награду.

Невольным свидетелем всего происходившего был мой верный камердинер, урвавший из казачьего котла пайку для своего непутевого господина. Он уже на своем опыте имел возможность убедиться, что между мной и Лисом существуют какие-то странные непонятные отношения, но уразуметь до конца их суть, похоже, было выше его сил. Он ошалело переводил взгляд с меня на Лиса и обратно, пытаясь осознать, что здесь все-таки происходит.

– В общем, Петр тебя велел наградить крестом. Я тут у него в сундуке порылся, поискал покрасивше, чтоб на твоем мундире хорошо смотрелся, а то с его медяшкой на людях сраму не оберешься. Так шо носи на здоровье. – Он вытащил из кармана своего генеральского кафтана крест на лиловой муаровой ленте с розеткой и бантом, напоминающий мальтийский, но с золотыми шариками на концах и с лилиями между сторонами креста. В центральном медальоне его стоял рыцарь в золотых доспехах с мечом у пояса в лазурном, подбитом серебром плаще.

– Послушай, Лис, но это же офицерский крест Святого Людовика. Один из высших французских военных орденов. Где вы его взяли?

– Где взяли? Я же уже говорил – в сундуке. У батьки там много всяких крестов. Послушай, Вальдар, – мгновенно становясь серьезным, произнес Лис. – Я понимаю, что тебе претят чужие награды, но хотя бы раз послушай меня. Если Пугачев увидит, что ты его крест не носишь, он опять впадет в буйство и решит, что ты им брезгуешь. А у него по этому поводу в голове такие тараканы заводятся, «райдом» не выведешь. Он опять начнет тебя вешать, а приезда родственников больше, я так полагаю, не ожидается.

– Господа, вы позволите? – На пороге моего скромного обиталища подобно волшебному видению, запоздавшему ангелу-хранителю, прибывшему убедиться, что я до сих пор еще жив, возникла моя царственная спасительница.

– О, прошу прощения, премьер-майор, у вас гостья. – Лис снова перешел на свойственный ему шутовской тон. – Сударыня, ваш паладин чуть не пал один. Оставляю вас, оставляю. Петруха, за мной! – Он махнул рукой моему камердинеру и добавил, поворачиваясь ко мне: – Вечером я к тебе еще зайду сказку рассказать о Бабе-яге, избушке на курьих ножках и злом волшебнике, чтобы тебе спалось лучше. А крестик, ваше высокородь, все-таки надень. Глядишь, защитит тебя сей талисман от злого разбойника. – Он подтолкнул недоумевающего Петра Реброва к двери и сам последовал вслед за ним.

Немая сцена длилась несколько минут. Мы смотрели друг на друга, не решаясь начать разговор, словно подыскивая слова. Не думаю, чтобы в душе госпожи Орловой, в каких-то неведомых ее уголках, таилось нежное чувство ко мне. Скорее здесь было другое. Как сказал когда-то один умный человек: «Ни один военный план не выдерживает прямого столкновения с реальностью». То же было и здесь: образ Пугачева, этакая себе смесь Зорро с Ринально Ринальдини, растаял вмиг давеча в штабной избе. Ожидая увидеть себя наконец-то царицей, Елизавета Разумовская внезапно оказалась заложницей собственного титула и происхождения. Вокруг нее бушевала людская стихия, безразличная к отдельным людским судьбам. Моя гостья понимала, не могла не понимать, что повели завтра Пугачев вздернуть и ее со свитой, как нынче меня, и та же толпа, что сегодня горланила «Ура!», встречая сестру «императора», завтра с ленивым интересом будет ожидать, как выбьет из-под ее ног чурбак безмолвный нелюдь Матвей Рванов. В этом бушующем море я был для нее, быть может, злом. Но злом знакомым, и потому она хваталась за меня, как тонущий средь Атлантики негр за мачту потопленного штормом корабля работорговцев.

– Поздравляю вас с высокой наградой, господин премьер-майор, – наконец находя слова, произнесла Елизавета Кирилловна.

– Благодарю вас, – поклонился я. – Однако крест – это пустое. Сегодня вы спасли мне жизнь, и, поверьте, такого не забывают.

– Мне бы не хотелось связывать вас благодарностью. Вы спасли меня, я спасла вас – мы квиты. Далее вы можете поступать, как сочтете нужным, не оглядываясь на сегодняшнее событие.

– И все же…

– Вы абсолютно свободны. Сожалею, но за время, прошедшее с нашего знакомства, мы не стали друзьями, а потому я не хочу, чтобы вы каким-то образом считали себя обязанным мне.

– Сударыня, – заметил я, – но в то же время я не стал и не пытался стать вашим врагом. Все, что я делал, было направлено лишь на обеспечение нашей общей безопасности. Откуда мне было знать, что ваши друзья все это время находились рядом…

– Я пыталась рассказать вам об этом, господин премьер-майор, но вы слушали только себя. Судьба иногда подкидывает очень странные случайности. Порою от них можно впасть в отчаяние, если не знать, что все в жизни делается с какой-то неведомой нам целью.

– О чем вы, Елизавета Кирилловна? – недоумевая, спросил я.

– О чем? – переспросила она. – Конечно, никто не мог подозревать, что тюремная карета, в которой меня повезут, по дороге соскользнет в кювет и потеряет колесо. Конечно, никто не мог предполагать, что в этот момент по этой же дороге будете проезжать вы и что при этом окажетесь настолько благородны, что, невзирая на суровую кару, которая теперь грозит вам за мое освобождение, решите отбить меня у конвоя. Но мои друзья знали, что в тот вечер меня должны были перевозить в Царское Село. Подкупленный тюремщик известил их об этом. Они организовали засаду на дороге и ждали появления повозки. Поверьте, все это отличные наездники и превосходные рубаки, они бы отбили меня у драгун. Но появились вы и опередили их. Нас проследили до имения, в котором вы расковали меня и взяли экипаж. Признаться, ни я, ни они толком не поняли, что произошло. Я и представить себе не могла, что вы действуете по собственному умыслу. Естественно, и друзья мои были сбиты с толку. Они решили, что вы посланы моим мужем. Да и я, узнав, что вы не поляк, в первое мгновение подумала то же самое. Потом мы перебрались в особняк этой сумасшедшей герцогини Кингстон.

– Я попрошу… – начал я резко.

– Извините меня, Вальдар. Мы, женщины, редко бываем справедливы друг к другу. Но она приставила к моим дверям стражу, так, как будто считала, что я ночью убегу к вам во флигель.

– Это ревность, – развел руками я.

– Из-за этой ревности графу Скарбеку пришлось лезть по водосточной трубе на крышу, а с крыши, через форточку, в мои покои. Сначала я подумала, что это вы, и очень перепугалась.

– Ну что вы, сударыня. Я тогда был занят совсем другими вещами. – Мне вспомнилась последняя попойка с Расселом.

– Утром по вашему виду я это поняла. Я пригласила вас тогда в сад, чтобы познакомить с друзьями, договориться, что делать дальше. В порту меня ждало голландское судно. У друзей были готовы документы для меня, в которых я значилась госпожой Шолль, но вы не выслушали и потащили сюда.

– Да, простите. Я был слишком взвинчен.

– Ничего. Я ведь и сама намеревалась когда-нибудь встретиться с Эмилианом Пухачевым, но я и представить себе не могла, что это будет так… – Она замолчала, видимо, вновь переживая события сегодняшнего дня. – Мне жаль, что я заставила вас понервничать, и все же я рада, что мне удалось приехать сюда не вашей пленницей, а великой княгиней. Тем более что в результате это помогло спасти вам жизнь. Теперь, когда и вы, и я свободны, предлагаю начать с чистого листа, и… Мне было бы приятно видеть вас своим другом.

– Почту за честь, – медленно произнес я. – Почту за честь везде, где это не будет противоречить моему долгу.

Дверь моей халупы распахнулась, и в проем вдвинулась пьяная образина:

– Их личество… Желают сестру свою… И енерала… В штабе. – Выдохнув это, гонец начал сползать на землю поперек двери.

Судя по бутыли, сжимаемой им в руках, он явно выпил больше, чем мог, но меньше, чем хотел. Я помог «царевой сестре» перебраться через уснувшего «сторожевого пса», и мы побрели через двор к ставке. Оказывается, меня уже в генералы произвели. Быстро это у них тут делается. И двух месяцев не прошло, как я прибыл в Россию лейтенантом. Баренсу, что ли, похвастаться? Я активизировал связь.