3
Они устроились в кафе на Набережной. Посетителей, кроме них, практически не было, если не считать двух мужиков, пивших пиво у барной стойки. Пастух с Мальчиком обедали и, похоже, сразу и ужинали у окна-витрины, за которой гуляла предвечерняя толпа, состоявшая, как полагал Пастух, из приезжих. Толпа гуляла шумно и нестройно, на то она и толпа. А и понятно: лето, вечер, жара.
Пастух, как это ни странно, любую толпу не то чтобы побаивался, но ни радости, ни азарта при встречах с ней не испытывал. Года четыре… нет, пять лет назад их роту бросили на сдерживание демонстрации в одном предгорном большом селе, которое изо всех сил старалось быть столицей. Рота вообще-то – растяжимое понятие. Мотострелковая – это под двести бойцов, а, к примеру, десантная – всего пятьдесят с небольшим. А результативность действия роты зависит от целеполагания. Мотострелков, к примеру, на демонстрацию не бросят, чего они там со своими колесницами натворят? А десантники… К сожалению, десантники себе на беду считаются этакими универсалами: хошь с парашютом да с самолета – в бой, хошь с пустым автоматом – в толпу. Мальчики для битья, блин!.. Их и побили. Толпа сотни в три человек оказалась мощнее и сильнее роты практически безоружных десантников. Пока всерьез вооруженная подмога подоспела, рота Пастуха потеряла семерых. Молодые совсем ребята были, первогодки…
Пастух эту ненужную школу прошел по всем пунктам: и толпы разгонял, и склады караулил, и высоких персон ни на хер надо сопровождал от и до. Забыли!
Но это, так, к слову. Пастух и не понял, чего это вдруг накатили на него вредные воспоминания пополам с вредными же ассоциациями.
А Мальчик возьми и спроси:
– А просто погулять у нас есть время?
Пастух на часы глянул: девятый час побежал. В полночь Пастух собирался навестить загородный дом Гольфиста. Гольфист, вестимо, о том не догадывался. Но и Мальчику подробности не нужны.
– Просто погулять – есть. Часа два – точно.
– Хорошо, – без всяких эмоций констатировал Мальчик. – Потом у тебя дело?
– Потом – да.
– А мне с тобой?
– Не стоит. Дело очень тихое. Прямо на цыпочках. Один шумнет – жопа. А если двое?..
– Две жопы, – логично отметил Мальчик. – Ты к Третьему Номеру пойдешь?
Так ухитрился спросить, что заглавные буквы вверх и потянулись.
– Планирую. – Пастух не любил загадывать. – Куда двинем? По набережной сквозь толпу или водным путем?
– Водным, пожалуй, лучше. – Мальчик с сомнением смотрел сквозь окно на броуновское движение по Набережной.
А Пастух спиной почуял кого-то, обернулся резко: сзади стояли давешние пивопийцы, смотрели на Пастуха и Мальчика, чему-то улыбались.
– Что? – коротко спросил Пастух.
– Друг, – сказал один из гостей, – одолжи на пару пива. Только без возврату.
Пастух достал бумажник, вынул из него синюю ассигнацию, протянул:
– На пару хватит.
– А на две? – засмеялся «говорящий» гость, второй все помалкивал.
– Не наглей, браток, – по-прежнему спокойно отсоветовал Пастух, – бери, пока даю… – И, не дожидаясь ответа или реакции, спросил встречно: – Статья сто двенадцатая, так? Умышленное причинение средней тяжести вреда здоровью? Из хулиганских побуждений? Группой лиц? Пять лет от звонка до звонка? Откинулся недавно, неделю назад? Я прав, а, кореш?
И обе улыбки с обоих лиц стерлись, как нарисованные, как в мультиках.
– Ты… откуда…
Уж так и ни с чего удивились, что вопросительный знак в конце явного вопроса даже и не стоял.
– Оттуда, – внятно объяснил Пастух. – Получил на бутылку – пользуйся и не наглей. Я тебя запомнил, браток. И другана твоего, пока не сидевшего…
Шагнул вперед – браток с друганом расступились, как перед танком. А Пастух с Мальчиком танками и прошли по странно пустому в сей расхожий час кафе.
– Чего это было? – спросил Мальчик, оказавшись на набережной.
– Не знаю, – честно ответил Пастух. – Может, и впрямь алкаши, хулиганье. А может, и не впрямь. Лучше уйти и не связываться. Себе дороже будет.
– А что значит «не впрямь»?
– Ничего конкретного. Просто ты – в деле. И все, что не дело, следует либо не замечать, либо пресекать. Лучше в зародыше.
– Понял, – кивнул Мальчик.
И Пастух тоже понял, что сам с какого-то хрена думает о Мальчике если и не как о младшем подельнике, то, на крайняк, как о вполне легализованном свидетеле. Иначе – допущенным до. До чего? До кое-чего. И этот мгновенный вывод из минувшего эпизода отнюдь не покоробил Пастуха, что по определению должно было быть, а вовсе даже порадовал. Что, если уж очень честно, недопустимо, нет.
Но – проехали, сам себе сказал Пастух. Все сомнения и сопли – по результатам.
А пока они пошли по Набережной, где немедленно купили мороженое. Мальчику – шоколадное в вафельном конусе, а Пастуху – малиновое в картонном стаканчике. И Пастух рассказывал Мальчику, как он впервые попал в серьезный и, разумеется, лихой и победный бой в южных стремных горах Страны. Кусочек войнушки, если по-простому.
Тепло было, тихо, спокойный вечер выдался.
Пастух проводил Мальчика на съемную квартиру, она от Набережной в десяти минутах ходьбы располагалась, все рядом. Вернулся к машине и поехал за Город в элитный, как принято говорить, поселок со смешным именем Лишенцы. Если покопаться в не такой уж и давней истории, то корни названия очевидны. Не исключено, что еще при Диктаторе сюда, на Реку, на поселение свозились ссыльные, лишенные гражданских прав люди. Все стерлось, забылось, а имя осталось. Странно, что он, Пастух, смутно знает его смысл…
Хотя вот вам и метаморфоза: тогда ссылали в наказание, а нынче сами едут за большие бабки. Лишенцы.
Короче, там у Гольфиста дача имела место, или вилла, или просто дом. Не важно. Доберемся – поглядим…
Все у Гольфиста оказалось как у людей. И участок с гектар без малого. И забор высокий и прочный плюс глухой. И дом за забором большой, раскидистый, хотя и двухэтажный всего, что говорило о здравом смысле хозяина. Три этажа при комплекции и здоровье Гольфиста – это ж надо лифт строить. А на хрена в загородном доме лифт? Чай, не небоскреб. Да и лишнее электромеханическое большое устройство – обуза и забота. Плюс – вибрация.
Никакой сигнализации поверх забора Пастух не увидел. Перебраться через него в таком случае – два пальца об асфальт, как любил младший брат говорить.
Вот, кстати, странно-то как, мгновенно подумал Пастух, за последние дни о брате всерьез и не вспоминал. Почему? Дела чересчур закрутили? Нет, не чересчур. Дела как дела, ничего необычного. Мальчик внимание на себя взял? Ну взял, и что с того?
Нехорошо, подумал про себя. И еще немножко додумал: а что нехорошего? Нельзя жить с постоянной виной внутри, тем более, если она не очевидна, а, скорее, придумана им самим в утешение себе же. Именно так: вина – в утешение.
Противное какое слово. От «тешить», «тешиться».
Это кого и над кем? Забыть и не думать!
Приказал себе – вроде и отпустило. Приказ – он и самому себе приказ. А сейчас, сегодня он очевиден и прост: посмотреть, как живет человек по имени Гольфист, не самый богатый не только в Стране, но даже и в Городе-городке, не самый успешный, не самый перспективный, не самый здоровый, но – приговоренный.
И – к черту вопросы, они же – сомнения!..
А время к полуночи подошло. Свет в доме горел только в одной комнате на втором этаже. Прислуги окрест Пастух вообще не заметил. То ли прибыл сюда, когда хозяин всех холопов по домам отпустил, то ли холопов у него почему-то не имелось, но факт очевиден: Гольфист был в доме один. Ну, может, с кошкой или канарейкой, не считается…
Можно было подождать, пока он уснет. Время имелось.
Он оставил машину в километре от поселковых ворот, легко прошел в них, не замеченный или не оцененный приворотной охраной, которая даже не вылезла из будки, чтоб спросить: к кому и зачем? Демократия – родная сестра бедности, если, конечно, эти «лишенские» владения считать бедностью. С какой стороны считать. Если со стороны покойного Мэра – так прямо нищета. А если со стороны самого Пастуха…
Да нет такой стороны!
И насрать Пастуху на Мэра, на Спортсмена, на Гольфиста, на всех остальных по списку! Он, Пастух, машина, функция, а все эмоции – в свободное от работы время. Которого тоже нет.
Хотя вопрос «Почему Гольфист?» не закрыт, а положен на дальнюю полочку. Пусть полежит…
А в четверть первого свет в окне второго этажа погас. И совсем темно стало. Только на улице скупо тлели фонари на столбах, освещая не саму улицу, а разве что подножие столба. Жизнь здесь текла – как в песне: снова замерло все до рассвета, дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь…
Пастух, который беззаботно и в одиночестве гулял по этой и соседним улицам, никем не замеченный, потому что никого не встретил, он, Пастух, вынул из кармана толковую многофункциональную отмычку, пошарил разными ее головками в калиточном замке, на третий раз легко открыл калитку. Вошел. Ничего нигде не звенело и не вспыхивало. Он прошел к дому, к парадной двери, постоял у крыльца, потом обошел дом вокруг, обнаружил сзади открытую терраску, поднялся на нее по ступенькам, тронул дверь, ведущую в дом. Она и отворилась. Гольфист, смешной персонаж, даже не подумал перед сном спуститься и проверить входные двери, коммунизм у него здесь был построен в отдельно взятом хозяйстве.
Пастух вошел в темный тамбур, включил тонкий фонарик с тонким-тонким и острым лучиком. Лучик побежал по полу, по стене, нашел ручку следующей двери, та тоже легко отворилась.
Пастух снял туфли и аккуратно поставил их у двери носами на выход. Чтоб по ходу и надеть. Вошел в комнату, погнал лучик по сторонам: огромный телеэкран, кресла, диван, камин, картины на стенах… Гостиная?.. Потом была столовая, потом библиотека, она же – кабинет, потом кухня. Лестница на второй этаж. И – тишина кругом. Как на кладбище. Хотя хозяин был живехонек еще час назад. Видать, сон хороший.
На второй этаж – потом, после. Там горел и погас свет, там был хозяин. Лучше – вниз. Спустился следом за лучиком. Двери. Справа, похоже, – рабочий апартамент. Почему-то два письменных стола, два больших монитора, полки с книгами, кассетами, еще чем-то…
Ну, два и – два, хочется так хозяину.
Дальше пошли. Комната. Жилая. Маленькая. Безлюдная. Для прислуги? Для гостей?..
Дальше. Биллиардная. Просторная, стол нормальный. Хорошее дело…
Эти двери куда?.. Ага, гараж. Как в досье и написано: черный красавец с богиней на капоте, еще черный внедорожник… Все. А где остальные, что в досье поминаются? Могут быть в Городе, в гараже, квартира-то имеется, хоть и не живет там никто. Может, и еще где-то, какая Пастуху разница? Никакой…
Еще помещение…
Опаньки, вот оно!
Лучик выхватил кусок противоположной входу стены: на ней висели ружья. Очень старые, просто старые и знакомые Пастуху. Пастух погнал луч по стенам: еще ружья, сабли, мечи какие-то, кинжалы, не только на стенах, но и в стеклянных витринах у стен. А еще – секретеры с множеством ящиков и ящичков. Открыл первый попавшийся: пистолеты. Дуэльные. Кремневые. Два замечательных экземпляра на черном бархате. А здесь что? А здесь известное Пастуху оружие начала века, времени комиссаров в пыльных шлемах, как-то дожившее и до сего дня…
Пастух не очень-то и разбирался в старом раритетном оружии. Видел в журналах, в музее, в кино, в телевизоре, а сам в руках не держал, не довелось. Очень хотелось все по очереди потрогать, поиграть, если слово такое уместно.
Но – неуместно!
Времени – кот наплакал. А зверь этот скуп на слезы.
Посередине – большой и явно рабочий стол. На нем, на толстой плоской подушке черного бархата – очень красивый, на взгляд Пастуха, дуэльный пистолет: черное дерево, слоновая кость, серебро, вязь. Ну и сталь – естественно. Рядом – крошечная золотая табличка с тонкой гравировкой: «Дорогому… с днем рождения… тра-та-та…».
Подарочек Губернатору, хороший подарочек, если тот оценить сумеет.
И какие выводы из увиденного?
Сейчас поглядим, тем более что сам никогда не держал в руках такой старины. Тем более – не стрелял… Так, это кремень, хорошо заточенный… это огниво… а ниже?.. ниже полочка с порохом… пороха всего-ничего… курок с кремнем бьет по огниву, искры поджигают порох на полочке… над ней – отверстие в стволе… огонь туда попадает, поджигает заряд и – ба-бах!..
Погиб поэт, невольник чести. Стихи.
И что нам с этим «ба-бах» делать? А ничего нам с ним не делать. О том и с нынешним хозяином пистолета недавно по телефону говорено – от лица журналистской общественности. Хватит. А мы, пока тихо и ночь, посмотрим, что еще есть любопытного в этом музее оружия…
Пастух неслышно двигался по комнате-музею и, чем дальше, тем большим уважением проникался к хозяину. Коллекцию тот собрал и впрямь нехилую. Пастух понятия не имел, сколько она стоила в денежном, как говорят, эквиваленте, но деньги Пастуха никогда особо не возбуждали. А оружие он любил. То, которым часто и удачно пользовался. Оно у Гольфиста тоже место имело. В шкафу за стеклом. Пастух до сего момента и в голову не брал мысли о том, что оружие может не стрелять. Что оно прекрасно даже в покое.
Тем более в покое!..
Комбат как-то, чистя свой буквально потертый пистолет, сказал ему, как живому: ах ты красавчик мой нежный. Нежно и сказал. Пастух удивился: чего ж в нем красивого и нежного? Стреляет точно и – ладно. А сейчас подумал: может, он, Комбат, знал чего-то, что Пастух только сейчас смутно понимать начал?
Ну, да ладно, посмотрел дом – пора и честь знать.
Так же бесшумно поднялся на первый этаж, вышел на крыльцо, обулся, аккуратно закрыл за собой дверь. Мимоходом отметил: хозяин-то ко сну отошел, даже не заперев ее. Один в доме. Он что, забывчив? Рассеян? Бесстрашен? Пофигист? Или «ботаник» тире «чайник»?
Сам не понимал, почему его, даже не деревянного Буратино, а какого-нибудь железного Дровосека умилило «чайничество» очередного фигуранта. Откуда такая копеечная сентиментальность?
А ведь лет шесть назад было…
Ближний Восток, жара немыслимая, какой-то кишлак – или как их поселения именуются? – они впятером плюс Комбат шли по главной, потому что единственной улице этого кишлака, улица была пуста, как и весь кишлак, жители ушли отсюда вместе с отрядом Эмира, и только один старый-престарый старик в белом шемахе на голове и плечах сидел на белой пыли и смотрел на белое солнце, не смыкая белых глаз. Он был слеп и очень стар. Может, поэтому и не ушел со всеми. Пастух подошел к нему и положил на чашкой сложенные ладони кусок лепешки – что было, то и положил.
Сказал, что выучил накрепко:
– Во имя Аллаха, милостивого и милосердного, прими…
И вернулся в строй.
– На хера ты чурке хлеб отдал? – зло спросил напарник. – Самим мало…
– Заткни пасть, – ответил Пастух. – Это мое дело.
А Комбат промолчал.
Потом спросил, ночью, перед ночлегом:
– Пожалел?
– И что? – озлобился Пастух.
Устал он от этой жары, этого солнца, этого песка, этой необъявленной и никому на хрен не нужной чужой войнушки.
– Ничего, – ответил Комбат. – Я б тоже дал, но у меня хлеб кончился…
Чего это Пастух вспомнил о том давнем, но почему-то не забытом эпизоде? Какая сумасшедшая параллель ожила в его башке? Что общего между тем прошлым стариком и этим нынешним фигурантом, который лег спать, не закрыв двери, не спрятав в сейфы – или куда там он прячет? – подарочный пистолет? И фигуранта, получается, тоже пожалел? Де он рассеянный, неловкий, один живет в доме, родня прежняя и новая раскинута по весям, никто стакан воды не поднесет… Что за херня сопливая?! Он – приговоренный. Он умрет в ближайшие дни своей смертью, а вернее – твоей, потому что ты, мудак, ее сочинишь и воплотишь в реальность. Он – цель. И насрать тебе на все его милые житейские привычки.
Как говорил герой вестерна: мертвые не потеют…
Все – так. И все же…
А коллекция наверняка и впрямь дорогая.
И – никаких выводов из увиденного! Как не было решения, так и нет его.
Разве что асфиксия…
Смерть от удушья Пастух по-прежнему держал в запасе как несложный и надежный вариант, но ему по-прежнему очень не хотелось прибегать к несложному и надежному. Да и пользоваться недугами приговоренного… Рутинно и нет полета, так он думал. Так он думал всегда, потому что цель – отчетлива и определена не им, но средства – это уж его заморочка. К месту вспомнился бесстыжий анекдот про фашистский концлагерь, где здоровенного заключенного гадкий фашист приговаривает к газовой камере. А заключенный – ну, наш человек, вестимо! – с тоской отвечает: «Товарищ гауптштурмфюрер, ну, как же так: вчера газовая камера, сегодня газовая камера, сколько ж можно!..»
Аналогия случайная и далекая, но Пастух тоже не любил повторения пройденного.
Но время пока было.
До дома доехал быстро, по ночам Город-городок сильно сбавлял свою автомобильную деятельность, улицы ощутимо пустели.
Мальчик не спал.
Пастух, стараясь не шуметь, вошел в квартиру и увидел его, сидящего в кухне за столом и что-то пишущего «биковской» шариковой ручкой на листе бумаги.
А между тем третий час ночи к концу шел.
– Ты чего не спишь? – спросил Пастух.
– Стих сочинил, – ответил Мальчик, не отрывая от листа ни глаз, ни ручки. – Щас, щас… Ты располагайся пока. Есть все равно нечего, да и поздно уже.
Пастух, заинтригованный, сходил в душ, отмылся, постирал футболку, в трусах пришел в кухню и сел напротив поэта.
– Про что стих?
– Про нас с тобой. Как все было и как все будет. Слушай.
И прочитал. С некоторым даже выражением:
– Однажды, вдруг, когда-нибудь… я Вам припомню это… а может быть, слегка чуть-чуть… я вам припомню то… но, не исключено, поняв… что ясных сроков нету… я не припомню ни-че-го… уйду, забыв пальто… исчезну в дебрях декабря… в закат такого года… в восход другого объявлюсь… скользну средь бела дня… но Вы, не видя тень мою… у края небосвода… однажды, вдруг, когда-нибудь… не вспомните меня.
Поднял лицо.
– Ну как?
– Здорово, – честно сказал Пастух.
Про «здорово» не соврал, а вообще-то не врубился: красиво – да, складно, мелодично, но как-то странно: «дебри декабря», к примеру – это как?..
Он никогда не понимал, как люди могут облекать свои мысли в музыкально отстроенные да еще и рифмованные строки. И заведомо уважал таких людей. А тут один из них – вот он, напротив, улыбается с неким ожиданием реакции слушателя.
– Здорово, – повторил Пастух. – Не ожидал. Честно – преклоняюсь. Мне вообще стихи нравятся, а эти – это ж мне, да?
– Угадал, – сказал Мальчик и протянул рукописный лист Пастуху. – У тебя есть бумажник?
– Есть. Ты ж видел.
– Ага. Ты сложи листок и в бумажнике спрячь. На память.
– На какую память? Ты что, помирать вздумал?
– Ни в коем случае, – улыбнулся Мальчик. – Я собираюсь жить вечно. Дел у меня в жизни – куча. А стих сохрани, сохрани, мало ли как фишка ляжет…
– Спасибо тебе, – сказал Пастух, складывая листок вчетверо и пряча в бумажник. – Я его выучу.