Глава 15

Пламя с трубным ревом ползло вверх по холму.

— Интересно мне понять, отчего оно гудит, — поморщился Камдил.

— Бытовая алхимия. — Лис поглядел на высоченные огненные языки, приближающиеся к стенам. — С чего бы оно гореть вздумало? Экая хренотень получается…

Рыцарь утер пот со лба.

— Становится жарко. Послушай, но ведь они твою землю вокруг замка рассыпали — я сундук узнал.

— Я тоже узнал, — с нескрываемой досадой подтвердил его напарник. — И шо с того? Земля — обычней не бывает, не чета нашим черноземам. Откуда бы такой пламень страсти и дым отечества? — Он прикрыл лицо мокрой тряпкой. — Капитан, будут какие-нибудь деловые предложения по пожарно-аграрному вопросу?

— Есть одна мыслишка, — ответил Камдил, разглядывая склоны холма, — не то чтобы сильный ход, но по крайней мере хоть какой-то способ выбраться отсюда.

— Ну давай, блесни гением.

— Там, во дворе замка, множество бочек. Если набрать воды из колодца…

— Ты шо, хочешь залить пламя?

Камдил отрицательно покачал головой:

— Вряд ли это получится. Но если полить водой бочку, посадить внутрь мокрого человека, да скатить ее вниз по склону, то сквозь пламя можно проскочить довольно безболезненно.

Лис с сомнением поглядел на друга:

— Может, проскочим, а может, и нет. Шо-то я от такой игры в князя Гвидона не в восторге. Тем более даже если мы и прорвемся сквозь огонь, как пить дать, нам даже вылезти не удастся. В этих же бочках нас засмолят и отправят по морю по океану в царство славного Салтана. Так шо, дальше кипи мозгами. — Он вновь засмотрелся сквозь узкую щель в башне донжона на ползущую стену огня. — Слушай, мы с тобой — два унылых материалиста!

— Ты это к чему?

— Мы верим курсу физики, а не своим глазам.

— То есть?

— Скажи, куда летела стрела в тот момент, когда мы с Федюней здоровкались?

Камдил на мгновение задумался:

— В меня.

— А воткнулась в того убогого, который вдруг перекрыл линию выстрела. И потом, когда мы к воротам улепетывали, в нас тоже все никак попасть не могли. И это — валлийские-то лучники, никогда косорукостью не страдавшие.

— Хочешь сказать — все это обещанная нашим лесным знакомцем неуязвимость?

— Да к гадалке не ходить! Давай просто возьмем Федюню, он же ж тоже по Андаю — шо танк, откроем ворота и пойдем сквозь пламя, как по бульвару. Ты ж понимаешь, что огня из той земли не может быть — это навь, — он закашлялся и попытался рукою отогнать вползающий через бойницы дым, — хотя и очень убедительная.

— Наш лесной знакомец еще очень настоятельно просил его не обманывать. И не забывать о нитях судеб. Как бы эта навь не оказалась чересчур явной. А если…

Камдил улыбнулся собственной мысли.

— Федюня! — окликнул он мальчишку, не сводившего глаз с пламени. — Скажи, ты думаешь отсюда спасаться?

— К чему? Я говорю о жизни в согласии, об искоренении страха в себе, а они моим именем грабят и убивают. С того дня, как вышел я из вод озера, чувствую силу небывалую, а уж то, что знаю и умею, и высказать не могу. Но только все не к добру. К чему так жить?

— Федь, ты че, дымом обдышался? Так вроде конопля по склону не растет. Если ты тут сейчас поляжешь, народ такое насочиняет, шо ты будешь в гробу крутиться, как каплун на вертеле. Напортачил и все? Обидели мышку — написали в норку? Разруливать надо!

— Федюня, — перебил друга рыцарь, — когда твои люди брали этот замок, ты каким-то образом поднял воду из колодца и погасил горящий дом.

— Да, — кротко ответил мальчик, — там могли погибнуть люди…

— Здесь они тоже могут погибнуть, — заверил Лис.

— Погоди, — оборвал его Камдил, — ты можешь повторить это?

— Могу, — безучастно отозвался Кочедыжник. — А еще я чую вблизи подземный ход.

— Не, ну это нормально? — возмутился Лис.

— Сергей, не мешай… Ты уверен, что в замке есть подзем— ный ход?

— Конечно.

— Ты сможешь найти его и открыть?

— Да.

— Тогда мы поступим вот как…

Бернар Клервосский шел через монастырский двор. Шел, пожалуй, чересчур быстро. Вовсе не так, как подобало шествовать божьему пастырю, надежде христианского мира. Брат Россаль едва поспевал за ним. Попытка сохранять благочинность при ходьбе, напоминавшей бег, немало смущала его, но выбора не было.

— Эти люди стоят на коленях перед воротами обители и говорят, что не уйдут до той поры, покуда ваше преподобие не примет их.

— Но кто они? Откуда прибыли?

— Судя по гербам на коттах — это нормандские рыцари.

— Они сказали, что им нужно?

— Нет. Они требуют…

— Требуют? — переспросил Бернар.

— Во что бы то ни стало они желают видеть вас, — поправился брат Россаль.

— Что ж, кто бы ни были эти нормандцы, чего бы ни желали они, Господь моя защита. Только он, отвративший от меня злобу и стрелы врагов, истинно велик, и ему я поручаю жизнь свою. И пребудет воля его, яко на небеси, и на земле.

Аббат подошел к монастырским воротам, ударил посохом оземь, требуя открыть их.

— И да спасет меня Всевышний от гнева нормандцев, — прошептал он чуть слышно полузабытые слова древней молитвы.

Несколько десятков рыцарей, склонив головы, коленопреклоненно стояли перед монастырем в полном молчании. Чуть дальше виднелись оруженосцы, державшие под уздцы боевых коней. Завидев Бернара, они также начали опускаться на колени.

— Мир вам! — возгласил Бернар. — Кто вы? Зачем проехали столько лье от Нормандии до Клервосской обители?

Один из рыцарей — немолодой, убеленный сединами, с лицом суровым и обветренным — поднял на Бернара по-детски ясные голубые глаза:

— Милости твоей просим, отче.

— Встань с колен, сын мой, — глядя на воинственного старца, произнес Бернар. — Говори ясно: кто ты и какой милости взыскуешь?

— Мое имя Жером де Вальмон. Мой род восходит к герцогам Нормандским, и сам я — как и мой отец, как и его отец — коннетабль Нормандии. Все эти люди — цвет нормандского рыцарства, каждый из них собирает под свои знамена вассалов и арьервассалов, каждый ведет свой род еще со времен Карла Простоватого.

— Все мы пред Богом дети Адамовы, все родимся без порфиры и, уходя, обращаемся в прах. Ни к чему славословие твое.

— Прости, мудрый отче, — потупился краснолицый рыцарь. — Проделали мы дальний путь, пришли сюда, чтобы приникнуть к источнику святости твоей.

— И это пустое. Один лишь Бог свят.

— Пришли мы, преподобный отец Бернар, дабы отрешил ты нас от клятвы верности, данной лживому и коварному правителю, бесчиннику и клятвопреступнику, именуемому королем Людовиком Французским. Справедливого просим суда над тем, кто посылает убийц и растлителей на детей наших. Пред тобою на коленях стоим, как не стояли ни пред кем, ибо закон Божий превыше закона людского. Молим тебя — отреши нас от клятвы и прими под длань свою. — Он вытащил из ножен меч и, положив его поверх тяжелого плаща, дабы не касаться пальцами освященного булата, протянул Бернару рукоятью вперед.

Со всех сторон послышался шорох клинков, оставляющих ножны, и спустя мгновение на Бернара было наставлено великое множество рукоятей боевых мечей.

— Не желаем иного сюзерена, нежели Отец предвечный. Именем Господним, святыми мощами, заключенными в рукоятях мечей наших, честным именем и светлыми клинками клянемся до последнего мгновения верой и правдой, оружием и советом, без измены и лукавства служить тебе как вождю нашему, как предводителю Божьего воинства. Со всеми землями, со всеми замками, со всеми людьми и добром нашим идем под руку твою! Прими же нас, отче.

Бернар молча глядел на сурового старца и соратников его, согласно кивающих в такт словам. На глаза его невольно накатили слезы умиления. Он несколько раз глубоко вздохнул, чтоб не дать им волю, приблизился к виконту де Вальмону, принял меч из его рук и, воздев его наподобие креста, провозгласил с торжеством и ликованием:

— Освобождаю вас от клятвы нечестивцу! Принимаю вас под руку свою! И да наречетесь вы Рыцарями Христовыми!

Князь Давид пристально глядел на морские волны, раз за разом накатывающие на каменистый берег. Долгожданная победа не радовала: жители Тмуторокани, хорошо усвоившие донельзя наглядный урок падения города, не спешили изъявить новому повелителю смиренное покорство. Опасаясь расправ, они прятались по домам и выходили лишь тогда, когда на то была совсем уж крайняя нужда. Время от времени князь с дружинниками проносился галопом по бесприютно-пустым улицам, лишь изредка встречая не успевших спрятаться за каменными заборами горожан. Только ветер нес по вросшей в землю мостовой сор и опадающие листья. Князь скрипел зубами, глядя, как с натугой склоняются пред ним захваченные врасплох жители, слушая, как из-за каждой изгороди доносится цедимое сквозь зубы: «Гореславич».

«Наверняка Святослав с войском уже на подходе. Если они объявятся в ближайшие дни, пока не подоспела обещанная подмога из Империи, мне несдобровать. Крепость сильная, но того и гляди горожане учинят измену. Когда Святослав подойдет, у каждой двери часового не поставишь, дружина слишком мала, чтобы удерживать все башни и стены, не уследишь — ворота откроют или укажут Мономашичу, где хлипкая сторожа. Только бы ромеи подоспели! Без них не устоять».

На лестнице, ведущей на верхний этаж крепостной башни, послышались шаги.

— Кто там? — Князь Давид поглядел на старшего из дежуривших у лаза богатырей.

— Тимирка пожаловал, — густым басом отозвался княжий гридень.

Предводитель касожской рати показался на боевой галерее и, раздвинув плечом княжьих телохранителей, подошел к Давиду:

— Прощаться пришел.

— Как прощаться?

— Что такое спрашиваешь, кеназ? Будто не знаешь, как прощаются. К себе иду.

Давид взглянул на собеседника недобро, но тут же отвел взгляд:

— Ты, Каан, точно волк — добычу ухватил и наутек.

— Спасибо на добром слове, кеназ. Волк — зверь умный. Знаешь, как у нас о нем говорят? Когда-то Аллах решил устроить состязание — какое из созданных им существ самое наипервейшее. И какую бы задачу он ни назначал, выходило, что человек лишь второй: волк и храбрее, и сообразительнее, и сильнее. Тогда Всевышний в последний раз собрался испытать тварей, коими населил Землю, устремив на них свой грозный взор. Волк не отвел взгляда, а человек отвел. Аллаха возмутило такое непочтение со стороны волка, и он назначил наипервейшим человека, но только волку этот выбор нипочем — он все равно знает, что первейший. Так что еще раз спасибо тебе, кеназ, на добром слове. Только почему же «наутек»? Твои сородичи, Дауд, хорошо заплатили мне, чтоб я помог взять крепость и одолеть врага. Я сделал это, и добыча, которую получил, по праву моя добыча. Теперь же мне пора домой, тем паче мои нукеры в степи видели передовые отряды великого князя Святослава. У меня с ним войны нет — к чему зря враждовать?

— И ты оставишь меня без помощи сейчас, когда она мне так нужна?

Тимир посмотрел на князя насмешливо, почти с презрением:

— Я в своих делах уповаю на волю Аллаха и вот этот меч. Отчего бы и тебе не попросить у вашего бога помощи да позаботиться об остроте своего клинка?

На лестнице вновь послышался топот, на этот раз быстрый — точно кто-то очень спешил опечалить или же обрадовать князя известием.

Вбежавший — один из воинов береговой стражи, — оказавшись пред мрачным ликом Давида Олежича, рухнул на колени:

— Беда, князь!

— Что случилось? — побледнел владыка Тмуторокани.

Страж побережья вытащил из-за пазухи несколько обломков с отчетливой резьбой и выложил на камень перед господином.

— Это вынесло на берег после вчерашнего шторма. Там много еще разного, и все — с ромейских кораблей.

Не чувствуя под собой ног, князь сделал несколько шагов и остановился лишь тогда, когда меж зубцами башни на него, маня, точно песнь сирены, взглянула морская пучина.

— Господь не мог допустить, чтоб они все пошли на дно, — прохрипел он.

— Вот видишь, и ты вспомнил о Господе, — расплылся в улыбке касожский витязь.

— Тимир, — князь с жаром повернулся к нему и заговорил, почти умоляя, — ты же был мне братом в недавнем бою! Прошу тебя, останься!

— Мне нет дела до ваших распрей, — по-волчьи оскалился Каан.

— Я дам тебе втрое больше, чем ты получил до того!

— Ты обещаешь это, князь?

— Обещаю!

— Хорошо. Но помни, Дауд, княжье слово — не козий катыш.

Герцог Швабский поднял руку в толстой кожаной перчатке и, повинуясь раз и навсегда установленному порядку, его сокольничий подал мощную остроклювую птицу в изукрашенном каменьями глухом клобучке. Та моментально сжала перчатку длинными, чуть изогнутыми когтями. Рука герцога слегка опустилась под тяжестью хищника.

— Каков красавец? — Конрад повернулся к знатному гостю.

Не то чтобы герцогу нравился этот мрачноватый ромей, прибывший с поздравлениями василевса на рыцарский турнир, объявленный в честь женитьбы повелителя Швабии на племяннице константинопольского василевса, однако он был родичем Никотеи. И, стало быть, ссориться как с ним, так и с Иоанном Комнином, было бы непростительной глупостью.

Большая охота, которую устраивал для съехавшихся гостей Конрад Швабский, была задумана не столько для того, чтобы проредить дичь вокруг Аахена, а скорее чтобы сплотить вероятных союзников.

— Таких птиц, — продолжал герцог, — у нас именуют золотыми орлами. А вот эта — видите, уже полностью линялая — и вовсе считается королевской птицей. За нее можно получить столько же золота, сколько она весит.

— Да, — по-готски сказал Симеон Гаврас, — беркут.

Он поглядел на оперение:

— Бархын, у нас таких много.

При всем сходстве германского и готского языков различия были существенны, но Конрад понял, о чем говорит его гость, и отвернулся, чтобы скрыть досаду.

— Таких, как здесь, нет, — бросил он. — Сами увидите.

Он сдернул клобучок с головы птицы и подбросил ее вверх.

— Давай, Фульгор!

Могучая птица, широко расправив крылья, легко взмыла в небо.

— Такого у вас, поди, не увидишь, — глядя за полетом орла, похвалился Конрад. — Фульгору утки, зайцы и прочая мелюзга — так, не добыча — развлечение, чтоб не затосковать.

— Что ж он, косулю берет? — проявил вежливый интерес Симеон Гаврас.

— Косулю… Бери выше! — Герцог Швабский хлестнул коня. — За ним!

Ромей украдкой оглянулся через плечо: кавалькада всадников вслед за хозяином охоты выпускала в небо ловчих птиц.

— Вам просили передать, — услышал он за спиной голос Майорано, — чтоб вы скакали вперед. Примерно милю. Затем развернулись вправо и до расколотого молнией дуба. Увидите, там будет полянка.

— Но вдруг кто…

— Не беспокойтесь, я позабочусь о том, чтоб «вдруг кто» там не появился.

Никотея обвела взглядом поляну. Лес вокруг стоял непроходимой стеной, но, должно быть, молния, ударившая в дуб, выжгла около него довольно широкий круг, назначенный теперь местом тайной встречи.

Она подманила своего чеглока и приняла из рук Анджело Майорано утку со свежими следами когтей: у местного браконьера она обошлась в одну серебряную монету.

— Я рад приветствовать вас, преславная севаста!

— Ты уже имел эту радость, — насмешливо заметила Никотея.

— Я хочу сделать вам предложение или же, если хотите, подарок.

— От твоих подарков, как от даров Вельзевула, сильно пахнет серой.

— Достойная севаста, если б я не знал, насколько привычен вам этот запах, то никогда б не решился говорить о том, о чем собираюсь сказать теперь.

— Ладно, — Никотея внимательно посмотрела на разбойника, — оставим упражнения в риторике. Что ты хотел сообщить?

— Пусть сначала ваше высочество пообещает молчать.

— Если я буду молчать, то твои новости не будут стоить и обрезанного гроттена. Но я обещаю, что не стану попусту открывать свою тайну.

Майорано глянул на нее с невольным почтением.

— Хорошо, я положусь на ваше слово. — Он выдержал паузу и заговорил вновь: — Вы, как я вижу, намерены возвести на императорский трон своего мужа…

— Это не секрет. Что дальше?

— В Риме не слишком жалуют Конрада Швабского.

— Откуда это известно?

— Совсем недавно я возглавлял один из отрядов личной гвардии понтифика. В окружении Папы много говорят о выборах нового императора. Там считают, что Штауфены чересчур самостоятельны и потому опасны. Рим хочет найти себе более покладистого императора. Старый герцог Лотарь многим больше по душе.

— Я предполагала это. Хотя мне известно, что и его не больно жалуют.

— Верно, но выборы императора должны состояться, и кто-то сядет на трон. При дворе Его Святейшества считают, что из прочих равных Лотарь — самый сговорчивый, а потому и самый удобный. Но я знаю, как изменить ситуацию.

— Как же? — Никотея впервые проявила интерес к речам Майорано.

— Вам, должно быть, ведомо, что Бернар — аббат Клервосской обители, тот самый, что недавно свирепствовал в Британии, — собирает новые, куда более внушительные силы.

— Я что-то слышала об этом, но что мне за дело? Покуда он — заноза в седалище короля Франции, я считаю его человеком отчасти полезным.

— Ходят слухи, что и Лотарь думает о нем, как о человеке, стоящем пристального внимания и даже почтения.

— Это только слухи или есть факты?

— У меня нет прямых доказательств, но я хотел говорить о другом.

— Так говори же.

— Не так давно, — нимало не смущаясь резкостью тона герцогини, начал барон ди Гуеско, — Его Святейшество отправил меня и моих людей сопровождать во Францию папского легата.

— Исходя из того, что ты не в Париже, а здесь, тебе это не удалось…

— Увы, моя госпожа, увы. Легат погиб. Нелепая случайность. Но Господу, право слово, видней, когда и кого призывать на суд.

— Предположим… Но мне-то какое до этого дело?

— Легат должен был отправляться во Францию, чтобы решить спор о правомочности действий Бернара Клервосского. Письмо с просьбой прислать личного представителя Его Святейшества было подписано аббатом Сугерием, а стало быть, королем Людовиком. Вот я и думаю, что бы произошло, если бы папский легат вдруг принял сторону Бернара? А там, слово за слово, объявил об отлучении Франции.

— В этом случае Риму наверняка понадобится поддержка Империи — вряд ли Людовик смирится с такой участью.

— Но в Империи все еще нет императора. И потому, моя госпожа, первый, кто предложит Папе военную помощь, и станет императором.

— Но ведь легат мертв!

— Какая мелочь! Вот папская грамота, повелевающая мне сопровождать посланца Его Святейшества в Париж. Кто он — там не сказано. Надеюсь, у достославной севасты найдется ловкий человек, чтобы выполнить волю понтифика?

Симеон Гаврас не слишком жаловал охоту. Конечно же, она была ему не внове, и прежде доводилось спускать на птичью стаю быстрокрылого кречета или же мчать за косулями с преподнесенными в дар его отцу гепардами, но охота всегда оставалась лишь увеселением аристократов, не более. А здесь Симеон наблюдал в окружающих его дворянах какую-то мрачную свирепость, будто от количества добытой сегодня дичи зависело, удастся пережить лютую зиму или нет. Это варварство раздражало ромея, он глядел на пылающее диким азартом лицо Конрада Швабского, и его передергивало от осознания того, что небесная, восхитительная Никотея досталась полузверю.

— Ага! Давай-давай! — кричал во все горло герцог Швабский. — Возьми его!

Словно повинуясь приказу, беркут сложил крылья и камнем рухнул вниз. Герцог оглушительно засвистел, махнул рукой и пришпорил коня. Симеон нехотя последовал за ним. На прогалине, заросшей молодым подлеском, должно быть, после недавнего пожара, разгоралась нешуточная борьба.

Клокочущий боевым неистовством, Фульгор вцепился когтями в крестец матерого волка. Тот, почувствовав хватку, молниеносно развернул голову назад и ощерился, спеша вцепиться в обидчика. Беркут тут же освободил левую лапу и с силой ударил волка по голове, намертво стиснув когтями обе его челюсти. Еще миг, и он резко повернул голову свирепого хищника, прижимая ее к телу. Серый взвыл и попытался высвободиться, крутясь на месте.

Симеон понял, что будь волк чуть менее силен и ловок, когти золотого орла попросту сломали бы ему хребет. Однако неудача первого натиска не обескуражила беркута. Правая его лапа вдруг отпустила волчий крестец и впилась в грудную клетку жертвы длинными, острыми как бритва когтями. Несколько секунд, и волк рухнул на землю с разорванными в клочья сердцем и легкими.

— Молодец, Фульгор! Молодец! Хорошая моя птичка… — Позабыв о гостях, герцог спрыгнул наземь и бросился к торжествующему победу беркуту — тот, расправив крылья, пританцовывал на поверженном враге, будто утаптывая его.

«Самое время тихо исчезнуть, — подумал Гаврас, — можно об заклад биться, что муж Никотеи и не вспомнит, когда видел меня рядом с собой последний раз». Он развернул коня, стараясь выбрать кратчайшую дорогу к расколотому молнией дубу, упомянутому Майорано. «Скорей, скорей, — торопил он себя, — она наверняка там и уже заждалась».

Заповедный лес, не чищенный с тех пор, когда тевтонская ярость сокрушила римские легионы, бросал коню под ноги то поваленный ствол, то забытые отступающими ледниками валуны. Но Симеон был прирожденным наездником, а годы, проведенные в погонях за половцами и печенегами, научили реагировать на препятствия еще до того, как глаз зафиксирует их. Гаврас, пригибаясь к конской холке, мчал так быстро, как только мог.

В какой-то миг нечто темное и крупное мелькнуло средь листвы по правую руку от него — Симеон натянул поводья, поднимая коня на дыбы. И очень вовремя: пожилой осанистый рыцарь вылетел навстречу ему из кустарника на тонконогом мекленбуржце. Молодой норовистый конь, неожиданно для себя увидев рядом иного всадника, с перепугу заржал и тоже взвился в свечу. Не удержавшись в седле, рыцарь разбросал в стороны руки, точно пытаясь схватиться за воздух, и рухнул наземь.

— Святая Дева! — Симеон тут же спрыгнул с седла и бросился на помощь упавшему.

Судя по выражению лица, тот был крайне раздосадован произошедшим и, увидев подбегающего юношу, попытался быстро встать, но резкий треск материи сообщил присутствующим об очередной неприятности. Длинная, компонованная золотыми и черными поясами, котта с зеленой перевязью-рутой уныло обвисла на одном плече рыцаря. Вторая ее часть осталась под сапогом ромея.

Пожилой воин с силой выдернул свое гербовое одеяние из-под ноги чужестранного невежи и заговорил, стремительно бледнея той льдистой бледностью, которую дает скрываемая в душе ярость:

— Кто бы ты ни был, незнакомец, ты посмел оскорбить меня. И пусть лета лишают меня возможности самолично вызвать тебя на бой, не сомневайся — всегда найдутся желающие бросить тебе вызов, чтобы защитить мою честь!

— Отец, что случилось? — рядом с Гаврасом и его скрипящим зубами собеседником послышался встревоженный девичий голос. Вслед за этим, раздвигая ветви, из кустарника выехала миловидная голубоглазая девушка на такой же тонконогой кобылке.

— Ничего, Адельгейда. — Осанистый рыцарь повернулся в сторону дочери, стараясь как-то закрепить на плече порванную котту. — Я жив и здоров.

Высокое, мятущееся, будто живое, пламя с хищным ревом ползло вверх по склону, все ближе и ближе подступая к стенам замка. Хозяин древнего, помнящего времена короля Артура, укрепления, глядел, как огонь пожирает его отчий дом, со смешанным чувством — ему было невыносимо горько от потери родного очага, но рыцарский долг требовал отдать не только дом, а и саму жизнь во имя служения господину куда более высокому, нежели все земные владыки. Мысль о том, что в пламени очищающего костра растает в дым Сын погибели с окружающей его сворой грязных изменников, придавала лендлорду сил для великой мести. Ему хотелось верить, что за утрату Господь воздаст сторицей, хотя в то же мгновение рыцарь осознавал, что с Всевышнего не потребуешь возвращения долга. Лендлорд гнал мысль о Господнем воздаянии, вспоминая то о волкодавах, то о заточенной в башне престарелой тетке.

— Быть может, пламя Божьего гнева пощадит невиновных? — пробормотал он себе под нос, наблюдая огонь, подбиравшийся уже к основанию замковых стен. И тут…

Струя воды, вырвавшись откуда-то из крепости, водопадом обрушилась в бушующее пламя, пробивая в нем своеобразную просеку. И тотчас же по этой импровизированной тропе в клубах дыма вниз по склону покатились бочки: одна, вторая, десятая…

— Святой Давид! Все туда, — заорал лендлорд, — все к проходу! Они пытаются вырваться!

Гарри змеей выскользнул из лаза, прополз еще несколько шагов, приподнял голову и осмотрелся.

— Все тихо. — Он сделал знак соратникам, и те один за другим стали покидать спасительный подземный ход.

Когда на поверхности собралась уже немалая часть повстанцев, вслед за ними вылез Федюня со своими странными друзьями. Он тут же припустил к опушке леса, спеша увидеть происходящее в замке. На ползущий по стене огонь упала струя воды, и вниз по склону холма покатились заготовленные на галерее бочки.

— Не беспокойся, — заверил Федюню Гарри, — парни успеют скрыться. Сейчас мы ударим по лорду и его прихвостням, пока они не очухались.

— Зачем? — удивился Федюня.

— Да как же ты не поймешь, — нахмурился предводитель мятежников. — Если сейчас этого не сделать, те грязные ублюдки объявят себя победителями!

— И что с того?

— Начатое тобой дело должно побеждать! Всегда!

— Но я не начинал его. Я шел в Лондон, чтобы встретиться с друзьями. Ты обещался меня проводить. Они, как видишь, тоже искали меня и нашли.

— Нет, — отрицая сказанное, покачал головой Гарри, — все не так. Я почитаю тебя как Спасителя, но доброта твоя, прости, граничит с глупостью. Слово твое разбудило сердца, а дело твое подняло бурю. Надежда, которую вселил ты в этих убогих, сделала их людьми! А ты говоришь о каких-то друзьях, о Лондоне… Мы должны идти и победить!

— Кому должны?

— Отцу предвечному! Твоему великому жребию!

— Я ничего не знаю о том жребии, — устало вздохнул Федюня. — И не хочу его нести. Я ухожу отсюда. Идем со мной.

— А они? — Гарри кивнул в сторону замерших в ожидании приказа мятежников.

— Если, как ты говоришь, свобода родилась в их сердцах, то никто, кроме них самих, не в силах убить ее. С оружием или без — пусть несут ее. К чему им водительство мое? Я ухожу.

Глаза Гарри метнули злой огонь.

— Это все твои друзья! Это их наущения! Если б не твоя защита…

Взгляды Федюни и первейшего из его «апостолов» сошлись в короткой, но страстной дуэли.

— Что ж, — пробормотал Гарри, — ступай. Уходи скорее. Я скажу людям, что такова воля пославшего тебя. Я поведу их в бой твоим именем, ибо отныне оно превыше тебя самого.

— Не надо!

— Это будет так! — отрезал Гарри. — И никак иначе. Эй, парни, — он обернулся к своему воинству, — Спаситель вывел нас из пламени и сохранил жизни, которые теперь никто не сможет именовать никчемными. Но мир велик, и Он более не может быть при нас, точно нянька при малом дитяти. Пойдем же, обрушимся на гонителей наших, и пусть память о Спасителе, посланном людям Всевышним, превратится в меч, сокрушающий врагов подобно клинку архангела Михаила.

Гул одобрения был ему ответом.

— А мы, того, с ним, — послышался из толпы голос недавнего побирушки. — Так ведь?

— Ага, — согласился второй нищий.

— Как хотите, — насупился Гарри. — Вперед! Во славу Спасителя! Руби их!