8
Столы для матросов накрывали во дворе, для офицеров — в зимнем саду. Сайрус в жизни не видел таких зимних садов. Управляющий, Готтлиб Фридрихович Берг, несколько суетливо развлекал гостей. Велеть ему сплясать «казачка» — спляшет, подумал Сайрус и скривился от неодобрения к себе.
Не стоило смеяться над господином Бергом. Он привез откуда-то старушку-травницу, и та в два дня не то чтобы до конца — но хорошо подлечила глаза Сайруса. Господин Берг организовал доставку воды из каких-то особо чистых родников, и теперь Сайрус мог быть спокоен за котлы. Наконец, господин Берг кормил и поил весь экипаж — и как кормил! Взять этот обед: холодная поросятина с хреном, грибной суп, гренки и маленькие пирожки с зеленью, разварная рыба-парус, молодой картофель с маслом, крабовое суфле, жареные под гнетом куры, ягодный пунш, мороженое…
И — вовсе не потому, что боится пушек крейсера! Он и помыслить не может, наверное, что эти вежливые моряки могут вдруг ни с того ни с сего начать стрелять по живым людям. Нет, просто — такой характер…
А после обеда, присаживаясь выкурить трубочку с гостем, управляющий непременно вновь заведет разговор об интернировании. Разве может быть война между разумными людьми, скажет он. Его сиятельство граф Никита Семенович настоятельно предлагает свое гостеприимство, вот опять от него письмецо привезли. Куда вы пойдете, зачем? Сумятица кончится сама…
Милый, милый господин Берг! Ах, если бы так легко: доброй кухней, добрым табачком, добрым словом — хоть что-то решалось… Знаете, как это было? Меня вывели на задний двор тюрьмы. Без мундира, со связанными руками. Стояла пьяная матросня с винтовками. Я подумал: все. Но получилось еще страшнее. Вывели старика и молодую женщину с ребенком на руках. Потом притащили подростка. Он был избит так, что не мог ходить. Старик поддерживал его. Женщина кричала, чтобы не трогали детей. Матросы начали палить — беспорядочно, не целясь — и долго убивали этих четверых. Потом мне сказали, что это была Дайана Аллен, жена мятежного — или сохранившего верность присяге? — контр-адмирала, его дети — и брат отца. Все родственники. Нашли, не пощадили. И объяснили очень доходчиво, что то же самое будет и с моей Светти, с Биллом, с Констанс, с племянниками… Понимаете, даже сестре, которая мне сделала очень много плохого, даже племянников, которые… впрочем, это неважно… я их не могу отдать. А что касается жены и сына… не знаю, поймете ли вы меня…
Поймете, конечно.
Все, что угодно, кроме плена.
Живые голоса высоких дородных девок летали за оком…
Каждое утро и каждый вечер он делал очередную попытку вернуться, и неизменно — вязкая, тошнотная, убивающая всякую отвагу боль отбрасывала его назад, и оставалось только лежать, сжав до скрежета зубы, слушать, как остывает сердце, и смаргивать капли пота и слез. Рана была плоха, гноилась, перевязывать было практически нечем: от рубашки Дэнни, годившейся на бинты, уже почти ничего не осталось. От них самих почти ничего не осталось: два скелета тащили третьего. Роняли, падали сами, поднимались, тащили. Падали, роняли…
В какое-то утро — тело исчезало, быстро и неодолимо, но дух, освобождаясь, обретал особую, неведомую до сих пор ясность — Глеб вдруг ощутил себя просто умирающим солдатом, который точно знает, что враг разбит, но сам умрет прежде и не увидит торжества… он был самым простым солдатом, вчерашним школьником, убитом на высоком мосту — и никакие роковые знания не отягощали его, никакая миссия не ждала, никто не возлагал на него надежд, и даже мать и отец не заплачут о нем, разве что нежная женщина — но и она чужая жена, она утешится…
— Полковник, — позвал он. Голос слабый, но чистый. — Полковник, мне надо сказать вам несколько слов.
— Да, сынок, — лицо Вильямса, опрокинутое, склонилось над ним.
— Если я умру, я хочу, чтобы вы знали…
— Ты не умрешь.
— Чтобы вы знали. Я торопился остановить вас. Нельзя было… сжигать. Теперь придется…
— Почему — нельзя?
— Это был не только проход. Еще и… вентиль на трубе…
— Какой вентиль? О чем ты?
— Трудно объяснить. Но вода теперь перестала уходить из Транквилиума. Понимаете? Вода. Бассейн с двумя трубами.
— Так. Это точно?
— Да.
— И что же теперь?
— Придется… сжигать вторую трубу.
— Где она? Ты знаешь?
— Да. Над островом Николса. На высоте… тысячи футов. Понимаете?
Кто-то судорожно вздохнул.
— Все связано… вот так, — Глеб сплел пальцы. — Я не решился бы… сам. Спасибо.
Вильямс сказал что-то, длинное, короткое — Глеб почти не слышал. Сладкая волна приподняла его, качнула. Голова запрокидывалась все сильнее, ноги всплывали. Он зашарил руками, пытаясь удержаться.
Волна откатилась, оставив его на песке.
Кто-то шел: синий струящийся силуэт на серебряном фоне.
На миг показалось: Юдифь с головой Олоферна и мечом в руках.
Потом мигнуло. Тощий старичок с посохом и фонарем приблизился к Глебу.
«Лишь одиночество не предаст тебя», — сказал он, останавливаясь.
«Тогда я предам его, — ответил Глеб. — Я уже научился предавать.»
«Да ну?» — старичок старательно изобразил удивление.
Глеб отвернулся.
«Ты помнишь историю принца датского? — старичок обошел его и снова оказался перед глазами. — Ему явился призрак убиенного отца и повелел отомстить… Конечно, помнишь. Так вот: один принц принял все за чистую монету и пошел крушить и ломать. А другой — призраку не поверил, женился на Офелии, через десяток лет взошел на трон… А третий — вдруг увидел странные блики у стены, бросился туда: в нише стоял волшебный фонарь, а актер-чревовещатель изображал речь покойного короля. И изумленный принц, забыв о мести и об Офелии, принялся изучать этот волшебный фонарь… Кто из них предатель?»
«Но ведь отца-то убили.»
«Не совсем — и ты это знаешь.»
«Мне нечем проверить это знание. Разве что — умереть самому.»
«Это был бы слишком простой выход. А простые выходы ведут в тупики.»
«Выходы бывают только простые, — приподнялся Глеб. — Сложный выход — это просто череда тупиков.»
«Разумеется, — тут же согласился старичок. — Это всегда так. Допустим, наша вечность — это всего лишь мельчайшая пылинка времени какого-то другого мира. Но и их вечность — мельчайшая пылинка времени нашего… Любая проверка бессмысленно, ибо кто проверит проверяющего?»
«Я все равно ничего не пойму, — сказал Глеб. — Чем больше я узнаю, тем меньше понимаю, что нужно делать.»
«А представляешь, каково творцам? Их знания не в пример огромнее. Должно быть, поэтому они ничего и не делают.»
«Но — зачем тогда все? Зачем нужен я? Только чтобы видеть и оценивать чужие промахи?»
«Каждый человек задает себе этот вопрос…»
«Ты можешь отдать мне свой фонарь?»
«Прими.»
«Благодарю тебя, отшельник.»
«Будешь искать Человека?»
«Видимо, да…»
Мир раскололся, объятый молниями. Глеб открыл глаза. Огромный человек, воздев кулаки к небу, орал проклятия. Из последних сил, перекатившись на бок, Глеб изогнулся и посмотрел вперед. Там, на границе видимого, возвышались стены и башни. И — белые струйки пламени вились над ними, поднимаясь все выше, выше…
Был какой-то провал, потому что Глеб буквально в следующую секунду стоял, обхватив руками шеи своих спутников, и все они вместе смотрели, не отрываясь, как тают и падают внутрь себя истонченные огнем башни. Быстро темнело вокруг, языки огня становились багровы. Будто кто-то проснулся и заворочался в теле Глеба — пальцы судорожно сжались, руки напряглись, изогнулось туловище… Боль была дикая — но где-то в другом теле.
Прежде чем окончательно исчезнуть, сознание отметило запах мокрой травы и ледяное прикосновение ветра ко лбу — и, проваливаясь в черный колодец беспамятства, он понял, что сумел, наконец, вернуться.
Он удержался и не упал, не покатился кубарем, а каким-то чавкающим рикошетом, не задерживаясь, слетел — с камня на камень, и еще, и еще — вниз, к воде, перепорхнул на другой берег и успел, успел, успел! — исчезнуть за деревьями, и пущенная вдогонку очередь гулко, как в бочку, ударила в дубовый ствол. Теперь все, теперь не догнать… Легкие жгло огнем.
Потом была еще одна минута настоящего страха — когда бежал по открытому месту к вертолету. Ротор крутился, Демченко махал рукой, а прапор за пулеметом зорко всматривался во что-то там, за спиной, за открытой беззащитной мягкой огромной спиной… Его втянули в дверь, и вертолет тут же прыгнул вверх и завалился, а пулеметчик дал длину, на пол-ленты, очередь… Зацепило, товарищ майор? — второй прапор, Костя, помог Турову сесть. Херня, в мякоть. Разрезали рукав. Прошило подмышку. Костя перевязывал, Туров кряхтел. Засада? — перекрикивая турбины, крикнул Демченко. Или что? Это наши, крикнул Туров в ответ. У Кости побелело лицо. Нас предали, ребята! — Туров вдруг понял, что его трясет. Нас начисто предали!..
Лес визу сменился полями. Красно-желто-зеленое лоскутное одеяло, накинутое на оглаженные холмы.
Хвостатая тень дракона…
Когда проехали мили три, Лев вдруг остановил пони и долго сидел молча и неподвижно. Начинался четвертый час ночи; небо справа становилось полупрозрачным. Светлана ждала.
Слева сонно дышал лес. Ворохнулась большая птица, упала отяжелевшая шишка, заскрипел от старости ствол. Совсем далеко хохотнула сова. Потом — закричал пронзенный когтями зверек. Испугавшись, лес замер. Смерть бродила на мягких лапах.
Потом Лев тронул поводья, и пони потрусил дальше. Дорога едва угадывалась впереди.
— Хотел вернуться? — спустя какое-то время — уже светало — спросила Светлана.
— Да.
— Из-за… тех?
— Да.
Несколько дней назад в отряде Дабби объявились эмиссары из Порт-Элизабета. Вместе с ними и еще на следующий день двумя обозами подвезли оружие, патроны, а главное — несколько сот комплектов палладийского обмундирования. Дабби ходил мрачный. Сегодня ночью он растолкал Светлану и, приложив палец к губам, велел идти за собой. За линией постов их ждал уже Лев — на крошечной двуколке, запряженной пони.
Билли бормотнул во сне и куда-то побежал. Мама!.. Открыл глаза, тут же закрыл и вцепился ручками.
— Спи, хороший мой, спи…
— Там двое — из моих клиентов, — сказал Лев. — Был бы я без дырок — вернулся бы…
— Бросил бы меня?
— Я ведь присягу принимал…
Светлана промолчала.
Утром они постучались в ворота небольшой фермы в предгорьях.
Кто я для него, подумала Светлана смутно. Хромота на вторую ногу… Пожилая женщина в сером платье с передником, в черном чепце — открыла дверь. Лев тихо говорил, что-то показывал, не выпуская из рук. Женщина измерила взглядом его, ее, прищурилась на Билли — Светлана чуть повернулась, прикрывая малыша телом. Ведьма…
Их накормили во дворе под навесом и с собой дали небольшой узелок.
Как ни удивительно, офицеры группы восприняли сообщение о предательстве если не спокойно, то по крайней мере как нечто ожидавшееся. Чуял я гниль, сказал Баглай, с самого начала гнильцой тянуло… Списали нас, гниды, скрежетнул Никольский, прав был Алька Величко, а, Степа? Да что мы, не найдем, где выйти? — почти растеряно сказал Брянко, — ерунда какая: проход найти… Эх, Андрюша, нам ли жить в печали, нам ли жить… — Никольский взъерошил ему волосы. Ну, найдем мы проход — дальше-то что? Брянко вздохнул — и вдруг замер, уставившись строго перед собой. Дошло…
И будем мы без вести пропащие, сказал кто-то и подчеркнул, если не врубился кто: пропащие.
— Товарищи, — обратился Туров к командирам, — прошу осветить личному составу обстановку такой, какая она есть, ничего не смягчая. Каждый должен понять, переварить… Но — выход найдется. Один на всех или…
— На территории Союза они проходы закроют, — сказал Никольский. — А вот…
— Денис, — сказал Туров и накрыл его руку своею.
Его внесли в дом.
— Какой счастливый день сегодня, — говорил рядом скрипучий женский голос. — Годами никто не заходит, а сегодня уже вторые гости дорогие. Кладите сюда. Робинсон, грей воду. Нужно будет горячей воды. Господи, зачем я тебе жаловалась на то, что не с кем словом перекинуться? Робинсон, как твое мнение, тот утренний джентльмен не был врачом? Он ездит на такой же двуколке, что и покойный доктор Китченер. Хотя — какие сейчас могут быть врачи… Вдова его близкого друга, так мы и поверили, Робинсон. Смотрела на него, как кошка. Всегда видно, кто есть кто. Еще и с ребенком. Мальчик хороший, но жизнь у него будет скверная через такую мать. Разве порядок женщине с ребенком ездить по пустошам с посторонним мужчиной, пусть он и офицер и джентльмен? Может быть, он все-таки умел врачевать? Или она. Робинсон, до чего мы докатились, женщины стали разбираться в ранах, это ужасно. До чего мы докатились… Вот и чай. Пейте, джентльмены…
Глеб одним глотком протолкнул в горло пахнущий медом и молоком шарик горячей воды — и, насмерть опьянев, уснул на несколько минут. Потом его мыли и перевязывали. Поили и кормили — до слез мало, жидкой овсянкой, он готов был бежать и сам добывать себе пищу — но удержали, убедили: сразу много нельзя, опасно. Спать он уже не мог, но и встать не мог, и никто не приходил разговаривать с ним, и оставалось только вспоминать о чем-то и грезить…
Никогда еще со времен налета на тюрьму Апдаун он не чувствовал такого подъема, такого внутреннего жара — предвестника неизбежно победы. Но тогда — это была лишь его личная маленькая победа среди сплошных чужих неудач, да и то — тут же украденная у него победа. Скотина Макнед вышвырнул его, как стреляную гильзу. Сейчас же — в случае удачи можно было рассчитывать на… на все. Именно так: на все. Доггерти нервно поскреб щетину. Революции тем и хороши, что позволяют рассчитывать сразу на все. Правда, и расплата за неудачу… но уже нечего больше терять. Уже давно нечего терять. Все потеряно, кроме жизни, а она не стоит ничего.
Генерал Доггерти. Президент Доггерти. Или даже король Руфус Первый. Почему нет?
А надо всего лишь сыграть завтра тонко и точно. Все готово, осталось поднести спичку..
Все равно, что надеяться полетать, вставив себе пороховую ракету в задницу. Начнется такая мясорубка, сквозь которую проскочить — один шанс на тысячу.
Спасем революцию. Спасем скотину Макнеда — хотя бы на время. Надолго не удастся: военные имеют на него огромный зуб. Раздавят в любой момент, дай только повод.
Вот провал завтрашней авантюры и станет поводом…
Доггерти засмеялся про себя. Да, и удача, и поражение — будут для Макнеда роковыми. А для него роковым станет только поражение…
Тоже неплохо.
А все-таки надо было еще тогда, когда понял все — подойти к нему, к коллеге, и всадить весь барабан. Что тогда удержало? Уже и не помню.
Завтра. Дожить бы до вечера.
За сутки, что группа «Буря» простояла лагерем у дороги, ведущей от перевала Твин-Хелмит к Восточному шоссе, ничего видимого не произошло. И в то же время — произошло нечто страшное. Туров ощущал это печенкой. Дисциплина, внешняя и внутренняя, еще позволяла бойцам сохранять приличия. Группа оставалась силой — но силой почему-то уже чужой. Его отвергнувшей. Неосознанно, безотчетно. Ты не наш. Уходи.
Его казнили, как гонца, принесшего плохую весть.
Температура подскочила до сорока. Туров еле держался. Завтра будет легче, внушал он себе, завтра будет легче…
Баглай, Синельников и Абношин, командиры рот, и с ними восемь бойцов, уехали на БМД к казакам: разъяснить обстановку и просить помощи. Туров сидел на откидной ступеньке штабного автобуса. Бессмысленно бродили бойцы. Казалось, все происходит на дне гигантского аквариума. Господи, подумал Туров, зачем мы здесь? На кой черт это все было нужно?
А главное: как теперь из этого выбраться?
Море угадывалось далеко впереди…
Марин, подумал он. Глеб Марин. Наша последняя надежда.
Стало даже смешно.
Олив приподнялась. Теперь пустыня была видна будто с птичьего полета. Три маленьких фигурки тащились, оставляя после себя глубокий общий след — как борозду. Ни отдыха, ни цели… как странно. Вся пустыня помещалась в старом, засыпанном песком бассейне. Расколотые статуи лежали вокруг, и лишь несколько: со страшно искаженными лицами — стояли и держали на плечах каменный свод.
Тихо было вокруг.
Она отвернулась. Зеркала врали. Ничему нельзя было верить.
