Петр Сергеевич Забелин в боях «до Вомдейла» (это выражение сразу привилось, выражая многое) ранен был трижды, и все три раза чудесно легко: в ухо, в левое предплечье и в спину, в мякоть лопатки. По поводу последнего он втайне переживал, так как не станешь же всем объяснять, что снаряды рвутся и позади наступающей пехоты. Тем более, что ранение сквозное, и предъявить в качестве доказательства нечего. Все же с этим болезненным, но пустячным повреждением он попал на два часа в госпиталь — и вышел оттуда не просто потрясенный, а — раздавленный, распластанный волной страданий, которая прокатилась по нему…

Говорили, что сошел с ума один из хирургов, видя, какие раны причиняют маленькие остренькие пульки автоматов спецназовцев — и будучи ничего не в силах сделать. Легкие, печень, кишечник — одним выстрелом прошиты в сотне мест. Или — вырван кусок грудной клетки, человек еще жив и даже почему-то в сознании. Или…

Не было умения работать с такими ранами, не было инструмента, не было нужных лекарств. Благо, хватало кокаина: его кололи всем, и обреченные умирали незаметно для себя, а муки искалеченных были приглушены и отодвинуты.

Ему самому впрыснули два кубика под кожу, и обратный путь в бригаду как-то смазался, стерся, лег рядом с полузабытыми снами.

А, когда он вернулся, бригада уже ушла в бой. И все, что ему осталось — это считать дымы сгорающих танков и бессильно сжимать кулаки: пройти сейчас туда, к своим дерущимся солдатам, он не мог: батареи майора Зацепина двумя плотными залпами забрызгали ипритом всю низину…

Потом ему доложили, что бригада погибла вся, до последнего человека.

Только к полуночи он узнал, что это неправда. Тридцать два бойца были невредимы и еще одиннадцать имели ранения. Но он успел пережить смерть их всех…

Вообще потери экспедиционного корпуса в этих боях были колоссальны. Еще не подобрали всех убитых, а счет уже перевалил за пятнадцать тысяч. Раненых было много больше.

Настроение в лагере было угнетенное, и не столько потерями, сколько тем, что противник вырвался из расставленной ловушки и ушел — и еще тем, конечно, что сверхоружие, о котором так много шептались у костров, было применено — а противник все равно вырвался и ушел, и ищи его…

И только очень немногие, и Забелин в том числе, понимали, что рана противнику нанесена смертельная, что теперь — все. Главное — горючее, а его у спецназа больше не было. И негде было пополнить запас патронов и снарядов…

Ну, сколько они еще пройдут? Он стал вспоминать свое армейское детство. Если с подвесными баками — километров триста… Были на них подвешены баки? И остались ли целы? Вряд ли кто ответит… Не уцелел никто из тех, кто ответить мог бы.

— Мистер Забелин! — вдруг услышал он и оглянулся. Между кострами, обегая сидящих и даже перепрыгивая через кого-то, к нему мчался Джим Мэсси, бывший солдат вьетнамской войны, бывший бухгалтер в какой-то маленькой фирме в городе Топика, штат Канзас, бывший рэйнджер в заповеднике Йеллоустоун… Оттуда он и попал в Транквилиум. Не принято было выяснять — почему… — Мистер Забелин, мы все здесь!

Как фейерверк — мы!!! — все!!! Петр Сергеевич страшными глазами смотрел на него, боясь поверить.

— Джим, — сказал он, наконец. — Веди.

Они в основном лежали — оставшиеся в живых. На первый взгляд, их было даже много — но они просто сгрудились у одного костра…

— Ребята, — голос вдруг пропал. — Ребята — вы… Мне сказали… что всех! Понимаете — всех!

— А так оно примерно и получилось, — сказал, не вставая, Саша Брыль, заблудившийся когда-то амурский рыбак. — И не столько спецназ нащелкал, сколько потом наша же артиллерия накрыла. Гриня со своими рванул было за колонной вдогон — и все, ни одного не осталось…

— Как я мог так не успеть… — Забелин опустился на корточки. — Мне бы на полчаса раньше вернуться…

(Он еще был здесь, переживая радость нечаянного обретения и горе верных утрат, а из штаба уже торопился адъютант с пакетом, в котором лежало предписание: подполковнику Забелину Петру Сергеевичу передать командование бригадой заместителю и немедленно отбыть в распоряжение командующего корпусом адмирала Виггелана. Дата, печать. Подпись адмирала, всегда четкая, на этом документе плывет…)

— Ничего не изменилось, — сказал Глеб, тяжело отпивая тепловатый чай. — Пойми — ничего не изменилось. Я — это я. Ты — ты. Она — она…

— Ты врешь, и не искусно, — сказала Светлана. — Только я тебе все равно верю. Это ты знай, пожалуйста.

— Пусть вру, — согласился Глеб. — Просто я это именно так понимаю.

— Да, — ее начинало нести, следовало сползать со скользкой дорожки, но вот не получалось. — Вполне традиционный мужской подход.

— А я и не стараюсь быть особо оригинальным…

Все старались держаться подальше от них, так деликатно ссорящихся. Лишь Олив, похожая на тихую ночную мохнатую бабочку в своей слишком просторной беличьей куртке, то и дело оказывалась рядом, скользила взглядом по лицам, чуть хмурила брови, вслушиваясь в слова… Она пока ничего не понимает, сказал Глеб сразу же, еще вчера. Но это пройдет, пройдет, это временное оглушение…

Как ни странно, сам он чувствовал себя почти здоровым. Колоссальная трата сил на нем не отразилась — чего не сказать о полковнике, который теперь лежал под стеной на собранных по домам матрацах, накрытый ворохом одеял… Не помогал даже крепчайший чай с ромом и сахаром: Денни поил его с ложечки, сам весь серый и измятый…

Убитых во время устроенного Адлербергом переворота толком не похоронили: так, забросали землей в мелком ровике. Через несколько часов после ухода группы с места ночевки казаки сотни, идущей по следу «бурунцев», ровик обнаружил и землю разбросали. Из девятерых найденных один еще дышал. Пуля, выпущенная ему в затылок с близкого расстояния — волосы сожгло порохом — прошла по касательной, довольно сильно вдавив черепную кость, но не пробив ее. Раненого, крупного и не очень молодого мужчину в мешковатой необношенной — с чужого плеча? — форме отвезли на конных носилках в передвижной госпиталь, где доктор Ангелов, дымя зажатой в зубах сигарой и презрительно и грязно ругаясь, выпилил ему приличный кусок черепа. Когда стекла в тазик скопившаяся под ломаной костью черная кровь, раненый зашевелился и открыл глаза. Доктор провозился еще минут десять, затирая размягченным воском кровоточащую сердцевинку кости и стягивая редкими швами кожу над пульсирующим мозгом. Все это время раненый возбужденно говорил, говорил что-то… но никто не понимал его языка.

Через два дня он как бы повторно пришел в себя, сказал по-русски, что его зовут Андрей Брянко, что он один из последних оставшихся в живых сотрудников тринадцатого отдела КГБ и что ему необходимо как можно быстрее поговорить с кем-то из форбидеров высокого ранга.

Депеша незамедлительно ушла в штаб адмирала. Наутро приехал знакомый доктору Ангелову по Петербургу господин Байбулатов. Не надо было иметь острый глаз и прекрасную память, чтобы заметить: с лицом дела у него обстояли все хуже и хуже…

Городок Вомдейл медленно засасывало в трясину ужаса и стыда. Бездушные и бессловесные, как ожившие покойники, двигались по улицам оккупанты, входили в дома, забирали людей… Еще и во второй вечер нашлись добровольцы умереть взамен взятых по жребию: девять пленных палладийских солдат и старичок гелиографист, всю жизнь проработавший на этой башне. Но на третий день что-то надломилось в людях…

— Настоящее имя Парвиса — Михаил Овидиевич Русевский, подполковник КГБ. Его ближайшее окружение состоит полностью из офицеров его группы. Таким образом…

— Таким образом, мы в глубокой жопе, господин советник, — подвел итог адмирал. — Если все, что он вам наплел, правда — мы в глубокой жопе.

— Я думаю, что он был правдив, — Кирилл Асгатович сцепил пальцы: левая щека зудела невыносимо. — Тем более, что он не знал о перевороте в Мерриленде и о занятии Парвисом поста президента.

— Ну, это еще само нуждается в доказательствах… Получается так: либо мы верим этому Брянко безоговорочно — и тогда Парвиса следует арестовать или убить, либо допускаем вероятность обмана или ошибки с его стороны — и тогда должны встретить президента почтительно и выполнить все условия перемирия. Или нет?

— Я думаю, что в любом случае мы должны придерживаться условий перемирия. И не подавать виду, будто что-то подозреваем.

— Да? И почему же?

— А потому что нас равно устраивает, едет ли он как президент выручать граждан — либо как высокий чин КГБ приводить в разум взбунтовавшееся подразделение. А может быть, ему дороги и те, и другие. И этот расклад устроит и нас более, чем все остальные: Парвис получит авторитет в народе, надежную гвардию — а следовательно, хорошую перспективу на будущее. Притом, что у нас постоянно будет в рукаве хороший козырный туз…

— Понятно… — адмирал выдохнул воздух и несколько секунд сидел неподвижно, будто размышляя, стоит ли вдыхать. — А вы что думаете об этом, Петр Сергеевич?

Забелин помедлил.

— У меня сразу два мнения, — сказал он, наконец. — Одно: годится все — лишь бы оборвать череду расстрелов. Второе: годится все, лишь бы уничтожить всех этих подонков до последнего, до самой памяти о них…

— В штурме мы потеряем все, что у нас еще осталось, — сказал адмирал, — не говоря уже о жителях города…

— Это я понимаю, — сказал Забелин. — Вы спросили, что я думаю — и я сказал. Если вы хотите знать мое мнение, что надо сделать… Я, пожалуй, соглашусь с Кириллом Асгатовичем.

— Понятно. Хорошо, пусть будет так. Теперь о главном. Завтра прибывает наследник. Так вот, господа: я намерен пойти на преступление, и прошу вас быть моими подельниками. Я не пущу наследника в Вомдейл. Вместо него поедет мой Вильгельм. Они одного возраста и похожи лицом…

— То есть — вы хотите арестовать наследника? — с каким-то затаенным восторгом спросил Забелин.

— Да.

— Не сносить нам головы… Кирилл Асгатович, как вы?

— Право, не знаю… Из кучи гнилых яблок найти одно, не самое гнилое — вот задача.

— Задача достойная, согласен. И все же?

— Конечно, следовало бы попытаться его уговорить… однако, насколько я знаю характер наследника…

— В том-то все и дело. Мне не хотелось бы показаться высокопарным, но речь идет, увы, о судьбе отечества…

— Кто еще будет посвящен в наш заговор?

— Никто. Я и Петр Сергеевич будем сопровождать мнимого наследника, а вы, Кирилл Асгатович, будете развлекать подлинного.

— Хорошее поручение вы мне придумали… А что мы будем делать со свитой? Тоже под замок?

Адмирал вдруг стал пунцовым. Забелин закашлялся.

— План очень правильный, — сказал Кирилл Асгатович, — но невыполнимый, вот в чем беда. Попытаемся уговорить наследника, убедить… Надо придумать хороший предлог, чтобы он согласился на подмену. Я пока такого предлога не вижу…

— Предлог может быть один, — сказал Виггелан. — Мы не намерены идти ни на какие уступки, поэтому несколько офицеров сознательно жертвуют собой, отдают себя в заложники — чтобы по выходе банды за пределы города можно было окружить и уничтожить ее. Всю.

Повисло молчание.

Старший сын адмирала, Арнольд, погиб в последнем бою, заманивая «Бурю» в огненный мешок. Днем раньше погиб его зять…

— Разумно, — сказал Забелин. — И все-таки оставим это пока на крайний случай. Может быть, сумеем решить дело без подвигов.

— Я согласен, — кивнул головой Кирилл Асгатович. — Лучше, если удастся обойтись малой кровью.

— Как там ваш… ну, кого вы искали? — устало спросил адмирал. — Не нашли?

— Как в омут, — вздохнул Кирилл Асгатович. — А от него мог бы быть толк.

Оказалось, что он разучился тихо красться. Тело промахивалось на доли дюйма, но этого хватало, чтобы производить шум. Слава Богу, тут никто не нес настоящую караульную службу: патрули ходили по пять, разговаривали между собой и хохотали, а часовые стояли на виду и в местах предугадываемых. Проще всего, конечно, было двигаться по пыльному миру, изредка выныривая — но он решил пройти по настоящим улицам, чтобы вдохнуть как следует здешний воздух.

Время от времени то справа, то за спиной хлопало, раздавалось резкое шипение — и все озарялось известково-белым светом. Потом — начинали ползти и удлиняться тени…

Если признаться честно — он сбежал. Под благовидным предлогом. Оставаться в башне становилось для него невыносимо.

Вроде бы ничего не происходило — но внутреннее напряжение было колоссальное, и даже забывающийся поминутно сном полковник там, во сне, бросался кого-то ловить и вязать…

Как трудно с женщинами — даже с лучшими из них. Как вообще трудно с людьми…

Он подошел к домику, где из-за шторы пробивался слабый свет, и постучал в окно. И буквально почувствовал, как там, внутри домика, у кого-то замерло сердце.

И тем не менее: штора отодвинулась, и появился мягко обрисованная светом тоненькой свечки половина лица.

— Кто вы? — негромко.

— Я шпион, — негромко же ответил Глеб. — Не впустите ли вы меня?

— Налево за углом дверь в подвал. Ждите там, я открою…

Через минуту скрежетнул ключ в замке, взвизгнул засов. Из приоткрывшейся двери потянуло теплом и углем.

— Входите же…

В темноте он не видел, кто его вел, крепко и горячо держа за руку. Два шага прямо, два направо, два налево — па странного танца. Крутая лестница вверх — и приоткрытая дверь.

— Вы устали с дороги? — женщина повернулась к нему лицом. — Может быть, чаю?

— Не стану отказываться, — сказал Глеб.

Ей было лет сорок пять или пятьдесят, и чем-то — лицом, движениями, интонацией? — она напоминала учительницу литературы еще в той, петербургской гимназии, до эмиграции… как ее звали? Раиса Нестеровна. Помню…

— Тогда мойте руки — и за стол. Я как раз собиралась побаловать себя…

Имя хозяйки было миссис Каргер, и она оказалась женой того самого телеграфиста, который в первый день их пребывания в Вомдейле таскал ворохом телеграммы, адресованные полковнику…

— Вы не годитесь в шпионы, — сразу же сказала миссис Каргер. — У вас чересчур запоминающееся лицо.

— Может быть, — согласился Глеб. — Но все равно я уже два года занимаюсь практически только этим.

— Проклятая война…

Она рассказывала тихим спокойным голосом страшные вещи, а Глеб эти страшные вещи слушал, отхлебывая ароматный чай из тонкой чашечки вэллерийского фарфора и заедая его тонким же и ломким печеньем, почти не сладким. Разумеется, к чаю не было сливок, зато было варенье, сваренное в палладийском стиле: маленькие целые груши в густом сиропе.

…может быть, большой банкой такого вот варенья она купила жизнь мужу, кто знает? Пришли два солдата, говорившие плохо, а ей не слишком хотелось их понимать, и она просто ушла и вернулась с огромной банкой, вручила им и закрыла дверь. А потом узнала, что в этот час из дома напротив увели хозяина. Он сидит сейчас в городской тюрьме и ждет своей очереди идти на башню… а потом, когда все кончится, она сама, собственноручно, она не боится никакой работы, огородит могилки тех палладийских солдат, которые сами вызвались идти умирать взамен нас, и пусть ей кто-нибудь скажет хоть полслова против… они шли, все пораненные, друг друга поддерживали, и два совсем мальчика, как таких на службу берут? А офицера, говорят, держат в доме священника, к нему ходит фельдшер мистер Лимбо, надо бы говорить «доктор Лимбо», потому что хоть и нет у него диплома врача, а вылечить может от чего угодно, от любой болезни — опыт, опыт…

Их главный офицер? Он живет у нотариуса Лондона — а правильнее сказать, в доме нотариуса, потому что сам нотариус перебрался жить к дочери. Это улица Республики, дом два — боковыми окнами он выходит на мэрию. Очень легко найти, потому что рядом с ним пожарный гидрант, а на двери — львиная маска. Неужели вы хотите?..

Не знаю. Еще ничего не знаю.

…только бы не бой в городе, господи, только бы не это! Они сказали, что тогда просто перестреляют нас всех — чтобы вы локти кусали, вот так. А что думают ваши командиры?

Бой в городе — это безумие. На это никто не пойдет. Если бы хотели, их бы просто отравили бы всех — но при этом и жителям не выжить. Поэтому — думают, торгуются. Может быть, что-то и удастся придумать…

В эти минуты три сотни спешенных казаков начали медленное продвижение к городу — по всем выявленным тропинкам и вообще там, где только может пройти человек. Каждый вооружен был кинжалом, шашкой, револьвером и двумя-тремя ручными бомбами. При вспышках ракет они замирали, сливаясь с землей, а как только свет гас, неуклонно продолжали ползти, ползти и ползти. Ни звяка, ни шороха, ни дыхания не слышно было и с двух шагов.

Прапорщик Кузьмин сидел на башне БМД, свесив ноги в люк, и время от времени прикладывал к глазам инфракрасный бинокль. Аккумуляторы в приборе садились, скоро надо будет заряжать… Ночь выдалась холодная, первая по-настоящему холодная ночь здесь. Звезды пылали над самой головой. Их было больше, чем на земном небе, и рисунок созвездий лишь отдаленно напоминал знакомый. Занесло-то, а? Командировочка… Ведь — все, не выбраться. Адлер порет какую-то дурь, совсем ему моча в голову ударила. Говорят, он подрывался уже два раза — чудо, так не бывает, а вот поди ж ты: контузии, ожоги, а руки-ноги на местах и мозг вроде бы не задет. Хотя мозг у Адлера — это что-то сомнительное… Дружбан Славка, служивший с Адлером в Герате, рассказывал интересные вещи… Да, дружбан Славка, повезло тебе: лечь с аппендицитом за неделю до командировки. Теперь Сонечка точно тебе достанется… Кузьмин стал думать об этом, машинально поднося бинокль к глазам и обводя им сектор обстрела — и даже не сразу понял, что возникающие в поле зрения зеленые холмики появились только что, минуту назад их не было…

— Товарищ лейтенант, — наклонился он, заглядывая в холодное нутро машины. — Гляньте в прицел: будто бы ползут.

Лейтенант Петрищенко завозился внизу, закряхтел. При газовой атаке ему попало немного по лицу и по рукам, теперь больно было приникать к нарамнику прицела. Так что он старался делать это помедленнее и понежнее, что в полной темноте плохо получалось. Потом башня с гудением поехала вправо, влево…

— Ползут, — сказал внизу Петрищенко. — Ой, хорошо ползут. Шестьсот метров. Ну, подпустим поближе… «Аист», «Аист», — забормотал он в ларингофон. — Я «Дрозд», вижу противника. Медленное скрытное приближение. Предположительно, подготовка к ночному штурму. Дистанция — шестьсот метров. Намерен подпустить до ста и открыть огонь без предупреждения. — Он замолчал, слушая, что ему говорят. — Вас понял, «Аист».

Дима, — обратился он к Кузьмину, и тот разглядел внизу белое размытое пятно его лица, — бери «дракона» — и на крышу. Ваську с Геной — пинком ко мне. Давай. Первый выстрел мой, потом — беглый. Держи мои фланги — чтобы они ПТО не подтащили. А то будет, как с Есиповым…

Танк Есипова сожгли первым — неделю назад — на глазах у всех, пальнув ему в бок из какой-то грубой трубы, которую один мужик держал на плече, а второй сзади наводил. Это было настолько неожиданно, что по мужикам даже не выстрелили, они нырнули в канаву и ушли. Остальные сожженные танки попользовали, наверное, тоже из таких же штук, но этого по-настоящему никто не видел… а кто видел, тот там и остался.

Кузьмин взял из рук лейтенанта снайперскую винтовку с ночным прицелом, мягко спрыгнул с машины и не слишком быстро побежал к стоящему в тылу машины домику, где грелись Гвач и Хромов.

Президентская яхта не задержалась в Свитуотере: просто на борт пришвартовавшегося адмиральского катера перешел командующий президентской гвардией Оуэн Лесли, он же Родион Быков. Ему была дана доверенность на ведение предварительных переговоров. Яхта же понеслась на север вдоль темного и скалистого здесь берега, выжимая все возможное из своих новейших водотрубных котлов и тройного расширения машин…

Глеб уловил признаки тревоги на подходе к нужному дому. Он успел укрыться в нише чьих-то ворот, пропуская бегущих солдат: пять человек, следом еще пять. Проехал, громко фырча, легкий открытый вездеход…

Потом — три частых негромких взрыва раздались где-то впереди. И — загрохотало…

Несмотря ни на что: ни на расставленные повсюду мины, ни на раннее обнаружение, ни на убийственный огонь — казаки Громова ухитрились-таки ворваться в город, причем — по дороге, по главной дороге, ведущей к побережью! — захватить несколько кварталов и удерживать их минут двадцать. Чуть бы больше везения, чуть бы меньше потерь в первые минуты боя! Уже летели на подмогу драгуны и морпехи, уже развернулись на прямую наводку две полевые четырехдюймовые батареи… Но — кончился в городе бой раньше, чем подоспела подмога. Лишь прикрыть огнем ночной бег разбуженных, но многое понявших людей сумели артиллеристы, и безнадежно пошли в штыковую морпехи. Просто чтобы отвести на себя бьющие в темноту, в любое живое шевеление стволы…

Сто два жителя Вомдейла дошли в ту ночь до палладийских позиций. Двести девяносто шесть бойцов не вернулись в окопы. Снова потянулись в тыл санитарные повозки…

Денисов сам вел своих бойцов в атаку, был тяжело ранен, вынесен ими из огня — и умер рано утром. Орали вороны, и он слышал только ворон.

Громов не поверил бы сам, если бы ему сказали, что в такой переделке можно не просто выжить, но и не получить ни царапины. Он лежал на чердаке окраинного дома. Труп чужака, заколотого им в ночной схватке, тихо остывал рядом. Громов неторопливо изучал трофейную винтовку. В общем-то, ничего такого сложного…

Не было видно, чтобы кого-то взяли в плен. Хорошо дрались казаки, ничего не скажешь… честно дрались.

Еще бы оружие иметь равное…

Винтовка была легкая, в магазин входило десять патронов. Только вот в прицел, в уродливую трубу, прилаженную поверх ствола, видно было непонятно что. Но, в случае чего, можно наводить и по мушке…

Он взялся за ухо, за серьгу — и вдруг зло и беззвучно заплакал.

— Я не принадлежу ни к одной из воюющих сторон. Я существую сам по себе. Мое имя — Глеб Марин, и возможно, что вы его слышали. Так вот: положение, в котором вы оказались, сложилось отчасти по моей вине… и я хочу исправить те свои ошибки.

— Да? — Адлерберг посмотрел на него презрительно, и Глеб понял, что он не верит ни единому его слову. — И что же это за ошибки?

— Нерешительность. Тупость. Нежелание брать на себя ответственность и заниматься грязной работой. Достаточно?

— Да, с такими качествами…

— Так вот: без меня вы застрянете здесь навсегда. Я же — могу вас вернуть обратно. Понимаете?

— Как так? — с Адлерберга вдруг слетела спесь. — Обратно?

— Да. Я знаю дорогу. И могу провести по ней вас. Согласны?

— И что за это?..

— Ничего.

Торренс — огромный, наголо бритый, без шеи и с мешками под глазами — смотрел на него мрачно и угрожающе, но Сайрус понял, что он уже сломался.

— Ваши действия останутся без последствий, генерал, если в дальнейшем вы будете исполнять решения верховного командования. Парламент утвердил нового президента, следовательно…

Разговор длился уже часа два. Началось с угроз, но вот — кончается миром. Похоже, генерал был способен на одну только вспышку неповиновения — а дальше уже пер просто по инерции. Взбунтовавшемуся на час приходится порой бунтовать месяцами — и, как ни странно, приговор тогда бывает менее суров…

— Мне нет дела до этих крысиных боев, — сказал генерал. — Просто нам выпал шанс выкинуть, наконец, курносых с нашей земли…

— Моя жена — палладийка, — сказал Сайрус. — И нос ее вполне нормальной формы.

— Я не имел в виду ничего дурного… — смешался генерал.