Кенигсберг. Август две тысячи семнадцатого. В последние пять минут перед воплощением, которые даются на знакомство с местностью и ситуацией, я не колеблясь остановилась на Обкоме, причем на его внутренних помещениях, и в конечном счете выбор пал на темную сырую лестницу между какими-то средними этажами. Оделась я по моде двадцать первого века, то есть во все то, что купил мне Леонид, и с погодой явно повезло. Конечно, это было полное безумие — вот так путешествовать по городам и годам, ничего не узнав о них предварительно, никак не подготовившись к возможным опасностям, надеясь только на свою интуицию, свою уникальность и на бесконечные знания Розовых Скал, которые можно было использовать, да только в экстренных ситуациях не помогали они, как пожарники, приехавшие на следующий день после пожара.

Я вышла с лестничной клетки в холл, где было чуть светлее от каких-то дальних окон, ведь солнце уже взошло, и огляделась. Дверной проем в шахту так и не смонтированного лифта давным-давно заколотили широкими досками, но одна, наверное, отвалилась, и аккурат посередине зияла щель шириной в две ладони, не меньше — мечта самоубийцы. От холла отходили четыре длинных коридора, и в одном из них я почувствовала какое-то шевеление. Сделала робкий шаг в ту сторону, ещё один, и мне навстречу вышел белый-белый старик с длинной бородищей, в серо-фиолетовом плаще и с дымным факелом в левой руке. Он подошел ближе, так чтобы мы увидели лица друг друга, кивнул понимающе и знаком пригласил следовать за собой. Он был Посвященный — этого мне казалось достаточно на тот момент. Я пошла за ним. Такой старик просто обязан был что-то знать о Тристане.

Мы спустились другой лестницей до самого низу, потом шли все более и более темными коридорами, огонь стал гаснуть, словно от нехватки кислорода, и наконец старик бросил факел куда-то в сторону, где он хлюпнул и тут же погас, зашипев. В тот же момент перед нами вспыхнул зеленый прямоугольник, быстро превратившийся в длинную, уходящую вдаль полосу. Я уже знала, что это такое. Анизотропная дорожка — изобретение Демиургов. По ней можно идти только в одну сторону. Малейшая попытка повернуть — и человека скручивает страшной судорогой. Самые настырные упрямцы теряют сознание на третьем или четвертом шаге обратно. Это — иллюстрация, материальное отражение Первой и Девятой заповедей, этакий тренажер для непокорных. Но самый непокорный — мой Тристан — бегал по их тренажеру, как спортсмен по гаревой дорожке, туда-сюда и хохотал. И я легко прошла по ней в обе стороны.

Однако что может означать такая дорожка здесь, на Земле, и откуда она взялась?

В офисе, скинув плащ, Старик представился:

— Владыка Урус. И тут же добавил:

— Тебя я знаю. Ты — Анна Неверова. И про тебя знаю немало. Я прожил на Земле всю свою долгую жизнь. За образцовое честное служение Высшему Закону был награжден способностью общаться с ушедшими от нас через космос. А лет двадцать назад с некоторым нарушением Третьей заповеди мы были вынуждены объединиться под этой крышей.

И он рассказал мне о Братстве, а под конец пожаловался:

— Такие, как ты, то есть вернувшиеся, тоже приходят к нам, но раньше их были единицы за долгие годы, а в последнее время с каждым днем все больше и больше. Не к добру это. Чувствую: не к добру. Сначала — Свенссон, потом Люно и Кубышкин, затем Гусев, который даже не успел дойти до нас, и Вайсмильх, и этот бандит Крутиков, наконец, вчера — Бранжьена и Ноэль. Ты знаешь кого-нибудь из них?

Он спросил так внезапно, что я даже растерялась.

— Бранжьена — это худенькая такая, с острым носиком, темными волосами и длинными-предлинными ресницами?

— Да.

— Знаю. Мы плавали вместе. И в волейбол играли. Она никогда не говорила, что хочет вернуться.

— Ей приказали, — мрачно произнес Владыка.

— Не поняла…

Я действительно не поняла.

— Она из Черной Конфессии, — пояснил Урус. — Хочешь увидеть ее?

— Нет. Нет! Мне вообще некогда, Владыка, я ищу Тристана! Он не приходил к тебе?

— Тристан?

— Ах, Боже мой, которого нет! Ну Давид, Давид Маревич.

— Маревич? Знаю. Это мой давний, мой лучший, мой любимый ученик, — спокойно сказал Владыка Урус и добавил: — Он был у меня сегодня, часа за Два до тебя.

— Так где ж он теперь?

Мне очень хотелось добавить: «И что ты мне голову морочишь, старый хрен?!» Но я сдержалась.

— Точно не знаю, — проговорил Урус. — Он тоже искал тебя, но ведь тебя ещё не было здесь, и я отправил его к одному человеку по имени Симон. Я не дал ему адреса. Он должен сам найти Симона. Это важно. А ты должна найти Давида, тоже не имея адреса. Если вы оба справитесь с поставленной задачей, в итоге все будет так, как надо. Ты поняла? Ты поняла, куда тебе идти?

Я поняла. Я вдруг увидела весь маршрут, точно нитью Ариадны провешенный по незнакомому городу от угрюмого Обкома посреди площади до красивого семиэтажного здания на окраинной улочке.

— Да, Владыка.

— И запомни два телефона. Первый — Арнольда Свенссона. Это наш человек. Он сдает дом на курорте. Дом сейчас пустует, ты будешь там жить. И вообще Арнольд тебе во всем поможет, если возникнут трудности. Второй — телефон Симона, того человека, к которому ушел Давид. Этот номер тебе следует иметь на всякий случай. Именно на всякий случай. Не звони, пока не дойдешь туда, не звони! Ты слышишь?

Я слышала.

Но я позвонила.

Я гарцевала по анизотропной дорожке, на которой любой другой и любая другая должны были умереть, ведь здесь, на Земле, от такой боли не сознание теряют, а сразу коньки отбрасывают. Почему-то я была довольна собою как никогда. Сама нашла дорогу к выходу, прошмыгнула через два кордона равнодушной ко мне охраны, у одного из парней в камуфляжной форме стрельнула жетон для таксофона и вышла на улицу.

Позвонила. Из самого первого автомата. Я же всегда делала все не так, как мне говорили.

Позвонила. Но не смогла произнести ни слова. Уж таким был этот голос. А каким? Не знаю. Можно ли через расстояние, через провода почувствовать Посвященного здесь, на Земле? Выходит, можно, если он не просто Посвященный. А этот был совсем не прост, совсем… И оставив трубку обессиленно болтаться на шнуре, я пошла, как лунатик, через этот чужой город к той единственной нужной мне двери, до которой так и не сумела дойти…

Уже с самой первой секунды после бессмысленного и злополучного звонка в нарушение приказа Уруса меня не оставляло гадкое, тягостное предчувствие. Ожидание кошмара усиливалось столь явно по мере моего приближения к искомому месту, что само расчлененное тело в залитом кровью лифте уже и не вызвало шока.

Другое чуть раньше едва не напугало до потери сознания: что-то происходило с памятью. Из глубины её наплывали целые пласты тяжелой, непонятной, абсолютно никчемной сейчас информации, а события последнего часа смещались вдаль, путались, истаивали до полной нереальности. Я стала лихорадочно вспоминать продиктованные Владыкой телефоны, и два ряда цифр вспыхнули, словно на табло, стоило мне прикрыть глаза. Они вспыхнули, но тут же запульсировали, как у светофора перед желтым сигналом мигает зеленый. Я поняла: сейчас оба эти номера исчезнут, и я перестану контролировать ситуацию. У меня обнаружилась с собой ручка (откуда? для чего?), а вот писать было не на чем. Я пошарила взглядом по сторонам. Маленькие зеленые квадратики валялись возле мусорного бака у самого подъезда. Подобрав несколько, я медленно и аккуратно записала каждый из двух телефонов на отдельной карточке. Почему? Зачем? Какая глупость!

А там, у лифта, перед телом растерзанного Тристана, я ощутила дикий страх, какого не ведала ещё ни в одной из своих жизней. Я поняла: сегодня, сейчас убийцы идут за нами по следу. Этот, который рассек на части моего любимого, где-то совсем рядом, он не мог уйти далеко, и вообще я чувствую, чувствую черную энергию его глухой, мрачной злобы, и есть другие, они ходят кругами по незнакомому и страшному городу Кенигсбергу, ищут меня, чтобы тоже убить. Не хочу. Не хочу! Бежать отсюда! Бежать обратно! Ведь Тристана здесь снова нет. Проклятие!..

Странная мысль посетила внезапно: а что, если не просто уйти? Что, если перед этим попытаться отомстить? Натравить местную полицию на местных Посвященных. Ведь это же они убивают, они. Видно же по почерку! Да, по почерку… Я вспомнила: «…разделение тела на семь частей». Это же пятый способ необратимого убийства Посвященных-грешников. Вот оно что! Значит, Тристан уже никогда не вернется на Землю. А потом они сделают то же со мной. Или нам-то как раз не грозит все это? Я не могла разобраться в их чертовой белиберде! Знаете, что такое полная информация обо всем! Это огромная-преогромная, пылью заросшая библиотека, в которой ни шиша невозможно найти, когда надо…

Я не знала, сможет ли Тристан вернуться, мне только было жутко страшно, и я люто ненавидела всех шарков во главе с Шагором.

Да, уж теперь накапаю на них в полицию! Вот только на кого? Меня же первую и повяжут. Даже звонить не годится, тем более что я не знаю телефона их полиции. Неважный из тебя стукач, дорогая!.. Ура, придумала! Подброшу в лифт телефон Свенссона. Меня-то там не будет, в его курортном домике. Плевать на советы Владыки! Плевать на все! А сам Арнольд наверняка убийца. Так пусть те, кто приедет сюда, на место преступления, потрогают за вымя настоящих виновников, пусть…

Я так и сделала, я бросила этот квадратик в кровавую лужу и ушла. Но куда мне было идти? Наклеить очередного «чекиста» и — в койку? Ну почему, почему я все время наклеиваю именно «чекистов»? Тошно. Строго говоря, оставались два варианта: в Обком и в реку… как она здесь называется? «Прегель», — услужливо подсказала моя внутренняя энциклопедия. Ну, Прегель, так Прегель. В Москве-реке топиться было очень приятно. Мне правда понравилось. Когда прыгаешь с высокого моста, погружаешься так глубоко, что не хватает дыхания всплыть — очень естественно все получается. Что ж, попробуем повторить в прибалтийских водах!

Но почему-то захотелось сначала зайти в Обком. Даже знаю почему — поймать этого деда Уруса и рассказать ему, как он послал своего любимого ученика на верную гибель.

Но я не сумела, точнее, не успела ещё раз найти Уруса.

Сначала, плохо соображая, что делаю, я вышла из города и под первым же кустом, где была относительно чистая трава, уснула, свернувшись калачиком. Простая человеческая усталость свалила с ног. Потом, проснувшись (во сколько? у меня не было часов), я пошла в центр и заблудилась. Маршрута, который вел меня вначале, больше не было видно, точно кто-то смотал обратно давешнюю путеводную нить. Спрашивать кого-то было противно. И вообще: я что, спешу? Наверное, ещё часа два ходила я по городу, читая вывески и названия улиц. Обилие немецких названий заставило меня и думать по-немецки, так что, когда уже в Обкоме подошел бородатый блондин лет сорока приятной наружности и остановился, пристально глядя на меня, я сказала ласково:

— Du, Affenschwanz! Was willst du? (Ну, ты, обезьяний хер, чего тебе надо?)

Бородач не обиделся и, откликнувшись на немецком, как на родном, быстро начал объяснять, что зовут его Арнольд Свенссон, что приехал он специально за мной и, естественно, как меня зовут и кто я такая, хорошо знает. А в лицо узнал каким образом? Ну, меня же описал Владыка Урус, а разве можно перепутать с кем-то такую прекрасную блондинку… И понес, и понес.

— Ты хочешь меня убить? — спросила я прямо и неожиданно для него.

— Помилуй Бог, которого нет, — ответил Арнольд, пугаясь. — Я хочу помочь тебе.

— Тогда отведи куда-нибудь пожрать, иначе я сдохну без всяких посторонних усилий.

Нет, я не собиралась наклеивать этого немца шведского происхождения и неизвестной профессиональной принадлежности, хотя он, кажется, подумал именно об этом. Во всяком случае, в ресторане Свенссон заказал вино. И мы неплохо посидели. Он рассказал мне много интересного о Братстве, о том, что сейчас происходит, о загадочных убийствах, о шарках, бесчинствующих в городе. Но он клялся, что Давид вернется, и очень скоро, ссылаясь при этом на собственные его слова, сказанные нынче же ранним утром: «Дураки, они будут убивать меня, а я буду возвращаться. Я буду возвращаться всегда и сразу, потому что для меня уже не существует Закона. Они просто не хотят понимать, с кем имеют дело». Кажется, я даже взбодрилась (вино, что ли, подействовало?) и решила пока не покидать этот странноватый, но показавшийся вдруг уютным мир — мир возрожденной империи, где для Посвященных, словно для больных проказой, выделили специальный охраняемый загончик.

Свенссон предлагал тут же ехать к нему, в Раушен, и ждать Тристана (ну, то есть он-то называл его Давидом) именно там. Я почти согласилась, только по-прежнему рвалась повидать Владыку, и Арнольд уступил, тем более что и возвращаться было недалеко. А в Обкоме, уже наверху, куда нас отправили искать Силоварова, я увидела человека в монашеской рясе и сразу вздрогнула. Человек поднял глаза на нас, и Арнольд сказал ему:

— Здравствуй, Ноэль.

А я тут же очень жестко попросила Арнольда оставить нас вдвоем.

Это был тот ещё Ноэль — это был Петр Михайлович Глотков.

— Здравствуй, Петюня, — сказала я.

— Я тебе не Петюня, — процедил он сквозь зубы.

— А кто же ты мне? Композитор Достоевский?

— Уходи отсюда, Анна, уходи.

— Почему? — спросила я.

— Потому что здесь мне хватит Бранжьены, — непонятно объяснил Глотков. — Уходи, Анна.

И улыбнулся. Гадко, злорадно, таинственно.

Тогда я вдруг поняла, что он прав. Он и сам, должно быть, не знал, до какой степени прав. Ведь я снова решила уйти. Уйти насовсем.

Я сбежала от Свенссона. Я больше не хотела в Раушен — я хотела назад, к Марку, к Виталику, к кому угодно, потому что Владыка Шагор оказывался сильнее, он знал что-то, чего не знала я, я — носитель полной информации обо всем. Но Шагор и даже его приспешники уже поняли, что Давид не сможет вернуться, а значит, мы больше никогда, никогда, никогда не будем любить друг друга…

Я выбежала из Обкома на набережную Прегеля. Мост был рядом, А вдалеке над чащобой портальных кранов садилось солнце.

— Простите, — пробормотал кто-то, делая шаг назад после нашего столкновения на мосту. Он был ужасно чудной. Он едва не заикался от нахлынувших чувств. — Простите…

В десять утра меня разбудил звонком Свенссон. И откуда узнал, мерзавец, где я? Неужели Владыка Урус тоже обзавелся собственной службой наружного наблюдения? Впрочем, это нормально.

— Ну что тебе? — буркнула я в трубку сонно.

— Машина ждет у подъезда, — сообщил Арнольд. — Ты сейчас очень быстро соберешься и спустишься вниз. Возражения не принимаются. Ты должна быть в Раушене как можно скорее. Сило-варов разговаривал с Шагором и теперь уже наверняка знает, что Давид появится именно там. Точное время неизвестно. Понимаешь, должны убить ещё двоих Посвященных, чтобы для него освободилось место.

— Не понимаю, — сказала я.

— Ну что ты, черных не знаешь? Они ведь засылают сюда своих людей по четкому графику, и поперек батьки в пекло не влезешь.

Только в момент упоминания про батьку и пекло я поняла, что Арнольд разговаривает по-русски и так же чисто, как на родном.

— Да-да, — сказала я.

— Ну вот, а профессиональных шарков они при этом даже не считают. Для них существует какой-то особый счет. Поэтому двое Посвященных должны быть либо из белой конфессии, либо из черной, но не шарки, а перевербованные (или вольнонаемные, как они их там называют, я не помню). Подготовка и здесь, и в Раушене идет полным ходом, так что ждать, я думаю, осталось недолго. Почему и звоню. Понимаешь?

— Да-да.

— Ну так поторапливайся. Как там твой кавалер жандармский? Ничего? Ты знаешь, что он гэбэшник?

— Да-да.

— Ну так тем более поторопись.

— Да-да, я сейчас выезжаю.

Около трех пополудни я звонила Владыке. Они убили Бранжьену. Глотков лично убил. Ни хрена себе! Ладно, оставим Пятую заповедь на его давно утонувшей в крови совести. Подумаем о насущном. Бранжьена — первая. Кто второй? А если этого второго убьют где-нибудь в Америке или Австралии, как мы узнаем? Владыка сказал, узнаем. Успокоил. А я, как-то внезапно осмыслив весь ужас совершенного ритуала (Семь версий! Даже этаж седьмой!), спросила:

— Владыка, а ты уверен, что он сумеет вернуться?

Старик Урус молчал долго и ответил честно:

— Теперь уже не знаю. Это будет зависеть от нас всех.

— Мне-то что делать? — Я была в панике.

— Ничего, — сказал Владыка. — Иди отдыхай.

И я пошла на пляж. Была чудесная безветренная погода. Мягкий песок, красивые люди, белые чайки, рыжее солнце. А вода такая теплая, нежная, ласкающая…

Потом солнце окончательно свалилось в море, и я пошла обратно. Возле дома меня поджидала девушка, прекрасная, как майская роза. Она была из наших, и значит, пришла не просто так, но мне не хотелось об этом думать. Не хотелось — и все! Я влюбилась в неё с первого взгляда. Как, вы не знаете, что одна девушка может влюбиться в другую? Тогда вы много потеряли в этой жизни. Мы поднялись наверх и познакомились. Нет, просто познакомились в обычном, земном смысле.

— Как тебя зовут?

— Люси, — наврала она.

— Ты когда-нибудь занималась этим с женщинами?

— Еще бы!

— А с мужчинами?

— О-о-о!!

И тут нас прервал звонок Грая.

— Ты хочешь, чтобы я ушла к его приходу? — спросила Люси, когда мы закончили разговор.

— Да. А что? — сказала я.

— Ничего. Просто ты не права. Мужчины очень возбуждаются, глядя, как мы занимаемся любовью друг с дружкой. А это здорово.

— Но я хочу владеть им безраздельно.

— Хорошо, — она пошла навстречу, — мы заведем этого супермена по полной программе, и вот когда он станет весь как натянутая до звона тетива, я оставлю его тебе. Безраздельно. Согласна?

Я была согласна. Мы выпили чего-то и медленно разделись. Женщины, которые понимают толк в лесбийской любви, занимаются ею очень-очень неторопливо. Первые движения должны быть такими, словно это сон или кино, снятое рапидом, а потом постепенно, очень постепенно темп может и должен нарастать. У нас было время. Ночь приближалась неторопливо и страстно…

Изольда помолчала, поднялась, подошла к окну и долго смотрела вверх, на проплывавшие по небу облака. Потом повернулась к сидящим в комнате и проговорила почти шепотом с полувопросительной интонацией:

— Это случилось вчера. Или позавчера?

Никто не ответил.

Она приблизилась к Симону и сказала уже громче:

— Сим-Сим, я тоже ничего не помню и ничего не понимаю. Я запуталась в этом мире, Сим-Сим. Но почему-то я хочу здесь остаться.

Потом метнулась к Давиду.

— Тристан! — Она уже почти кричала. — Сделай что-нибудь! Ты же так много умел, пока был Давидом!

И вдруг на тон ниже Шумахеру:

— Борис, ты создаешь миры! Или что ты там создаешь? Подскажи, как мне жить дальше. Ну придумай ещё какое-нибудь лекарство Я хочу стать матерью. Я хочу быть, как все другие бабы. Вы понимаете? Ни черта вы не понимаете! Эх, мужики! Разве я все это вам рассказывала? А кому? Кому?…

Сильный порыв ветра распахнул полуприкрытое окно, стукнул рамой об угол стены, и посыпались стекла. Тонкий ажурный тюль занавески, словно гигантский мотылек, трепетал во внезапном потоке воздуха.

Бог, которого нет, ответил Изольде.