Он думал всегда, что умирать страшно. Оказалось — нет. Внутри была пустота. Боль, дикая режущая боль, существовала как бы отдельно. Была лишь досада — да еще недоумение или обида, или то и другое вместе… Суки, подумал Баглай, мы же вам верили. Мы же вообразили — братья… Правду говорят: сколько волка ни корми… А ты его кормил? Нет, это все не то… Горячая жижица просачивалась между пальцами. Баглай старался не смотреть на живот.

Два удара широким штыком…

Когда морпехи тормознули машину, он выскочил первый. Подумал почему-то, что нужна помощь. Долговязый лейтенант выглядел именно так: будто нужна помощь.

И даже первый удар Баглай не воспринял как нападение. Скорее — как глупую шутку. Он поверить не мог, что эти люди захотят его убить.

Только второй удар штыком убедил его окончательно.

И — прикладом по голове…

Он очнулся, когда бээмдэшка обдала его горячим дымом и тронулась с лязгом. Он видел ее почему-то такой, какими рисуют машины ребятишки: скособоченной и нелепой. Незакрывшийся задний люк болтался, как садовая калитка. Кто-то изнутри пытался закрыть его, выпадал сам, его ловили… Черные морпехи сидели на броне. Их было так много, что Баглай испугался, как бы они не опрокинули машину…

Только позже, когда все стихло, когда он приподнялся и увидел себя среди аккуратно уложенных в ряд трупов в хаки, когда боль опрокинула его навзничь и заставила лежать неподвижно, когда, наконец, откуда-то пришли силы и он смог зажать раны сначала руками, а потом и перевязаться — он понял, что именно произошло…

Иуды…

Надо было встать, и Баглай встал. Надо было идти, и он пошел. Бесчувственные ноги с трудом находили дорогу. Все вокруг почему-то стало черным и желтым.

О чем-то надо было предупредить ребят… Даже после того, что неизбежно произойдет — надо предупредить. Предупредить — после… Он не понимал сам себя, но это было и не обязательно. Главное — дойти. Главное — дойти. Главное в этой оставшейся жизни — дойти…

Он знал, что это невозможно, но он знал и другое — что все равно дойдет.

Сначала он пытался считать шаги. Потом — сколько раз поднимал себя с земли. Потом — просто считать. До тысячи, до миллиона, до миллиарда. До Солнца всего сто пятьдесят миллиардов шагов. Пройдем… Солнце было жирно блестящим желтым шаром, похожим на головку сыра.

Как в анекдоте про пьяницу, гуляющего вокруг бочки… обнимающего фонари… Баглай никогда не отказывался выпить в доброй компании, особенно когда был помоложе, но ни разу не терял управления. Вот, наверное, как себя при этом чувствуешь… В какой-то момент он понял, что его сознание отключается на время, но тело ведет себя правильно, А то как же, подумал он, зря я его дрессировал? Впереди возник перекресток, и в следующий миг Баглай обнаружил себя лежащим на земле лицом вверх, чьи-то руки придерживали его за плечи, а еще чьи-то быстро и сильно обматывали его бинтом, и где-то плакала в голос женщина — Галка, с изумлением подумал Баглай, как она попала сюда? И тут он с пронзительной, будто обнаженным нервом, остротой почувствовал, как далеко от дома его занесло и как обидно пропадать здесь ни за грош…

— Он умрет, — жалобно сказала Светлана. — Если мы ему не поможем, он умрет.

— Если поможем, тоже умрет… — Лев вытер о траву испачканные руки. — С такими ранами не живут…

— Красивый, — она вздохнула со всхлипом. — Жалко…

— А они нас жалеют?

— Да не в этом дело… Левушка, ему нужен врач. Придумай что-нибудь, умоляю…

— Ему нужен священник… да только не верят они ни во что, вот ведь беда…

Красивый чужак вдруг судорожно согнул ноги, зашарил руками, пытаясь перевернуться на бок. Открыл глаза. Каждый — сплошной зрачок…

— Галка, — неожиданно чисто сказал он. — Ты откуда здесь?

Сзади завопил разбуженный Билли. Светлана обернулась. Он стоял на сиденьи двуколки, держась за спинку, и старался обратить на себя внимание.

— Лев, — вдруг страшно успокоившись (на нее накатывали такие приступы безумного, каменного спокойствия, когда она могла сделать что угодно без тени страха и сожаления… до сих пор как-то обходилось, но…), сказала она. — Мы возвращаемся в тот дом, на ферму. Я там останусь, а ты постараешься найти врача. Даже — их врача, — она показала на лежащего. — Это все, что нам остается делать. Ведь здесь его не бросить, правда? И не пристрелить. И с собой не взять. Поэтому…

— Да, — с горечью сказал Лев. — Это все, что нам остается. Эх, угораздило же встретиться. Пятью минутами раньше или позже…

Светлана ничего не сказала.

БМД, выстрелом из танковой пушки разорванная почти пополам, горела ярко. В огне рвались патроны, потом — воспламенились и стали разлетаться сигнальные ракеты. Где-то продолжали стрелять: Туров слышал частые очереди и хлопки гранатометов. Позади него полыхали палатки и грузовики — захваченная БМД прошлась по ним широким медленным веером башенного огня. Трупы валялись вперемешку. Нападение было настолько внезапным и дерзким, что о потерях он старался сейчас не думать. Если бы этот удар был поддержан силами хотя бы здешнего полка, мрачно подумал Туров, то никакое огневое превосходство не спасло бы…

Но какого черта?! Что это все вообще значит?

Инициатива какого-то командира — или часть плана командования? И в том, и в другом случае: что делать дальше?

Кто-то брел напрямик, держа автомат у плеча стволом вверх, и Туров мучительно не мог узнать этого человека…

— Договаривались, да? — прохрипел он в упор, и только по голосу Туров догадался, что это Адлерберг. — Дружить захотели? Вот вам — дружба! — он вдруг обернулся и выпустил очередь по трупам. Полетела пыль. — Вот она вам — ихняя дружба, драть вас конем!!!

— Не надо. Александр Игоревич, — тихо сказал Туров. — Уже все…

— Баглай на них молился, — сморщился Адлерберг. — И где теперь Баглай?

— Не надо, — повторил Туров.

— Заладил, скворец: не надо, не надо! Институтка, не командир.

— Майор, не забывайтесь.

— Перебьют нас, как щенят, — совсем другим голосом сказал Адлерберг и оглянулся: будто кто-то невидимый позвал его из-за спины. — Ведь перебьют, командир?

— Нет, — твердо, как мог, сказал Туров. — В панику не ударимся — не перебьют.

Подходили другие люди, вставали вокруг. Туров почти никого не узнавал в лицо. И вдруг он сообразил, что только что впервые в жизни побывал в настоящем бою.

Остров Адмирала Орра — это огромная голая скала, торчащая из моря подобно обломанному коренному зубу. Когда-то он служил пристанищем пиратам и назывался Сундук Мертвеца. Но адмирал Джеремия Орр пиратов извел под корень и присвоил острову свое имя, Прошло время, адмирал умер, пираты вернулись, а имя осталось. Потом и с пиратами что-то случилось. Теперь на острове жили около сотни семей, занятых обслуживанием четырех маяков — и обслуживанием тех, кто обслуживает маяки. При старой власти смотрители маяков были людьми высокооплачиваемыми — то есть на уровне телеграфистов и машинистов на железных дорогах. Так что те, кто жил вокруг них и работал на них, внакладе не оставались. При трудовиках, как с горечью объяснили Сайрусу, все поменялось: теперь те, кто выращивал хлеб и пас овец, были короли. Правда, эти короли понимали, что такое положение не навсегда, и не слишком задирали носы — но все же…

Война обошла островок стороной. Правда, в первые ее месяцы трудовики держали здесь гарнизон, но — такая служба солдат расслабляла. Начались брожения, человек десять дезертировали и долго прятались в скалах. Добрые островитянки подкармливали их. Когда гарнизон сняли, на острове началась пора свадеб. Как раз в такой вот семье принимали Сайруса.

Хозяйка, тридцатилетняя вдова электротехника при Восточном маяке, взяла в мужья двадцатилетнего солдата-беглеца, бывшего мастерового на канатном заводе в Порт-Элизабете. Это был нескладный рыжий парень с коротким вздернутым носом и огромными руками, которым он все время не находил места. Звали его Боб Мэчин. В восемьдесят третьем он, как и многие другие молодые парни с их завода, «побузили» — так он выразился. О ночи мятежа у него сохранились самые странные воспоминания. Сайрус, усмехаясь про себя, слушал его рассказы. Наверное, мы были в разных городах и в разное время…

Уже давно было решено, что с Сайрусом пойдут еще трое: боцман Бердборн, штурман Рей и старший офицер Квинси. Семьи офицеров, по заведенному трудовиками обычаю, оставались заложниками за мужчин, а Бердборну необходимо было с кем-то за что-то поквитаться в Порт-Блесседе. Остальная команда, четыреста двенадцать душ, уводила крейсер не остров Эстер. Командиром становился второй штурман Риган, Он жил сейчас вместе с Сайрусом в доме Боба Мэчина. Сайрус испытывал к нему сложное чувство: теплоту пополам с ревностью. И к этому подмешивалось что-то еще, чему Сайрус не находил пока названия.

Паровой катер крейсера привели в порядок и загрузили углем по самый клотик. Придется стоять круглосуточные вахты, но ничего другого не остается…

— Альберт Юрьевич! Неужто не узнаете?

Голос был знакомый, но Алику пришлось долго всматриваться в лицо подошедшего человека…

— О, Боже! Кирилл Асгатович! Что это с вами?

Прежде смуглое и по-своему красивое лицо господина Байбулатова превратилось в нечто бесформенное, рыхлое, синевато-розовое, покрытое местами потрескавшейся коростой…

— Хороший вопрос. Я сам частенько задаю его себе. Но сейчас мне надобно бы архисрочно найти нашего общего друга…

— И вы решили искать его здесь?

— Разумеется. Вы не обратили внимания на его способность притягивать к себе всяческие катаклизмы?

— Это да. Но когда я расставался с ним, он намерен был следовать в Петербург.

— Нет. Он здесь, на Острове, это абсолютно точно. Высадился на западном побережье чуть севернее Хеллдора. Отправился вглубь суши. Это все, что смог сказать капитан.

— Ничего себе. Значит, он здесь… А что, собственно, случилось? Может быть, смогу помочь?

— Случилось… Боюсь, что вы не сможете ни помочь, ни даже понять. Я сам во всем этом мало что понимаю. Кто такой профессор Иконников, знаете, конечно?

— Знаю, что есть такой, и все.

— Это один из самых образованных людей нашего времени. Форбидер с огромным стажем. Историк форбидерства. И, по всей видимости, ему удалось проникнуть в… как бы это сказать… в сокровенные тайны. К истокам, к пружинам… Короче, к тому, к чему наш общий друг причастен по причине рождения.

— И что из этого?

— А то, дорогой мой Альберт Юрьевич, что профессор десять дней назад исчез, прихватив с собой супругу господина Марина. И я очень подозреваю, что к исчезновению этому приложил руку наш с господином Мариным общий шеф князь Кугушев. Давайте отойдем куда-нибудь в тень? У меня с собой есть прекрасное монастырское бренди…

— Так, вы говорите, Олив похитили?

— Да. Вот этот стаканчик пусть будет ваш… Мне, к сожалению, надо постоянно быть чуть-чуть пьяным — тогда я еще могу терпеть зуд. Госпожу Олив вывезли из больницы, где она по известным вам причинам вынуждена была находиться, и посадили на корвет «Витязь». Корвет этот принадлежит ведомству князя… Один Бог знает, куда они направились. Если верно мое предположение, то… все кончено.

— Что… кончено? — внезапно холодея, спросил Алик. Он выпил бренди одним глотком, не чувствуя вкуса. — Что вы имеете в виду?

— Князь безмерно напуган возможностью вторжения. То есть не возможностью, конечно — вторжение ведь уже произошло… Да, самим вторжением. Напуган. Он очень решительный человек, а как раз решительные люди в состоянии испуга способны наделать таких глупостей… Он делал ставку на Глеба Борисовича. А Глеб Борисович — это такой человек, на которого по определению никакие ставки делать нельзя. Потому что — полнейшая непредсказуемость и действия не по разумению, а по самоощущению. И вот, представьте себе, в самый наиответственнейший момент Глеб Борисович вообще исчезает с этой шахматной доски…

— Так, — сказал Алик. Ай да Глеб! — подумал он про себя.

— И тогда князь приглашает профессора и спрашивает: не в силах ли кто-нибудь заменить на этом поприще нашего общего друга? И профессор после напряженных размышлений предлагает не кого-нибудь, а себя…

— Я как-то все еще не понял…

— А вы наливайте, наливайте. Ничто не прочищает мозги лучше хорошего бренди. Тем более вопрос такой… потусторонний…

— В каком смысле?

— Да в самом наипрямейшем. Я, когда помоложе был, сам всеми этими необыкновенностями увлечение прошел. И понял, что или мозговую грыжу наживу, или на славные подвиги меня потянет. Как рыцаря Вильямса. Так вот: есть в среднем течении реки Эридан таинственное образование по имени Черный Великан. Скала в полверсты высотою — и алмазной твердости, скажу я вам. Алмазной! Отец нашего друга, Борис Иванович Марин, предпринял как-то восхождение на ее вершину. Сутки он там провел, а когда вернулся, имел двухнедельную щетину. Очень удивлялся, что здесь всего лишь следующее утро. Подозревал, что погрузились мы в волшебный сон… да. Так вот: высказал он между делом мнение, что в этой скале сокрыт некий стержень нашего мира, некая ось его вращения — в переносном смысле, конечно. И что, если удастся найти, на что нажать и куда повернуть… то произойдет все совсем по Архимеду.

Ну, помните: точку опоры, переверну…

Он вдруг замолчал и стал молча смотреть перед собой.

— Чего не пойму — так зачем вам все это рассказываю? — продолжил он, наконец. — Все равно уже поздно. Даже если бы Глеб Борисович сидел вон в той палатке… не успеть. У них слишком большая фора. А с другой стороны — может быть, я паникую. Может, ничего не происходит, а у профессора проснулась внезапная любовь к живописно сошедшей с ума даме. Чего не бывает на белом свете, не так ли?

— Вы хотите сказать, что профессор устремился к этому… рычагу управления миром?

— Именно это я и хочу сказать.

— А зачем ему Олив?

— Потому что только она одна может увидеть этот рычаг.

— Интересно…

— Уж куда более. Но самое интересное — это то, что никто по-настоящему не знает, что произойдет в результате. Никто, понимаете? И наш друг вот этим местом, — Кирилл Асгатович постучал себя по лбу, — тоже не знает. Но он по-настоящему боится прикасаться к рычагу…

— Пожалуй, да, — медленно сказал Алик. — Мне он тоже говорил нечто подобное.

— Вот видите. А Иконников, похоже, ни черта не боится. Потому что этим местом, — опять стук по лбу, — он знает кое-что, но далеко не все, а внутреннего сторожа у него нет…

— Но почему именно Олив? — зачем-то спросил Алик.

— Потому что имела несчастье полюбить нашего героя… Вы не заметили разве: все, с кем он имеет дело, оказываются отмечены судьбой, или роком, или как еще сказать?.. У всех Мариных есть такая родовая черта. Их любимые женщины поражаются безумием. Их друзья обретают искру Божию. Те, кто имел неосторожность причинить им вред, караются или смертью, или болезнью. Меня вы видите…

— Подождите. Глеб не такой. Он…

— Он даже не подозревает об этом. И уж тем более — не управляет этим. Все делается само… А их дети обрекаются на одну и ту же судьбу — по кругу, по кругу…

— Это невозможно.

— Конечно. Тем не менее это так. Невозможно — а есть.

— Кто же он тогда? Замаскированный Бог?

— Да. Вы хорошо сказали. Замаскированный Бог.

— Не ведающий, что творит?

— Трудно сказать. Хотя, пожалуй, да. Его человеческая часть, разумеется, не подозревает о том, что творит часть трансцендентная. А той, в свою очередь, не слишком много дела до человека по имени Глеб Борисович…

— А вы-то откуда все это знаете?

— Работа такая… Давайте искать его вместе, а? Он должен быть где-то поблизости.

— И что мы ему скажем? Отечество в опасности?

— Не знаю. Я стараюсь не загадывать наперед, что я скажу человеку.

— Ну, хорошо. Вот нашли мы его. Сказали: Глеб, профессор Иконников украл твою жену. И что? Чего мы вообще от него ждем? чтобы он сотворил чудо?

— Чудо. Да.

— Вы же сами говорите, что поздно. Что не успеть.

— Поздно. Не успеть. А что делать? Сидеть и ждать, когда безумец попытается перехватить в свои руки управление этим миром и творить все по своему разумению? Творить то, от чего всеми силами стремится уйти наш Глеб Борисович?

— Вы уверены, что… что все обстоит именно так? Так скверно?

— Разумеется, нет. Но у меня есть проклятая моя способность чувствовать наперед плохие исходы дела. И вот она мне говорит: Кирилл, дела плохи настолько, что можно ложиться, выбирать удобную позу и помирать. А с другой стороны, мое татарское упрямство велит мне помереть, брыкаясь…

— Как странно, — сказал Алик, озираясь, — я вот ничего не чувствую…