— Прежде всего, нужны высокие потолки, — сказал Глеб. — Намного выше, чем эти. Колокольня, театр…

— О чем ты говоришь, — сказала Светлана. — Какой тут театр? И церквушка крошечная, просто домик. Выше двух этажей — ни одного строения.

— Простите, леди, — вмешался Денни. — На горе есть башня гелиографа. Может быть…

— Как далеко? — жадно спросил Глеб.

— Около мили по тропе.

— Ты был там, внутри?

— Нет. Но…

— Денни! Туда и обратно. Посмотри, проверь: есть ли возможность подняться наверх? Нужно будет закрепить веревки. И — свободно ли пространство внутри? Представь себе, что нужно сделать очень большой маятник. Будет ли место, чтобы он качался? Понимаешь?

— Посмотреть, можно ли подвесить маятник — и будет ли он там качаться. Понял. Иду.

— А мы с вами, полковник, отправляемся в экспедицию за зеркалами. Давайте попробуем вычислить, где мы эти зеркала скорее всего найдем…

Светлана следила за происходящим с каким-то болезненным интересом. Словно подглядывала в замочную скважину. Ее не гнали, но и не объясняли ей ничего — равно она и не человек вовсе, а тихая собака. Билли забился в угол и оттуда смотрел на все серыми глазками. Светлана вдруг обратила внимание, что ставший уже обычным для него насморк внезапно прошел сам собой.

Конечно, она понимала, и понимала давно, что Глеб — не обычный человек. Что он знает и умеет многое такое, чего не способен объяснить сам. Нет слов в языке людей… И все равно: оказаться при его работе… Она внезапно оказалось почти непристойной, хотя ничего непристойного в обыденном смысле не содержала.

Не имело смысла даже пытаться разъяснить себе это свое восприятие… понимание…

— Хотю хлеб, — очень отчетливо сказал Билли.

Вомдейл оказался на нейтральной полосе: с севера и востока к нему приближались палладийские мобильные части, с юга — шла армия трудовиков. Перед нею, гарцуя, предъявляли себя и тут же исчезали казачьи разъезды.

Командующий наступающей меррилендской Четвертой армией генерал Торренс не признал нового президента и отказался подчиняться его приказам…

Тот истерический восторг, который охватил Адлерберга сразу после урагана, убившего Зацепина и многих других и уничтожившего всяческую надежду на возвращение (а у него и раньше были сомнения на этот счет: мы построим и проложим, а нас тут же в ров…), который вел его и тащил сквозь черно-кровавую мельтешню, не позволяя остановиться и оглядеться по сторонам — вдруг пошел на убыль, сменяясь страхом и чем-то еще, что приходит после страха. Он ощущал себя человеком, забравшимся на скалу, с которой он не знает, как слезть. Можно лишь продолжать карабкаться вверх в смутной надежде на чудо — при полном сознании, что чудес нет и не намечается.

Да и карабкаться было, пожалуй, некуда…

Городок, который они захватили, был небольшим, но необыкновенно красивым. Он раскинулся на узких террасах по берегам сливающихся здесь горных речек. Ночами шум текущей воды был хорошо слышен. Вымощенные дороги вели к побережью, вдоль одной из речек вглубь горного массива и к двум перевалам, на севере и на юге. Сам городок чем-то напоминал болгарские, разве что здесь не было таких цветников, а крыши крыты были не красной черепицей, а светло-серой, с зеленоватым отливом, плиткой. На горе, неподалеку от города, стояла похожая на маяк темная каменная башня. Адлерберг сначала подумал, что это остатки какого-то замка, но потом ему сказали, что до изобретения телеграфа там стояло гелиографическое зеркало.

Горожане вели себя тихо.

Конечно, оборонять даже маленький городок силами трехсот бойцов при двух танках почти без горючего и двенадцати БМД, броня которых, как выяснилось, не спасает от огня здешних пушек, можно только в кино. Тем более, что патронов осталось по полторы тысячи на ствол, а снарядов — по два неполных боекомплекта. Надежда была только на выходящую за всяческие рамки жестокость, на ошеломление противника и на его деморализацию. И Адлерберг, разослав главам государств свои телеграммы-ультиматумы, начал готовить первую акцию устрашения.

Вагон был переполнен, в коридоре стояли. Чтобы протиснуться в туалет, приходилось серьезно работать локтями. Воняло именно так, как и должно было вонять: давно не мытой возбужденной толпой.

Куда они все, в замешательстве думал Сайрус. На фронт? Вот эти рафинированные дезертиры? А если не на фронт, то куда?

Слава Богу, оборону купе боцман еще держал. Иначе…

Сайрус скрежетнул зубами. Сдерживаться становилось все сложнее и сложнее.

Вновь давали знать о себе глаза. Табачный дым, заполнявший коридор…

— Господа, никто не будет против, если я открою окно?

Против никто не был.

Погасили лампу, отодрали плотную штору, для верности прихваченную кривыми гвоздиками. Потом Сайрус ухватился за ручку окна, несильно дернул — и вывернул всю форточку с корнем. Молча выкинул ее наружу. За окном летели паровозные искры. Пахло скверным углем.

Двое суток в Порт-Блесседе были сплошным бредом. Сайрус нервно посмеивался, вспоминая все это… хотя правильнее бы было, наверное, оставаться злобно-серьезным или холодным и ироничным…

Уже не получалось.

Так или иначе, к концу вторых суток Сайрус неожиданно для себя стал экстраординарным представителем генерал-губернатора Острова, выполняющим специальное его задание, а именно: самолично изучить обстановку вокруг города Вомдейл и представить свои рекомендации. Полномочия Сайруса были огромны…

Вот только экстренного поезда ему не дали.

Потом, когда тащили на гору украденные зеркала и обрезанные на чердаках бельевые веревки — тащили, конечно, полковник и Дэнни, Глеб ковылял кое-как: повисал на костыле, обходил его мелкими шажками, перебрасывал вперед, втыкал, снова обходил, — он все не мог выбросить из головы услышанный разговор… ах, надо было вернуться, надо было выяснить все окончательно, теперь — будет мучить до самой смерти… то есть недолго…

Бросьте, бросьте. Никаких «недолго». Жить будем еще сто лет.

Бедная Светлана…

«Знаешь, я понял так, что этот, недотравленный — из наших.» — «Каких это наших?» — «Ну, из людей Турова, которые были тут.» — «Ничего себе. А мы его на танк прикрутили. Вот он поправится…» — «Кто же мог знать. Переодетый…» — «Да… Какая-то, Петя, херня из всего этого получается, мне не понятная. Как по-твоему: Адлер чокнутый или просто дурак?» — «По-моему, и то, и другое.» — «Вот и мне мерещится…» — «Плохо, что его зайчики поддержали.» — «То-то и оно. Есть у меня мнение, что надо когти рвать — а то запросто лапки надуем.» — «Это точно. Сколько нас осталось, а, Захир? Ведь меньше трети…» — «Какая треть, Петя? Если всех считать, что сюда вошли — полторы тысячи было! И что осталось?» — «Мне кажется, не всех побило…» — «Ясно, не всех. Горелик, например, со своими — чтоб я сдох! — ушли в камыш. Он же хитрый, Горелик, как лиса…»

Потом кто-то вошел, и разговор переключился на другое, чисто служебное.

Странно: силы не прибывали, но как-то и не убывали. Глеб был уверен, что его хватит на полтора шага из пыльного мира наружу и обратно. На самом деле им с полковником пришлось прыгать раз двенадцать… и — ничего. Жив — и еще ковыляю в гору…

Башня гелиографа и дом возле нее сложены были из грубо отесанного дикого камня. Странно, но пыли не земле почти не было — лишь тонкий местами слой там, где стояла бы вода после дождя. Если бы здесь были дожди… Почему-то очень хотелось посмотреть, как выглядит башня в реальном мире — но Глеб уверен был, что пришельцы в первую очередь именно здесь поставят свои посты, поэтому рисковать зря не стал.

Внутри башня, как и ожидалось, оказалась полой, перекрытия, если и были, давно обвалились. Куча серых лохмотьев валялась наискосок от входа, и зеленые медные гильзы катались по каменному полу. В стене были каменные выступы в две ладони шириной. Они образовывали винтовую лестницу, уходящую вверх, к продырявленной железной крыше. Свет втекал в высокие стрельчатые окна.

— Что дальше? — сходу спросил Дэнни.

— Надо закрепить две веревки там, наверху. Прочно — и на противоположных стенах. Четко по диаметру.

— Понял, — сказал Дэнни, подхватил мотки веревок и легко пошел по выступам, как по обычной широкой лестнице.

— Молодец парень, — с завистью сказал полковник.

— Хорошая подготовка, — согласился Глеб.

Полковник внимательно посмотрел на него, но Глеб сделал вид, что ничего не заметил.

И вдруг — как ударили в затылок — вскрик!

Глеб обернулся, присаживаясь, готовый стрелять. Но — стрелять было не в кого.

Светлана, прижимая Билли к себе, тихо пятилась от тряпья. Глеб как-то сразу оказался перед нею.

— Что?..

— Там…

Он шевельнул костылем тряпье. Оно распалось со звуком оседающей пены.

Под тряпьем лежали серые кости. Два обнявшихся скелета. Длинные волосы еще прикрывали черепа.

Глеб присел. Достал нож, выбросил клинок и кончиком его отвел волосы в сторону. В глубокой ямке позади челюсти тускло желтела серьга. Он подцепил ее и положил на ладонь. Дешевая безыскусная поделка из плохого золота с подозрительной стекляшечкой в центре…

— Заблудились, девочки, — сказал он грустно. — Но, получается — где-то рядом должен быть проход. Где-то не слишком далеко…

— И что? — с непонятной ей самой надеждой спросила Светлана.

— Пока еще не знаю, — сказал Глеб. — Надо довести до конца начатое, а уж потом… если оно будет, это потом…

Сверху упала одна веревка, через минуту — вторая.

— Не вздумай спускаться по веревке! — грозно крикнул полковник. Дэнни засмеялся наверху.

Еще через полчаса все было готово. Одно из зеркал, овальное, ростовое, прикреплено было к стене. Второе, прямоугольное, поясное — подвесили за углы на веревках. Глеб отвел его от вертикали, отпустил. Оно медленно поплыло вперед, замерло, вернулось. Глеб его остановил и вернул в нейтральную точку.

— Вот пока и все, — сказал он. — Теперь будем ждать темноты. Судя по часам, осталось недолго…

Первых десять, назначенных на расстрел, повели в семь вечера по тропе к башне. Окна домов были закрыты, но слышно было, как там, за окнами, их оплакивают. Адлерберг разрешил сегодня вызываться добровольно — тогда не будут брать по жребию. И все десять — вызвались. Четверо пожилых мужчин, два мальчика, два солдата, старик и старуха — супруги… Их провели по городу и погнали в гору. Конвой был из «зайчиков» — почему-то так называли тех, кто должен был создавать и охранять полевые тюрьмы и концлагеря — а также производить ликвидацию тех, кто ликвидации подлежал. «Зайчиков» не любили: за предписанное уставом шкурничество: во время боев им надлежало оставаться в тылу, и только по подавлении вооруженного сопротивления начинать действовать. Именно по этой причине они понесли самые малые потери: оба истребительных удара, огневой и химический, пришлись на голову и тело колонны, лишь слегка зацепив хвост… Теперь их было абсолютное большинство: сто шестьдесят девять человек из трехсот одиннадцати боеспособных. Среди семидесяти раненых и отравленных не до смерти «зайчиков» было четверо.

В восемь часов ровно — солнце, белое в оранжевой дымке, висело над перевалом Лонгволк — заложников выстроили в ряд на краю верхней площадки гелиографической башни и под взглядами десятков биноклей расстреляли. Лейтенанту Завитулько пришлось грудью останавливать своих матросов, рвущихся в атаку…

Парвис получил телеграмму о событии около полуночи: посыльный катер с поста Литлхорн нагнал президентскую яхту в открытом море. Вскоре катер устремился назад, увозя текст ответа президента. Адлерберг получил его утром. Прочел. Усмехнулся. Кажется, начинает получаться…

Только что он стал самым влиятельным человеком в мире.

Над островом Волантир уже третьи сутки стояли черные грозовые тучи, хотя по сторонам, как ни странно, погода была ясная и тихая, как и надлежит быть ранней осенью. Леонид Самсон сидел на высоком утесе и смотрел на мир, готовый ковриком лечь у его ног. Почему-то особой радости от этого он не ощущал. Собственно, еще вчера, позавчера, неделю назад — можно было взять быка за рога… Почему-то он медлил. Не хотелось, наверное, превращать мечту в повседневность.

Море внизу было усеяно легкими лодками, парусными и весельными. Люди стремились сюда, к нему, со всего света. Их было на острове шесть тысяч четыреста девяносто два. Он любил знать число людей в любой момент времени, хотя практического значения это не имело: критический рубеж в три тысячи шестьсот семьдесят два человека был перейден почти две недели назад.

Он прошел все стадии власти. Над одним конкретным человеком — от незаметного влияния до полного подчинения. Над группой. Над стадом. Теперь — над массой… Это были люди, там, внизу — они умели размышлять вслух, строить планы и сочинять заговоры, писать пером на бумаге, разыгрывать мистерии — в общем, делать все то, что отличает человека от умного животного. И в то же время они были примитивнее кома сырой глины. Он мог сделать с ними все. То есть абсолютно все, на что способна была его фантазия. И вот поэтому они перестали быть людьми…

Скоро почти все они умрут — принесут себя во всесожжение — для того, чтобы сделать его властелином мира. Они будут умирать в таком неистовом блаженстве, что он почти завидовал им — самому никогда не достичь и тени того… Презирал он их за это же самое. А уважал тех немногих — нескольких — кто, приложившись к чаше, сумел оторваться от нее.

Правда, никто из них не пытался сделать это дважды…

Олив обернулась. Над туманным горизонтом разворачивалось огненное полотнище. Сильнейший удар изнутри потряс ее: все чувства, какие только были в ней, рванулись вовне. Гнев и нежность, ужас и желание, боль и упоение страстью… Все осветилось окрест.

И — будто одинокая труба пропела в вышине.

— И — ни звука. Что я велю, исполняйте без размышления. Полковник, особенно вы. Расслабьтесь так, чтобы — ни тени сомнения. Может получиться, что я как бы войду в вас и буду управлять вами. Не противьтесь, не заставляйте меня отвлекаться от главного. Понимаете ли…

— Хорошо, Глеб Борисович, — сказал Вильямс. — Вы сказали, и не надо объяснять.

— Светочка, а твое дело, как у Хомы Брута: все видеть и за круг не выходить. Может показаться, что все ужасно, что пропало… Понимаешь, если все пропало, то мы этого не успеем почувствовать. Если чувствуем — то все хорошо. А малыш пусть делает, что хочет. Отдельно от нас ему не угрожает вообще ничего.

— Ты хочешь меня успокоить?

— Нет. Риск всего дела чуть больше, чем при плавании между столицами — летом и в мирное время.

— Тогда почему ты…

— Потому что рискуем мы не только своими жизнями. Очень уж большая ставка. И не я ее сделал, и не в самой я лучшей форме, чтобы так играть… Однако — начнем.

Он встал позади висящего зеркала, коротким и нежным движением послал его вперед. Отступил на шаг. Прошло полминуты, прежде чем зеркало вернулось ему в руки. Он задержал его, сосредоточенно о чем-то думая. Светлана видела со своего места, как быстро шепчут его губы. Зеркало вновь пошло вперед, и вновь Глеб отошел на шаг и дождался его. Так повторялось раз за разом, пока он не отошел к самой стене, а промежуток между зеркалом, висящим напротив, и тем, что качалось, не стал совсем крошечным. Каждый мах Светлане казалось, что сейчас зеркала встретятся… почему-то это невозможно было пережить. Пятнадцать секунд вперед… пятнадцать назад. Пятнадцать вперед… Неожиданно она поняла, что скорость качания маятника увеличивается. Но зато теперь зеркало надолго как бы замирало и возле Глеба, который опустил руки и никак его не удерживал, и возле второго зеркала. А потом там в момент замирания стал вспыхивать зеленоватый свет. Еще несколько махов — судорожно-быстрых, пугающих — и между зеркалами появился зеленоватый светящийся сгусток. И зеркало-маятник замерло, будто притянутое этим сгустком. Глеб поднял руку и сделал движение кистью сверху вниз: будто прихлопнул осу. Зеркало вздрогнуло, как живое. Глеб потянул невидимую нить, и зеркало потянулось за рукой. Зеленый сгусток удлинился…

На острове Волантир сотни людей бежали, карабкались, ползли к заросшей мелким кустарником плоской вершине горы Самерсон. Там уже были построены в три концентрических круга семьсот человек, держащих тучи над островом. Теперь, повинуясь неясному и неодолимому импульсу, к ним прибавлялись новые, новые, новые люди. Если бы можно было посмотреть на это сверху, то наблюдатель увидел бы странную фигуру: косой крест с вписанными в пространство между лопастями: кружком, птицей, головой зверя с рогами и двойной молнией. Если бы этим наблюдателем был Вильямс, он подумал бы, что видел где-то этот знак. И если бы ему подсказали, вспомнил бы, где именно: на том монументе, который он уничтожил полтора месяца назад…

Нет, была одна женщина… как ее звали? Олив Нолан. Она не поддалась тогда, в театре — и потом… да, во время одной из бесчисленных мистерий где-то на юге — тоже была она! Самсон сжал виски. Что-то творилось с головой: с памяти будто отдирали присохшие бинты. Вот он и его полчища кошек — гроза предместья… дом номер восемнадцать, пятый этаж, девочка с голубым бантом… а почему просто щелчка?.. легонько ткнул его в лоб пальцем, и эта громадина грузно осела на задницу… хочешь полизать пятки? На, полижи… со своими кошками трахайся, понял?.. я буду тебя учить, мальчик — и характерный прищур на один глаз, и взгляд добрый, очень добрый…

Да что же это?.. Он вскочил. Мир вдруг раздвоился: неистовая буря бушевала на море, горы вод шли таранами на берег, и берег сотрясало от этих ударов… и одновременно в свете низкого, уже сползшего с неба солнца лениво катились долгие пологие волны, поднимая и опуская бесчисленное количество разноцветных лодок, лодчонок, катеров, других скорлупок, на которых комочки мыслящей глины приплыли сюда воздать почести повелителю мира… и одновременно — самому ничтожному из ничтожных, потому что мнение человека о себе — знаменатель некоей дроби…

Олив Нолан! Олив Нолан, неподдавшаяся! Где ты?!

Неистово тянуло в себя пространство полета между жизнью земной и просто жизнью. Самсон задохнулся хлынувшим в лицо ветром. Небо и море менялись местами, и высоко взлетала земля, чтобы кануть…

Олив!!!

Я здесь, сказала она. С пурпурного неба спускался зеленый столп. Может быть, так видит муравей падающую с ложечки каплю меда. У этой зелени свои причуды, подумала она. Бедный Каин…

Им только что открылись иные поля. Опрокинутая полая пирамида, черные и белые клетки, знакомые буквы и неизвестные символы. Вот, говорила Олив и трогала букву, и та сейчас же наполнялась внутренним светом. Вот, вот и вот. Это тебе нужно сделать, чтобы… А это — чтобы… Она говорила и тут же забывала, а Каин, раскрыв в растерянности клюв, стоял и смотрел на неизмеримую мудрость древних. Ты думал, это будет просто, сказала Олив. Ты думал… Но тут пропела труба, и она обернулась. Потом ее позвали.

Нет! — закричал Каин. Не уходи! Я не найду дорогу…

Наверное, не найдешь, подумала она спокойно. Но кто же мог знать, что меня позовут…