Грязь и вонь – самые яркие воспоминания моего госпитального детства. Все мои сны (которые на самом деле не сны, а не сразу осознанные проницания сквозь время) о том времени наполнены ими – омерзительной грязью и тошнотворной вонью.

Серое небо, затянутое тучами, дымом. Кажется – солнце сгорело, оставив после себя только копоть и чад. Небо уже никогда не станет голубым и ласковым. Люди никогда уже не будут счастливы и здоровы.

Раненые. Они кричали. Днем и ночью. Стонали, бились в агонии, истекали кровью, умирали, проклиная войну. От многих невыносимо воняло – загноившимися ранами, испражнениями, немытыми телами. Медперсонал не справлялся – слишком много было раненых. Ими забиты все уцелевшие большие здания в городе. Я не знаю, как назывался этот город, я не успевала запоминать названия городов, по которым кочевал госпитальный аэропоезд. Да и вряд ли кто-нибудь мог их запомнить. Война расползалась по планете как раковая опухоль, поражая и уничтожая всё новые города, поэтому госпитали всегда были временными.

Девушка. Точнее, я знала, что это девушка. Её лицо обожжено – кус сырого мяса, кожа слезла, ресниц, бровей, волос не было. Она тихо стонала и плакала. Хотя слёзы не могли течь – вся жидкость из организма перетекла в слой пузырей, который покрывал всё её тело.

Дети, жившие в госпиталях, были очень разными. Некоторые, совершенно ошеломлённые свалившимся на них несчастьем, горем и болью, ломались и становились зверёнышами – злыми, жестокими. Они воровали у раненых еду и лекарства. Другие, не в силах воровать, были готовы выполнить любую прихоть. Некоторые легкораненые были не прочь развлечься с детьми – будь те хоть девочками, хоть мальчиками.

Какой же холодной показалась мне ночь эта поначалу! Всего-то октябрь, у нас в такое время ещё только-только листья с деревьев сыпаться начинают, а здесь по утрам уже примораживает. И в такую ночь случилось нам переправляться на остров. Речка не хухры-мухры – от одного до другого берега километра полтора, не меньше. А остров, на который наши командиры спланировали нас геройски забросить, точнёхонько посредине реки.

Спустились на воду как положено – без шума и плеску, выше по течению, чтоб сносило прямиком к остову. Вода будто студёным обручем сдавила грудь, перехватило дыхание… По доброй воле в октябре никогда бы в воду не полез. А тут – что поделать! Война, будь она неладна.

Как вошёл я в воду, перекрестился украдкой, даром что комсомольцем был и атеистом считался. Да и поплыл… Течение оказалось – будь здоров! Поволокло с таким напором, точно к заднице мотор прицепили.

А кругом темень кромешная. Вода чёрная, и на небе ни единой звёздочки. Самая правильная природа для переправы! Только дикие мысли в голову лезут. Не про фашистов, не про переправу, а жутко вдруг стало – ну как водяной цапнет меня?! Темнотища – глаза выколи. В упор ничего не видать. Где тот остров, где боевые друзья-товарищи?

Плыву на ориентиры, негромкий плеск воды впереди и тихие матерные слова. Считаю – до острова метров пятьсот, да снесёт на двести. Должон выдюжить. В детстве я реку на спор переплывал. А устье Южного Буга у нас в городе с километр шириной будет, да и вода в нём ещё не морская, солёная только чуть, почти пресная…

Плыву, и тут меня что-то за ногу как хватанёт! Ну, случись такое на суше, так обмочился б, а в воде и без того портки мокрые, никто позора моего не видит. Сердце чуть в воду не выпрыгнуло. Думал, водяной… А тут ка-ак жахнет! Будто небо разорвалось!

Я даже обрадовался! Наконец всё сделалось нормально и знакомо. Засвистели-забахали снаряды, завыли мины – немцы жарят в нас с противоположного берега. Тут не до водяных чертей. Один за одним снаряды падают. Вокруг месиво из досок, соломы, палок, тряпья всякого… борщ, да и только. Ребята наши, те кто плавать не умели, себе плавсредства из подручных материалов сработали.

То подбрасывает меня волной аж до неба, то под воду чуть ли не ко дну швыряет. Как рыбу глушат нас фрицы. Крутит меня во все стороны, и я уже и не знаю, где правый, где левый берег. Под ногами что-то мягкое, большое. Но дурь из меня уже взрывами вышибло, не водяной то был, а кто-то из товарищей моих, не доплывших. Кричат наши ребята, тонут. Хватаются за кого ни попадя мёртвым зацепом и уходят под воду разом, утягивая соседей. Страх дикий меня давит, хоть и грех великий, бояться друзей своих, но плыву, шарахаясь от всего. Вдруг прямо над головой тихий такой свист – и ХЛОП… накрыло меня чернотой. Чую я, что под воду иду, а поделать ничего не могу, сил нету, выпила всё речища окаянная…

Тут сила какая-то за шиворот меня хватает и выволакивает, кто-то тянет, орёт страшно: «Дыши, сволочь! Греби ластами!» Со стоном хватаю воздух, как ножом режет горлянку, а меня волокут, волокут, потом суют в руки тюк какой-то. Давлю из себя: «С-с-с-па… дру… я долг…» А в ответ хрипит кто-то: «На том с-свете сочтёмся…»

Я оклемался маленько, начал подгребать левой рукой. Сверкнуло снова, и увидел рядом спасителя своего. Парень – ну вылитый Колька мой, сынок, только на десяток лет постарше. Такой же лопоушистый, глазёнки светлые, зубы скалит, радуется, что ли, что меня спас? И я, как дурень, расплылся в улыбке. Такое счастье на меня нахлынуло, как будто волной жаркой окатило.

А ежли б он тоже побоялся, что я утащу его на дно? Кормил бы я сейчас рыб…

Добрались к тому берегу, выползли, дух перевели, и тут опять ка-ак шарахнет! Песок в небо, потом сверху повалились на нас куски чего-то, сначала решил я, что дерево это, но как вдарило меня по спине и скатилось к ногам, увидел – человеческая рука. Весь берег усеян телами, то ли живые, то ли мёртвые, и не сообразить. Как тыквы, головы торчат из песка.

Покуда мы барахтались в речной воде, всё перемешалось: где кто, где наши, где не наши, ничего не понять. Никто не может своих найти.

– Где же наши? – тут уже и я запаниковал, насмотревшись на головы тыквенные. А что как весь батальон таким вот макаром полёг?!

Горячую встречу нам фрицы приготовили. Снаряды рвутся не переставая. Грохочет так, что я глохну! Песок сшибает с ног, сдирает кожу, как наждак. Бросает меня, словно щепку, из стороны в сторону. Взрывы гремят и гремят…

– Господи Боже мой! – взмолился я в голос, – спаси и сохрани!

Так и хочется замереть, не шевелиться, чтобы тебя никто и никогда не трогал больше. Голову не спрятать – захлебнёшься в воде, а выставить – оторвёт взрывом. Тону в жидком месиве: тут и вода, и песок, и кровь, и кишки – всё перемешано.

Парнишка, который меня спас, упал рядом со мной, руку подал, вытащил – иначе бы засосало. Читал я в детстве про зыбучие пески где-то в чужедальних странах. Так вот, в такой же самый что ни на есть зыбучий превратила война наш обыкновенный украинский песочек. Выходит, опять меня солдатик этот спас. Дважды я ему должник!

– Не могу своих найти! – кричит он мне в ухо. – Меня Михаилом звать… Миха я. Давай вместе держаться! Лады?

– Лады! – кричу я. – Меня Петром кличут!

Да ежли б я за него дважды не держался, то уже в раю на арфе играл бы. Потому как хуже ада, чем здесь и сейчас, – не бывает!

– А это друг мой, Фёдор! – опять орёт мне на ухо Миха.

Друг постарше Михи, в отцы ему годится. По всему видать – солдат бывалый. На войне давно. Только побывав на войне и поварившись в её кровавом котелке, не раз умывшись кровушкой, начинаешь узнавать настоящих вояк с одного взгляда. Глаза, что ли, особенные становятся?

Взрывная волна опять окатывает нас песком, в кровь обдирая лица. Фашисты явно хотят порвать остров на куски. Не дают продыху. Хватаем мы воздух ртом, как выброшенные рыбы. Отплёвываемся. Взрывами набивает рот песком и грязью.

– Что делать-то будем?! – кричит Фёдор.

– Автомат не стреляет, песком заклинило! – кричу в ответ.

– Гранаты утопли! – вторит Миха.

– Зато сапёрные лопатки не заклинило! – отвечает Фёдор и скалит зубы.

– Ага-а, вот этой лопаткой ты и будешь сражаться с фрицами?! – кричит в ответ Миха.

Разговаривать нормально нет никакой возможности – то и дело нас накрывает очередной волной песка, перемешанного с водой.

– Скоро от нас только шкура выделанная останется! Во попали! – опять орёт Миха. И добавляет странное: – Будем уходить дальше, командир?!

– Пока нет! Стыдно на произвол бросать! – такое же странное кричит Фёдор.

Не иначе контузило мужиков, мелют что ни попадя…

– Идём в глубь острова! – распоряжается старший, названный командиром, хотя никаких знаков различия, даже ефрейторских, нету на нём. – Там мёртвая зона! Глядишь, и наших сыщем. До фрицев всё едино не достать, сидят на другом берегу. До них воды метров шестьсот.

Это мысль здравая, ничего не скажешь! И мы бежим, низко пригибаясь, перепрыгиваем через людей, через половинки людей, через четвертинки…

– Ложись! – кричит Фёдор и падает как подкошенный, за ним, точно связанные одной верёвочкой, падаем и мы.

Там, где только что были наши головы, воздух прошивают пулемётные очереди. Что за бес?!

– Фашисты! – зло орёт Федор.

– А то! – соглашается Миха. – Не наши же нам в рожу шпарят!

– Значит, фрицы тоже на острове! – наконец-то и до меня доходит.

– Ага, вот поэтому здесь снаряды не рвутся. Те, с другого берега, своих бояться задеть, – сплёвывает песок Фёдор. – Закапываемся!

– Вот и лопатка пригодилась, – зубоскалит Миха.

В белесом свете занимающегося утра мы лихорадочно копаем песок…

Когда солнце поднялось, гитлеровцы усилили артобстрел. Знать, хорошо им на высоком берегу сидеть – своих и чужих на острове видать как на ладони. Вот и различают, и бьют в нас, как в мишени.

– Что, мужики, вы помирать собрались? – Фёдор спрашивает. – Нам бы день простоять. Да ночь продержаться! – вдруг цитирует он Мальчиша-Кибальчиша.

– Хэ, да вот только с нашего берега даже хилого снарядика нам не подкинули. Хоть бы одного фашиста хлопнули! – злится Миха.

– Может, бросили нас? – сдуру ляпаю я крамолу.

– Может, и бросили. Да вот только нам не доложили! – сквозь зубы цедит Фёдор.

– Всё равно обычным способом отсюда не выбраться. Будем ждать, – уже спокойнее говорит Михаил.

Солнца мы так и не увидели. Немного посветлело, но небо по-прежнему чёрное от взрывов и песчаной взвеси. Хоть водой нас теперь не поливает, и на том спасибо. Чуточку высунул голову, оглянулся кругом.

Вижу, парень в нашу сторону бежит. Заслонило его взрывом… Когда фонтан песка опадал, я увидел только рукава гимнастёрки с обрубками рук. Фрицы не прекращают огонь, как будто решили выпустить на нас весь запас снарядов.

Хотя им ли, сволочам, жалеть для нас смерти! Не отступаем же, как в сорок первом и сорок втором, а наоборот, рвёмся к их логову. Они прекрасно понимают, что с ними будет, когда мы дойдём. Вот именно – не ЕСЛИ, а КОГДА. Всё равно всех нас не перебьют, а те, кому Берлин брать, за нас расквитаются…

В редкие минуты передышки – фашисты воюют по расписанию: с полчаса лупят по острову снарядами, потом передышка минут десять, и опять молотят. Лежу и думаю: никогда ещё так хреново не было. Говорят, когда человек помирает, перед ним вся жизнь проходит, как в ускоренном кине. Вот и крутится во мне кинолента – вроде ещё не приложило снарядом и смерть ещё не пришла, а остановить эту фильму не могу. Дороги, которые топтал сбитыми в кровь ногами, поля, которые выглаживал пузом, – всё помню. Как в болоте тонул и как под Сталинградом едва умом не тронулся. Но так беспросветно тяжко нигде не было! Слепые, контуженные, раненные, безоружные, ослепшие и оглохшие, мы беспомощно умирали под шквальным огнём. Настоящая бойня.

Думал я раньше, что все самые тяжёлые бои я уже прошёл, что никогда и нигде не будет мне уже настолько тяжело, как бывало. Вроде как и сам ветеран уже! Столько всего повидал и пережил, уверен был, что самые страшные дни-ночи уже в прошлом – ну хотя бы под Курском остались. Уже нигде не будет мне труднее и опаснее, чем было там.

Однако ЗДЕСЬ…

Будто и не остров это! Могила. Братская. И подумал я с тоскою, что все мы так и поляжем здесь. Все до единого. И такое чувство обречённости накатило, хоть сам выпрыгивай под снаряды, чтоб больше не мучиться. Ведь не погибнуть обидно, а так вот, по-идиотски, жизнь отдать!

– Да-а… так и помереть недолго, на полном серьёзе, – сплёвывая чёрную слюну, глубокомысленно изрекает Миха в очередной промежуток между обстрелами.

– Кто-то из красных отцов-командиров в штабе лопухнулся. Стратеги хреновы. Подставили мужиков. – Зло откликается Фёдор. – Полягут здесь все. Без пользы для фронта.

– Не скажи, ребята! – Во мне вдруг проснулся бес противоречия. Обидно стало за командиров и за всех. Как-то странно эти парни говорят, словно и не наши. – Здесь явно какой-то план.

– План, говоришь?.. – призадумывается Фёдор. – Ну, вообще, если подумать, сейчас мы отвлекаем на себя огромную часть фашисткой артиллерии…

– Ну да! – загорается Миха. – Если бы не мы, фрицы эти пушки куда-нибудь ещё перебросили бы. Вот в чём стратегия!

– Значит, не напрасно тут сгинем! – подвожу я итог. И ей-богу, с обретением смысла на душе как-то легче стало. Всё ж таки не зазря в песок жизни наши вкопаем…

К вечеру фашисты прекратили огонь. Надеюсь, снаряды у них закончились, а может, решили, что все уже мёртвые. Хотя вдруг на ужин перерыв сделали? Мы выползли из окопчика, надо искать своих.

За нами увязывались все, кто мог передвигаться. Сбились к воде. Раненые распластались на песке в слабой надежде, что их переправят к своим. Куда там! Связи-то с берегом никакой.

Жрать хотелось немилосердно. Вот она, человечья натура, – едва выжил, думал и не дотяну до вечера, а уже и брюхо готов набить.

Кто-то жевал хлеб, по-братски поделились с нами. Вот только что дальше делать – непонятно.

– Надо сообщить о нашем положении на берег, – сказал Фёдор.

– Как сообщить? – огрызнулся Миха. – Голубей с письмом отправить?

– Ты мог бы сплавать, – спокойно предложил Фёдор.

– Я? – От удивления Миха замолчал, жевал свой хлеб и сопел. – Не поплыву, – решительно сказал он, проглотив кусок. – Ещё припишут паникёрство, скажут, что струсил, а раненые лишь предлог, чтобы дезертировать. Красная же армия!

– Может, мне? – рискнул я предложить.

– Нет. Миха прав, – сказал веско Фёдор. – Плыть нельзя. В горячке расстреляют, а разбираться после войны будут. Мы по-другому сделаем…

Фёдор предложил безумный план. Такой отчаянный, что должно было выгореть! Солдаты, которые сбились около нашей группы, выслушали его молча, но их глаза загорелись.

– Не будем искать свои полки и батальоны. Здесь мы все СВОИ. Нас тут наберётся с полтыщи. А то и поболе. Значит, мы ударной группой на рассвете атакуем фашистов на том берегу острова. Артогонь по нам открывать не будут. Фрицы побоятся своих накрыть.

– А как же оружие? – донёсся голос.

Толпа одобрительно загудела. Раздались негромкие выкрики:

– Как же автоматы?

– Гранат нет!

– Наши автоматы – солнце в глаза фрицам! – загорелся Миха. – Гранаты – внезапность нападения и быстрота! Топчем сапогами! Рвём зубами. Лопатки саперные вам для чего? Палок сколько на берегу! – он поднял увесистое брёвнышко – остаток чьего-то плавсредства. – Такой дубиной угостишь фрица по каске, больше добавлять не надо!

– Отберём у фашистов автоматы и пулемёты, – тут уж и я подключился, – займём круговую оборону…

– А там у них и жратва есть, – спокойно добавил Фёдор.

– Не получится ничего, – принялись обсуждать наш план солдаты.

– А может, и выгорит дело! Чего терять нам? Всё равно завтра днём нас снарядами закидают!

Говорящего в темноте не видно, но по голосу слышно, что человек уже не молод.

– Точно! По мне лучше в драке помереть, чем на мокром песке как рыба дохлая вонять! – отвечает ему звонкий юношеский тенорок.

– Точно, – поддерживает его ещё один молодой солдат. – Помирать, так с музыкой. За родину. За Сталина!

– Я ещё за себя пожить хочу! – парирует кто-то.

– Да какое пожить, дядя! – отвечает молодой. – Пожить только до рассвета, а потом всё едино помрём – хоть так, хоть эдак!

– Может, и не все помрём…

– Значит, так. Для тех, кто с нами: быстро собираемся и тихо выдвигаемся вплотную к немецким окопам и траншеям. Там зарываемся в песок и ждём сигнала! – командует Фёдор. Все молча его выслушивают, словно он может отдавать им приказы по праву. – Сигнал к атаке – когда моя группа встанет во весь рост.

Фашисты проснулись на рассвете. Только-только небо снизу покраснело, будто подожгли его, как они начали обстрел. Сначала прочесали берег далеко позади, где наши раненые лежали. Потом стали продвигаться вглубь, всё ближе и ближе к нам. Мы лежим, не шевелимся. Ждём, когда солнце за спинами встанет, чтобы в глаза фрицам на том берегу острова светить.

Сзади ка-ак шандарахнет! Взрывом меня припечатало к песку, я даже глаза не успел закрыть, так и ткнулся с открытыми.

Сначала было до жути тихо. Чувствую – вроде бы живой ещё. Хотя не поручусь. Прежде умирать не приходилось. Глаза – вроде открыты, но не вижу ничего. На тело будто каменная плита навалилась. Пытаюсь пошевелиться, чтобы выбраться, но не могу сделать ни одного движения…

Ощущаю, кто-то потряс меня за плечо. С неимоверным трудом подняв голову, я понимаю, что никакой плиты на мне нет, даже песком не засыпало, вот только всё равно не слышу ничего и не вижу.

Вслепую, ломая ногти, начинаю копать в песке ямку, сквозь пальцы просачивается вода. В голове возникает звон, словно кто-то изо всей дури бьёт в огромный колокол. Хватаю воду горстями и прямо с песком плещу на лицо, оказывается, глаза у меня открыты… Жуткий страх пробирает до самого сердца – ослеп!

Чувствую, что кто-то ещё плещет мне в лицо водой. Наконец перед глазами появляется мутный кровавый свет.

Потом понемногу светлеет, и я уже смутно различаю, что рядом Миха. Тоже раскопал песок и плещет мне воду в лицо Пытаюсь моргать, глаза невыносимо режет, словно под веки набились песчаные горы. Вытираю лицо, руки грязные – в песке, иле и крови. Кровь течёт из-под век. Мне больно, но я моргаю и моргаю…

По-прежнему ничего не слышу. Безумный звонарь в голове унялся, и теперь меня окружает мёртвая тишина. Я еле-еле вижу, что песок всё еще взлетает в небо – фрицы лупят по нам не жалея снарядов, но ни-че-го не слышу! Миха хватает за шиворот, тычет меня в песок, когда надо пригнутся, потом, когда можно выпрямиться, опять же за шиворот поднимает и продолжает плескать воду в глаза! Эх, Мишаня, что б я без тебя делал! Выручай, друже!

Глаза видят чуток получше, но тишина продолжает пугать меня. Слава богу, я могу теперь видеть и поступать так же, как все. Ребята головой в песок – и я туда же. А в голове крутится: «Всё… отвоевался… всё… конец… глухой…»

Тут Миха меня снова хватает и голову мою поворачивает на восток – солнце поднимается. Шевелит губами, но я ничего не слышу. Тогда он тычет пальцем в небо и пытается жестами что-то объяснить. Наверное, радуется, что небо безоблачное. Любая случайная тучка сорвёт нам весь план. После Миха пальцами по песку пробежал – показывает, что в атаку пора! Ну, наконец-то!

Встаю во весь рост. Счастлив, что ноги меня слушаются.

Вслед за нами поднимается ещё человек двадцать – во весь рост, как и было договорено.

Только-только сделали пару шагов, как, словно из-под песка, выкатилась лавина. Все, кто мог передвигаться, хлынули за нами, и чёрной волной покатились мы в сторону фашистских окопов. Полтысячи человек. Почти безоружных. Рты раскрыты в крике. Но я его не слышу. Хотя знаю, что ору сам, горло перехватывает – наверняка сорвал голос.

Спотыкаюсь – песок изрыт воронками. Миха – опять он! – хватает меня за локоть и не даёт упасть. Так и бежим мы плечом к плечу, навстречу потрясённым и испуганным немцам.

Ага, сучьи дети! Страшно?!

Некоторые фашисты пытаются перезарядить автоматы, но большинство из них совершенно растеряно. Один наш вид внушает им страх! Будто ниоткуда выросли те, кого они уже считали трупами, и обезумевшей волной прут на них. Сейчас эта волна достигнет окопов и захлестнёт, похоронит под собой всех!

Я уже вижу их глаза, и мне самому становится страшно, оттого что я могу вызывать ТАКОЙ ужас.

Этого не понять тому, кто не воевал. Ты видишь ужас в глазах другого человека, и он перетекает в тебя, растёт в тебе, передаётся обратно и возвращается снова, усилившись. Это как волна, девятый вал, который захлёстывает тебя, растёт в тебе… ты не можешь оторвать своего взгляда, разъединиться со встречным взглядом, и можешь только бежать всё быстрее и быстрее, чтоб скорее покончить с этим наполняющим тебя невыносимым состоянием…

УБИТЬ!!!

Единственное, что нужно в этом состоянии. Все другие желания не существуют.

Я спрыгиваю в окоп и остриём лопатки проламываю череп фашиста. Его глаза отпускают мои… Где-то рядом рубятся Фёдор и мой дружок – Миха. Сапёрными лопатками крошат фрицев в капусту…

Будь проклята война!!!

Их выслали.

Вышвырнули из собственного дома. Объявили «уродами в семье» и безжалостно избавились. Вынесенные приговоры обжалованию не подлежали.

Их старательно обособили и отделили.

Быть может, гонители втайне надеялись, что высланные поубивают друг друга сами, сразу, или не выдержат единоборства с местной флорой-фауной. Просто исчезнут. Как-нибудь. Р-раз – и всё! Нет человека – нет проблемы.

У каждого и каждой из них был билет в один конец.

Они это знали…

Они хотели жить. Возможно, хотели даже сильнее, чем те, кто их выслал.

И они приспособились.

Их обрекли на смерть. А они взяли и приспособились к ней всем естеством.

Они не вымерли. Наоборот, расплодились, размножились. Несмотря на то, что ВСЁ было против них.

Рождённые в мире без войн, они начали воевать. И война помогла им противостоять этому миру, не исчезнуть с лика Вселенной.

Выжить.

Странно, но факт: находясь в условиях фронта, на переднем крае, ежеминутно подвергаясь опасности встретиться со смертью лицом к лицу, они обычными, «мирными», болезнями почти не болеют. Их организмы настолько приспособлены к войне, что куда ЛУЧШЕ себя чувствуют с ней, чем без неё.

Даже психологически они приспособились к неизбежному. Яркий пример: военная униформа возбуждает многих их женщин сексуально. К тому же зачастую мужчина-военный воспринимается благосклоннее «не служащего» – армия ассоциируется с мужественностью и силой, способной защитить от любых напастей…

Они сделали всё, чтобы принять войну как явление природы, как неизбежную данность, и даже извлекать из неё эволюционную выгоду.

Но это вовсе не значит, что они были изначально сотворены для войны.

Пламенеющим сгустком крови солнце выкатывалось на чашу небосвода.

Столь же неторопливо, как светило шествовало на небесный трон, восходил по четырёмстам сорока четырём ступеням колоссальной пирамиды жрец Тлапт'ыщ. Высокие узкие ступени, каждая шириной едва ли с ладонь, вынуждали его подниматься боком, а иногда и на цыпочках. Тяжёлое восхождение должно ежедневно напоминать смертным о величии Полдпашк'еша – Сиятельного Бога Солнца.

На верхней площадке пирамиды находился жертвенный алтарь – монолитный каменный диск диаметром в три человеческих роста. Когда в полдень солнечные лучи падали на отполированную полупрозрачную поверхность камня, в его глубине загорались алые искры, словно внутри алтаря вспыхивало пламя.

Тлапт'ыщ наконец-то взобрался наверх, остановился, утирая лоб и спазматически глотая воздух. Годы, прибавляя мудрости, отбирали здоровье. Когда-то он проходил этот путь, оставаясь свежим и полным сил, а теперь – ноги дрожат, пот застилает глаза, воздух с хрипом вливается в саднящее горло. Жрец прижал руки к груди, пытаясь унять расходившееся сердце. Запрокинул голову…

Небесная чаша, звёздно-чёрная над головой, багровела по краям, словно острия лучей солнца, вспарывая утробы туч, выпускали их кровь. Близился рассвет.

Верховный жрец стоял на вершине самой большой, черно-красной пирамиды. От неё в стороны расходились пирамиды меньшего размера. Они цепью опоясывали огромную каменную яму – геометрический центр долины. Каждая из разноцветных пирамид являла собой циклопический алтарь-храм, посвященной одному из высших богов. Золотая – Богу Рассвета Вап'пкоретву, Синяя – Богу Дня Кпроакитурди, Фиолетовая – Богу Заката Ишыткедсу, Коричневая – Богине Ночи Парутл'аб, Серебристая – Богине Луны Авэк'анбль. Вся долина была гигантским храмовым комплексом. Кроме меньших разноцветных пирамид в двести двадцать две ступени каждая, более широкое кольцо составляли алтари многочисленных божеств, важных и устрашающих, но не столь свирепых, как высшие. Поэтому их пирамидки содержали всего по сорок четыре ступени…

За спиной жреца послышался шорох. Тлапт'ыщ оглянулся. Вокруг чёрного диска уже стояли его помощники, будто соткавшиеся из светлеющего воздуха. На самом деле они восходили по другой стороне пирамиды, не вправе идти одной дорогой с Верховным жрецом. Четверо людей, в плащах из чёрно-красных перьев, крепко держали юношу, на которого пал счастливый жребий быть принесённым в жертву Вечно Пламенному Полдпашк'ешу. Лица младших жрецов закрывали искусно сработанные маски, изображавшие ужасный в своей красоте лик Верховного Бога.

Движением брови Тлапт'ыщ подал знак, и юношу распластали на алтаре, держа его за руки и ноги. Но жертва и не думала сопротивляться. Так уж были воспитаны люди великого народа путлщ'рео, что умереть во имя Бога почитали невероятной честью. Принесённые в жертву, подобно воинам, погибшим в бою, сразу же возносились на небо, где становились воинами Сиятельного Бога Солнца.

Когда первый луч, прорвав багровые облака, коснулся вершины пирамиды, Тлапт'ыщ, сбросивший с себя все одежды, занёс нож над жертвой. В этот момент над долиной взлетел многоголосый вопль – жрецы возносили хвалу зарождающемуся утру. Юноша, распятый на чёрном камне, открыл глаза с расширенными на всю радужку зрачками. На мгновение в его одурманенном взоре плеснулся страх. Губы шевельнулись: «Во славу… А-А-А!!!..»

Одним взмахом Тлапт'ыщ рассек грудную клетку и вырвал трепещущее сердце. Несмотря на годы, рука Верховного жреца была всё так же крепка. Кровь хлынула на камень, собралась в углублении. Жрецы сдёрнули ещё трепетавшее тело с алтаря и скинули в желоб, ведущий к подножию пирамиды. Оно быстро заскользило по отполированному многочисленными предшественниками руслу, глухо постукивая головой на стыках плит. Внизу жертву Богу благоговейно ожидали Высокородные путлщ'рео, чтобы отнести тело в дом и съесть во славу Извечного и Негасимого Полдпашк'еша, сердце же по праву принадлежало жрецам. Они вгрызались в сочащиеся ломти и набитыми, кровоточащими ртами возносили хвалу Сиятельному Богу…

Спуститься вниз было ещё труднее, чем взобраться на пирамиду. Тлапт'ыщ с превеликим трудом – хорошо, что помощники не видят! – сползал, прилипая животом к стенам и аккуратно нащупывая кончиками пальцев ног очередную узкую ступень. Несколько раз он едва не сорвался. Удерживаясь едва ли не чудом, вмиг покрывался липким потом, в красках представляя себе, как катится вниз его тело и хрустят кости, ломаясь на каждом карнизе. Когда под ногами наконец-то оказалась земля, Верховный жрец от всего сердца вознёс хвалу Богине Почвы Карепок'а – за то, что земля такая твёрдая и надёжная.

Тлапт'ыщ, совершив омовение, почивал на мягких подушках под сенью великолепного балдахина в своём дворце из розового камня. Под окном мерно журчал фонтан, приятно освежая знойный воздух. Комната была уставлена многочисленными вазами, заполненными цветами: красными, словно кровь, белыми как облака и черными с красноватыми искрами, точно алтарь на главной пирамиде. Густой аромат каменной плитой давил на грудь. В животе тяжёлым грузом лежало сердце. К горлу подбиралась тошнота – желудок не справлялся с ежедневной порцией сырого мяса. В голове зарождалась крамольная мысль: а не сходить ли освободиться от полупрожеванного куска плоти?

Прогнав недостойные жреца думы, Тлапт'ыщ внезапно осознал, что они являются лишь следствием давно обуревавшего его желания объявить об отставке. Устал он, очень устал. Состарился. Но, уйдя на покой, он лишится всех прав, которыми наделяет его жреческий сан! И дворца, и фонтанов, и цветов, и подушек, и наложниц… и жизни. Наверняка очень скоро именно на него падёт жребий.

Но самое главное, чего он не хотел отдавать, – власть. Его все боятся. По его знаку любой, будь он хоть Высокородным от сотворения мира, может лечь на алтарь. Да. Боятся и пресмыкаются, ублажают и угождают… Да и не такие уж обременительные обязанности – раз в день взобраться по бесконечным ступеням и вспороть грудь очередному бедолаге. Уже тридцать два года несёт он священную вахту. Всё бы хорошо, но грядёт великое событие – на лицо Сиятельного Бога ляжет тень солнечного затмения. В этот день надлежит принести великую жертву – четыреста сорок четыре человека на вершинах разноцветных пирамид, чтобы их кровь, стекая по желобам, до краёв наполнила каменную чашу. Тогда Вечно Пламенный Полдпашк'еш омоет свой лик в крови, дабы стереть тень и сиять по-прежнему.

Не наполнится чаша до краёв – тень может и не исчезнуть…

Никогда прежде в своей жизни Тлапт'ыщу не приходилось проводить этот обряд. Но он осознавал, что просто не в силах вырвать сердца подряд семидесяти четырём жертвам… Если же он этого не сделает, то мечтать об отставке больше не придётся – одно из сердец, лежащих в жертвенной чаше, будет его собственным. Другие жрецы – безобразно молоды и сумеют на пяти цветных пирамидах прикончить по семьдесят четыре жертвы Богу. Наверняка каждый из них жаждет занять место Верховного жреца, равно как и погрузить свой клинок в его грудь.

Мало ему этих неприятностей, так возникла ещё одна. Кроме пирамид высших богов, оставшиеся двести алтарей тоже надо омыть кровью… А такое количество жертв, даже если он положит под нож всех рабов да ещё прихватит десяток-другой Высокородных, в долине попробуй набери!

Медленно открылась тяжелая, украшенная позолотой и инкрустированная кроваво-красными камнями дверь. В проёме показался слуга, который тотчас же рухнул на колени и пополз к возлежащему на подушках жрецу.

Остановившись в четырёх шагах, слуга обратился к Тлапт'ыщу через сомкнутые лодочкой ладони – дыхание низкородного не должно было беспокоить Величайшего из Великих.

– Господин мой, прости раба своего, дерзнувшего нарушить твой покой, – слуга, не разжимая рук, стукнулся головой о пол.

– Я принесу тебя в жертву, грязный к'лох, за то, что ты нарушил мой покой, – вяло бросил ожидаемую фразу хозяин.

– Во славу Сиятельного Бога! – возопил слуга. Жрец поморщился, дворцовый этикет давно ему опротивел, но он был вынужден его придерживаться. Не им заведено, не ему ломать. Да и не разменивался Тлапт'ыщ никогда на мелочи.

– Говори, шелудивая плешь!

– Твоего драгоценного внимания уже второй день ожидает пришелец! – Слуга снова врезался головой в пол, не делая попытки руками смягчить удар. – Он дерзнул проявить нетерпение! Стражи пробовали ему возразить и сейчас лежат связанными у твоих дверей!

Сказав это, слуга на всякий случай отполз на пару шагов назад. Как оказалось – не зря. На то место, где он только что находился, обрушилась тяжёлая ваза, пущенная уверенной рукой господина. Но Тлапт'ыщ не был бы Верховным жрецом так долго, если бы не умел предвидеть события. Вторая ваза приземлилась точно на макушку незадачливого вестника, опрокинув того навзничь.

– Этот наглец появился неведомо откуда перед самым порогом моего дворца, – жрец подошёл к слуге, распластанному среди черепков и изломанных цветов, злобно пнул его в живот, – а теперь он, вместо того чтобы смиренно ожидать моего драгоценнейшего внимания, – второй пинок пришёлся слуге по паху, – смеет его требовать!

Третьим пинком, кроша зубы, жрец разбил рот, дерзнувший произнести такие слова.

Слегка успокоив расшалившиеся нервы, Тлапт'ыщ подошёл к низкому, изукрашенному затейливой резьбой столику, на котором стоял гонг. Взяв золотой молоточек, он несколько раз сильно ударил по отполированному металлу. Гонг отозвался низким гулом, от которого завибрировал воздух. Дрожь передалась стенам, по ним прокатилась волна и они отозвались стонущим вздохом: распахнулась потайная дверь, и в опочивальню вдвинулся отряд телохранителей.

Второй отряд чёрными тенями появился за окнами. За входными дверями послышались крики и звон – там сражался вынырнувший из потайных дверей в коридоре третий отряд телохранителей.

Тлапт'ыщ скривил губы в довольной усмешке. Пусть пришелец попробует одолеть натасканных бойцов, один вид которых внушал ужас врагам.

Дверь, над которой целый год трудились наилучшие мастера инкрустации, распахнулась, изо всех сил ударив по стене. Драгоценные осколки каплями крови брызнули во все стороны и, дробно стуча, раскатились по полу. В открывшийся проём спиной вперёд влетели один за другим три телохранителя. Первый головой воткнулся в огромную вазу и остался лежать, погребённый под ворохом цветов. Второй, пролетев ползала, приземлился на слугу, так и не пришедшего в сознание. Затрещали кости, чьи – непонятно. Третий, плюхнувшись на пол, заскользил по белоснежному мрамору и ткнулся головой в расшитые туфли Тлапт'ыща, который проворно стукнул прикатившегося по маковке.

Дверь, ударившись о стену, отскочила от неё и закрылась, оставив находящихся внутри в полнейшем недоумении. По ту сторону двери опять что-то упало, зазвенело, разбиваясь, громыхнуло, ударилось в створки, и воцарилась тишина…

Никто в опочивальне не произнёс ни слова, только телохранители молниеносно перегруппировались в кольцо, окружив Верховного жреца. Кольцо, как ядовитый иг'гуан иглами, ощетинилось копьями…

Многострадальная дверь начала медленно приоткрываться, но сразу же захлопнулась. Копья дрогнули. Дверь резко распахнулась. Метнувшиеся копья проткнули показавшееся в проёме тело.

– Неплохо, весьма неплохо, – прокомментировал невероятный пришелец, отбрасывая двух телохранителей, чьи трупы он использовал в качестве щита.

Тлапт'ыщ, приподнявшись на цыпочки, уставился на нарушителя спокойствия поверх голов телохранителей.

Ворвавшийся был чужеземцем. У мужчин путлщ'рео никогда не было такой светлой кожи. Да и ростом незнакомец превосходил всех, когда-либо виденных Верховным жрецом. Тлапт'ыщ невероятно гордился своим высоким ростом, но наглецу он бы едва достал до плеча. Великолепные мускулы рельефно обрисовывала одежда, помятая и изодранная, явно с чужого плеча.

Если бы не пикантность момента, жрец бы залюбовался отличным образчиком мужества, который являл сейчас собою неизвестный воин. О том, что пришелец воин, помимо продемонстрированного только что искусства свидетельствовало лицо со шрамами, цепкий взгляд, мгновенно обежавший помещение и зафиксировавший месторасположение предметов и людей; движения, скупые и выверенные – пришелец мгновенно занял боевую стойку, приподняв и чуть отведя вбок самое главное доказательство принадлежности к касте воинов – грозно сверкающий клинок.

Двое телохранителей с копьями наперевес бросились к пришельцу, который, не двигаясь, стоял у двери. Два раза сверкнула молния – головы снесло с плеч, вверх фонтанами ударила кровь. Тела по инерции сделали пару шагов, продолжая замах, но колени подломились, и то, что всего секунду назад было людьми, пало на мрамор и задёргалось в лужах своей крови. Головы стукнулись об пол и закрутились на его гладкой поверхности, чертя кровавые круги. Остолбеневшие живые стражники не могли отвести взглядов от широко распахнутых глаз бывших соратников. Головы перестали вращаться и медленно закрыли глаза. Лица живых телохранителей вмиг сравнялись цветом с мраморным полом.

Тлапт'ыщ же не мог отвести взгляда от клинка в руках незнакомца. В голове жреца заворочались мысли, пока ещё смутные и неоформившиеся, звериным чутьём он почуял, что ему жизненно необходим этот воин…

– В чём суть проблемы, Высокородный? – любезно осведомился Тлапт'ыщ, словно между ним и собеседником не было препятствия из приготовившихся умереть воинов.

Тон завсегдатая светских вечеринок слегка смутил пришельца, приготовившегося к битве.

– Так и будем говорить? – хмуро осведомился он. – Или постелим ковёр из твоих шавок?

Слово «шавок» жрец не понял, но по тону было ясно, что воин подразумевал телохранителей, по-прежнему окружавших его. Копья в их руках сменились обсидиановыми кинжалами.

Тлапт'ыщ рискнул. Одним коротким словом он отпустил людей; они словно растворились в стенах, не забыв прихватить с пола троих товарищей, пребывавших в отключке. Обезглавленные трупы, равно как и слуга, остались.

– Так-то лучше! – воин опустил клинок, всё ещё крепко сжимая рукоять.

Он быстрым шагом обошёл комнату, приподнимая остриём подушки и лезвием раздвигая драпировки. Тлапт'ыщ настороженно наблюдал за его действиями. Не то чтобы он боялся, но остерегаться следовало. Быть может, незнакомца наняли его враги. Кинжал за поясом хоть и прибавлял жрецу каплю уверенности, но у него были сильные сомнения, успеет ли он оружием воспользоваться. Да и как мог противостоять короткий каменный клинок хищному блеску великолепного лезвия в руках пришельца?

Верховный жрец опустился на подушки, приглашающим жестом указал место перед собой.

Пришелец опустился, положив клинок перед собой. Драпировки дрогнули – рука воина дёрнулась. Но появившиеся из-за занавесей обнажённые девушки с подносами не показались ему достойными противниками, и он расслабился.

Тлапт'ыщ взял с подноса кубок, протянул пришельцу. Тот криво усмехнулся, не принимая подношение. Поняв его опасения, жрец сам пригубил из кубка, показывая, что напиток не отравлен. Левой рукой незваный гость взял сосуд, правая продолжала сжимать рукоять, а глаза неотрывно следили за девушками. Он уже понял, что и обнажённые – они представляли опасность. Кромки золотых подносов были отточенно-острыми и в умелых руках представляли серьёзное оружие. Один верный удар – голову снесёт вмиг.

Понюхав напиток, он отхлебнул, пополоскал рот, затем выплюнул прямо на пол и поставил кубок на поднос. Досада плеснулась в глазах Тлапт'ыща. Но он умел ждать.

– Я слушаю тебя… Высокородный?..

Уловив в обращении вопросительную интонацию, пришелец наконец-то представился:

– Хотя имя моё тебе ничего не скажет, зови меня Эк'ксей. Слышал я, что ты великий колдун. – Слово «колдун» Тлапт'ыщу тоже было непонятно, но звучало как-то уважительно. – Мы с моим товарищем сражались там, – пришелец повёл клинком, указывая на закат, – и вляпались в засаду колдунов. Мой друг сражён их заклятиями. Теперь он без сознания, и я не знаю, что с ним делать. Колдунов-то я невзначай всех зашиб, ни единого не осталось. Поможешь? Я в долгу не останусь. Только дело срочное!

Из всего сказанного Тлапт'ыщ понял, что этому Эк'ксею нужна его помощь, чтобы оживить кого-то. Что ж, он поможет, вот только цену свою назовёт.

После короткого торга цена была названа.

– Ну что ж, колдун, ты многого хочешь, – клинок метнулся к Тлапт'ыщу, остановившись у горла. – Если ты не оживишь моего друга, последнее, что увидишь, будет блеск моего меча.

Острие царапнуло шею. Жрец утёр каплю крови, слизал её с пальцев, не отрывая взгляда от Эк'ксея. По тому, как сузились зрачки пришельца и раздулись ноздри, жрец понял, что сделка состоится.

– Заключённую сделку надо омыть вином, – сказал Тлапт'ыщ, поднимая свой кубок.

– Ничего не меняется под небесами, какого бы цвета они ни были, – пробормотал Эк'ксей и взял в руки кубок, в котором плескалось кроваво-красное вино.

Огонёк удовлетворения мелькнул и погас в жёлтых глазах Величайшего из Великих…

Надёжно оберегая священную землю, вгрызались в горизонт мощные клыки горного кряжа Трулопрато. Но сегодня горы ещё и поддерживали небо, чтобы оно тяжестью своей не рухнуло на долину, пока Сиятельный Бог Солнца, Извечный и Негасимый, Вечно Пламенный Полдпашк'еш прогонит чёрную тень со своего лика, омыв его свежей кровью.

Воздух гудел – к небу возносились вопли и песнопения, крики рабов, рокот барабанов. Пирамиды походили на исполинские шевелящиеся муравейники – тысячи людей, пришедших на самый главный в жизни праздник, заполняли их ступени. Народ сходился загодя, и уже несколько дней и ночей все места на ступенях главных пирамид были заняты. Ночью, во сне, некоторые люди не удерживались на узких выступах и срывались, катясь до самого низа и захватывая с собой множество несчастных. Редко кому удавалось выжить после такого падения. Но каждый путлщ'рео мечтал о столь счастливом конце – погибнуть, падая с пирамиды верховного бога. От подножия пирамиды его душа прямиком отправлялась в небесные чертоги, а тело – более неудачливые соплеменники съедали на завтрак. Ещё один сложный вопрос – отправление естественной нужды. Не будешь же испражняться на голову соседям. Поэтому каждый из паломников имел с собой специальный бурдюк; ёмкости периодически опорожнялись в специальные отверстия, проделанные в толще стен – священные пирамиды пронизывала сеть сточных труб.

Только одна грань каждой пирамиды была свободна – по ней поднимались избранные для скорой встречи с богами.

На вершине чёрно-красной пирамиды стоял Тлапт'ыщ. Его красно-коричневое тело лоснилось от пота и ароматических масел. Стоял он перед небом таким, каким явился в этот мир – голым и беззащитным. Только чёрный нож в судорожно зажатых пальцах. Рядом, вопреки традициям, находился иноземец – Эк'ксей. Его тело, неестественно бледное, словно у фекального червя, прикрывала небольшая набедренная повязка из перьев чернокрылого кр'аа. В руке пришельца блистал меч из невиданного в долине металла.

Сегодняшний праздник состоялся только благодаря Эк'ксею. Под его руководством личная гвардия Тлапт'ыща совершила удачные набеги на поселения за горами. До сих пор никто не догадывался нападать ночью и без предварительной договорённости с вождём. Как показала практика – такой способ добычи пленных намного эффективнее, чем обычные битвы путлщ'рео. Сиятельный Бог Солнца будет доволен великой жатвой сердец.

Шлёпая босыми ногами по кровавым лужам, очередной раб взошёл на вершину пирамиды. Взмахом ножа помощник жреца разрезал верёвки, перетягивавшие сзади руки. Жертва облегченно охнула и принялась растирать посиневшие запястья. Мальчишка, почти ребёнок. На подбородке едва пробиваются редкие волосёнки. Над верхней губой блестят капельки пота. Расширенные зрачки отражают огонь жаровен, на которых шипят, поджариваясь, человеческие сердца.

Мальчишка шёл к алтарю словно слепой, и только когда колени упёрлись в полированный камень, он вздрогнул и огляделся, как затравленный зверёк. Коротко вскрикнув, он рванулся в сторону, но, получив удар по голове, рухнул на алтарь. Младшие жрецы ловко перевернули его, распластав на камне так, чтобы шея пришлась как раз над углублением – ещё одно отступление от ритуала, предложенное иноземцем.

Одним взмахом меча Эк'ксей отсёк несчастному голову, кровь хлынула тугой струёй прямо в углубление. Вскоре толпа зашлась радостным криком: из желоба в каменную чашу у подножия пирамид полилась очередная порция крови. Пока жрецы держали обезглавленное тело, приподняв ноги, чтобы вытекло как можно больше крови, Тлапт'ыщ деловито взрезал грудную клетку, вытащил сердце и бросил на одну из жаровен. Если бы не чудесный меч пришельца, жрецам пришлось бы долго трудиться, чтобы обсидиановыми ножами откромсать голову.

Пока жрецы трудились над телом, Эк'ксей подошёл к голове, присел на корточки, приподнял её за волосы, глянул в тускнеющие глаза, из которых бежали кровавые слёзы. Встав, небрежно кинул голову в угол площадки, где уже высилась целая гора. Обескровленное и обезглавленное тело жрецы кинули в желоб, и оно заскользило вниз, а в это время на площадку вошла ещё одна жертва. На этот раз девушка.

Ничто не трогало Эк'ксея, работавшего как воплощение Полдпашк'еша – безучастного, беспощадного и свирепого. Крики, стоны, мольбы проходили мимо его ушей. Возраст и пол жертвы не отражались в его глазах. Тлапт'ыщ едва не позавидовал такому самообладанию и силе. Впрочем, он точно знал их причину…

Толпа видела только одно: Верховный жрец справляется со своей работой – кровь густым потоком почти непрерывно стекала по желобу.

В каменной чаше лежал человек. Кровь, стекающая ото всех пирамид по системе каналов, омывая его нагое тело, поднималась всё выше и выше, согревая и отдавая свою живительную силу.

Толпа радостно взревела – тень, закрывающая солнце, понемногу начала отступать. К тому времени, как чаша наполнится, тень должна полностью уйти.

Когда тёплые солоноватые волны начали плескаться около рта, человек в чаше шевельнулся. Внезапная тишина накрыла долину. Все люди, затаив дыхание, ожидали продолжения – никто не знал, для каких целей в чаше целый день лежал бледнокожий.

Порция крови, спустившаяся по желобу с синей пирамиды, подняла волны, захлестнувшие лицо. Человек закашлялся и сел. Поднял руки, протёр глаза и с недоумением огляделся. Увиденное ему явно не понравилось. Опираясь на руки, он попытался встать, но дрожащие ноги не слушались.

В этот момент жрецы, привлечённые странным молчанием толпы, подошли к краю площадки на верхушке пирамиды и глянули вниз.

– Надо же! Получилось, – удивлённо пробормотал Тлапт'ыщ, не ожидавший результата от колдовства, которым он пообещал Эк'ксею исцелить товарища, и добавил задумчиво: – Хвала богам?

Однако Эк'ксей не отреагировал ни на тишину, ни на заминку в ритуале. Нагая девушка на алтаре тихо плакала. Потянуло горелым. Мерзкий запах заставил жрецов отвлечься от происходящего в долине и ринуться к жаровням. Ловко сбросив на приготовленные подносы поджаренные и слегка обуглившиеся сердца, они принялись метать лакомства в толпу на ступенях. Поднялся шум и возня, вспыхнули драки, сопровождавшиеся радостными воплями поймавших деликатес и дикими криками падающих людей.

Опорожнив подносы, жрецы снова принялись за работу. В череде жертв, казавшейся бесконечной, отупевшие от усталости жрецы не обратили внимания на нового человека, появившегося на площадке. Окровавленный с ног до головы, он поражённо озирался, словно не веря глазам.

Жрецы держали за ноги тело, только что бывшее плешивым к'лохом – слугой Тлапт'ыща. Хозяин сейчас медленно кромсал ему грудь, добираясь до сердца дрожащими от усталости руками.

Эк'ксей безучастно стоял поодаль, опустив меч, с которого стекала вязкая струйка крови.

– Что здесь происходит?!

Раздавшийся крик заставил людей вздрогнуть. От неожиданности жрецы выронили тело, которое глухо стукнулось о камень. Эк'ксей коротко глянул в сторону кричавшего, и опять равнодушно принялся смотреть в небо, где Полдпашк'еш высвобождался из объятий тени.

По знаку Тлапт'ыща жрецы с ножами кинулись на пришельца, но тот, в отличие от несопротивляющихся жертв, оказался им не по зубам. Крутясь и нанося удары руками и ногами, он свалил двоих из нападавших в кровавую жижу на полу. Жрецы, дёрнувшись, затихли, воспарив душами к обожаемому Богу. Третий, самый молодой, запрыгнул на алтарь и сиганул на бледнокожего, но тот мгновенно присел и ударом рук придал ему ускорение. Жрец как птица упорхнул с площадки. Судя по раздавшимся множественным воплям, до низа он летел в немалой компании.

Оставшийся помощник в отчаянном броске попытался достать бледнокожего, но тот, выбив нож у него из руки, всадил клинок по самую рукоять жрецу в горло.

Тлапт'ыщ, как самый трусливый, но, возможно, и самый умный, стоял недвижимо около кучи человеческих голов. Когда боги сходят на землю – смертным лучше не ввязываться в их дела.

Бледнокожий, не обращая внимания на Верховного жреца, подошел к Эк'ксею и тряхнул его за плечо.

– Чем это ты тут занимаешься? – зло сказал он.

Тот безразлично скользнул по нему взглядом и отвернулся.

Оживлённый пришелец разозлился: рванув за плечо, развернул Эк'ксея к себе и, коротко замахнувшись, врезал ему в живот. Согнувшись от дикой боли, Эк'ксей сделал два шага назад, отдышался, выпрямился и кинулся на товарища. Увернувшись от несущегося на него меча, тот бросился к жаровне, схватил её и швырнул угли с жарящимися сердцами прямо в лицо нападавшему.

Выронив меч, тот схватился за лицо и дико завыл. Бледнокожий напряжённо всматривался в него, сжимая в руке поднятый с пола нож.

Вой постепенно стихал, превращаясь в обыкновенный человеческий стон. Тлапт'ыщ видел, как расслабились мускулы Эк'ксея. Но стоило жрецу шевельнуться, как второй бледнокожий мгновенно обернулся в его сторону и процедил сквозь зубы:

– Даже не думай! – Он выразительно провёл остриём ножа по своему горлу.

Эк'ксей отнял руки от лица, покрытого быстро наливавшимися пузырями ожогов. Огляделся. Его глаза расширились, когда он увидел груду человеческих голов, камни, залитые по щиколотку кровью, алтарь для жертвоприношений, на котором всё ещё лежало обезглавленное тело.

– Что это?! Где я?! Что со мной?

– И мне интересно, – жёстко сказал второй, – что ты здесь делаешь.

– Я?.. Н-не знаю… Не помню. – Первый сжал пальцами виски. – Последнее, что я помню… как просил этого жреца, – он махнул рукой в сторону оцепеневшего Тлапт'ыща, – расколдовать тебя.

– Судя по всему, у него это получилось, – мрачно подвёл итог второй бледнокожий. – Магия крови самая сильная. И, я так понимаю, ты ему немного в этом помог.

– ЭТО все я сделал? – побелевшими губами выговорил Эк'ксей.

Вместе со вторым они вопросительно уставились на жреца. Тот, с трудом сглотнув – горло вмиг пересохло, – кивнул.

– Уходим! – скомандовал старший бледнокожий и произнёс загадочную фразу: – Здесь ты уже навоевал… то бишь наубивался.

На глазах изумлённого Тлапт'ыща иноземцы взялись за руки, постояли некоторое время, вполне достаточное, чтобы пронзить их копьём, если бы было кому это сделать… и вдруг исчезли.

Вот они были, и вот их уже нет! Освобождаясь от тени, благодарный за жертвы Бог явил величайшую милость, слизнув опасных пришельцев…

Не веря своему счастью, жрец подошёл к брошенному мечу, плюхнулся на колени в кровавую грязь и трясущимися руками взял невероятную драгоценность. Любовно прижал к себе. Равного этому клинку не найти во всём мире…

На вершине пирамиды появился старик. Слезящиеся глаза полезли из орбит, когда он увидел коленопреклонённого Величайшего из Великих и тела трёх мертвых жрецов. Сдавленно вскрикнув, старик развернулся, чтобы убежать. Но в это же мгновение, легко вскочив, Тлапт'ыщ прыгнул к нему и одним взмахом разрубил тело. Ещё миг две половинки держались друг за друга, а потом расцепились и покатились по ступеням. Тлапт'ыщ, впав в неистовство, принялся рубить мечом направо и налево, распластывая тела бывших помощников и бывшего слуги, разрубая черепа. В пылу даже пару раз рубанул алтарь, но драгоценный клинок, не сломавшись, только высек красные искры.

В это мгновение Сиятельный Бог Солнца освободился от тени и излил весь жар пламенной любви на своего истового слугу. Пронизываемый жгучими лучами, ослеплённый ярчайшим светом, чувствуя обжигающие прикосновения, Тлапт'ыщ ощутил себя божеством. Вместо тех, которые только что ушли. Да! Вне сомнений пришельцы были небожителями и ушли снова на небо, служить Полдпашк'ешу так же рьяно, как и на земле.

Сеять смерть. Смерть, смерть, смерть!!!

Для чего же ещё в мире появляются всепобеждающие мечи???

В мире, где почти все войны ведутся для того, чтобы боги исправно получали жертвенные подношения – человеческие жизни…

– Вот вы смеётеся, а я вам истинну правду баю! – обиделся старик. – Всё бы вам, молодым, «хи-хи» да «ха-ха»! Совсем былого уважения к старшим не стало!

Михалыч насупился, подбросил в костёр пару поленьев. Поёрзал, усаживаясь поудобнее на своём потрёпанном ватнике, расстеленном на бревне. Картинно, не обращая внимания на окружающих, достал кисет и набил трубку. Не спеша утрамбовал зелье в чубуке узловатым коричневым пальцем с лимонно-жёлтым толстым ногтем.

С третьей неторопливой попытки добыв-таки огонь из трофейной немецкой «бельзиновой» зажигалки, чинно прикурил.

И всё это с видом оскорблённого дворянского достоинства, хотя по жизни Михалыч к «голубой крови» не имел ни малейшего отношения. Был он мужик-мужиком, и не в первом поколении! От сохи, так сказать.

Яромир Михайлович Пантелевский, шестидесяти двух лет от роду, беспартийный, активный участник Великой Октябрьской социалистической революции, ветеран Первой мировой. Теперь вот – партизан в отряде майора Тимошенко. Отец двух сыновей, старший из которых, пограничник, погиб в первые же дни войны. Михалыч даже похоронку успел получить, прежде чем немец пришёл в его дом.

Затянувшуюся паузу никто из собравшихся у костра не нарушил. Все были люди бывалые, и знали, что за паузой должна воспоследовать какая-то байка.

Раскурив трубку, старый партизан пару раз пыхнул ароматным дымом и буркнул:

– Вот вы говорите, богатыри, дескать, на Руси перевелись…

«Пых»… «пых».

– А я вот вам скажу…

«Пых».

– Нет… Не перевелись!

Дед хлопнул себя кулаком по колену, соскользнул с бревна и плюхнулся на землю костлявой задницей. Однако быстро встал, оправился и примостился на бревно. Словно ничего такого и не бывало. Снова раскурил погасшую было трубку.

– Вот я и говорю! Не перевелись есчо на Руси богатыри! Лично о том ведаю!

– Да ладно тебе, Михалыч! – обнажил крепкие белые зубы в улыбке бывший сержант-танкист Серёга Маслов. – Расскажешь нам сейчас очередную свою байку? О том, как ты Гитлера чуть не споймал?

Остальные сдержанно хохотнули. Это было такой же частью ритуала, как ворчание Михалыча, подкреплённое неизменной паузой с набиванием трубки.

Всегда кто-нибудь из молодёжи подначивал старика, подзадоривал его какими-нибудь лёгкими шпильками.

Старик Яромир добродушно усмехнулся.

– Вот в прошлом годе, вас всех, молодых, есчё в отряде тода не было… Так от, в прошлом годе, едва наш отряд только зачинался… Да-а, – он отёр губы тыльной стороной ладони и приложился к трубке. – И товарищ майор Тимошенко есчё не начальствовал над нашим отрядом… Прибилися, стало быть, к нам два пограничника. Из тех, что до последней возможности героически Брестскую крепость обороняли.

Так вот, двое их, значитца, было! Старший – капитан Нечипуренко. Как щас помню – Кондрат Григорович! Во-о… А младшой, значитца, сержант. Молоденький такой!.. Лексеем его звали.

– Ну, и? – «подтолкнул» рассказчика неугомонный Маслов. – Дальше-то что? Эти твои пограничники танки вверх гусеницами переворачивали одной левой?

– Танки не переворачивали, да и силой нашему кузнецу колхозному Даниле Тимофееву куда как уступали… Погиб он, болезный, – после паузы продолжил старик. – На десятый день, как мы в лес ушли. Стычка у нас была с полицаями. На-шли-ись-таки и среди наших иуды!.. Борька Клюев, Микола Беспалков да Юрка Гончаров, что перед самой войной в село вернулся. Из техникума, гада, выперли за амарательное, значитца, поведение… Вот ентот Борька, мать его за ногу, Данилу случаем и поранил насмерть. Из ихнего немецкого ахтамата «шмасера»! У него одного из трёх иродов такой был! Больше всего ему, окаянному, хвашисты верили. Да-а…

«Пых», «пых».

– Мы их тогда на просеке встретили, когда они из Юхновки експроприированых поросей везли. На подводе, значитца, ехали, гады. А мы, стал быть, наперерез из леса!

Дед решительно взмахнул рукой с зажатой в ней трубкой.

– Вот тогда-то он, поганец, и зачал пулять из свово ахтамата! И Данилу пострелил…

Старик загрустил.

– Михалыч, ты дело-то говори! – подал реплику обычно отмалчивающийся Семён Велихов, бывший колхозный коневод. От него участия в разговоре ожидали в самую последнюю очередь. Когда немцы только нагрянули, сожгли они конюшню нашу с конями вместе! А Сёмка Велихов, верно, сдвинулся от дикого конского ржания. Всегда с тех пор был молчалив, говорил только в самых крайних случаях. – Знаем мы про Данилу. Ты про пограничников начал баять? Так и бай!

– Так ить я и говорю, – ничуть не смутился старый партизан. – Прибились к нам через месяца два пограничники, худые, оборванные, но с оружием! Откормили мы их на лесных-то харчах, вот…

– И что? – веско подала голос Валя Зартиссян, черноволосая девушка восемнадцати лет.

Валя попала в отряд с разбомбленного фашистами поезда. Спортсменка, комсомолка, ворошиловский стрелок, она стала «штатным» снайпером отряда. На счету этой суровой с виду красавицы, по которой втихую сохли все мужчины отряда, начиная от четырнадцатилетнего сопляка Веньки и заканчивая сорокапятилетним бобылём Брошкой Хамаевым, за полтора года партизанской жизни числилось ни много ни мало, а сто двадцать восемь фашистов!

– Чем они так примечательны, эти ваши пограничники, если, по вашему же утверждению, они были гораздо слабее, чем ваш кузнец? Какие же они тогда богатыри?!

– А в том дело, девонька, – хитро прищурился Михалыч, – что богатырь не тот, у кого силы много, а тот, кто духом силён!

– Как это – духом? – не поняла Валя. Она поудобнее обняла свою неразлучную «подругу» – зажатую между коленями винтовку системы Мосина, образца 1891/1930 г., с трофейным оптическим прицелом.

– Потому как не во всех есть дух воинский! – старик последний раз затянулся и принялся выколачивать трубку о бревно. – Остальные-то народцы, оне, так… Жидковаты. Нет у них этого самого духа! Вялые оне. А вот мы, славяне, как раз этим-то духом всегда славились! Тоже, правда, далеко не каждый. Но всё ж таки!.. Так от, кто духом силён, кто воин истинный есть по призванию, тому не нужна сила. Он и так врага одолеет, каков бы тот ни был страшен.

Ярополк Михайлович погрузил трубку в кисет и упрятал его в карман пиджака.

– А те, про кого баю вам, истинно сильны были этим духом! Так-то, красавица!

Старик победоносно улыбнулся.

– Это всё слова! – Валя разочарованно хмыкнула. – А доказательства, доказательства где?

– Конешно слова! А вот слово «богатырь», оно откель происходит?

– Из сказок! – буркнула девушка.

– А в сказках оно откель взялося? – Михалыч хитро прищурился. – Не знаешь? А ведь ничего ниоткуда просто так на ровном месте не случаетца! И со словами также! Богатырь, девонька, исстари означало «богатый ирием».

– Что ещё за «ирий» такой? – перебила его Валя. – Нам в школе ни о чём таком не рассказывали!

– Много оне знают там в ваших школах! Прадеды наши верили, что есть такое место, Ирий – обиталище духа. Что-то вроде рая поповского… Посему и говорили «богатый ирием», то есть духом.

– Ну, допустим, что всё это и так, – не сдавалась она. – Что же это доказывает?

– А то и доказывает, красавица, что пограничники те истинно богатыри были! Сколько вреда хрицам клятым принесли!

– И что ж они такого выдающегося сделали, а, Михалыч? – влез Маслов. – Ну, не тяни! Рассказывай давай, чем эти твои пограничники прославились.

– А и прославились бы, Серёня. – Яромир повернулся к танкисту. – Прославились бы, токо было б кому рассказать о том! Из тех, кто их помнит, я один живой остался. А делов они наделали немало, эт я те прямо скажу! Ну, ты сам посуди! Кто мы были-то тогда? Кучка крестьян, и стрелять толком не умели. Только я успел повоевать, да Кузьма покойный в финскую… А остальные так, пень-колода. Да-а…

Старик Пантелевский снова принялся набивать трубку.

– Вот они, значитца, нас стрелять-воевать научили. И тактике всякой, и этой… как её?.. стратехии. Да… И оружие они нам добыли! Да есчо смело так, в нахальную, немецкий склад ограбили. Вот это, я вам расскажу, дело было! Да-а!

Он раскурил трубку, глубоко затянулся.

– Захватили мы тогда у немцев две машины. Легкову и грузову. Вот оне, пограничники-то, приоделись в хвашистское да и мужиков наших кой-кого переодели. А остальных, и меня також, – в кузов да брезентом прикрыли. А Кондрат Григорович, он, значитца, по-ихнему, по-немецки, аки соловей пел. Вот и пустили нас хрицы на свой склад, что под Гаврилиным располагался. А мы, как вовнутрь заехали, первым делом ближнюю охрану по-тихому повыбили, опосля полный грузовик оружий всяких понагрузили. А уж затем, как выезжали, шуму устроили! Охраны много постреляли. А пограничники-то есчё и бонбы позаложили. Ой грохот был! И горело потом до-олго! Да и ешелон первый оне под откос пустили. И остальных научили бонбы делать. И другое многое… Ловушки хитрые в лесу на немца устраивать и другую хитрость военную.

А как мы на комендатуру в Кондратовском! И немцев порешили, и этих иродов, что в полицаи подались, тоже. И всё белым днём! Так вот, в нахальную, значитца, зашли в деревню и всех хрицев постреляли. А комендатуру спалили! Дочиста.

А как Лексей через неделю запрыгнул на перегоне на цистерну с бельзином и прикрепил к ней бонбу с временным механизмом? Высчитал, стервец, когда поезд на Узловую приедет. Там та цистерна так бабахнула! И много чего есчо по-взрывалося.

– А сержант, что? – спросил Маслов. – Погиб?

– Зачем сразу погиб? Спрыгнул он с поезда, всех и де-лов-то.

– Делов-то! – передразнил деда танкист. – Ты сам-то пробовал когда на поезд запрыгнуть, а потом спрыгнуть? Знаешь как это тяжело? Да для этого надо быть…

– Уж я, Серёня, не знаю, тяжело ли, легко ли. А только проделал он это играючи! Сам видел, своими глазами! А по деревьям знаешь как прыгал? Э-э! Что твоя бибизяна!

Все дружно рассмеялись.

– Ну, ты, Михалыч, даёшь! Ну, рассмешил!

Сержант вытер рукавом выступившие на глазах слёзы.

– Ну, уморил! Ты её хоть видел-то, эту твою бибизяну?

– А ты со старого человека не смейся! – притопнул ногой Михалыч. – Чай, подольше тебя, стервеца, землю-матушку топчу! Всякого повидал. А после гражданской в столице был. И зоологический сад посещал, а как же? Всякого зверья дивного видел тьму.

– Ладно, – первой успокоилась Валя Зартиссян. – Что ещё там с вашими пограничниками?

– А что дальше? – Михалыч вновь выколотил трубку о бревно и спрятал в кисет. – Недолго они с нами пробыли, а делов наделали! Да-а!

– А ещё чего ж сделали? – вновь подал голос Семён Велихов.

– А много чего, Сёма! Полгода тому, помнишь, в Касперовке хрицы еродром строили, еропланы ихние прилетали?

– Знамо дело, помню! – буркнул бывший конюх. – Нешто я на голову скорбен? Помню я и то, как там всё горело и взрывалось! Чай за двенадцать километров-то было и дым видно, и взрывы слышно.

– То-то, Сёма! А чья работа? Э-э-э? То-то! Оне ж и устроили всё! – ликовал старик. – Мы, конешно, помогли, чем смогли, однако… Если б не оне, ничего бы у нас не вышло. А боролись как? Что капитан, что Лексей-сержант! Дивно так двигалися, а никто их в кулачном бою перемочь не мог! Лексей-то ногами, знашь, как знатно бился? Ну-у!.. Самокрутку из рта выбивал ногой. И ни разу не зацепил. Раз сам видел, как он с дюжиной хрицев самолично справился!

– Так уж и с дюжиной? – не поверила Валя. – В рукопашную одолел двенадцать немцев? Преувеличиваешь ты, Яромир Михалыч!

– Ничего не преувеличиваю! – вскипел тот. – На Ил-лю дело было! Возвращались мы из разведки. Я, Минька Филозов, Остап Мисинчук да Лексей! И на поляне, что у Гнилого Скита… Семён, да ты знаешь!.. нарвалися на засаду. Ан не простую! Полтора десятка эсэсовцев. Грамотно нас тогда черномундирники обложили. Ничё не скажешь. И если бы не Лексей, попались б мы в лапы хвашистам, ей-ей!.. Оружие нам бросить пришлось, потому как иначе сразу смерть. Расстреляли бы, как пить дать. А Лексей-то, он как-то ухитрился после этого драку затеять. Да так ловко-то! У нас на Руси издревле принята потеха молодецкая – бои кулачные, грудь на грудь. В деревнях есчо обычай такой сохранился, а вот в городах!..

Михалыч сокрушённо махнул рукой.

– Это вы говорите об этой отвратительной мужской привычке драться «двор на двор» и «улица на улицу»? – уточнила отрядный снайпер. – Вот уж, конечно, замечательный обычай, бить друг другу рожи и зубы выбивать!

– Всегда на Руси мужики славились кулачной потехой, потому мы, славяне, изо всех народностей самые боевые и есть! А тебе, девке, того вовек не понять!

– Это что же такое получается? – взорвалась Валя. – Это вы говорите, что женщины…

– Остынь, Валюта! – донёсся из темноты мягкий, но властный голос. – Что это ты расшумелась, на ночь глядя? Гляди – немцев побудишь!

– Всё вы шутите, товарищ майор! – Валя вскочила и заметно покраснела. – А Михалыч вот…

– Что, Михалыч? Очередными байками молодёжь кормишь?

– Какое там байками, товарищ командир! Истинну правду говорю! – обиделся старик.

– Да ты, батя, не серчай! – улыбнулся майор и прикурил от протянутой Велеховым тлеющей ветки. – Просто поздно уже, а вы тут расшумелись! Непорядок.

– Дак я ить про давешних погранцов молодёжи баю! Чтоб знали, олухи молодые, кто есть истинный богатырь на Руси. И какие витязи железные за Правду бьются!

– Так вот у вас о чём разговор, – майор Тимошенко потупился.

– Товарищ майор, Владимир Петрович, – подала голос Валя. – Нам тут Михалыч совершенно невозможные вещи рассказывает!

– Если о пограничниках, то правда, – ответил майор. – Застал я ещё этих ребят, хоть и недолго мы знакомы были, но… Вот такие мужики были! – он оттопырил большой палец. – Настоящие. Спасли отряд…

– Дак я ить и баю! – воспрял духом Михалыч, получив неожиданную поддержку со стороны командира партизанского отряда. – Какие мужики были!..

– Это уж точно! – На лицо майора Тимошенко легла печать задумчивости. – Ладно, заканчивайте давайте! Времени уже – за полночь.

Владимир Петрович Тимошенко, майор-артиллерист, прибившийся к отряду после разгрома своей части, был мужик дельный и возглавил отряд после гибели пограничников. Если бы они не погибли, кто знает? Авторитет у них был самый что ни на есть высокий! Если бы не погибли…

– Ладно, заканчивайте тут посиделки свои, и – отдыхать!

Майор встал, поправил портупею и удалился.

– Так, а что с ними случилось? – спросила Валя уже совсем другим тоном.

– А что случилось? – Старик пожал плечами. – Загинули обое. Героически!

– Как было-то? – Велихов поправил шапку.

– А так и было! Обложил нас хриц почитай со всех сторон! У Козьего Брода дело случилося, в марте месяце того года! Да-а… Много мы хрицу крови попортили, вот и прижали нас. Войско большое на нас бросили. Танки там, миномёты, пулемёты… И чисто одни черномундирники на нас пёрли. Прижали, сволочи, к болоту, что за Рязановской Пуштью. Одна дорога была – Козий Брод. Да ить по нему-то быстро да помногу не уйдёшь! А у нас ранетых почитай половина. А то и более.

– Вот тогда Кондрат Григорович и говорит, мол, идите давайте, а мы, значитца, вас прикроем! Я ему – брось, мол, сокол, вдвоём-то вы как?

– А он грит, ты, давай, Михалыч, людей уводи. А мы с Лёхой-то им здесь хформенные Хвермопилы устроим! И что то за Хвермопилы такие?

– Битва в Фермопильском проходе, – подала голос задумавшаяся Валя Зартиссян. – Две с половиной тысячи лет назад, когда персидские агрессоры под командой своего царя Ксеркса напали на свободолюбивых греков, спартанский царь Леонид с тремя сотнями воинов-спартанцев оборонял в течение суток узкий проход в горах от миллионного персидского войска!

– Триста против мильёна?! – поразился Михалыч. – Быть того не могёт!

– Было! – отрезала Валя. – Да и не забывай, старик, что ни пулемётов, ни миномётов тогда не было. Бились исключительно холодным оружием. Мечами, копьями, из луков стреляли…

– Понятно! – хмыкнул старик. – Похоже! Триста с рогатинами супротив мильёна, гриш? А у Козьего Брода их было двое против пары тыщ, и не с дрекольем, а с ахтаматами, пулемётами, танками и энтими, мать их, миномётами! И держались оне, покуда весь отряд болото не перешёл! И потом есчо с полчаса держали силу хвашистскую. Геройские парни были!

Дед нервно передёрнул плечами, скрестил руки на груди, надулся. Похоже, сейчас он снова переживал гибель боевых товарищей.

– Так они погибли? – осторожно спросила Валя.

– Да ить знамо дело! Мы ещё оставили Филю Наливайского, Лёху Васильчикова да Ваську Супоня ждать погранцов… Пусть земля им обоим будет пухом! Так мужики с час есчо, после того как стрельба стихла, в кущах сидели. Не вернулись погранцы! Да и мудрено бы! Мы, позжей, навещали то место… Хрицы, нехристи, там всё своими взрывами разворотили! Куды там! Места живого на землице-то не оставили. Где уж там выжить?!

– Спасли, значит, отряд? – спросил Семён.

– Спасли! – согласился Михалыч. – Почитай четыреста душ нас тогда было, с бабами да мальцами. Ну и ранетые тож… Променяли хлопцы две свои жизни на четыре сотни наших… Ну и хрицев, считай, с пару сотен положили! А танк-то, что они тогда пожгли, до сей поры там и стоить. Не стал хриц его забирать.

– Тот сгоревший «Тигр» у болота? – со знанием дела уточнил Маслов.

– «Тигр» не «тигр», а сожгли оне! Точно тебе говорю. Геройские мужики были. Богатыри! Вот истинно, девонька, богатыри и есть.

Михалыч повернулся к Вале, уложившей винтовку на колени. Девушка в ответ слабо, очень печально, улыбнулась.

– Не быть мне Яромиром Пантелевским, сыном Михайла-егеря, ты бы в Лёшку-то обязательно влюбилась бы! Верно тебе говорю, красавица. Не смущайся, не смущайся. Парень был – что надо! Высокий, статный, красивый. Весь из себя! И Воитель! Ровно тебе былинный богатырь. Спокойный, уверенный… Этим оне, кстати, были оба похожи! Хоть Кондрат и старше был свово сержанта, вот вишь не вспомню никак фамелию… Да, так старше, говорю, был разика в два, но что-то было такое, что их роднило. Что-то общее.

А не полюбить такого орла ты, девица-снайперица, просто не смогла бы. Это я тебе говорю! – шумно высморкавшись в видавший виды мятый платок, продолжил ветеран партизанского движения и ткнул себя кулаком в грудь. – Справный был хлопец. Загляденье! Никак нельзя женщине такого не полюбить. Самый что ни на есть разрушительный для слабого полу образчик!..

– Так даже? – воспрянул Маслов. – И что он, преуспел в таких разрушениях?

– Преуспел не преуспел, а бабы наши, отрядовские, все по нём сохли! И те, малявошные которые, и которые замужние! Но Лексей не баловал. Со всеми «здрасте-пожалуста», поговорить, потанцевать, песен попеть. Все довольны. А баловства непотребного…

– Ладно! – Валентина встала, забросила винтовку за плечо. – Это самая грустная из ваших историй, Яромир Михалыч! Поздно уже, спать пойду. Всем спокойной ночи.

Девушка собралась уходить во тьму, окружавшую костёр…

– Э, вы чего это огонь не гасите? – раздалось с противоположной стороны полянки. – А если вражеская аэроразведка?

В освещенный костром круг вошёл парень лет семнадцати, обряженный в липовые лапти, офицерские галифе и кацавейку из шкуры барана. В руках он уверенно держал трофейный МП-40. Ко всему этому имел он ещё драную смушковую папаху без верха, сумку от противогаза, набитую всевозможным хламом, и синюю наколку на запястье: «Ростов».

Вячеслав Иванович Михайловский, юноша с мелкоуголовными наклонностями, уже начавший обретать в «папе-Ростове» некую известность, приписал себе полгода и пошёл в армию ровно через неделю после начала войны. Однако более чем годичное пребывание вдали от дома и военные перипетии так до конца и не «причесали» его взъерошенного характера.

В частности, он полагал, что непобедим, неотразим, незаменим… Ну, и всё такое. Более того, был уверен, что Валя Зартиссян – его девушка. А сама она находится буквально в двух шагах от осознания этого факта. Поэтому дело, как он считал, решённое! Ну и, при возможности, ревновал очень даже показательно. Хотя сама Валя всегда высмеивала этого пижона из Ростова. Причём иногда – довольно жестоко. А сейчас, будучи дежурным по расположению, Славка (как обычно звали его в отряде) обладал реальной властью.

– Вы нарушаете режим, установленный командованием. Если сейчас же не разойдётесь, я вас, в натуре, быстро арестую всех! И будете сидеть до утра в холодной! Понятно?

– Дурак ты, Славка! – проскрипел Михалыч, поднимаясь с бревна и забирая телогрейку. – Дураком был, дураком, видать, и помрёшь!

– Что-о-о? – Лицо Михайловского перекосило злобой. Но кричал он уже в спину старому партизану.

– Что слышал! – Валя, вслед за стариком, развернулась к нему спиной. – Дурак и есть!

– А ну, боец Зартиссян, стоять! – заорал вдруг Славка, передёргивая затвор. – Стоять, я сказал!

Славка направил Вале в спину ствол своего автомата, но тут поверх оружия легла широкая сильная ладонь Семёна Велихова.

– Не дури, Славка! – прогудел конюх, пригибая автоматный ствол к земле. – Непотребство творить негоже, да ещё и по пустякам.

– По пустякам?! – взвился побелевший Михайловский. – Да я вас всех щас…

Велихов по короткой дуге обрушил локоть на височную область Славкиного черепа.

Сам Михайловский экстренно прервал свою речь и рухнул к ногам Семёна.

– Слышь, Серёга! – обратился Велихов к танкисту. – Помоги дурака на гауптвахту отволочь. Пускай охолонет маненько, жеребец. Война кругом, а он любови захотел.

– Война не война, а й без любви жизнь не жизнь, – возразил Серёга. – Убьют жеребца завтра – и поминай как звали. А так хоть сынок остался бы – глядишь, и род продолжится.

– Во-во. Шоб было кому помирать в наступной войне, – проворчал Семён, берясь за плечи дежурного по расположению. – Сдаётся, вся эта любовь и придумана для бесперебойного порождения свежего пополнения.

Всё-таки они люди. Не совсем звери (хотя частенько с виду особой разницы не заметно). Разумность предполагает наличие неких моральных устоев. Будучи людьми, они были вынуждены искать оправдание собственной агрессивности. Или хотя бы видимость оправдания.

В их философии есть постулат, который, возможно, многое объясняет: ВОЙНА ВСЁ СПИШЕТ.

Всё, что нельзя делать в мирном состоянии, разрешено во время войны.

Они понимали, что всегда и во всём удерживаться от агрессии не удастся… И они хотя бы попытались РАЗГРАНИЧИТЬ, отделить, обособить мир и войну.

Не все из них, конечно, ищут оправданий собственной изначальной склонности к насилию. Какие-нибудь племена в африканских (и не только) джунглях (и не только), век за веком воевавшие друг с другом, а затем с «белыми» колонизаторами, вряд ли подводили философский базис под свои поступки. Не подводили они его, и продавая за бусы и зеркальца в рабство собственных соплеменников. Хотя всех под одну гребёнку тоже нельзя причесать. Разные встречались племена. Вслед за наблюдаемыми она бывала в пресловутых джунглях. И в саваннах-прериях бывала. И на океанических островах тоже… Дикие каннибалы, ритуально поедавшие пленников, выглядели более честными и чистыми, по большому счёту, чем «высокоцивилизованные» гитлеровцы, «переработавшие» на мыло и абажуры десятки миллионов человеческих жизней в своих концентрационных лагерях, или сталинские «орлы», превратившие не меньшее количество людей просто в навоз.

Уровень цивилизованности не является критерием, определяющим степень ЧЕЛОВЕЧНОСТИ.

Определяет её отрицательное или положительное отношение к необходимости воевать.

Всё-таки они понимают, что война, несмотря на все её привычные и очевидные преимущества, не есть ДОБРО.